Толстой Лев Николаевич - Том 35, Произведения 1902-1904, Полное собрание сочинений

о нукеры брали направо, налево, думая, что найдут более сухое место, но то поле, на которое они попали, было все равномерно залито и теперь пропитано водою. Лошади с звуком хлопания пробки вытаскивали утопающие ноги в вязкой грязи и, пройдя несколько шагов, тяжело дыша, останавливались.

   Так они бились так долго, что начало смеркаться, а они все еще не доехали до реки. Влево был островок с распустившимися листиками кустов" и Хаджи-Мурат решил въехать в эти кусты и там, дав отдых измученным лошадям, пробыть до ночи.

   Въехав в кусты, Хаджи-Мурат и его нукеры слезли с лошадей и, стреножив их, пустили кормиться, сами же поели взятого с собой хлеба и сыра. Молодой месяц, светивший сначала, зашел за горы, и ночь была темная. Соловьев в Нухе было особенно много. Два было и в этих кустах. Пока Хаджи-Мурат с своими людьми шумел, въезжая в кусты, соловьи замолкли. Но когда затихли люди, они опять защелкали, перекликаясь. Хаджи-Мурат, прислушиваясь к звукам ночи, невольно слушал их.

   И их свист напомнил ему ту песню о Гамзате, которую он слушал нынче ночью, когда выходил за водой. Он всякую минуту теперь мог быть в том же положении, в котором был Гамзат. Ему подумалось, что это так и будет, и ему вдруг стало серьезно на душе. Он разостлал бурку и совершил намаз. И едва только окончил его, как послышались приближающиеся к кустам звуки. Это были звуки большого количества лошадиных ног, шлепавших по трясине. Быстроглазый Хан-Магома, выбежав на один край кустов, высмотрел в темноте черные тени конных и пеших, приближавшихся к кустам. Ханефи увидал такую же толпу с другой стороны. Это был Карганов, уездный воинский начальник, с своими

   милиционерами.

   "Что ж, будем биться, как Гамзат", - подумал Хаджи-Мурат.

   После того как дана была тревога, Карганов с сотней милиционеров и казаков бросился в догоню Хаджи-Мурата, но нигде не нашел ни его, ни следов его. Карганов уже возвращался безнадежно домой, когда перед вечером ему встретился старик татарин. Карганов спросил у старика, не видал ли он шестерых конных? Старик отвечал, что видел. Он видел, как шесть конных кружились по рисовому полю и въехали в кусты, в которых он собирал дрова. Карганов, захватив с собой старика, вернулся назад и, по виду стреноженных лошадей уверившись, что Хаджи-Мурат был тут, ночью уже окружил кусты и стал дожидаться утра, чтобы взять Хаджи-Мурата живого или мертвого.

   Поняв, что он окружен, Хаджи-Мурат высмотрел в середине кустов старую канаву и решил засесть в ней и отбиваться, пока будут заряды и силы. Он сказал это своим товарищам и велел им делать завал на канаве. И нукеры тотчас же взялись рубить ветки, кинжалами копать землю, делать насыпь. Хаджи-Мурат работал вместе с ними.

   Как только стало светать, как к кустам близко подъехал сотенный командир милиции и закричал:

   - Эй! Хаджи-Мурат! Сдавайся! Нас много, а вас мало.

   В ответ на это из канавы показался дымок, щелкнула винтовка, и пуля попала в лошадь милиционера, которая шарахнулась под ним и стала падать. Вслед за этим затрещали винтовки милиционеров, стоявших на опушке кустов, и пули их, свистя и жужжа, обивали листья и сучья и попадали в завал, но не попадали в людей, сидевших за завалом. Только одна отбившаяся лошадь Гамзалы была подбита ими. Лошадь была ранена в голову. Она не упала, но, разорвав треногу, треща по кустам, бросилась к другим лошадям и, прижавшись к ним, поливала кровью молодую траву. Хаджи-Мурат и его люди стреляли только тогда, когда кто-либо из милиционеров выдавался вперед, и редко миновали цели. Три человека из милиционеров были ранены, и милиционеры не только не решались броситься на Хаджи-Мурата и его людей, но все более и более отдалялись от них и стреляли только издалека, наобум.

   Так продолжалось более часа. Солнце взошло в полдерева, и Хаджи-Мурат уже думал сесть на лошадей и попытаться пробиться к реке, когда послышались крики вновь прибывшей большой партии. Это был Гаджи-Ага мехтулинский с своими людьми. Их было человек двести. Гаджи-Ага был когда-то кунак Хаджи-Мурата и жил с ним в горах, но потом перешел к русским. С ним же был Ахмет-Хан, сын врага Хаджи-Мурата. Гаджи-Ага, так же как Карганов, начал с того, что закричал Хаджи-Мурату, чтобы он сдавался, но, так же как и в первый раз, Хаджи-Мурат ответил выстрелом.

   - В шашки, ребята! - крикнул Гаджи-Ага, выхватив свою, и послышались сотни голосов людей, с визгом бросившихся в кусты.

