Толстой Лев Николаевич - Том 35, Произведения 1902-1904, Полное собрание сочинений

   (Издание: Л. Н. Толстой, Полное собрание сочинений в 90 томах, академическое юбилейное издание, том 35, Государственное Издательство Художественной Литературы, Москва - 1950; OCR: Габриел Мумжиев)

  

  

  

   Редакционные пояснения........................ XIX

   "Хаджи-Мурат" (1896-1904). ..................... 5

   "К рабочему народу" (1902) ...................... 121

   "Что такое религия и в чем сущность ее?" (1901-1902) ...... 157

   "К политическим деятелям" (1903) .................. 199

   "О Шекспире и о драме" (1903-1904). ................. 216

   Записи, пометы и конспекты к "Хаджи-Мурату" .......... 275

   Варианты к "Хаджи-Мурату" ..................... 284

   Варианты к статье "О Шекспире и о драме" ............ 557

   "К молодым людям, живущим нерабочею жизнью" (1901?) . . . . 578

  

   А. П.Сергеенко

  

   "Хаджи-Мурат"

   История писания ......................... 583

   История печатания ........................ 629

   Список источников ........................ 631

   Примечания ............................ 634

   Словарь горских слов ....................... 644

   Описание рукописей ........................ 648

  

  

   В. С. М и ш и н

   "К рабочему народу"

  

  

  

   .

   История писания и печатания .................. 667

   Описание рукописей ........................ 668

   История писания и печатания .................. 670

   Описание рукописей ........................ 675

  

   "К политическим деятелям"

   История писания и печатания .................. 677

   Описание рукописей ........................ 678

  

   "О Шекспире и о драме"

   История писания и печатания .................. 680

   Описание рукописей ........................ 684

  

   А. И.Никифоров

   "К молодым людям, живущим нерабочею жизнью" ......... 686

   Указатель собственных имен. ........... 687

   Фототипия с портрета Л. Н. Толстого 1903 г. между стр. IV и V.

   Фототипия: Л. Н. Толстой на прогулке в Ясной Поляне. Фотографический снимок В. Г. Черткова между стр. 4 и 5.

   Автотипия разрезанного Л. Н. Толстым черновика гл. XXII "Хаджи-Мурата" между стр. 300 и 301.

   Автотипия рукописи одного из вариантов XV гл. "Хаджя-Мурата" между стр. 532 и 533.

   Автотипия первой страницы первой рукописи Толстого "О Шекспире и о драме" между стр. 556 и 557.

  

  

   Тексты, публикуемые в настоящем томе, печатаются по общепринятой орфографии, но с воспроизведением всех больших букв и особенностей правописания Толстого.

   При воспроизведении текстов соблюдаются следующие правила.

   Слова, не написанные явно по рассеянности, печатаются в прямых скобках.

   Условные сокращения (т. н. "абревиатуры") типа "к-рый", вместо "который", и слова, написанные не полностью, воспроизводятся полностью, причем дополняемые буквы ставятся в прямых скобках: "к[отор]ый", "т[ак] к[ак]" и т. п. лишь в тех случаях, когда редактор сомневается в чтении.

   Слитное написание слов, объясняемое лишь тем, что слова, в процессе беглого письма, для экономии времени и сил писались без отрыва пера от бумаги, не воспроизводится.

   Описки (пропуски букв, перестановки букв, замены одной буквы другой) не воспроизводятся и не оговариваются в сносках, кроме тех случаев, когда редактор сомневается, является ли данное написание опиской.

   Слова, написанные явно по рассеянности дважды, воспроизводятся один раз, но это оговаривается в сноске.

   После слов, в чтении которых редактор сомневается, ставится знак вопроса в прямых скобках: [?].

   На месте не разобранных слов ставится: [1 неразобр.] или: [2 неразобр.] и т. д., где цифры обозначают количество не разобранных слов.

   На месте слова, неудобного в печати, ставится его начальная буква и число точек, равное числу выпускаемых букв.

   Из зачеркнутого в рукописи воспроизводится (в сноске) лишь то, что признает редактор важным в том или другом отношении.

   Не зачеркнутое явно по рассеянности (или зачеркнутое сухим пером) рассматривается как зачеркнутое и не оговаривается.

   Более иди менее значительные по размерам места (абзац или несколько абзацев, глава или главы), перечеркнутые одной чертой или двумя чертами крест-накрест и т. п., воспроизводятся не в сноске, а в самом тексте и ставятся в ломаных <> скобках; во в отдельных случаях допускается воспроизведение в ломаных скобках в тексте, а не в сноске и одного или нескольких зачеркнутых слов.

   Написанное Толстым в скобках воспроизводится в круглых скобках. Подчеркнутое печатается курсивом, дважды подчеркнутое - курсивом с оговоркой в сноске.

