Аверченко Аркадий Тимофеевич - Рассказы (юмористические)

аньше выла и бушевала вьюга, - теперь раздавался ликующий, мощный пасхальный благовест.

   Голодная бедная мать по-прежнему сидела с худой малюткой дочерью на коленях, но теперь им уже не хватало для благополучия - кулича и яичек, чтобы разговеться.

   Митька Вампир, который даже в великую пасхальную заутреню не мог бросить своих позорных привычек, опять подкрался к домику, чтобы укокошить несчастных, но, увидя, что у них нет пасхального стола, снова раскаялся и, войдя в дом уже как старый знакомый, разрыдался и дал на этот раз пять рублей (остальные два рубля были прибавлены Покойниковым как компенсация за пальто, в котором несчастные теперь не нуждались).

   Жестокий закон стройности и законченности произведения неумолимо требовал смерти Митьки Вампира; такой смерти, которой он мог бы искупить свою позорную и предосудительную жизнь... Но было одно затруднение: теперь не было мороза! Покойников хотел сначала сжечь его жгучими лучами солнца, но выходило неправдоподобно. Перебросить же всю компанию куда-нибудь на экватор - казалось Покойникову задачей слишком сложной и громоздкой.

   Покойников схитрил.

   Поломал на реке лед, устроил ледоход и, посадив на льдину котенка, стал подстрекать Вампира полезть в воду и спасти его.

   Безалаберный Вампир доверчиво полез за котенком, а Покойников потихоньку придавил ему спину льдиной и потопил Вампира.

  

  

   Рассказ "Пасхальная ночь", напечатанный в газете "Вычегодская заря", тоже очень понравился. Автор стал входить в известность. Он стал ухаживать за богатой барышней, и она, прельстившись славой жены литератора, сделалась Покойниковой...

   Переехали в Петербург, и Покойников завел связи со столичными газетами и журналами.

   Едва наступал какой-нибудь большой праздник, как в доме Покойниковых начиналась двойная чистка и уборка. Одна - в сфере домашней обстановки и утвари, другая - за письменным столом литератора Покойникова. Он вынимал своего Вампира, чинил его, засыпал все снегом, или развешивал колокола, или заливал своих героев водой, потом, проморивши некоторое время мать и дочь голодом, нес свою "Ночь подо что-нибудь" в редакцию.

   Печатали.

   Жена очень гордилась Василием, и талант его вызывал в ней сладкий, благоговейный ужас. Любила она мужа главным образом за ум и талант, читая его произведения всегда со слезами на глазах.

   Русская революция не застала Василия Покойникова врасплох. Он, не растерявшись, превратил домик вдовы в покинутую конспиративную квартиру, облачил постаревшего и разочарованного жизнью Митьку Вампира в гороховое пальто, и бывший преступник с той же присущей ему экзальтацией выручал вдову из разных бед, как и раньше...

   Жена молилась на своего мужа.

   Однажды, в осенний вечер, Покойников стоял около отрывного календаря и, отворачивая листки, искал праздника, хотя бы и не такого большого, как Рождество или Троица...

   Жена тут же перелистывала старый-престарый иллюстрированный журнал, который она, роясь от скуки в книгах мужа, обнаружила на чердаке.

   Переворачивая рассеянно пожелтевшие страницы, она остановила взгляд на каком-то рассказе и стала пробегать его. Рассказ назывался "Рождественское преступление каторжника"...

   И вчитываясь в него, жена литератора неожиданно побледнела... и к концу - бледнела все более и более...

   Она постепенно узнавала и домик на краю города, и мерзнувшую голодную вдову с малюткой дочерью, и каторжника, которого хотя и звали Петькой Коршуном, но он, по своим поступкам, с утомительной последовательностью напоминал Митьку Вампира...

   Дочитав до последней фразы:

   "Мятель свистела"...

   Жена опустила на руки голову и тихо беззвучно заплакала.