   Милиционеры вбежали в кусты, но из-за завала затрещало один за другим несколько выстрелов. Человека три упало, и нападавшие остановились, и на опушке кустов тоже стали стрелять. Они стреляли и вместе с тем понемногу приближались к завалу, перебегая от куста к кусту. Некоторые успевали перебегать, некоторые же попадали под пули Хаджи-Мурата и его людей. Хаджи-Мурат бил без промаха, точно так же редко выпускал выстрел даром Гамзало и всякий раз радостно визжал, когда видел, что пули его попадали. Курбан сидел с краю канавы и пел "Ля илляха иль алла" и не торопясь стрелял, но попадал редко. Элдар же дрожал всем телом от нетерпения броситься с кинжалом на врагов и стрелял часто и как попало, беспрестанно оглядываясь на Хаджи-Мурата и высовываясь из-за завала. Волосатый Ханефи, с засученными рукавами, и тут исполнял должность слуги. Он заряжал ружья, которые передавали ему Хаджи-Мурат и Курбан, старательно загоняя железным шомполом обернутые в намасленные хлюсты пульки и подсыпая из натруски сухого пороха на полки. Хан-Магома же не сидел, как другие, в канаве, а перебегал из канавы к лошадям, загоняя их в более безопасное место, и не переставая визжал и стрелял с руки без подсошек. Его первого ранили. Пуля попала ему в шею, и он сел назад, плюя кровью и ругаясь. Потом ранен был Хаджи-Мурат. Пуля пробила ему плечо. Хаджи-Мурат вырвал из бешмета вату, заткнул себе рану и продолжал стрелять.

   - Бросимся в шашки, - в третий раз говорил Элдар.

   Он высунулся из-за завала, готовый броситься на врагов, но в ту же минуту пуля ударила в него, и он зашатался и упал навзничь, на ногу Хаджи-Мурату. Хаджи-Мурат взглянул на него. Бараньи прекрасные глаза пристально и серьезно смотрели на Хаджи-Мурата. Рот с выдающеюся, как у детей, верхней губой дергался, не раскрываясь. Хаджи-Мурат выпростал из-под него ногу и продолжал целиться. Ханефи нагнулся над убитым Элдаром и стал быстро выбирать нерасстрелянные заряды из его черкески. Курбан между тем все пел, медленно заряжая и целясь.

   Враги, перебегая от куста к кусту с гиканьем и визгом, придвигались все ближе и ближе. Еще пуля попала Хаджи-Мурату в левый бок. Он лег в канаву и опять, вырвав из бешмета кусок ваты, заткнул рану. Рана в бок была смертельна, и он чувствовал, что умирает. Воспоминания и образы с необыкновенной быстротой сменялись в его воображении одно другим. То он видел перед собой силача Абунунцал-Хана, как он, придерживая рукою отрубленную, висящую щеку, с кинжалом в руке бросился на врага; то видел слабого, бескровного старика Воронцова с его хитрым белым лицом и слышал его мягкий голос; то видел сына Юсу-фа, то жену Софиат, то бледное, с рыжей бородой и прищуренными глазами, лицо врага своего Шамиля.

   И все эти воспоминания пробегали в его воображении, не вызывая в нем никакого чувства: ни жалости, ни злобы, ни какого-либо желания. Все это казалось так ничтожно в сравнении с тем, что начиналось и уже началось для него. А между тем его сильное тело продолжало делать начатое. Он собрал последние силы, поднялся из-за завала и выстрелил из пистолета в подбегавшего человека и попал в него. Человек упал. Потом он совсем вылез из ямы и с кинжалом пошел прямо, тяжело хромая, навстречу врагам. Раздалось несколько выстрелов, он зашатался и упал. Несколько человек милиционеров с торжествующим визгом бросились к упавшему телу. Но то, что казалось им мертвым телом, вдруг зашевелилось. Сначала поднялась окровавленная, без папахи, бритая голова, потом поднялось туловище, и, ухватившись за дерево, он поднялся весь. Он так казался страшен, что подбегавшие остановились. Но вдруг он дрогнул, отшатнулся от дерева и со всего роста, как подкошенный

   репей, упал на лицо и уже не двигался.

   Он не двигался, но еще чувствовал. Когда первый подбежавший к нему Гаджи-Ага ударил его большим кинжалом по голове, ему казалось, что его молотком бьют по голове, и он не мог понять, кто это делает и зачем. Это было последнее его сознание связи с своим телом. Больше он уже ничего не чувствовал, и враги топтали и резали то, что не имело уже ничего общего с ним. Гаджи-Ага, наступив ногой на спину тела, с двух ударов отсек голову и осторожно, чтобы не запачкать в кровь чувяки, откатил ее ногою. Алая кровь хлынула из артерий шеи и черная из головы и залила траву.

   И Карганов, и Гаджи-Ага, и Ахмет-Хан, и все милиционеры, как охотник над убитым зверем, собрались над телами Хаджи-Мурата и его людей (Ханефи, Курбана и Гамзалу связали) и, в пороховом дыму стоявшие в кустах, весело разговаривая, торжествовали свою победу.

   Соловьи, смолкнувшие во время стрельбы, опять защелкали, сперва один близко и потом другие на дальнем конце.

   Вот эту-то смерть и напомнил мне раздавленный репей среди вспаханного поля.

  

  

  

  

  

  

   "Познаете истину, и истина сделает вас свободными".

  

   Жить мне осталось немного и хотелось бы перед смертью сказать вам, рабочему народу, то, что я думал о вашем угнетенном положении и о тех средствах, которыми вы можете освободиться от него.

   Может быть, что-нибудь из того, что я думал (а думал я об этом много), и пригодится вам.

   Обращаюсь я естественно к русским рабочим, среди которых живу и которых знаю больше, чем рабочих других стран.

   Но надеюсь, что и рабочим других стран могут быть не бесполезны некоторые из моих мыслей.

  

  

   То, что вы, рабочие, вынуждены проводить всю жизнь в нужде и тяжелой, ненужной вам работе, тогда как другие люди, ничего не работающие, пользуются всем тем, что вы делаете, что вы рабы этих людей, и что этого не должно быть, это видит всякий, у кого есть глаза и сердце.

   Но как сделать, чтобы этого не было?

  

  

  

   Самым первым, простым и естественным средством для этого представляется и представлялось с давних времен то, чтобы силою отнять у тех, которые живут вашим трудом, то, чем они незаконно пользуются. Так поступали с самых древних времен рабы в Риме и в средние века крестьяне в Германии и во Франции. Так поступали много раз и в России во времена Стеньки Разина и Пугачева, так поступают и теперь иногда русские рабочие.

   Средство это прежде всех других представляется обиженным рабочим, а между тем средство это не только никогда не достигает своей цели, но всегда скорее ухудшает, чем улучшает участь рабочих. Еще можно было в старину, когда власть правительства не была так сильна, как теперь, надеяться на успех таких бунтов, но теперь, когда в руках правительства, стоящего всегда за неработающих, и огромные деньги, и железные дороги, и телеграфы, и полиция, и жандармы, и войско, все такие попытки всегда кончаются, как кончились недавно бунты в Полтавской и Харьковской губерниях, тем, что бунтовщиков казнят, истязают, и власть неработающих над работающими только еще прочнее утверждается.

   Пытаясь насилием бороться с насилием, вы, рабочие, делаете то, что делал бы связанный человек, если бы он, чтобы освободиться, тянул бы за связывающие его веревки: он только затягивал бы крепче те узлы, которые держат его. То же и с попытками насилием отнять отнятое хитростью, но удерживаемое насилием.

  

  

   То, что средство бунтов не достигает цели и не улучшает, а скорее ухудшает положение рабочих, стало теперь уже очевидно. И потому в последнее время людьми, желающими или, по крайней мере, говорящими, что они желают добра рабочему народу, придумано для освобождения рабочих новое средство. Новое средство это основано на учении о том, что все рабочие после того, как они лишатся той земли, которою прежде владели, и станут все наемными рабочими на фабриках (что по этому учению должно так же неизбежно совершиться, как в определенный час восход солнца), они, устраивая союзы, товарищества, демонстрации и выбирая своих сторонников в парламенты, всё будут улучшать и улучшать свое положение и под конец даже присвоят себе все заводы, фабрики, вообще все орудия труда, в том числе и землю, и тогда уже будут совершенно свободны и благополучны. Несмотря на то, что учение, которое предлагает это средство, исполнено неясностей, произвольных положений и противоречий и просто глупостей, оно в последнее время всё более и более распространяется.

   Учение это принимается не только в тех странах, где большинство населения уже за несколько поколений отстало от земледельческого труда, но и там, где большинство рабочих еще и не думало покидать земли.

   Казалось бы, что учение, требующее прежде всего перехода сельского рабочего от привычных, здоровых и веселых условий разнообразного земледельческого труда к нездоровым, унылым и губительным условиям однообразной, одуряющей фабричной работы и от той независимости, которую чувствует сельский рабочий, удовлетворяя своим трудом почти всем своим потребностям, к полной рабской зависимости от своего хозяина фабричного рабочего, казалось бы, что учение это не должно бы иметь в странах, где рабочие живут еще на земле земледельческим трудом, никакого успеха. Но проповедь этого модного, называемого социализмом учения даже и в таких странах, как Россия, где 98% рабочего населения живет земледельческим трудом, охотно принимается теми 2-мя % рабочих, которые отстали или отстают от земледельческого труда.

  

   Происходит это от того, что, покидая земельный труд, рабочий невольно поддается тем соблазнам, которые связаны с фабричной и городской жизнью. Оправдание же этих соблазнов дает ему только социалистическое учение, считающее увеличение потребностей признаком совершенствования человека.

   Такие рабочие, нахватавшись отрывков социалистического учения, с особенным усердием проповедуют его своим собратьям, считая себя, вследствие такой проповеди и вследствие тех новых потребностей, которые они усвоили, передовыми людьми, стоящими несравненно выше грубого мужика, сельского рабочего. К счастию, таких рабочих в России еще очень мало: огромное же большинство русских рабочих, состоящее из земледельцев, никогда и не слыхали про социалистическое учение; если же и слышит про него, то принимает такое учение, как нечто совершенно чуждое ему и не касающееся его истинных нужд.

   Все те социалистические приемы союзов, демонстраций, выборов своих сторонников в парламенты, посредством которых фабричные рабочие стараются облегчить свое рабское положение, не представляют никакого интереса для свободных сельских рабочих.

  

  

   Если что и нужно сельским рабочим, то это никак не возвышение платы, не уменьшение часов работы, не общие кассы и. т. п., а нужно только одно: земля, которой у него везде слишком мало, чтобы он мог кормиться на ней с своей семьей. А об этом единственно нужном для сельских рабочих деле ничего не говорится в социалистическом учении.

  

  

   То, что земля, свободная земля, есть то единственное средство улучшения своего положения и освобождения себя от рабства, это понимают все умные русские рабочие люди.

   Вот что пишет об этом русский крестьянин штундист своему знакомому: "Если затевать революцию, - пишет он, - а земля останется частной собственностью, тогда, конечно, не стоит н затевать ее. Вот наши братья живут за границей в Румынии и рассказывают, что там есть конституция, есть парламент, но земля почти вся находится в руках помещиков, и какая же польза народу от этого парламента? В парламенте, рассказывают они, только и происходит борьба одной партии против другой, но народ ужасно порабощен и прикреплен к помещикам. Помещики на своих землях имеют хутора, т. е. хаты. Землю обыкновенно отдают из половины мужикам и обыкновенно отдают только на один год. Если мужик хорошо обработал землю, тогда на второй год он эту землю засевает, а мужику дает в другом месте. Эти бедняки поживут несколько лет у одного помещика - остаются ему же еще должны. Правительство последнее отнимает у него за подати: лошадь, корову, повозку, плуг, одежду, постель, посуду, - всё продает за бесценок. Тогда бедняк забирает голодное свое семейство и идет к другому помещику, который ему кажется добрей. Тот дает ему быков, плуг, семена и проч. Но, проживи несколько времени, и здесь такая же история повторяется. Тогда идет к прежнему помещику и т. д. Затем помещики, которые сами сеют, во время жатвы нанимают рабочих, но у них порядок платы по окончании уборки, и очень редкий из помещиков уплачивает рабочим, а большинство, если не всё, так половину заработка не заплатит! И суда никакого нет! Вот вам и конституция! Вот вам и парламент! 1 Земля - это первое необходимое условие, которого народ должен добиваться! Фабрики и заводы, мне кажется, сами отойдут к рабочим: когда крестьяне получат землю, они будут на ней работать и свободно жить от этого труда. Тогда многие откажутся работать на фабриках и заводах, следовательно рабочим конкуренции будет меньше. Тогда заработная плата повысится, и они будут в состоянии образовывать свои кружки, кассы и прочее и могут сами конкурировать с хозяевами, тогда последним не будет расчета иметь фабрики, и они будут входить в соглашение с рабочими. Земля главный предмет борьбы! Это нужно и рабочим объяснить. Если они и добьются повышения заработной платы, то это будет временно, пока успокоятся умы. А потом опять условия жизни изменятся, если вместо одного недовольного ожидают занять его место десять человек, - тогда как могут требовать повышения платы?"

   Если и не вполне справедливы сведения, сообщаемые в письме о порядках в Румынии, и если в других странах нет таких притеснений, сущность дела, состоящая в том, что первое условие улучшения положения рабочих есть свободная земля, выражена в этом письме необыкновенно ясно.

  

  

   "Земля есть главный предмет борьбы!" пишет этот неученый крестьянин. Ученые же социалисты говорят, что главный предмет борьбы это заводы, фабрики, а потом уже земля. Рабочим для того, чтобы по учению социалистов получить землю, нужно прежде бороться с капиталистами из-за обладания заводами и фабриками, и только когда они овладеют заводами и фабриками, они овладеют и землею. Людям нужна земля, а им говорят, что для приобретения ее им нужно прежде всего бросить ее и потом уже сложным процессом, предсказанным социалистическими пророками, вновь приобрести ее вместе с другими не нужными им заводами и фабриками. Такое требование приобрести ненужные земледельцу фабрики и заводы для того, чтобы приобрести нужную ему землю, напоминает приемы, употребляемые некоторыми ростовщиками. Вы просите у такого ростовщика тысячу рублей денег - вам нужны только деньги, но ростовщик говорит вам: "Я не могу вам дать только тысячу рублей, а возьмите у меня 5 тысяч, из которых 4 тысячи будут в виде нескольких сот пудов мыла, нескольких кусков шелковой материи и т. п. ненужных вам вещей, тогда только я могу вам дать и нужную вам тысячу рублей деньгами".

   Так и социалисты, решив совершенно неправильно, что земля есть такое же орудие труда, как завод или фабрика, они рабочим, которые страдают только от недостатка земли, предлагают, отстав от земли, заняться овладением фабрик, производящих пушки, ружья, духи, мыло, зеркала, ленты и всякие предметы роскоши, а потом уже, когда эти рабочие выучатся хорошо и быстро работать зеркала, ленты, но сделаются неспособными работать на земле, завладеть и землею.

  

  

   Как ни странно видеть рабочего, бросившего жизнь в деревне среди простора полей, лугов, через десяток лет, а иногда и через несколько поколений радующегося, когда он получает от своего хозяина домик в зараженном воздухе с трехсаженным палисадником, в котором можно посадить десяток огурцов и два подсолнуха, радость эта понятна.

   Возможность жить на земле, кормиться с нее своим трудом, я как всегда была, так и останется всегда одним из главных условий счастливой и независимой жизни людской. Это знали и знают всегда все люди, и потому всегда все люди стремились и теперь не перестают стремиться и всегда будут стремиться, как рыба к воде, хотя бы к подобию такой жизни.

   Социалистическое же учение говорит, что для счастия людей им нужна не такая жизнь среди растений и животных, с возможностью земледельческим трудом удовлетворения самому почти всем своим насущным потребностям, а жизнь в промышленных центрах с зараженным воздухом, но с всё увеличивающимися и увеличивающимися потребностями, удовлетворение которых достижимо только через бессмысленный труд на фабриках. И запутавшиеся в соблазнах фабричной жизни рабочие верят этому и все силы свои употребляют на жалкую борьбу с капиталистами из-за часов работы и грошей прибавки, воображая, что они делают очень важное дело, тогда как единственное важное дело, на которое оторванные от земли рабочие должны бы употребить все свои силы, в том, чтобы найти средство возвращения к жизни среди природы и к земледельческому труду. Но, говорят социалисты, если бы и было справедливо, что жизнь среди природы лучше жизни на фабрике, теперь стало так много фабричных рабочих и так давно уже эти люди бросили земледельческую жизнь, что возвращение их к жизни на земле уже невозможно. Невозможно потому, что такой переход только уменьшит без всякой надобности количество произведений фабричной промышленности, составляющей богатство страны. Кроме того, если бы этого и не было, свободной земли недостанет для поселения и прокормления всех фабричных рабочих.

   То, что переход фабричных на землю уменьшил бы богатство людей, несправедливо, потому что жизнь на земле не исключает возможности рабочим участвовать частью своего времени и в фабричном труде дома или даже на фабриках. Если же вследствие этого перехода уменьшится производство бесполезных и вредных предметов, с большой быстротой изготовляемых теперь на больших заводах, и прекратится обычное теперь перепроизводство нужных предметов, а увеличится количество зерна, овощей, плодов, домашних животных, то это никак не уменьшит богатства людей, а только увеличит его.

  

  

  

   Тот же довод, что недостанет земли для поселения и прокормления всех фабричных рабочих, несправедлив потому, что в большинстве государств, не говоря о России, где земель, удерживаемых крупными землевладельцами, достанет для всех фабричных рабочих и России и всей Европы, но даже и в таких странах, как Англия и Бельгия, земель, принадлежащих крупным землевладельцам, достанет для прокормления всех фабричных рабочих, если только обработка этой земли будет доведена до того совершенства, до которого она может достигнуть при теперешних успехах техники или хоть только до той степени совершенства, до которой она доведена уже тысячи лет тому назад в Китае.

   Пусть те, которых интересует этот вопрос, прочтут книги Кропоткина "La conquete du pain" (1) и "Fields, Factories, and Workshops" ("Поля, фабрики и мастерские") и очень хорошую книжку издания "Посредника" "Хлебный огород" Попова, и они увидят, во сколько раз еще может увеличиться при хорошей обработке производительность земледелия, и во сколько раз большее против теперешнего количество людей может кормиться

  

   (1) ["Хлеб и воля"]

  

   с того же количества земли. А усовершенствованные способы обработки непременно будут вводиться мелкими землевладельцами, если они только не будут вынуждены, как теперь, отдавать все свои доходы крупным землевладельцам, у которых они нанимают земли и которым нет никакой надобности в увеличении производительности земли, с которой они без всякой заботы о ней получают большие доходы.

   Говорят: недостанет свободной земли для всех рабочих, и потому не стоит заботиться о том, чтобы рабочие могли занять удерживаемую от них землевладельцами землю.

   Рассуждение это подобно тому, которое бы сделал владетель дома о толпе людей, в бурю и холод стоящих у дверей незанятого дома и просящих себе в нем приюта: "Не следует пускать этих людей в дом, потому что едва ли они все поместятся в нем". Пустите тех, которые просятся, а потом видно будет по тому, как они разместятся, все ли они поместятся или только часть их. Если же и не все поместятся, то почему же не пускать тех, которые могут поместиться?

   Точно то же и с землею. Предоставьте удерживаемую от рабочих землю тем, которые просятся на нее, а потом видно будет, достаточно ли или недостаточно этой земли.

   Кроме того, довод о недостатке земли для рабочих, занятых теперь на фабриках, несправедлив по существу. Если фабричный народ кормится теперь покупным хлебом, то нет никаких причин, почему бы ему, вместо того, чтобы покупать этот хлеб, производимый другими, самому не работать ту землю, с которой производится хлеб, которым он кормится, где бы ни была эта земля: в Индии, Аргентине, Австралии или Сибири.

   Так что все доводы о том, почему фабричным рабочим не следует и нельзя переходить на землю, не имеют никакого основания, а, напротив, ясно, что такой переход не только не мог бы быть вреден для общего благосостояния, а только увеличил бы его и несомненно уничтожил бы те хронические голода в Индии, России и других местах, которые очевиднее всего другого показывают неправильность теперешнего распределения земли.

   Правда, что там. где особенно развита фабричная промышленность, как в Англии, Бельгии, некоторых штатах Америки, жизнь рабочих людей до такой степени извратилась, что возвращение их на землю представляется очень трудным. Но трудность такого возвращения рабочих к земледельческой жизни никак не исключает возможности осуществления такого перехода. Для того же, чтобы он совершился, нужно прежде всего, чтобы рабочие люди понимали, что этот переход необходим для их блага, и изыскивали средства его осуществления, а не принимали, как теперь учит их социалистическое учение, своего фабричного рабства за вечное, неизменное свое состояние, которое может быть облегчено, но никак не уничтожено.

   Так что и рабочим, оставившим уже землю и живущим фабричным трудом, нужны не союзы, товарищества, стачки, ребяческие прогулки с флагами 1-го мая и т. п., а только одно: изыскание средств освобождения от фабричного рабства и поселения на земле, главным препятствием которому служит захват земли не работающими на ней собственниками. Этого они должны просить, требовать от своих правительств. И, требуя этого, они будут требовать не чего-нибудь чужого, не принадлежащего им, но возвращения самого несомненного и неотъемлемого своего права, присущего каждому животному - жить на земле и кормиться с нее, не испрашивая на это разрешения у других людей. Из-за этого должны бороться в парламентах депутаты рабочих, это должна проповедывать пресса, стоящая на стороне рабочих, к этому должны готовиться сами фабричные рабочие.

   Так это для рабочих, оставивших землю. Для рабочих же, каково большинство русских рабочих, которые еще 98% живут на земле, вопрос только в том, как им, не покидая земли и не поддаваясь соблазнам фабричной жизни, которые манят их, улучшать свое положение.

   Для этого же нужно одно: предоставление рабочим той земли, которая захвачена теперь крупными землевладельцами.

   Поговорите в России с первым встречным крестьянином, рабочим в городе, о том, почему ему нехорошо живется, и все ответят только одно: земли нет, не к чему рук приложить. И тут-то у нас в России, где стоит неумолкаемый стон всего народа о недостатке земли, люди, думающие служить народу, проповедуют ему не средства возвращения отнятой земли, а приемы борьбы на фабриках с капиталистами.

   "Но неужели всем людям надо жить по деревням и заниматься земледелием?" скажут люди, до такой степени привыкшие к неестественной жизни теперешних людей, что им представляется это чем-то странным и невозможным. Но отчего же всем людям не жить по деревням и не заниматься земледелием? Если же найдутся такие люди с такими странными вкусами, что предпочтут деревенской жизни фабричное рабство, ничто в этом не помешает им. Дело только в том, чтобы каждый человек имел возможность жить по-человечески. Когда мы говорим, что желательно, чтобы каждый человек мог иметь семью, мы не говорим, что каждый должен жениться и иметь детей, а только то, что дурно такое устройство общества, при котором человек не имеет этой возможности.

  

  

   Еще во времена крепостного права крестьяне говорили своим господам: "мы ваши, а земля наша", т. е. они признавали, что как ни незаконно и жестоко владение одним человеком другим, право владения землею не работающим на ней человеком еще более незаконно и жестоко. Правда, в последнее время начинают некоторые из русских крестьян, подражая помещикам, покупать землю, торговать ею, считая владение ею законным, не боясь уже того, что ее отнимут у них. Но поступают так только немногие, легкомысленные и ослепленные корыстью люди. Большинство же, все настоящие русские земледельцы твердо верят в то, что земля не может и не должна быть собственностью не работающих на ней, и что если земля теперь и отнята от работающих не работающими, то придет время, и она отнимется от тех, кто теперь ею владеет, и станет, как она и должна быть, общим достоянием. И в том, что это так будет и будет очень скоро, русские крестьяне совершенно правы. Пришло время, когда несправедливость, неразумность и жестокость владения землею не работающими на ней стали так же очевидны, как 50 лет тому назад были очевидны несправедливость, неразумность и, жестокость владения крепостными. Оттого ли, что уничтожились другие способы угнетения, или оттого, что люди стали просвещеннее, все уже теперь (как владеющие землею, так и лишенные ее) ясно видят то, чего не видели прежде, что если у крестьянина, всю жизнь работавшего и работающего, нет достаточно хлеба, потому что не на чем посеять его, нет молока детям и старым, потому что нет пастбища, нет своего прута, леса, чтобы починить гнилую избу и протопить ее, а рядом с ним не работающий помещик, живя в своей огромной усадьбе, кормит щенят молоком, строит беседки и конюшни с зеркальными стеклами, на десятках тысяч десятин земли разводит овец, леса, парки, проживает и проедает в неделю то, что прокормило бы целый год соседнюю голодающую деревню, то, что такое устройство жизни не должно быть. Несправедливость, неразумность и жестокость такого положения вещей бросается теперь в глаза всякому, как прежде бросались в глаза несправедливость, неразумность и жестокость крепостного права. А как скоро людям становятся ясны несправедливость, неразумность и жестокость какого-либо своего устройства, устройств это так или иначе неизбежно кончается. Так кончилось крепостное право, так же должна кончиться и очень скоро земельная собственность.

  

  

   Земельная собственность неизбежно должна уничтожиться, потому что несправедливость, неразумность и жестокость этого учреждения стали слишком очевидны. Вопрос только в том, как она уничтожится? Крепостное право и рабство не только в России, но и во всех странах было уничтожено распоряжениями правительств. И казалось бы, таким же распоряжением могла бы быть уничтожена и земельная собственность. Но едва ли такое распоряжение может быть и будет когда-либо сделано правительствами.

   Все правительства состоят из людей, живущих чужими трудами. Земельная же собственность дает более, чем что-либо другое, возможность такой жизни. Мало того, что правители а большие землевладельцы не допустят уничтожения земельной собственности, а люди, непричастные ни к правительству, ни к землевладению, чиновники, художники, ученые, торговцы, служащие у богатых людей, инстинктивно чувствуя, что с земельной собственностью связано их выгодное положение, всегда или защищают земельную собственность, или, нападая на всё другое менее важное, никогда не затрагивают вопроса о земельной собственности.

   Поразительной иллюстрацией такого отношения людей богатых сословий может служить изменение, происшедшее во взглядах знаменитого Герберта Спенсера на земельную собственность. Пока Герберт Спенсер был начинающим, не имеющим связей среди богачей и правителей молодым человеком, он отнесся к вопросу о земельной собственности так, как не может не отнестись к этому вопросу всякий человек, не связанный никакими предвзятыми мыслями: он самым радикальным образом отрицал ее, доказывая ее несправедливость. Но прошли десятки лет, Герберт Спенсер стал из неизвестного молодого человека знаменитым писателем, установившим связи с правителями и большими землевладельцами, и он до такой степени изменил свои взгляды на земельную собственность, что старался уничтожить все те издания, в которых он так сильно высказал справедливые мысли о незаконности земельной собственности.

   Так что большинство достаточных людей если не сознательно, то инстинктивно чувствуют, что их выгодное положение держится земельной собственностью. От этого-то и происходит то. что парламенты в своих мнимых заботах о благе народа предлагают, обсуждают и принимают самые разнообразные меры, долженствующие улучшить положение народа, но только не ту, которая одна действительно улучшает положение народа и нужна ему: уничтожение земельной собственности.

   Так что для разрешения вопроса о земельной собственности нужно еще прежде всего разбить установившееся относительно этого вопроса сознательно согласное замалчивание. Так это в тех странах, где часть власти в парламентах. В России же, где вся власть в руках царя, распоряжение об уничтожении земельной собственности еще менее возможно. В России власть ведь только номинально находится в руках царя, в действительности же она в руках сотен случайных людей, родственников и приближенных царя, заставляющих его делать всё, что им угодно. Все же эти люди владеют огромными количествами земель, и потому они никогда не допустят царя, если бы он даже и хотел этого, освободить землю от власти помещиков. Как ни трудно было царю, освободившему крестьян, заставить своих приближенных отказаться от крепостного права, он мог сделать это, потому что приближенные удерживали землю. Отказавшись же от земли, приближенные и родственники царя знают, что лишаются последней возможности жить так, как они привыкли.

   Так что ожидать освобождения земли от правительств вообще и в России от царя совершенно невозможно.

   Отнять насилием удерживаемую помещиками землю невозможно потому, что сила всегда была и будет на стороне тех, которые уже забрали власть. Дожидаться того, чтобы освобождение земли совершилось по способу; предлагаемому социалистами, т. е. быть готовыми променять условия хорошей жизни на самые дурные в ожидании журавля в небе, совершенно бессмысленно.

   Всякий разумный человек видит, что этот способ не только не освобождает, но всё более и более делает рабочих рабами хозяев, в будущем же готовит их к рабству по отношению тех распорядителей, которые будут заведывать новым устройством. Ожидать уничтожения земельной собственности от представительного правительства или, как этого ждут уже второе царствование русские крестьяне, от царя еще более бессмысленно, потому что все приближенные царя и сам царь владеют огромными землями и, хотя притворяются, что очень озабочены благом крестьян, никогда не дадут им того одного, что им нужно, земли, потому что знают, что без владения землею лишаются своего выгодного положения людей праздных, пользующихся трудами народа.

   Что же делать рабочим для того, чтобы освободить себя от того угнетения, в котором они находятся?

  

  

   Сначала кажется, что делать нечего и что рабочие так связаны, что им нет никакой возможности освобождения. Но это только так кажется. Стоит только рабочим вдуматься в причины своего порабощения, и они увидят, что, помимо бунтов, помимо социализма и помимо тщетных надежд на правительства, в России на царя, у них есть средство освобождения такое, которому никто и ничто помешать не может и которое всегда находилось и теперь находится в их руках.

   В самом деле: причина бедственного положения рабочих ведь только одна та, что помещики владеют землями, нужными рабочим. Но что же дает возможность помещикам владеть этими землями?

   Во-первых, то, что в случае попыток рабочих воспользоваться этими землями высылаются войска, которые прогоняют, бьют, убивают захвативших земли рабочих и возвращают ее землевладельцам. Войска же эти составлены из вас же, рабочих. Так что сами вы, рабочие, поступая в солдаты и повинуясь военному начальству, даете возможность помещикам владеть их землями, которые должны принадлежать всем. (О том, что христианин не может быть солдатом, т. е. обещаться убивать себе подобных, и должен отказываться от употребления оружия, я писал много раз и между прочим и в книжечке Солдатская памятка, где я старался показать из Евангелия, почему всякий христианин должен это сделать.)

   Но кроме того, что вы своим участием в войсках даете помещикам возможность владеть землями, которые принадлежат всем людям, следовательно и вам, вы даете эту возможность еще и тем, что работаете на помещичьих землях и нанимаете их. Стоит только вам, рабочим, перестать делать это, и владение землею сделается для помещиков не только бесполезным, но и невозможным, и земли их сделаются общею собственностью. Как бы ни старались помещики заменить рабочих машинами и вместо хлебопашества заводить скотоводство и леса, им все-таки нельзя обойтись без рабочих, и они, одни за другими, волей-неволей откажутся от своих земель.

   Так что средство освобождения вас, рабочих, от вашего порабощения состоит только в том, чтобы, поняв, что владение землею есть преступление, не участвовать в нем ни в виде солдат, отнимающих землю у работающих, ни в виде работников на помещичьих землях, ни в виде ее наемщиков.

  

  

   "Но ведь средство неучастия как в войсках, так и в работе на помещичьих землях и в найме их было бы действительно, - скажут на это, - только в том случае, если бы рабочие всего мира сделали стачку не участвовать в войсках, не работать на помещичьих землях и не нанимать их, а этого нет и не может быть. Если часть рабочих и согласится воздерживаться от участия в войсках и от работ на помещичьих землях и найма их, то остальные рабочие, иногда рабочие других народностей, не будут находить нужным такое воздержание, и владение помещиками их землями не будет нарушено. Так что рабочие, которые откажутся от участия во владении землею, только напрасно лишатся своих выгод, не облегчив положения всех". Возражение это совершенно справедливо, если бы дело шло о стачке.

   Но ведь то, что я предлагаю, не есть стачка. Я предлагаю не стачку, а то, чтобы рабочие отказались от участия в войсках, производящих насилие над их братьями, и от работ на землях помещиков и найма их не потому, что это для рабочих невыгодно и производит их порабощение, а потому, что участие это есть дурное дело, от которого должен воздерживаться всякий человек так же, как должен воздерживаться не только от самого убийства, воровства, грабежа и т. п., но и от участия в этих делах. В том же, что участие в беззаконии земельной собственности и поддержание ее есть дело дурное, не может быть никакого сомнения, если только рабочие вдумаются во всё значение, такого своего участия в земельной собственности не работающих. Ведь поддерживать земельную собственность помещиков, значит быть причиной лишений и страдании тысяч народа и недостаточно питающихся, и через силу работающих, и преждевременно умирающих стариков и детей, только оттого, что не дают земли, захваченной помещиками. А если таковы последствия владения землею помещиков, а что они таковы, это ясно всякому, то ясно и то, что участие во владении землею помещиков и поддержание его есть дурное дело, от которого должен воздерживаться всякий человек. Сотни миллионов людей без всякой стачки считают дурным делом ростовщичество, распутство, насилие над слабыми, воровство, убийство и многое другое и воздерживаются от этих дел. То же самое должны бы рабочие люди делать по отношению земельной собственности. Они сами же видят всё беззаконие такой собственности и считают его скверным, жестоким делом. Так зачем же они не только принимают участие в нем, но поддерживают его?

  

  

   Так что я предлагаю не стачку, а ясное сознание преступности, греха участия в земельной собственности и вследствие этого сознания воздержание от такого участия. Правда, что такое воздержание не соединяет, как стачка, сразу всех заинтересованных людей в одном решении и не может поэтому дать тех определенных вперед результатов, которые дает стачка, если она успешна, но зато такое воздержание производит единение, гораздо более прочное и продолжительное, чем то, которое производит стачка. Искусственное единение людей, возникающее при стачке, тотчас же, как скоро достигнута цель стачки, прекращается, единение же при однообразной деятельности или воздержание вследствие одинакового сознания не только никогда не прекращается, но постоянно всё более и более крепнет, привлекая к себе всё большее и большее количество людей. Так это и может и должно быть при воздержании рабочих от участия в земельной собственности не вследствие стачки, а вследствие сознания греха такого участия. Весьма вероятно, что, когда рабочие и поймут беззаконие участия в помещичьем землевладении, они не все, но только малая часть их будет воздерживаться от работ на помещичьих землях и найма их; но так как они будут воздерживаться не вследствие уговора, имеющего местное и временное значение, а вследствие сознания должного и не должного одинаково обязательного всегда и для всех людей, то естественно будет то, что число рабочих, которым будет указано и словом, и примером, как самое беззаконие земельной собственности, так и те последствия, которые происходят от этого беззакония, будет постоянно увеличиваться.

   Никак нельзя предвидеть, какое именно произведет изменение в устройстве общества сознание рабочими того, что участие в земельной собственности есть дурное дело, но несомненно, что изменения эти произойдут тем более значительные, чем больше будет распространено это сознание. Изменения эти могут состоять в том, что, хотя часть рабочих откажется от работ у помещиков и найма их земель, и землевладельцы, не находя более выгод во владении землями, будут или входить с рабочими в выгодные для них сделки, или вовсе отказываться от земельной собственности. Может быть и то, что рабочие, зачисленные в войско, поняв беззаконие земельной собственности, всё чаще и чаще будут отказываться от насилия над своими братьями сельскими рабочими, и правительство будет вынуждено прекратить защиту помещичьей земельной собственности, и земля помещиков станет свободною. Может быть, наконец, и то, что правительство, поняв неизбежность освобождения земли, найдет нужным предупредить победу рабочих, придав ей вид своего распоряжения, и законом уничтожит земельную собственность.

   Изменения, которые могут и должны произойти во владении землею вследствие сознания рабочих беззакония участия в земельной собственности, могут быть очень разнообразны, и трудно предвидеть, какие именно они будут, но одно