   В отношении пунктуации: 1) воспроизводятся все точки, знаки восклицательные и вопросительные; тире, двоеточия и многоточия (кроме случаев явно ошибочного употребления); 2) из запятых воспроизводятся лишь поставленные согласно с общепринятой пунктуацией; 3) ставятся все знаки в тех местах, где они отсутствуют с точки зрения общепринятой пунктуации.

   Воспроизводятся все абзацы. Делаются отсутствующие в диалогах абзацы без оговорки в сноске, а в других самых редких случаях -с оговоркой в сноске: Абзац редактора.

   Примечания и переводы, иностранных слов и выражений, принадлежащие Толстому, печатаются в сносках (петитом) без скобок.

   Переводы иностранных слов и выражений, принадлежащие редактору, печатаются в прямых [ ] скобках.

   Пометы: *, ** в оглавлении томов, на шмуц-титулах и в тексте при номерах вариантов означают: * - что печатается впервые, ** - что напечатано после смерти Толстого.

  

  

  

  

   Я возвращался домой полями. Была самая середина лета. Луга убрали и только что собирались косить рожь.

   Есть прелестный подбор цветов этого времени года: красные, белые, розовые, душистые, пушистые кашки; наглые маргаритки; молочно-белые с ярко-желтой серединой "любишь-не-любишь" с своей прелой пряной вонью; желтая сурепка с своим медовым запахом; высоко стоящие лиловые и белые тюльпановидные колокольчики; ползучие горошки; желтые, красные, розовые, лиловые, аккуратные скабиозы; с чуть розовым пухом и чуть слышным приятным запахом подорожник; васильки, ярко-синие на солнце и в молодости и голубые и краснеющие вечером и под старость; и нежные, с миндальным запахом, тотчас же вянущие, цветы повилики.

   Я набрал большой букет разных цветов и шел домой, когда заметил в канаве чудный малиновый, в полном цвету, репей того сорта, который у нас называется "татарином" и который старательно окашивают, а когда он нечаянно скошен, выкидывают из сена покосники, чтобы не колоть на него рук. Мне вздумалось сорвать этот репей и положить его в середину букета. Я слез в канаву и, согнав впившегося в середину цветка и сладко и вяло заснувшего там мохнатого шмеля, принялся срывать цветок. Но это было очень трудно: мало того что стебель кололся со всех сторон, даже через платок, которым я завернул руку, - он был так страшно крепок, что я бился с ним минут пять, по одному разрывая волокна. Когда я, наконец, оторвал цветок, стебель уже был весь в лохмотьях, да и цветок уже не казался так свеж и красив. Кроме того, он по своей грубости и аляповатости не подходил к нежным цветам букета. Я пожалел, что напрасно погубил цветок, который был хорош в своем месте, и бросил его, "Какая, однако, энергия и сила жизни, - подумал я, вспоминая те усилия, с которыми я отрывал цветок. - Как он усиленно защищал и дорого продал свою жизнь".

   Дорога к дому шла паровым, только что вспаханным черноземным полем. Я шел наизволок по пыльной черноземной дороге. Вспаханное поле было помещичье, очень большое, так что с обеих сторон дороги и вперед в гору ничего не было видно, кроме черного, ровно взборожденного, еще не скороженного пара. Пахота была хорошая, и нигде по полю не виднелось ни одного растения, ни одной травки, - все было черно. "Экое разрушительное, жестокое существо человек, сколько уничтожил разнообразных живых существ, растений для поддержания своей жизни", - думал я, невольно отыскивая чего-нибудь живого среди этого мертвого черного поля. Впереди меня, вправо от дороги, виднелся какой-то кустик. Когда я подошел ближе, я узнал в кустике такого же "татарина", которого цветок я напрасно сорвал и бросил.

   Куст "татарина" состоял из трех отростков. Один был оторван, и, как отрубленная рука, торчал остаток ветки. На других двух было на каждом по цветку. Цветки эти когда-то были красные, теперь же были черные. Один стебель был сломан, и половина его, с грязным цветком на конце, висела книзу; другой, хотя и вымазанный черноземной грязью, все еще торчал кверху. Видно было, что весь кустик был переехан колесом и уже после поднялся и потому стоял боком, но все-таки стоял. Точно вырвали у него кусок тела, вывернули внутренности, оторвали руку, выкололи глаз. Но он все стоит и не сдается человеку, уничтожившему всех его братии кругом его.

   "Экая энергия! - подумал я. - Все победил человек, миллионы трав уничтожил, а этот все не сдается".

   И мне вспомнилась одна давнишняя кавказская история часть которой я видел, часть слышал от очевидцев, а часть вообразил себе. История эта, так, как она сложилась в моем воспоминании и воображении, вот какая.

  

  

   Это было в конце 1851-го года.

   В холодный ноябрьский вечер Хаджи-Мурат въезжал в курившийся душистым кизячным дымом чеченский немирной аул Махкет.

   Только что затихло напряженное пение муэдзина, и в чистом горном воздухе, пропитанном запахом кизячного дыма, отчетливо слышны были из-за мычания коров и блеяния овец, разбиравшихся по тесно, как соты, слепленным друг с другом саклям аула, гортанные звуки спорящих мужских голосов и женские и детские голоса снизу от фонтана.

   Хаджи-Мурат этот был знаменитый своими подвигами наиб Шамиля, не выезжавший иначе, как с своим значком в сопровождении десятков мюридов, джигитовавших вокруг него. Теперь, закутанный в башлык и бурку, из-под которой торчала винтовка, он ехал с одним мюридом, стараясь быть как можно меньше замеченным, осторожно вглядываясь своими быстрыми черными глазами в лица попадавшихся ему по дороге жителей.

   Въехав в середину аула, Хаджи-Мурат поехал не по улице, ведшей к площади, а повернул влево, в узенький проулочек. Подъехав ко второй в проулочке, врытой в полугоре сакле, он остановился, оглядываясь. Под навесом перед саклей никого не было, на крыше же за свежесмазанной глиняной трубой лежал человек, укрытый тулупом. Хаджи-Мурат тронул лежавшего на крыше человека слегка рукояткой плетки и цокнул языком Из-под тулупа поднялся старик в ночной шапке и лоснящемся, рваном бешмете. Глаза старика, без ресниц, были красны и влажны, и он, чтобы разлепить их, мигал ими. Хаджи-Мурат проговорил обычное: "Селям алейкум", - и открыл лицо.

   - Алейкум селям, - улыбаясь беззубым ртом, проговорил старик, узнав Хаджи-Мурата, и, поднявшись на свои худые ноги, стал попадать ими в стоявшие подле трубы туфли с деревянными каблуками. Обувшись, он не торопясь надел в рукава нагольный сморщенный тулуп и полез задом вниз по лестнице, приставленной к крыше. И одеваясь и слезая, старик покачивал головой на тонкой сморщенной, загорелой шее и не переставая шамкал беззубым ртом. Сойдя на землю, он гостеприимно взялся за повод лошади Хаджи-Мурата и правое стремя. Но быстро слезший с своей лошади ловкий, сильный мюрид Хаджи-Мурата, отстранив старика, заменил его.

   Хаджи-Мурат слез с лошади и слегка прихрамывая, вошел под навес. Навстречу ему из двери быстро вышел лет пятнадцати мальчик и удивленно уставился черными, как спелая смородина, блестящими глазами на приехавших.

   - Беги в мечеть, зови отца, - приказал ему старик и, опередив Хаджи-Мурата, отворил ему легкую скрипнувшую дверь в саклю. В то время как Хаджи-Мурат входил, из внутренней двери вышла немолодая, тонкая, худая женщина, в красном бешмете на желтой рубахе и синих шароварах, неся подушки.

   - Приход твой к счастью, - сказала она и, перегнувшись вдвое, стала раскладывать подушки у передней стены для сидения гостя.

   - Сыновья твои да чтобы живы были, - ответил Хаджи-Мурат, сняв с себя бурку, винтовку и шашку, и отдал их старику.

   Старик осторожно повесил на гвозди винтовку и шашку подле висевшего оружия хозяина, между двумя большими тазами, блестевшими на гладко вымазанной и чисто выбеленной стене.

   Хаджи-Мурат, оправив на себе пистолет за спиною, подошел к разложенным женщиной подушкам и, запахивая черкеску, сел на них. Старик сел против него на свои голые пятки и, закрыв глаза, поднял руки ладонями кверху. Хаджи-Мурат сделал то же. Потом они оба, прочтя молитву, огладили себе руками лица, соединив их в конце бороды.

   - Не хабар? - спросил Хаджи-Мурат старика, то есть: "что нового?"

   - Хабар иок - "нет нового", - отвечал старик, глядя не в лицо, а на грудь Хаджи-Мурата своими красными безжизненными глазами. - Я на пчельнике живу, нынче только пришел сына проведать. Он знает.

   Хаджи-Мурат понял, что старик не хочет говорить того, что знает и что нужно было знать Хаджи-Мурату, и, слегка кивнув головой, не стал больше спрашивать.

   - Хорошего нового ничего нет, - заговорил старик. - Только и нового, что все зайцы совещаются, как им орлов прогнать. А орлы все рвут то одного, то другого. На прошлой неделе русские собаки у мичицких сено сожгли, раздерись их лицо, - злобно прохрипел старик.

   Вошел мюрид Хаджи-Мурата и, мягко ступая большими шагами своих сильных ног по земляному полу, так же как Хаджи-Мурат, снял бурку, винтовку и шашку и, оставив на себе только кинжал и пистолет, сам повесил их на те же гвозди, на которых висело оружие Хаджи-Мурата.

   - Он кто? - спросил старик у Хаджи-Мурата, указывая на вошедшего.

   - Мюрид мой. Элдар имя ему, - сказал Хаджи-Мурат.

   - Хорошо, - сказал старик и указал Элдару место на войлоке, подле Хаджи-Мурата.

   Элдар сел, скрестив ноги, и молча уставился своими красивыми бараньими глазами на лицо разговорившегося старика. Старик рассказывал, как ихние молодцы на прошлой неделе поймали двух солдат: одного убили, а другого послали в Ведено к Шамилю. Хаджи-Мурат рассеянно слушал, поглядывая на дверь и прислушиваясь к наружным звукам. Под навесом перед саклей послышались шаги, дверь скрипнула, и вошел хозяин.

   Хозяин сакли, Садо, был человек лет сорока, с маленькой бородкой, длинным носом и такими же черными, хотя и не столь блестящими глазами, как у пятнадцатилетнего мальчика, его сына, который бегал за ним и вместе с отцом вошел в саклю и сел у двери. Сняв у двери деревянные башмаки, хозяин сдвинул на затылок давно не бритой, зарастающей черным волосом головы старую, истертую папаху и тотчас же сел против Хаджи-Мурата на корточки.

   Так же как и старик, он, закрыв глаза, поднял руки ладонями кверху, прочел молитву, отер руками лицо и только тогда начал говорить. Он сказал, что от Шамиля был приказ задержать Хаджи-Мурата, живого или мертвого, что вчера только уехали посланные Шамиля, и что народ боится ослушаться Шамиля, и что поэтому надо быть осторожным.

   - У меня в доме, - сказал Садо, - моему кунаку, пока я жив, никто ничего не сделает. А вот в поле как? Думать надо.

   Хаджи-Мурат внимательно слушал и одобрительно кивал головой. Когда Садо кончил, он сказал:

   - Хорошо. Теперь надо послать к русским человека с письмом. Мой мюрид пойдет, только проводника надо.

   - Брата Бату пошлю, - сказал Садо. - Позови Бату, - обратился он к сыну.

   Мальчик, как на пружинах, вскочил на резвые ноги и быстро, махая руками, вышел из сакли. Минут через десять он вернулся с черно-загорелым, жилистым, коротконогим чеченцем в разлезающейся желтой черкеске с оборванными бахромой рукавами и спущенных черных ноговицах. Хаджи-Мурат поздоровался с вновь пришедшим и тотчас же, также не теряя лишних слов, коротко сказал:

   - Можешь свести моего мюрида к русским?

   - Можно, - быстро, весело заговорил Бата. - Все можно. Против меня ни один чеченец не сумеет пройти. А то другой пойдет, все пообещает, да ничего не сделает. А я могу.

   - Ладно, - сказал Хаджи-Мурат. - За труды получишь три, - сказал он, выставляя три пальца.

   Бата кивнул головой в знак того, что он понял, но прибавил, что ему дороги не деньги, а он из чести готов служить Хаджи-Мурату. Все в горах знают Хаджи-Мурата, как он русских свиней бил...

   - Хорошо, - сказал Хаджи-Мурат. - Веревка хороша длинная, а речь короткая.

   - Ну, молчать буду, - сказал Бата.

   - Где Аргун заворачивает, против кручи, поляна в лесу, два стога стоят. Знаешь?

   - Знаю.

   - Там мои три конные меня ждут, - сказал Хаджи-Мурат.

   - Айя! - кивая головой, говорил Бата.

   - Спросишь Хан-Магому. Хан-Магома знает, что делать и что говорить. Его свести к русскому начальнику, к Воронцову, князю. Можешь?

   - Сведу.

   - Свести и назад привести. Можешь?

   - Можно.

   - Сведешь, вернешься в лес. И я там буду.

   - Все сделаю, - сказал Бата, поднялся и, приложив руки к груди, вышел.

   - Еще человека в Гехи послать надо, - сказал Хаджи-Мурат хозяину, когда Бата вышел. - В Гехах надо вот что, - начал было он, взявшись за один из хозырей черкески, но тотчас же опустил руку и замолчал, увидав входивших в саклю двух женщин.