   Она плакала о своей загубленной жизни, тосковала по рухнувшем мираже, по разбитом идеале, который теперь, не видя происходящего, стоял с нахмуренными бровями около календаря и подбирался незаметно к Рождеству.

  

  

  

   Настроение на этом собрании было какое-то особенное, приподнятое.

   Старый, пыльный чердак, заваленный массой разного хлама и украшенный красивыми гирляндами тяжелой от пыли паутины, давно не видел такого оживления и подъема духа.

   Первым говорил самый почтенный из всех призраков, - призрак старого повесившегося нотариуса.

   - Милостивые господа! - начал он. - Сегодня мы имеем юридическое и моральное право исполнить наше главное назначение, - явиться людям, живущим в этом доме, и хорошенько напугать их. В качестве юриста я, не останавливаясь на моральной стороне дела, укажу на наше юридическое право: сегодня наступит знаменитая, популярная среди призраков ночь, ночь под Рождество, и мы будем большими дураками, если не воспользуемся хорошенько этим прекрасным случаем. Моральное освещение нашего предполагаемого предприятия я предоставляю моему уважаемому соседу, отцу дьякону.

   Призрак дьякона крякнул и сказал:

   - Одобряю! Прихожане погрязли в грехах и забыли о будущей жизни... Да... это самое... надо им сделать тонкий намек на это толстое обстоятельство.

   Дьякон прислушался к вою ветра в трубе, потрогал свою печень и со щемящей тоской в голосе добавил:

   - Сколько они этой водки вылакают за праздник - уму непостижимо!

   Призраки притихли, грустно поникнув головой. Желая нарушить печальное молчание, призрак коммивояжера поднял голову и сказал:

   - А за границей мы уже являлись...

   - Что?

   - За границей, говорю, наш брат уже отпраздновал эту ночь.

   - Почему?

   - Как же! У них на тринадцать дней раньше. По новому стилю. Я был в Берлине, там являлся, теперь здесь буду.

   Все с завистью посмотрели на расторопного коммивояжера, а нотариус сказал:

   - В сущности, вы, как русский подданный, не имеете права являться в Берлине. Вас могли за это притянуть... Бррр... как воет ветер!

   Приютский мальчишка, хлебнувший, в свое время, под горячую руку уксусной эссенции, посмотрел в темный, не освещенный луной угол и прошептал:

   - А мне, дяденьки, страшно чивой-то!

   Нотариус обернулся к нему и сухо спросил:

   - Ты - первый год?

   - Первый.

   - Сам?

   - Сам. Хозяин шпандырем уж оченно дубасил.

   - Причина, положим, глупая. Но являться тебе все-таки нужно... Господа, разрешите поставить на очередь вопрос: кто к кому в этом доме желал бы явиться?

   - Я желаю явиться в жилище третьего этажа, моей бывшей соседке, - сказал сухощавый призрак старой девы. - Однажды я просила у нее на один час красный зонтик, а она, дрянь этакая, не дала... Напугаю я ее за это до смерти!

   - Вздорная бабенка, - шепнул старый нотариус своему соседу, бакалейному лавочнику. - Я, господа, беру на себя смелость явиться в пансион для благородных девиц во втором этаже. Я имею на это юридическое право.

   Хотя нотариус соврал (никакого юридического права он не имел), но ему уступили, причем бакалейщик взял на себя квартиру мануфактурщика, с которым он был знаком домами, а дьякон пожелал до смерти перепугать содержателя ресторана со спиртными напитками.

   Более опытные призраки расхватали себе всех хороших жильцов, а бедный, приютский мальчишка молчал и поэтому когда вспомнили о нем, то ему достался старый меняла четвертого этажа, сухой, черствый старик.

   Втайне призрак приютского мальчишки мечтал о графе первого этажа, в квартире которого он как-то разглядел через окна красивый потолок и шкуру медведя на диване, но теперь графа забрал себе коммивояжер, и мальчишка робко согласился на скучного, неприятного менялу...

   - Ну, мы будем собираться, - распорядился нотариус, - а вы, отец дьякон, пошаркайте пока по полу ногами и порычите немножко.

   - За... зачем это? - умирая от страха, спросил приютский мальчишка.

   Нотариус подмигнул.

   - Это им там внизу до ужаса взвинтит нервы... И когда мы явимся, они уже будут хорошенько приготовлены.

  

  

   Приютский мальчишка, оставшись на чердаке последним, задрапировался в дырявую простыню, которую ни один из призраков не хотел брать, и, вздохнув, поплелся к своему меняле.

   По пути он дрожал от страха, а в голову ему приходила мысль: бросить свою простыню и удрать во все лопатки.

   Но, боясь насмешек своих товарищей и чувствуя жадное любопытство к тому, как испугается его старый меняла, призрачный мальчишка отогнал трусливые мысли и бодро вошел в спальню менялы.

   Хозяин раздевался, чтобы лечь спать. Он повязал уже голову платком и, почесав худую волосатую ногу, хотел улечься, как сонный взгляд его упал на стоящего в углу приютского мальчишку.

   - Это что такое? - скрипучим голосом спросил он и стал вглядываться старыми тусклыми глазами... - Это что такое? Неужто, привидение? Гм... странно!

   Видя, что меняла не испугался, призрак мальчишки помялся немного, потом нерешительно поднял руки и зарычал:

   - Гууууу!!.

   Меняла неторопливо встал, взял свечу и, подойдя к призраку, окинул его строгим взглядом.

   - Привиденье? - отрывисто спросил он.

   - Буууу!

   - Не строй дурака! Привиденье?

   - Да, дяденька.

   - Зачем?

   Мальчишка подумал и решил сказать самое страшное, что он знал:

   - Пришел взять твою душу, а потом наставить синяков на руках, на голове и исполосовать всю спину.

   - Гм, - угрюмо усмехнулся меняла, - широко задумано! Для чего же это тебе нужно?..

   Этот вопрос застал приютского мальчишку врасплох. Он и сам не знал, для чего ему все это нужно.

   Растерявшись, мальчишка выпучил свои призрачные глаза и снова загудел:

   - Ууууу!

   - Удивительно остроумно! - сердито проворчал меняла. - Чем глупости выкидывать, лучше бы делом каким занялся... Да, право! Ходят, ходят тут всякие, а зачем - и сами не знают. - "Я призрак! Я привидение! Я пришелец из загробного мира!!" - Да мне-то какое до этого дело? Подумаешь! Я понимаю, если бы это кому-нибудь приносило пользу, а то ведь так - дурака валяете!

   Приютский мальчишка стоял сконфуженный и еле удерживался, чтобы не расплакаться.

   - А тебе, паренек, стыдно! Ты призрак молодой совсем, перед тобой вся... (старик замялся) вся... смерть впереди, а ты, вместо того чтобы делами хорошими заниматься, по ночам шатаешься, людей пугаешь. Ведь вот испугайся я, ты бы обнаглел и готов был бы мне на голову сесть, а теперь, увидев, что твое дело не выгорело, стоишь как пень и не знаешь, что делать дальше... Уу... Безнравственный мальчишка!

   Меняла с презрением отвернулся от уничтоженного призрака и, кряхтя, лег под одеяло.

   Приютский мальчишка, притаив дыхание, выждал несколько минут и потом, подкравшись к задремавшему меняле, потихоньку ущипнул его за ногу.

   - Вот я тебе ущипну, негодяй! Ты мне будешь щипаться... Проваливай!

   Призрак потоптался еще несколько минут около кровати менялы. Он попытался сдернуть с него одеяло, но неудачно, потом дернул старика за ухо.

   Меняла делал вид, что спит и не замечает стараний приютского мальчишки.

   Прибегнув в последний раз к своему излюбленному приему, густому гуденью, и видя его безрезультатность, призрак мальчишки горько вздохнул и, обескураженный, нехотя зашагал на чердак.

   Вокруг нотариуса сидела почти вся компания вернувшихся призраков, и все обменивались впечатлениями минувшей ночи.

   Общий результат был таков, что все обитатели дома перепугались до смерти.

   Когда же очередь дошла до приютского мальчишки, он нагло улыбнулся и, приняв суровый вид, стал рассказывать:

   - Когда он меня увидел, то чуть не умер от страху. А я на него как напал! А-а, говорю ему, такой-сякой! Делом не занимаешься, глупости все на уме! Вот я тебя сейчас! А он плакал, просил прощенья и, залезши под кровать, трясся, как осиновый лист. Я его поколотил хорошенько и ушел!

  

  

  

   Ловким, грациозным движением Коля Кинжалов подсадил Лизочку Миловидову на площадку трамвая, а потом, вслед за ней, так же грациозно вскочил и сам.

   Коля Кинжалов в этот вечер чувствовал себя в особенном ударе. Был он в новом смокинге, лаковых ботинках, купленных по чрезвычайно удачному случаю, и теперь ехал с Лизочкой в театр, что сулило ему много впечатлений, прекрасных и захватывающе интересных.

   - Пардон-с, пардон-с, - вежливо, но твердо говорил он стоявшей в проходе публике, - позвольте даме пройти вперед!

   У него в уме уже назревала остроумная шутка, которую он скажет, получая от кондуктора билет. Это должно было рассмешить Лизочку, а развеселившись, она будет еще плотнее прижиматься к его плечу и еще более мягким взглядом будет смотреть на него, сильного и умного Колю Кинжалова...

   - Господа, пардон! Позвольте даме пройти вперед и, ради Бога, не толкайтесь.

   Вагон неожиданно остановился.

   Сделав испуганное лицо, Коля Кинжалов пошатнулся, растопырил руки, подпрыгнул и сел на колени какому-то дремавшему человеку в меховой куртке, пребольно наступив ему на ногу.

   Господин встрепенулся, столкнул с себя Колю и сурово сказал:

   - А чтобы тебя черти взяли! Медведь!!

   Сердце Коли Кинжалова колыхнулось и провалилось куда-то далеко, далеко...

   Он сразу, с ужасающей ясностью, почувствовал, что сейчас, после этого оскорбления, должно произойти что-то такое ужасное, такое неотвратимое и такое ничем уже непоправимое, после чего сотрется и исчезнет их поездка, театр, новый смокинг, купленные по чрезвычайно удачному случаю лаковые ботинки и даже сама Лизочка Миловидова - его первая благоуханная любовь.

   Он оставил руку Лизочки, обернул свое пылавшее жаром лицо к господину в меховой куртке и тонким, срывающимся голосом, чувствуя за спиной Лизочку, вскричал:

   - То есть... Это кто же медведь?!

   - Вы - медведь, черти бы вас разорвали! Своей лапой вы совсем в лепешку расплющили мою ногу!

   "Сейчас надо ударить, - лихорадочно быстро пронеслось в голове Коли Кинжалова. - Кулаком или ладошкой? Ладошкой лучше, потому что это считается пощечиной... Благороднее и оскорбительнее..."

   Коля вынул правую руку из кармана и дрожащим голосом сказал:

   - Если вы смеете оскорбляться, то я... смею драться!! Я вам покажу сейчас.

   Немедленно же Коля пожалел, что не ударил своего противника сразу: в таких случаях обыкновенно не разговаривают.

   - Вы у меня узнаете, как оскорбляться!!

   - Чего-с?!

   Господин вскочил, двинулся на Колю, и Коля сразу увидел, что господин выше его на целую голову...

   - За такие оскорбления бьют... - болезненным шепотом вырвалось у Коли.

   - Неужели? - иронически протянул вскочивший, расстегивая меховую куртку. - Неужели? А что, если я выдеру сейчас твои красные ушонки и засуну тебя под скамейку, как паршивого зайчонка! А?!

   Кто-то из публики, с наслаждением дожидавшейся начала драки, засмеялся.

   Мастеровой в издерганной шапчонке восторженно хлопнул себя по животу и взвизгнул:

   - Бейтесь, братцы!

   Истинный художник - он интересовался не результатом дела, а его процессом...

   Двумя звонкими пощечинами прозвенели в ушах Коли Кинжалова незабываемые на всю жизнь слова:

   "Красные ушонки... паршивый зайчонок..."

   Падая в бездну, Коля, сам не зная для чего, схватил господина за руку и жалобно пролепетал:

   - Нет... этого я так не оставлю...

   Но тот уже странно, устало сгорбился, с оскорбительным равнодушием зевнул в самое лицо Коли и небрежно обратился к кондуктору:

   - Конюшенная скоро?

   - Сейчас остановка.

   Господин стряхнул с себя Колину руку и, насвистывая, направился к выходу.

   Цепляясь за меховую куртку, Коля шел за уходящим и плачущим голосом кричал, теряя по дороге остатки рыцарства:

   - Нет, вы так не уйдете... Вы меня оскорбили...

   - Ну!! - угрожающе обернулся тот. - Что нужно?!

   - Вы ругались, вы оскорбляли меня, хорошо же...

   Одной рукой Коля держал господина за рукав, а другой - неуклюже шарил в смокинге одеревеневшими пальцами бумажник.

   - Ага... Вот! Если вы порядочный человек!

   Коля вынул карточку и подал ее господину в меховой куртке. Ощущение чего-то невыносимо позорного и скверного стало исчезать, уступив место сознанию, что сейчас Коля думает и поступает, как решительный человек и джентльмен с твердыми правилами.

   - Это что еще за комедия?

   - Это не комедия... это моя карточка, с помощью которой я вызываю вас на дуэль!

   - На дуэ-эль?!

   Господин, не читая, потрепал карточкой по пальцам своей левой руки, скомкал карточку, бросил карточку на пол, сказал громко и раздельно:

   - Ду-рак!

   И вышел на площадку, ловко соскочил потом со ступеньки, еще до остановки вагона.

   Коля двинулся вслед за ним и, перевесившись через перила, закричал:

   - А, что, испугался, негодяй?! То-то! А то бы я переломал твои кривые ножонки! Трус, трус, подлец!!

   Странно: Коля Кинжалов сделал, кажется, все, что полагалось порядочному человеку, но возвращался он к Лизочке со странным и неприятным ощущением высеченного человека...

   И она его встретила странно: отдернула руку и нервно сказала:

   - Садитесь уж!.. Вон свободное место.

   Ехали молча.

   Коля пожевал губами, проглотил обильную слюну и непринужденно начал:

   - Его счастье, что удрал!.. А то бы...

   Потом небрежно улыбнулся:

   - Был у меня в Ялте тоже подобный случай, только с более печальным для того человека исходом... Сажусь я тоже таким же родом в трамвай и, представьте...

   Коля говорил нарочно громко, чтобы его слышала и посторонняя публика.

   - Сажусь я в трамвай и, представьте...

   Сосед Лизы, отставной военный, улыбнулся и сказал, обращаясь более к Лизе:

   - Жаль только, что в Ялте нет трамвая!

   Восторженный мастеровой захохотал. Усмехнулись и другие.

   Коля наклонил голову и стал застегивать уже застегнутую пуговицу пальто.

   - То есть не трамвай... а этот самый... как его...

   - Дирижабль? - подсказал кто-то из угла.

   Лизочка звонко расхохоталась. Коля насильственно улыбнулся и пошутил:

   - Ну вот... вы еще скажите: воздушный шар! Да... сажусь в дилижанс, а он меня как-ак толкнет! - Извинитесь! - Не желаю. - Извинитесь! - Не желаю. - Ага... не желаете? - Схватил его, да в запертое окно - трах! - и выбросил. Двенадцать рублей потом взыскали с меня за разбитое стекло! Хе-хе-хе...

   Все сконфуженно молчали.

   Толстый купец, сосед Коли, закашлялся и, наклонившись, сплюнул. Плевок описал полукруг, попал на лакированный ботинок Коли и застыл на нем.

   Лизочка это видела и заметила, что это видел и Коля. Коля, в свою очередь, чувствовал, что Лизочке известно позорное состояние его ботинка, но, вместо того чтобы потребовать от купца извинения, он потихоньку пододвинул ногу под скамейку и угрюмо, злобно проговорил:

   - А то еще был со мной такой забавный слу...

   - Ладно, пойдем, - нервно вскочила Лизочка.

   - Нам здесь сходить.

  

  

   Коля Кинжалов и Лизочка, съежившись под мелким дождем, молча шли к театру.

   Коля ненавидел и театр, и ботинок, и Лизочку, и себя - главным образом себя. Сзади их кто-то догонял.

   Мокрый мастеровой внезапно выпрыгнул из тьмы около электрического фонаря и, подойдя боком к Коле, негодующе и презрительно ткнул пальцем в его щеку.

   - Эх ты! Курица... Туда же... Отчего ты не свистнул ему по уху? Интеллигенты!

   Обиженный мастеровой вздохнул и скрылся во тьме.

   А Коля оперся плечом об электрический столб и, не стесняясь уже присутствия Лизочки, беззвучно плакал.

  

  

  

   По тротуару Невского проспекта шел тихими шагами господин.

   Проходя мимо освещенной витрины парикмахерской, он задорно подмигнул парикмахерской кукле, споткнулся о темную тень от фонаря и потом с неопределенной улыбкой на лице остановился посреди тротуара с целью завести часы.

   Вынув из кармана дверной ключ, он с трудом продел его в часовое кольцо и, повернув несколько раз, успокоенный, побрел дальше.

   В голове у него бродила смутная мысль, что хорошо бы сказать сейчас гревшимся у костра извозчикам какую-нибудь утешительную речь, или поцеловать морду унылой лошади на углу... или спеть что-нибудь такое, от чего все бы плакали.

   Господин остановился около чугунного льва перед дверьми какого-то магазина и ласково погладил холодную спину зверя.

   - Зазяб, цуцик? Ну, пойдем со мной, дурачок... Ну?

   Видя, что лев не обратил внимания на ласковое приглашение, господин вздохнул, схватился за голову и, пошатываясь, побрел дальше.

   Господин медленно приближался к ярко освещенному подъезду кафе, и по мере приближения благодушная улыбка на лице его все тускнела и тускнела, давая место недоумению и испугу.

   Остановившись недалеко от подъезда, он открыл рот и, смотря в завесу ночи остекленевшими от ужаса глазами, стал прислушиваться к гудению большого дугового фонаря...

   - Господи! - прошептал он. - Что же это такое? Гудит!..

   К его удивлению, гуляющая публика совсем не обращала внимания на это гудение, проходя мимо с самыми равнодушными лицами.

   На душе у господина сделалось тяжело.

   Он неожиданно схватил какого-то маленького худого прохожего за руку и таинственно отвел его в сторону.

   - Что вам угодно? - спросил тот изумленно.

   - Вы... ничего не слышите?

   - Ничего. А что?

   - Гудит!

   - Что гудит?

   - Вы слышите?! Гу-у... Это ужасно!

   - Что ж такое? Это обыкновенный дуговой фонарь.

   - Но ведь он гудит!!

   - Это ничего не значит. Послушайте... шли бы вы спать!

   Господин заплакал и, цепляясь за руку прохожего, вскричал:

   - Неужели вы это дело так оставите?

   - Да какое же дело?

   - Гудит! Ах ты, Господи! Гудит, а они идут мимо... Звери... дикари...

   Господин подошел к пожилой даме и, взявши ее за голову, наклонил к своему уху.

   - Гудит? Слышите? - таинственно шепнул он.

   Дама закричала.

   - Чего ты кричишь? Легком... мысленная женщина.

   - Я позову городового!

   - Верно! Может, начальство обратит внимание... Я сам пойду позову городового.

   Оставив легкомысленную даму, господин подошел к городовому и стал делать ему рукой таинственные знаки... Он кивал пальцем, моргал глазами, причмокивал и, выпучив щеки, шептал:

   - Г. городовой! Г. городовой!!

   - Что прикажете?

   - Обратите ваше внимание...

   - На что, господин?

   - Гудит!

   - Где? Что?

   - Пойдем, покажу.

   Подтащив городового к фонарю, господин со страхом поднял палец вверх и шепнул:

   - Гудит!

   - Да-с. Фонарь.

   - Городовой?! Зачем он гудит!

   - Да вам-то что, господин? Пусть себе гудит.

   - Городовой?! Зачем он так?

   - Идите спать!

   - Не могу я этого так, милый, оставить!

   - Что же вы сделаете?

   - Поеду... к... градоначальнику! к преосвященному... Пусть они обратят внимание. Гудит... Несчастный я человек.

   Городовой ушел, а господин стоял, подняв измученное, утомленное лицо к фонарю, и грозил ему пальцем:

   - Гудишь! Я ттебе погу...жу!

   Он задумался и потом поправился:

   - Погудю!

   Проходила какая-то девица:

   - Пойдем со мной, дуся.

   - Миллая! Не могу я пойти.

   - Почему?

   - Как же я его так оставлю!

   Он долго и подробно стал объяснять девице о причинах, удерживающих его здесь.

   - Ну, какое тебе дело, что гудит? Что тебе такое? Фонарей не видал?

   - Господи! Никто меня не понимает... Ведь гудит он! Понимаешь, так: гууу...

   - Да тебе обидно, что ли?

   - Не могу я так этого оставить... Пойми меня: иду я по улице тихо, благородно, никого не трогаю, а он вдруг гуу... гудит! Как я могу это оставить? Ведь это - столица.

   - Ну и стой здесь, как дурак.

   С хитрой улыбочкой господин погрозил ей пальцем, сел на ступеньки подъезда и, расстегнув бобровую шубу, сказал:

   - Не могу я этого так оставить! Гудишь? Гуди, чтоб ты лопнул! Я около тебя посижу.

   Господин задремал. Тротуары пустели, огни постепенно гасли, и, когда запоздалые посетители кафе наконец вышли, выругав рассевшегося на ступеньках человека, фонарь неожиданно перестал гудеть. Он странно замигал, блеснул ярко еще раз и - погас...

   - Ага! - сказал господин, удовлетворенно вздыхая.- А то - гудеть. То-то.

   Улыбнулся, прищелкнул пальцами и, запахнув шубу, пошел неверными шагами по тротуару, постепенно удаляясь, пока не слился с серой тьмой дремавшей улицы.

  

  

  

   - К вам можно?

   Не дожидаясь ответа, ко мне в кабинет боком протиснулся высокий парень с тупым взглядом исподлобья и порывистыми, без всякой логики, движениями.

   - Это вы самый и есть редактор?

   - Не скрою... Я, действительно, немного замешан в этом деле.

   - Так. Странно только, что лицо у вас не редакторское. Такое, какое-то... недалекое.

   - Послушайте...

   - Да вы не обижайтесь... Ведь я не ставлю вам этого в вину.

   - Что вам нужно?

   - Принес стихи!

   - Хорошо... Оставьте! Ответ через две недели...

   - Э, нет! Мы эти штуки знаем... Я хочу, чтобы вы их сейчас прочли.

   Будучи втайне зол на посетителя за его отзыв о моем лице, я решил затянуть ответ, еще больше, чем на две недели.

   - Зайдите как-нибудь зимою. Тогда я... Впрочем, можно прочесть их и сейчас!

   Последняя фраза была произнесена мной невольно, после того как я поднял глаза на посетителя и увидел направленное на меня дуло револьвера.

   Съежившись, я небрежно спросил:

   - Вы хотите показать мне систему вашего револьвера?

   - Нет, я хочу показать свою систему беседы с людьми вашего пошиба. Скажите, хотели бы вы получить кусок свинца в лоб?

   Я категорически отказался от этого.

   - Во-первых, мне сейчас некогда! Затем, ваше предложение так неожиданно... Я подумаю. Зайдите на днях.

   - Да ты стихи прочтешь или нет?! - заревел посетитель, потрясая револьвером.

   - Конечно, конечно... Я уверен, что стихи ваши превосходного сорта.

   - Еще бы! Эй! Убери от звонка лапу, а то я ее перешибу!!

   - Вы думаете, я хотел позвонить? Глубоко ошибаетесь... Какой у вас красивый почерк!

   - Нужно быть упадочником и дегенератом, чтобы, держа такое произведение в руках, восхищаться только почерком. Читай, - только с чувством!

   Я исполнил его приказание лишь наполовину, потому, что стал читать рукопись с чувством глубокого отвращения. Она начиналась так:

  

   Что вы жирные? Что серые?

   Дьявол вас на свет призвал...

   Думы - мыши... вас без меры я

   Ненавидел. Целовал.

   Ваш овал.

   Как шаман, я дик, я страшен -

   Не хочу в подвал,

   Одинок, я в зубьях башен

   Черепа овал

   Целовал!..

  

   Закрывши глаза и приложив в рассеянности револьвер к животу, поэт наслаждался музыкой своих стихов. Я хотел потихоньку дернуть его за руку, палец которой был на курке, но поэт открыл один глаз и вопросительно посмотрел на меня.

   - Читали вы что-нибудь подобное?

   Совершенно искренно я ответил:

   - Ничего подобного я не читал.

   - То-то же... Вы третью строку поняли?

   - Ах, это где мыши?.. Очень, очень мило.

   - Вы поняли, что такое мыши?

   - Как же! Это такие серые животные из породы грызунов, которые...

   - Боже! И такой человек - редактор! Ну, где у вас мозги? Я спрашиваю, где ваши мозги?

   Боясь, чтобы он в поисках моих мозгов не вспомнил о револьвере, я поспешил замять этот щекотливый вопрос.

   - А эта строка у вас - чудо, что такое!

  

   Как шаман, я дик, я страшен...

   Не хочу в подвал!

  

   - Ты догадался, почему он не хочет в подвал?

   - Гм... Конечно! Надеюсь, у него были основательные причины для этого.

   - У тебя в разговоре ужасно пошлая проза... Я уверен, что тебе не понятна даже такая элементарная строка:

  

   Одинок я в зубьях башен...

  

   - Испытал ли ты такое одиночество?

   - Откровенно говоря, такое одиночество мне не перепадало. Так, вообще, кое-что... было.

   - Тебе, вероятно, незнакомо и это переживание:

  

   Черепа овал

   Целовал...

  

   - Переживал ты это?

   - Погодите... Дайте вспомнить! Вы говорите: овал черепа? Нет!.. Насколько память мне не изменяет - не приходилось.

   Я скорбно вздохнул:

   - Да и где мне! Так, живешь себе без всякого удовольствия...

   - Потому что ты не поэт, а червь.

   - Совершенно верно. Это вы тонко подметили.

   - Ну так вот... Оставляю тебе это стихотворение... Не благодари! Терпеть не могу, когда мне руки лижут. Заплатить можешь сейчас. Постой - сколько тут строк? Десять? Ну, будем считать для ровного счета - пятнадцать... я беру по три рубля строка (это ты заруби себе на носу), значит, сорок пять... ну, для ровного счета - пятьдесят рублей!

   Искоса взглянув на револьвер, я вынул из бумажника деньги и робко положил на стол. Взявши их, он сказал:

   - