Аверченко Аркадий Тимофеевич - Рассказы (юмористические)

align="justify">  

   Всякий, кому довелось читать мои произведения, заметил, что все они проникнуты теплым, ярким светом недюжинного таланта и оригинальности. Я не помню ни одного своего рассказа, который не вызвал бы массы толков и восторженных похвал. Например, вчера: зашел ко мне приятель, с целью перехватить кое-что "до следующей среды". Получив деньги, он положил их в карман, похлопал меня по плечу и дружески сказал:

   - Читал я на днях твою штучку... Ничего!

   Да всего и не упомнишь!

   Читатель обыкновенно замечает хорошие стороны писателя только тогда, когда поднесешь их ему под самый нос. Исходя из этого, я должен обратить внимание читателя на то, что во мне нет и в помине тривиальности и пошлости других жалких писак. Например, в нижеследующем рассказе я пишу о таких невероятных вещах, что всякий здравомыслящий читатель ни крошки не поверит, что это правда... Зная об этом, мои презренные коллеги прибегают в таких случаях к невероятно пошлому и навязшему в зубах приему: они разглагольствуют о самых небывалых, невозможных вещах в продолжение всей повести, и в самом конце вскользь упоминают об очевидце рассказанной им чепухи:

   - Но тут он... проснулся!

   Подумаешь, будто читатель без этого поверил бы всем выдуманным нелепостям. И автор, полагающий, что он - крайне хитрый, себе на уме человек, в тысячный раз ставит между "но тут он" и "проснулся" многоточие. Он уверен, что читатель, прочтя, "но тут он" все еще будет думать обо всем рассказанном, как о голой правде, и слово "проснулся" застанет его врасплох, - изумленным и не подготовленным к ошеломляющему разоблачению автора.

   Совсем не так поступаю я.

   Нижеследующее покажется читателю неслыханным, странным и необъяснимым, но я утверждаю, что все это было, и малейший признак недоверия к рассказанному глубоко уязвит мою чуткую, впечатлительную душу.

  

  

   Глубокой ночью сидел я в своем тихом уютном кабинете и писал для оккультного журнала статью о загробной жизни.

   Фактов о загробной жизни у меня было столько же, сколько у любой торговки апельсинами, и это немало огорчало меня.

   Приходилось фантазировать, что вовсе мне не по душе.

   Написав несколько строк о том, что души покойников после смерти переселяются на верхушки стоящих около могил деревьев, занимаясь потом, при появлении живых родственников, печальным киванием этими верхушками, я недоверчиво пожал плечами и задумался.

   - Вот, - говорил я сам себе, - за моей спиной в глубине кабинета висит женский скелет, подаренный мне приятелем... И этот нелепый, никому не нужный костяк знает о загробной жизни в сто раз больше меня, живого человека и царя природы... Я не пожалел бы остатка своей жизни за то, чтобы эта женщина открыла свои костлявые уста и приподняла хотя маленький краешек таинственной завесы загробной жизни.

   Сзади послышался глухой вздох.

   Я вздрогнул и насторожился.

   - Ах! где я? - заскрипело что-то в глубине кабинета.

   - Какой это идиот осмелился меня повесить?

   Я вскочил с глазами, готовыми от ужаса выпрыгнуть на пол, и обернулся к скелету. Обладательница его пошевелила рукой и приняла стыдливую позу Венеры, выходящей из воды. Я не мог отвести от нее испуганных глаз и стоял без единого звука, а она, наклонивши череп, застенчиво сказала:

   - Ах! Не смотрите так на меня!

   - Как - так? - машинально спросил я.

   - Так... Все вы, мужчины, одинаковы. Вы, кажется, забыли, что я не одета. Ну, чего же вы стали, как столб? Пошевелитесь! Принесите скорее мне какую-нибудь простыню, да отцепите от этого проклятого гвоздя. Только не смотрите на меня, пока я не оденусь. У-у... Шалун.

   Она погрозила мне костяшкой пальца и закуталась в поданное мной одеяло. Я снял ее с гвоздя, причем заметил, что она прижалась к моему плечу больше, чем это было нужно.

   - Боже! - сказала она, запахиваясь в одеяло.- Я одна, в глухую ночь, в кабинете молодого мужчины... Надеюсь, вы не употребите во зло мое безвыходное положение?

   - Помилуйте, сударыня, - возразил я, незаметно отодвинувшись от нее. - Как вы могли подумать...

   - Да, да... знаю я вас! Все вы сначала говорите одно и то же...

   Оглядевшись, она взяла со стола скомканную бумажку, потерла ее о рыхлую землю цветочного горшка и стала пудрить свои белые костлявые скулы.

   - Не смотрите на меня так! Я всегда чернею от смущения, когда мужчина смотрит на меня.

   - Простите, - пробормотал я. - Я не буду смотреть...

   - Вы не будете смотреть? - лукаво улыбнулась она страшным оскалом челюстей. - Разве я вам не нравлюсь?..

   - О, помилуйте! Вы мне очень нравитесь... гм... Я очень люблю таких... худощавых дам!

   Я бессовестно льстил ей, надеясь выведать у нее многое из того, что знала она и что было для меня таким недоступным.

   Она же приняла мои слова за чистую монету.

   Почернела, потупилась и, подняв обе руки к черепу, воскликнула:

   - Ах, какой вы кавалер! Скажите, пожалуйста... У меня прическа не растрепалась?

   - Нет! - совершенно искренно ответил я, так как прическа ее не могла растрепаться ни при каких условиях.

   Она лукаво поглядела на меня пустыми глазницами, и я, собравшись с духом, сказал:

   - Мадам!

   - Ах! - что вы... - сконфузился скелет... - Я пока мадемуазель.

   - Неужели? Простите, я не знал. Сударыня! У меня к вам есть большая просьба...

   Скелет закутался плотнее в одеяло и захихикал:

   - Ах, нет, нет! Что это вы... Ни за что!

   - Что - нет? Я вас не понимаю, сударыня...

   - Да, не понимаете... Все вы, мужчины, не понимаете!..

   - Уверяю вас! У меня есть к вам важная просьба: расскажите мне что-нибудь о загробной жизни!

   - Вы не знаете? - улыбнулась она, кокетливо помахивая кончиком ноги, выставившейся из-под одеяла. - Ах, это так интересно!.. Это страшно, безумно интересно!

   - Да что вы! - обрадовался я. - Так вы расскажете...

   - Конечно, конечно! Вы себе и представить не можете, что там делается!.. Только... гм... и вы должны сообщить мне кое-что...

   - О, сколько угодно!

   Она наморщила надбровную дугу и деловито сказала:

   - Merci {Спасибо (фр.).}. Скажите мне: что теперь носят?

   Будучи уверен, что ее мысли заключены в узкий круг мертвецких похоронных интересов, я ответил, покачав головой:

   - Носят? Да все. И мальчиков, и стариков, и цветущих женщин, и младенцев.

   - Нет! я вас спрашиваю, что в этом сезоне носят?

   - Холерных больше, - подумав, сказал я.

   - Не-е-ет! Какой вы, право, непонятливый... Что у вас носят женщины? Ну, узкие рукава - в моде?

   - Ах, так! Да, бывают узкие, - неопределенно ответил я.

   - Вы не заметили - на груди есть складки?

   - Складки? Иногда портнихи их, действительно, делают.

   Она задумчиво покачала черепом.

   - Гм... Так я и думала. А скажите... Как нынче юбки?

   - Юбки? Черные шьют, красные, зеленые...

   - Нет, нет... А фасон?

   - Такой, знаете... обтянутый.

   - Обтянутый?! Ага! Я всегда говорила, что к этому вернутся.

   Она натянула на своих бедрах одеяло и повернулась передо мной.

   - Так?

   - Сударыня! - робко напомнил я. - Вы мне обещали о тамошнем кое-что порассказать...

   - Да, да... Шляпки, конечно, по-прежнему большие?

   - Большие. Сударыня, осмелюсь...

   - Боже мой! Что вы от меня хотите?

   - Вы обещали...

   - Ага, простите! Что же вам рассказать?

   - Все, подробно... Как там, вообще...

   - Ах, вы и вообразить не можете! Надо вам сказать, что умерло нас трое: я, потом одна толстая лавочница и жена адвоката. На мне было белое платье с розовой отделкой, волосы зачесаны назад и на ногах...

   - Сударыня!

   - Ну? Не перебивайте! А жена адвоката... Можете представить: она была в черном шерстяном и в туфлях без каблуков... Ха-ха! Без каблуков! Ха-ха-ха!

   Она так расхохоталась, что закашлялась. Потом встала с кресла и, прохаживаясь перед зеркалом, продолжала:

   - Ну вот, умираем мы... В тот же день с нами похоронили одного молодого чиновника... Длинный такой был, красивый. С усиками. Мне рассказывали, что на похоронах его была молодая женщина, плакавшая над гробом, и старик, который...

   - Сударыня!!

   - И старик, который все качал головой, глядя на него... Понимаете, седой весь... качает и качает головой! А молодая дама, можете представить...

   - Сударыня!

   - Ну, что там еще?.. А потом говорили над его гробом речи. Какой-то толстый сказал: "обнажим, говорит, наши головы перед прахом этого молодого человека"... Ужасно было трогательно.

   - Сударыня!.. Я вас просил о загробной жизни, а вы...

   - Ах, о загробной жизни? Чего же вы раньше не сказали... Загробная жизнь наша состоит в том, что...

   Она остановилась перед зеркалом и повернулась к нему спиной.

   - А сзади меня хорошо облегает?

   - Хорошо! Так вы говорите, что загробная жизнь...

   - Да!.. Она состоит в том, чтобы... Ах, досада! Никак я не могу спины увидеть...

   Она повернула голову так, что затрещали позвонки.

   - Загробная жизнь наша заключается в том, что мы... Она свернула череп чуть ли не совсем на затылок...

   Неожиданно проволока, скреплявшая позвонки, лопнула, и голова с двумя позвонками глухо упала на ковер...

   Моя собеседница зашаталась и рухнула, рассыпавшись грудой белых костей.

   - Проклятая, болтливая баба! - злобно вскричал я, вытряхивая ее из одеяла.

  

  

   Потом долго не мог успокоиться, шагая из угла в угол, и только под утро заснул тяжелым сном, томимый неразрешенной загадкой, которая почти давалась в руки:

   - Что же, наконец, делается на том свете?

  

  

  

   Утром, когда жена еще спит, я выхожу в столовую и пью с жениной теткой чай. Тетка - глупая, толстая женщина - держит чашку, отставив далеко мизинец правой руки, что кажется ей крайне изящным и светски изнеженным жестом.

   - Как вы нынче спали? - спрашивает тетка, желая отвлечь мое внимание от десятого сдобного сухаря, который она втаптывает ложкой в противный жидкий чай.

   - Прекрасно. Вы всю ночь мне грезились.

   - Ах ты Господи! Я серьезно вас спрашиваю, а вы все со своими неуместными шутками.

   Я задумчиво смотрю в ее круглое обвислое лицо.

   - Хорошо. Будем говорить серьезно... Вас действительно интересует, как я спал эту ночь? Для чего это вам? Если я скажу, что спалось неважно, - вас это опечалит и угнетет на весь день? А если я хорошо проспал - ликованию и душевной радости вашей не будет пределов?.. Сегодняшний день покажется вам праздником, и все предметы будут окрашены отблеском веселого солнца и удовлетворенного сердца?

   Она обиженно отталкивает от себя чашку.

   - Я вас не понимаю...

   - Вот это сказано хорошо, искренне. Конечно, вы меня не понимаете... Ей-Богу, лично против вас я ничего не имею... простая вы, обыкновенная тетка... Но когда вам нечего говорить - сидите молча. Это так просто. Ведь вы спросили меня о прошедшей ночи без всякой надобности, даже без пустого любопытства... И если бы я ответил вам: "Благодарю вас, хорошо", - вы стали бы мучительно выискивать предлог для дальнейшей фразы. Вы спросили бы: "А Женя еще спит?" - хотя вы прекрасно знаете, что она спит, ибо она спит так каждый день и выходит к чаю в двенадцать часов, что вам, конечно, тоже известно...

   Мы сидим долго-долго и оба молчим.

   Но ей трудно молчать. Хотя она обижена, но я вижу, как под ее толстым красным лбом ворочается тяжелая, беспомощная, неуклюжая мысль: что бы сказать еще?

   - Дни теперь стали прибавляться, - говорит наконец она, смотря в окно.

   - Что вы говорите?! Вот так штука. Скажите, вы намерены опубликовать это редкое наблюдение, еще не известное людям науки, или вы просто хотели заботливо предупредить меня об этом, чтобы я в дальнейшем знал, как поступать?

   Она вскакивает на ноги и шумно отодвигает стул.

   - Вы тяжелый грубиян и больше ничего.

   - Ну как же так - и больше ничего... У меня есть еще другие достоинства и недостатки... Да я и не грубиян вовсе. Зачем вы сочли необходимым сообщить мне, что дни прибавляются? Все, вплоть до маленьких детей, хорошо знают об этом. Оно и по часам видно, и по календарю, и по лампам, которые зажигаются позднее.

   Тетка плачет, тряся жирным плечом.

   Я одеваюсь и выхожу из дому.

  

  

   Навстречу мне озабоченно и быстро шагает чиновник Хрякин, торопящийся на службу.

   Увидев меня, он расплывается в изумленной улыбке (мы встречаемся с ним каждый день), быстро сует мне руку, бросает на ходу:

   - Как поживаете, что поделываете?

   И делает движение устремиться дальше. Но я задерживаю его руку в своей, делаю серьезное лицо и говорю:

   - Как поживаю? Да вот я вам сейчас расскажу... Хотя особенного в моей жизни за это время ничего не случилось, но есть все же некоторые факты, которые вас должны заинтересовать... Позавчера я простудился, думал, что-нибудь серьезное - оказывается, пустяки... Поставил термометр, а он...

   Чиновник Хрякин тихонько дергает свою руку, думая освободиться, но я сжимаю ее и продолжаю монотонно, с расстановкой, смакуя каждое слово:

   - Да... Так о чем я бишь говорил... Беру зеркало, смотрю в горло - красноты нет... Думаю, пустяки - можно пойти гулять. Выхожу... Выхожу это я, вижу, почтальон повестку несет. Что за шум, думаю... От кого бы это? И можете вообразить...

   - Извините, - страдальчески говорит Хрякин,- мне нужно спешить...

   - Нет, ведь вы же заинтересовались, что я поделываю. А поделываю я вот что... Да. На чем я остановился? Ах, да... Что поделываю? Еду я вчера к Кокуркину, справиться насчет любительского спектакля - встречаю Марью Потаповну. "Приезжайте, - говорит, - завтра к нам"...

   Хрякин делает нечеловеческое усилие, вырывает из моей руки свою, долго трясет слипшимися пальцами и бежит куда-то вдаль, толкая прохожих...

   Я рассеянно иду по тротуару и через минуту натыкаюсь на другого знакомого - Игнашкина.

   Игнашкин никуда не спешит.

   - Здравствуйте. Что новенького?

   - А как же, - говорю, вздыхая. - Везувий вчера провалился. Читали?

   - Да? Вот так штука. А я вчера в клубе был, семь рублей выиграл. Курите?

   - Нет, не курю.

   - Счастливый человек. Деньги все собираете?

   - Нет, так.

   - По этому поводу существует...

   - Хорошо! Знаю. Один другому говорит: "Если бы вы не курили, а откладывали эти деньги, был бы у вас свой домик". А тот его спрашивает: "А вы курите?" - "Нет". - "Значит, есть домик?" - "Нет". - "Ха-ха!" Да?

   - Да, я именно этот анекдот и хотел рассказать. Откуда вы догадались?..

   Я его перебиваю:

   - Как поживаете?

   - Ничего себе. Вы как?

   - Спасибо. До свидания. Заходите.

   - Зайду. До свиданья. Спасибо.

   Я смотрю с отвращением на его спокойное, дремлющее лицо и говорю:

   - А вы счастливый человек, чтоб вас черти побрали!

   - Почему - черти побрали?

   - Такой анекдот есть. До свиданья. Заходите.

   - Спасибо, зайду. Кстати, знаете новый армянский анекдот?

   - Знаю, знаю, очень смешно. До свиданья, до свиданья.

  

  

   В этот день я был на поминальном обеде.

   Стол бы уставлен бутылками, тарелочками с колбасой, разложенной звездочками, и икрой, размазанной по тарелке так, чтобы ее казалось больше, чем на самом деле.

   Ко мне подошла вдова, прижимая ко рту платок.

   - Слышали? Какое у меня несчастие-то...

   Конечно, я слышал... Иначе бы я здесь не был и не молился бы, когда отпевали покойника.

   - Да, да...

   Я хочу спросить, долго ли мучился покойник, и указать вдове на то полное риска и опасности обстоятельство, что все мы под Богом ходим, но вместо этого говорю:

   - Зачем вы держите платок у рта? Ведь слезы текут не оттуда, а из глаз?

   Она внимательно смотрит на меня и вдруг спохватывается:

   - Водочки? Колбаски? Помяните дорогого покойника.

   И сотрясается от рыданий...

   Дама в лиловом тоже плачет и говорит ей:

   - Не надо так! Пожалейте себя... Успокойтесь.

   - Нет!!! Не успо-о-о-коюсь!! Что ты сделал со мной, Иван Семеныч?!

   - А что он с вами сделал? - с любопытством осведомляюсь я.

   - Умер!

   - Да, - вздыхает сивый старик в грязном сюртуке.

   - Юдоль. Жил, жил человек да и помер.

   - А вы чего бы хотели? - сумрачно спрашиваю я.

   - То есть? - недоумевает сивый старик.

   - Да так... Вот вы говорите - жил, жил да и помер! Не хотели ли вы, чтобы он жил, жил да и превратился в евнуха при султанском дворе... или в корову из молочной фермы?

   Старик неожиданно начинает смеяться полузадушенным дробненьким смешком.

   Я догадываюсь: очевидно, его пригласили из милости, очевидно, он считает меня одним из распорядителей похорон и, очевидно, боится, чтобы я его не прогнал.

   Я одобряюще жму его мокрую руку. Толстый господин утирает слезы (сейчас он отправил в рот кусок ветчины с горчицей) и спрашивает:

   - А сколько дорогому покойнику было лет?

   - Шестьдесят.

   - Боже! - качает головой толстяк. - Жить бы ему еще да жить.

   Эта классическая фраза рождает еще три классические фразы:

   - Бог дал - Бог и взял! - профессиональным тоном заявляет лохматый священник.

   - Все под Богом ходим, - говорит лиловая женщина.

   - Как это говорится: все там будем, - шумно вздыхая, соглашаются два гостя сразу.

   - Именно - "как это говорится", - соглашаюсь я.

   - А я, в сущности, завидую Ивану Семенычу!

   - Да, - вздыхает толстяк. - Он уже там!

   - Ну, там ли он - это еще вопрос... Но он не слышит всего того, что приходится слышать нам.

   Толстяк неожиданно наклоняется к моему уху:

   - Он и при жизни мало слышал... Дуралей был преестественный. Не замечал даже, что жена его со всеми приказчиками, тово... Слышали?

   Так мы, глупые, пошлые люди, хоронили нашего товарища - глупого, пошлого человека.

  

  

   В этот день я, кроме всего, и веселился: попал на вечеринку к Кармалеевым.

   Семь человек окружали бледную, истощенную несбыточными мечтами барышню и настойчиво наступали на нее.

   - Да спойте!

   - Право же, не могу...

   - Да спойте!

   - Уверяю вас, я не в голосе сегодня!

   - Да спойте!

   - Я не люблю, господа, заставлять себя просить, но...

   - Да спойте!

   - Говорю же - я не в голосе...

   - Да ничего! Да спойте!

   - Что уж с вами делать, - засмеялась барышня. - Придется спеть.

   Сколько в жизни ненужного: сначала можно было подумать, что просившие очень хотели барышниного пения, а она не хотела петь... На самом же деле было наоборот: никто не добивался ее пения, а она безумно, истерически хотела спеть своим скверным голосом плохой романс. Этим и кончилось.

   Когда она пела, все шептались и пересмеивались, но на последней ноте притихли и сделали вид, что поражены ее талантом настолько, что забыли даже зааплодировать.

   "Сейчас, - подумал я, - все опомнятся и будут аплодировать, приговаривая: "Прелестно! Ах, как вы, душечка, поете..."

   Я воспользовался минутой предварительного оцепенения, побарабанил пальцами по столу и задушевным голосом сказал:

   - Да-а... Неважно, неважно. Слабовато. Вы действительно, вероятно, не в голосе.

   Все ахнули. Я встал, пошел в другую комнату и наткнулся там на другую барышню. Лицо у нее было красивое, умное, и это был единственный человек, с которым я отдохнул.

   - Давайте поболтаем, - предложил я, садясь. - Вы умная и на многое не обидитесь. Сколько здесь вас, барышень?

   Она посмотрела на меня смеющимся взглядом:

   - Шесть штук.

   - И все хотят замуж?

   - Безумно.

   - И все в разговоре заявляют, что никогда, никогда не выйдут замуж?

   - А то как же... Все.

   - И обирать будут мужей и изменять им - все?

   - Если есть темперамент - изменят, нет его - только обдерут мужа.

   - И вы тоже такая?

   - И я.

   В комнате никого, кроме нас, не было. Я обнял милую барышню крепко, и благодарно поцеловал ее, и ушел от Кармалеевых немного успокоенный.

  

  

   Дома жена встретила меня слезами:

   - Зачем ты обидел тетку утром?

   - А зачем она разговаривает?!

   - Нельзя же все время молчать...

   - Можно. Если сказать нечего.

   - Она старая. Старость нужно уважать.

   - У нас есть старый ковер. Ты велишь прислуге каждый день выбивать палкой из него пыль. Позволь мне это сделать с теткой. Оба старые, оба глупы, оба пыльные.

   Жена плачет, и день мой заканчивается последней, самой классической фразой:

   - Все вы, мужчины, одинаковы.

   Ложусь спать.

   - Бог! Хотя ты пожалей человека и пошли ему хороших-хороших, светлых-светлых снов!..

  

  

  

  

   Он уверял меня, что с детства у него были поэтические наклонности.

   - Понимаешь - я люблю все красивое!

   - Неужели? С чего же это ты так? - спросил я, улыбаясь.

   - Не знаю. У меня, вероятно, такая душа: тянуться ко всему красивому...

   - В таком случае, я подарю тебе книжку моих стихов!!

   Он не испугался, а сказал просто:

   - Спасибо.

   Я спросил как можно более задушевно:

   - Ты любишь ручеек в лесу? Когда он журчит? Или овечку, пасущуюся на травке? Или розовое облачко высоко-высоко... Так, саженей в 60 высоты?

   Глядя задумчивыми, широко раскрытыми глазами куда-то вдаль, он прошептал:

   - Люблю до боли в сердце.

   - Вот видишь, какой ты молодец. А еще что ты любишь?

   - Я люблю закат на реке, когда издали доносится тихое пение... Цветы, окропленные первой чистой слезой холодной росы... Люблю красивых, поэтичных женщин и люблю тайну, которая всегда красива.

   - Любишь тайну? Почему же ты мне не сказал этого раньше? Я бы сообщил тебе парочку-другую тайн... Знаешь ли ты, например, что между женой нашего швейцара и приказчиком молочной лавки что-то есть? Я сам вчера слышал, как он делал ей заманчивые предложения...

   Он болезненно поморщился.

   - Друг! Ты меня не понял. Это слишком вульгарная, грубая тайна. Я люблю тайну тонкую, нежную, неуловимую. Ты знаешь, что я сделал сегодня?

   - Ты сделал что-нибудь красивое, поэтичное, - уверенно сказал я.

   - Вот именно. Сейчас мы едем к Лидии Платоновне. И знаешь, что я сделал?

   - Что-нибудь красивое, поэтичное?

   - Да! Я купил букет роскошных белых роз и отослал его Лидии Платоновне инкогнито, без записки и карточки. Это маленькая грациозная тайна. Я люблю все грациозное. Цветы, окропленные первой чистой слезой холодной росы... И неизвестно от кого... это тайна.

   - Так вот почему ты продал свой турецкий диван и синие брюки!

   - Друг, - страдальчески сказал он. - Не будем говорить об этом. Цветы... Из нездешнего мира... Откуда они? Из чистого горного воздуха? Кто их прислал? Бог? Дьявол?

   Его глаза, устремленные к небу, сияли как звезды.

   - Да ведь ты не вытерпишь, проболтаешься? - едко сказал я.

   - Друг! Клянусь, что я буду равнодушен и молчалив... Ты понимаешь - она никогда не узнает, от кого эти цветы... Это маленькое и ужасное слово - никогда. Nevermore {Никогда (англ.).}.

   Когда мы сходили с извозчика, я подумал, что если бы этот человек писал стихи, они могли бы быть не более глупы, чем мои.

  

  

   Мы вошли в гостиную, и хозяйка дома встретила нас такой бурной радостью и водопадом благодарностей, что я сначала даже отступил за Васю Мимозова.

   - Василий Валентиныч! - воскликнула прелестная хозяйка. - Признавайтесь... Это вы прислали эту прелесть?

   Вася Мимозов изумленно отступил и сказал, широко открыв глаза:

   - Прелесть? Какую? Я вас не понимаю.

   - Полноте, полноте! Кто же другой мог придумать эту очаровательную вещь.

   - О чем вы говорите?

   - Не притворяйтесь. Я говорю об этом роскошном букете!

   Взгляд его обратился по направлению руки хозяйки, и он закричал так, как будто первый раз в жизни видел букет цветов:

   - Какая роскошь! Кто это вам преподнес?

   Хозяйка удивилась.

   - Неужели это не вы?

   Без всякого колебания Вася Мимозов повернул к ней свое грустное, меланхолическое лицо и твердо сказал:

   - Конечно, не я. Даю вам честное слово.

   Тут только она заметила меня и радушно приветствовала:

   - Здравствуйте! Это уж не вы ли сделали мне такой царский подарок?

   Я отвернулся и, с деланным смущением, возразил:

   - Что вы, что вы!

   Она подозрительно взглянула на меня.

   - А почему же ваши глазки не смотрят прямо? Признавайтесь, шалун!

   Я глупо захохотал.

   - Да почему же вы думаете, что именно я?

   - Вы сразу смутились, когда я спросила.

   Вася Мимозов стоял за спиной хозяйки и делал мне умоляющие знаки.

   Я тихонько хихикал, смущенно крутя пуговицу на жилете:

   - Ах, оставьте.

   - Ну конечно же вы! Зачем вы, право, так тратитесь?!

   Избегая взгляда Мимозова, я махнул рукой и беззаботно ответил:

   - Стоит ли об этом говорить!

   Она схватила меня за руку.

   - Значит, вы?

   Вася Мимозов с искаженным страхом лицом приблизился и хрипло воскликнул:

   - Это не он!

   Хозяйка недоумевающе посмотрела на нас.

   - Так, значит, это вы?

   Лицо моего приятеля сделалось ареной борьбы самых разнообразных страстей: от низких до красивых и возвышенных.

   Возвышенные страсти победили.

   - Нет, не я, - сказал он, отступая.

   - Больше никто не мог мне прислать. Если не вы - значит, он. Зачем вы тратите такую уйму денег?

   Я поболтал рукой и застенчиво сказал:

   - Оставьте! Стоит ли говорить о такой прозе. Деньги, деньги... Что такое, в сущности, деньги? Они хороши постольку; поскольку на них можно купить цветов, окропленных первой чистой слезой холодной росы. Неправда ли, Вася?

   - Как вы красиво говорите, - прошептала хозяйка, смотря на меня затуманенными глазами. - Этих цветов я никогда не забуду. Спасибо, спасибо вам!

   - Пустяки! - сказал я. - Вы прелестнее всяких цветов.

   - Merci. Все-таки рублей двадцать заплатили?

   - Шестнадцать, - сказал я наобум.

   Из дальнего угла гостиной, где сидел мрачный Мимозов, донесся тихий стон:

   - Восемнадцать с полтиной!

   - Что? - обернулась к нему хозяйка.

   - Он просит разрешения закурить, - сказал я. - Кури, Вася, Лидия Платоновна переносит дым.

   Мысли хозяйки все время обращались к букету.

   - Я долго добивалась от принесшего его: от кого этот букет? Но он молчал.

   - Мальчишка, очевидно, дрессированный, - одобрительно сказал я.

   - Мальчишка! Но он старик!

   - Неужели? Лицо у него было такое моложавое.

   - Он весь в морщинах!

   - Несчастный! Жизнь его, очевидно, не красна. Ненормальное положение приказчиков, десятичасовой труд... Об этом еще писали. Впрочем, сегодняшний заработок поправит его делишки.

   Мимозов вскочил и приблизился к нам. Я думал, что он ударит меня, но он сурово сказал:

   - Едем! Нам пора.

   При прощании хозяйка удержала мою руку в своей и прошептала:

   - Ведь вы навестите меня? Я буду так рада! Merci за букет. Приезжайте одни.

   Мимозов это слышал.

  

  

   Возвращаясь домой, мы долго молчали. Потом я спросил задушевным тоном:

   - А любишь ты детскую елку, когда колокола звонят радостным благовестом и румяные детские личики резвятся около дерева тихой радости и умиления? Вероятно, тебе дорога летняя лужайка, освещенная золотым солнцем, которое ласково греет травку и птичек... Или первый поцелуй теплых губок любимой женщи...

   Падая с пролетки и уже лежа на мостовой, я успел ему крикнуть:

   - Да здравствует тайна!

  

  

  

  

   Ее выцветшее от сырости и дождей пальто и шляпа с перьями, сбившимися от времени в странный удивительный комок, не вызывали у прохожих Невского проспекта того восхищения, на которое рассчитывала обладательница шляпы и пальто... Мало кто обращал внимание на эту шаблонную девицу, старообразную от попоек и любви, несмотря на свои 25 лет, уныло-надоедливую и смешную, с ее заученными жалкими методами обольщения.

   Если прохожий имел вид человека, не торопящегося по делу, она приближалась к нему и шептала, шагая рядом и глядя на крышу соседнего дома:

   - Мужчина!.. Зайдем за угол. Пойдем в ресторанчик - очень недорого: маленький графин водки и тарелка ветчины. Право, а?

   И все время она смотрела в сторону, делая вид, что идет сама по себе, и если бы возмущенный прохожий позвал городового, она заявила бы нагло и бесстыдно, что она не трогала этого прохожего, а, наоборот - он предлагал ей разные гадости, которые даже слушать противно.

   Ходила она так каждый день.

   - Мужчина, поедем в ресторанчик. Неужели вам жалко: графинчик водки и тарелка ветчины. Право, а?

   Иногда предмет ее внимания, какой-нибудь веселый прохожий, приостанавливался и, с видом шутника, баловня дам, спрашивал:

   - А может, ты хочешь графинчик ветчины и тарелку водки?

   И она раскрывала рот и, схватившись за бока, хохотала вместе с веселым прохожим, крича:

   - О-о-ой, чудак! Уморил!.. Ну, и скажет же...

   В общем, ей не так было смешно, как она прикидывалась: может быть, прохожий, польщенный ее одобрением, возьмет ее с собой и накормит ветчиной с водкой, что, - принимая во внимание сырую погоду, - было бы совсем не плохо.

  

  

   Сегодня прохожие были какие-то угрюмые, необщительные: несколько человек в ответ на ее деланно-добродушное предложение угоститься совместно ветчиной и водкой - послали ее "ко всем чертям", а один, мрачный юморист, указал на полную возможность похлебать дождевой воды, набравшейся в тротуарном углублении, что, по его мнению, давало полную возможность развести в животе лягушек и питаться ими вместо ветчины.

   Юмориста эта шаблонная девица ругала долго и неустанно... Он уже давно ушел, а она все стояла, придерживая шляпу и изобретая все новые и новые слова, запас которых, к ее чести, был у нее велик и неисчерпаем.

   В это время ей навстречу шли два человека. Один приостановил другого, указал на девицу и шепнул:

   - Давай, Вика, ее пригласим!

   Другой засмеялся, кивнул головой и пошел вперед.

   - Знаешь, Петерс, она, кажется, очаровательна.

   Оба, приблизившись к девице, осмотрели ее с ног до головы и вежливо приподняли свои цилиндры.

   - Сударыня! - сказал Петерс. - Приношу вам от имени себя и своего товарища тысячу извинений за немного бесцеремонный способ знакомства. Мы, знаете, народ простой и в обращении с дамами из общества не совсем опытны. Оправданием нам может служить ваш благосклонный взгляд, которым вы нас встретили, и желание провести вечер весело, но скромно и интеллигентно!

   Девица захохотала, взявшись за бока.

   - Ой, уморили! Да и комики же вы!..

   Господин, по имени Петерс, всплеснул руками.

   - Это очаровательно! Ты замечаешь, Вика, как наша новая знакомая весела?

   Вика кивнул головой.

   - Настоящая воспитанность именно и заключается в благородной простоте и безыскусственности. Вы извините нас, сударыня, если мы сделаем вам одно нескромное предложение...

   - Что такое? - спросила девица, замирая от страха, что ее знакомые повернутся и уйдут.

   - Нам, право, неловко... Вы не примите нашего предложени