   Одна была жена Садо, та самая немолодая, худая женщина, которая укладывала подушки. Другая была совсем молодая девочка в красных шароварах и зеленом бешмете, с закрывавшей всю грудь занавеской из серебряных монет. На конце ее не длинной, но толстой, жесткой черной косы, лежавшей между плеч худой спины, был привешен серебряный рубль; такие же черные, смородинные глаза, как у отца и брата, весело блестели в молодом, старавшемся быть строгим лице. Она не смотрела на гостей, но видно было, что чувствовала их присутствие.

   Жена Садо несла низкий круглый столик, на котором были чай, пильгиши, блины в масле, сыр, чурек - тонко раскатанный хлеб - и мед. Девочка несла таз, кумган и полотенце.

   Садо и Хаджи-Мурат - оба молчали во все время, пока женщины, тихо двигаясь в своих красных бесподошвенных чувяках, устанавливали принесенное перед гостями. Элдар же, устремив свои бараньи глаза на скрещенные ноги, был неподвижен, как статуя, во все то время, пока женщины были в сакле. Только когда женщины вышли и совершенно затихли за дверью их мягкие шаги, Элдар облегченно вздохнул, а Хаджи-Мурат достал один из хозырей черкески, вынул из него пулю, затыкающую его, и из-под пули свернутую трубочкой записку.

   - Сыну отдать, - сказал он, показывая записку.

   - Куда ответ? - спросил Садо.

   - Тебе, а ты мне доставишь.

   - Будет сделано, - сказал Садо и переложил записку в хозырь своей черкески. Потом, взяв в руки кумган, он придвинул к Хаджи-Мурату таз. Хаджи-Мурат засучил рукава бешмета на мускулистых, белых выше кистей руках и подставил их под струю холодной прозрачной воды, которую лил из кумгана Садо. Вытерев руки чистым суровым полотенцем, Хаджи-Мурат подвинулся к еде. То же сделал и Элдар. Пока гости ели, Садо сидел против них и несколько раз благодарил за посещение. Сидевший у двери мальчик, не спуская своих блестящих черных глаз с Хаджи-Мурата, улыбался, как бы подтверждая своей улыбкой слова отца.

   Несмотря на то, что Хаджи-Мурат более суток ничего не ел, он съел только немного хлеба, сыра и, достав из-под кинжала ножичек, набрал меду и намазал его на хлеб.

   - Наш мед хороший. Нынешний год из всех годов мед: и много и хорош, - сказал старик, видимо довольный тем, что Хаджи-Мурат ел его мед.

   - Спасибо, - сказал Хаджи-Мурат и отстранился от еды.

   Элдару хотелось еще есть, но он так же, как его мюршид, отодвинулся от стола и подал Хаджи-Мурату таз и кумган.

   Садо знал, что, принимая Хаджи-Мурата, он рисковал жизнью, так как после ссоры Шамиля с Хаджи-Му-ратом было объявлено всем жителям Чечни, под угрозой казни, не принимать Хаджи-Мурата. Он знал, что жители аула всякую минуту могли узнать про присутствие Хаджи-Мурата в его доме и могли потребовать его выдачи. Но это не только не смущало, но радовало Садо. Садо считал своим долгом защищать гостя - кунака, хотя бы это стоило ему жизни, и он радовался на себя, гордился собой за то, что поступает так, как должно.

   - Пока ты в моем доме и голова моя на плечах, никто тебе ничего не сделает, - повторил он Хаджи-Мурату.

   Хаджи-Мурат внимательно посмотрел в его блестящие глаза и, поняв, что это была правда, несколько торжественно сказал:

   - Да получишь ты радость и жизнь.

   Садо молча прижал руку к груди в знак благодарности за доброе слово.

   Закрыв ставни сакли и затопив сучья в камине, Садо в особенно веселом и возбужденном состоянии вышел из кунацкой и вошел в то отделение сакли, где жило все его семейство. Женщины еще не спали и говорили об опасных гостях, которые ночевали у них в кунацкой.

  

  

   В эту самую ночь из передовой крепости Воздвиженской, в пятнадцати верстах от аула, в котором ночевал Хаджи-Мурат, вышли из укрепления за Чахгиринские ворота три солдата с унтер-офицером. Солдаты были в полушубках и папахах, с скатанными шинелями через плечо и больших сапогах выше колена, как тогда ходили кавказские солдаты. Солдаты с ружьями на плечах шли сначала по дороге, потом, пройдя шагов пятьсот, свернули с нее и, шурша сапогами по сухим листьям, прошли шагов двадцать вправо и остановились у сломанной чинары, черный ствол которой виднелся и в темноте. К этой чинаре высылался обыкновенно секрет.

   Яркие звезды, которые как бы бежали по макушкам дерев, пока солдаты шли лесом, теперь остановились, ярко блестя между оголенных ветвей дерев.

   - Спасибо - сухо, - сказал унтер-офицер Панов, снимая с плеча длинное с штыком ружье, и, брякнув им, прислонил его к стволу дерева. Три солдата сделали то же.

   - А ведь и есть - потерял, - сердито проворчал Панов, - либо забыл, либо выскочила дорогой.

   - Чего ищешь-то? - спросил один из солдат бодрым, веселым голосом.

   - Трубку, черт ее знает куда запропала!

   - Чубук-то цел? - спросил бодрый голос.

   - Чубук - вот он.

   - А в землю прямо?

   - Ну, где там.

   - Это мы наладим живо.

   Курить в секрете запрещалось, но секрет этот был почти не секрет, а скорее передовой караул, который высылался затем, чтобы горцы не могли незаметно подвезти, как они это делали прежде, орудие и стрелять по укреплению, и Панов не считал нужным лишать себя курения и потому согласился на предложение веселого солдата. Веселый солдат достал из кармана ножик и стал копать землю. Выкопав ямку, он обгладил ее, приладил к ней чубучок, потом наложил табаку в ямку, прижал его, и трубка была готова. Серничок загорелся, осветив на мгновение скуластое лицо лежавшего на брюхе солдата. В чубуке засвистело, и Панов почуял приятный запах загоревшейся махорки.

   - Наладил? - сказал он, поднимаясь на ноги.

   - А то как же.

   - Эка молодчина Авдеев! Прокурат малый. Ну-ка? Авдеев отвадился набок, давая место Панову и выпуская дым изо рта.

   Накурившись, между солдатами завязался разговор.

   - А сказывали, ротный-то опять в ящик залез. Проигрался, вишь, - сказал один из солдат ленивым голосом.

   - Отдаст, - сказал Панов.

   - Известно, офицер хороший, - подтвердил Авдеев.

   - Хороший, хороший, - мрачно продолжал начавший разговор. - а по моему совету, надо роте поговорить с ним: коли взял, так скажи, сколько, когда отдашь.

   - Как рота рассудит, - сказал Панов, отрываясь от трубки.

   - Известное дело, мир - большой человек, - подтвердил Авдеев.

   - Надо, вишь, овса купить да сапоги к весне справить, денежки нужны, а как он их забрал... - настаивал недовольный.

   - Говорю, как рота хочет, - повторил Панов. - Не в первый раз: возьмет и отдаст.

   В те времена на Кавказе каждая рота заведовала сама через своих выборных всем хозяйством. Она получала деньги от казны по шесть рублей пятьдесят копеек на человека и сама себя продовольствовала: сажала капусту, косила сено, держала свои повозки, щеголяла сытыми ротными лошадьми. Деньги же ротные находились в ящике, ключи от которого были у ротного командира, и случалось часто, что ротный командир брал взаймы из ротного ящика. Так было и теперь, и про это-то и говорили солдаты. Мрачный солдат Никитин хотел потребовать отчет от ротного, а Панов и Авдеев считали, что этого не нужно

   было.

   После Панова покурил и Никитин и, подстелив под себя шинель, сел, прислонясь к дереву. Солдаты затихли. Только слышно было, как ветер шевелил высоко над головами макушки дерев. Вдруг из-за этого неперестающего тихого шелеста послышался вой, визг, плач, хохот шакалов.

   - Вишь, проклятые, как заливаются, - сказал Авдеев.

   - Это они с тебя смеются, что у тебя рожа набок, - сказал тонкий хохлацкий голос четвертого солдата.

   Опять все затихло, только ветер шевелил сучья дерев, то открывая, то закрывая звезды.

   - А что, Антоныч, - вдруг спросил веселый Авдеев Панова, - бывает тебе когда скучно?

   - Какая же скука? - неохотно отвечал Панов.

   - А мне другой раз так-то скучно, так скучно, что, кажись, и сам не знаю, что бы над собою сделал.

   - Вишь ты! - сказал Панов.

   - Я тогда деньги-то пропил, ведь это все от скуки. Накатило, накатило на меня. Думаю: дай пьян нарежусь."

   - А бывает, с вина еще хуже.

   - И это было. Да куда денешься?

   - Да с чего ж скучаешь-то?

   - Я-то? Да по дому скучаю.

   - Что ж - богато жили?

   - Не то что богачи, а жили справно. Хорошо жили.

   И Авдеев стал рассказывать то, что он уже много раз рассказывал тому же Панову.

   - Ведь я охотой за брата пошел, - рассказывал Авдеев. - У него ребята сам-пят! А меня только женили. Матушка просить стала. Думаю: что мне! Авось попомнят мое добро. Сходил к барину. Барин у нас хороший, говорит: "Молодец! ступай". Так и пошел за брата.

   - Что ж, это хорошо, - сказал Панов.

   - А вот веришь ли, Антоныч, теперь скучаю. И больше с того и скучаю, что зачем, мол, за брата пошел. Он, мол, теперь царствует, а ты вот мучаешься. И что больше думаю, то хуже. Такой грех, видно.

   Авдеев помолчал.

   - Аль покурим опять? - спросил Авдеев.

   - Ну что ж, налаживай!

   Но курить солдатам не пришлось. Только что Авдеев встал и хотел налаживать опять трубку, как из-за шелеста ветра послышались шаги по дороге. Панов взял ружье и толкнул ногой Никитина. Никитин встал на ноги и поднял шинель. Поднялся и третий - Бондаренко.

   - А я, братцы, какой сон видел...

   Авдеев шикнул на Бондаренку, и солдаты замерли, прислушиваясь. Мягкие шаги людей, обутых не в сапоги, приближались. Все явственнее и явственнее слышалось в темноте хрустение листьев и сухих веток. Потом послышался говор на том особенном, гортанном языке, которым говорят чеченцы. Солдаты теперь не только слышали, но и увидали две тени, проходившие в просвете между деревьями. Одна тень была пониже, другая - повыше. Когда тени поравнялись с солдатами, Панов, с ружьем на руку, вместе с своими двумя товарищами выступил на дорогу.

   - Кто идет? - крикнул он.

   - Чечен мирная, - заговорил тот, который был пониже. Это был Бата. - Ружье иок, шашка иок, - говорил он, показывая на себя. - Кинезь надо.

   Тот, который был повыше, молча стоял подле своего товарища. На нем тоже не было оружия.

   - Лазутчик. Значит - к полковому, - сказал Панов, объясняя своим товарищам.

   - Кинезь Воронцов крепко надо, большой дело надо, - говорил Бата.

   - Ладно, ладно, сведем, - сказал Панов. - Что ж, веди, что ли, ты с Бондаренкой, - обратился он к Авдееву, - а сдашь дежурному, приходи опять. Смотри, - сказал Панов, - осторожней, впереди себя вели идти. А то ведь эти гололобые - ловкачи.

   - А что это? - сказал Авдеев, сделав движение ружьем с штыком, как будто он закалывает. - Пырну разок - и пар вон.

   - Куда ж он годится, коли заколешь, - сказал Бондаренко. - Ну, марш!

   Когда затихли шаги двух солдат с лазутчиками, Панов и Никитин вернулись на свое место.

   - И черт их носит по ночам! - сказал Никитин.

   - Стало быть, нужно, - сказал Панов. - А свежо стало, - прибавил он и, раскатав шинель, надел и сел к дереву.

   Часа через два вернулся и Авдеев с Бондаренкой.

   - Что же, сдали? - спросил Панов.

   - Сдали. А у полкового еще не спят. Прямо к нему свели. А какие эти, братец ты мой, гололобые ребята хорошие, - продолжал Авдеев. - Ей-богу! Я с ними как разговорился.

   - Ты, известно, разговоришься, - недовольно сказал Никитин.

   - Право, совсем как российские. Один женатый. Марушка, говорю, бар? - Бар, говорит. - Баранчук, говорю, бар? - Бар. - Много? - Парочка, говорит. - Так разговорились хорошо. Хорошие ребята.

   - Как же, хорошие, - сказал Никитин, - попадись ему только один на один, он тебе требуху выпустит.

   - Должно, скоро светать будет, - сказал Панов.

   - Да, уж звездочки потухать стали, - сказал Авдеев, усаживаясь.

   И солдаты опять затихли.

  

  

  

   В окнах казарм и солдатских домиков давно уже было темно, но в одном из лучших домов крепости светились еще все окна. Дом этот занимал полковой командир Куринского полка, сын главнокомандующего, флигель-адъютант князь Семен Михайлович Воронцов. Воронцов жил с женой, Марьей Васильевной, знаменитой петербургской красавицей, и жил в маленькой кавказской крепости роскошно, как никто никогда не жил здесь. Воронцову, и в особенности его жене, казалось, что они живут здесь не только скромной, но исполненной лишений жизнью; здешних же жителей жизнь эта удивляла своей необыкновенной роскошью.

   Теперь, в двенадцать часов ночи, в большой гостиной, с ковром во всю комнату, с опущенными тяжелыми портьерами, за ломберным столом, освещенным четырьмя свечами, сидели хозяева с гостями и играли в карты. Один из играющих был сам хозяин, длиннолицый белокурый полковник с флигель-адъютантскими вензелями и аксельбантами, Воронцов; партнером его был кандидат Петербургского университета, недавно выписанный княгиней Воронцовой учитель для ее маленького сына от первого мужа, лохматый юноша угрюмого вида. Против них играли два офицера: один - широколицый, румяный, перешедший из гвардии, ротный командир Полторацкий, и, очень прямо сидевший, с холодным выражением красивого лица, полковой адъютант. Сама княгиня Марья Васильевна, крупная, большеглазая, чернобровая красавица, сидела подле Полторацкого, касаясь его ног своим кринолином и заглядывая ему в карты. И в ее словах, и в ее взглядах, и улыбке, и во всех движениях ее тела, и в духах, которыми от нее пахло, было то, что доводило Полторацкого до забвения всего, кроме сознания ее близости, и он делал ошибку за ошибкой, все более и более раздражая своего партнера.

   - Нет, это невозможно! Опять просолил туза! - весь покраснев, проговорил адъютант, когда Полторацкий скинул туза.

   Полторацкий, точно проснувшись, не понимая глядел своими добрыми, широко расставленными черными глазами на недовольного адъютанта.

   - Ну простите его! - улыбаясь, сказала Марья Васильевна. - Видите, я вам говорила, - обратилась она к Полторацкому.

   - Да вы совсем не то говорили, - улыбаясь, сказал Полторацкий.

   - Разве не то? - сказала она и также улыбнулась. И эта ответная улыбка так страшно взволновала и обрадовала Полторацкого, что он багрово покраснел и, схватив карты, стал мешать их.

   - Не тебе мешать, - строго сказал адъютант и стал своей белой, с перстнем, рукой сдавать карты, так, как будто он только хотел поскорее избавиться от них.

   В гостиную вошел камердинер князя и доложил, что князя требует дежурный.

   - Извините, господа, - сказал Воронцов, с английским акцентом говоря по-русски. - Ты за меня. Marie, сядешь.

   - Согласны? - спросила княгиня, быстро и легко вставая во весь свой высокий рост, шурша шелком и улыбаясь своей сияющей улыбкой счастливой женщины.

   - Я всегда на все согласен, - сказал адъютант, очень довольный тем, что против него играет теперь совершенно не умеющая играть княгиня. Полторацкий же только развел руками, улыбаясь.

   Роббер кончался, когда князь вернулся в гостиную. Он пришел особенно веселый и возбужденный.

   - Знаете, что я вам предложу?

   - Ну?

   - Выпьемте шампанского.

   - На это я всегда готов, - сказал Полторацкий.

   - Что же, это очень приятно, - сказал адъютант.

   - Василий! подайте, - сказал князь.

   - Зачем тебя звали? - спросила Марья Васильевна.

   - Был дежурный и еще один человек.

   - Кто? Что? - поспешно спросила Марья Васильевна.

   - Не могу сказать, - пожав плечами, сказал Воронцов.

   - Не можешь сказать, - повторила Марья Васильевна. - Это мы увидим.

   Принесли шампанского. Гости выпили по стакану и, окончив игру и разочтясь, стали прощаться.

   - Ваша рота завтра назначена в лес? - спросил князь Полторацкого.

   - Моя. А что?

   - Так мы увидимся завтра с вами, - сказал князь, слегка улыбаясь.

   - Очень рад, - сказал Полторацкий, хорошенько не понимая того, что ему говорил Воронцов, и озабоченный только тем, как он сейчас пожмет большую белую руку Марьи Васильевны.

   Марья Васильевна, как всегда, не только крепко пожала, но и сильно тряхнула руку Полторацкого. И еще раз напомнив ему его ошибку, когда он пошел с бубен, она улыбнулась ему, как показалось Полторацкому, прелестной, ласковой и значительной улыбкой.

  

  

  

   Полторацкий шел домой в том восторженном настроении, которое могут понимать только люди, как он, выросшие и воспитанные в свете, когда они, после месяцев уединенной военной жизни, вновь встречают женщину из своего прежнего круга. Да еще такую женщину, как княгиня Воронцова.

   Подойдя к домику, в котором он жил с товарищем, он толкнул входную дверь, но дверь была заперта. Он стукнул. Дверь не отпиралась. Ему стало досадно, и он стал барабанить в запертую дверь ногой и шашкой. За дверью послышались шаги, и Вавило, крепостной дворовый человек Полторацкого, откинул крючок.

   - С чего вздумал запирать?! Болван!

   - Да разве можно, Алексей Владимир...

   - Опять пьян! Вот я тебе покажу, как можно...

   Полторацкий хотел ударить Вавилу, но раздумал.

   - Ну, черт с тобой. Свечу зажги.

   - Сею минутую.

   Вавило был действительно выпивши, а выпил он потому, что был на именинах у каптенармуса. Вернувшись домой, он задумался о своей жизни в сравнении с жизнью Ивана Макеича, каптенар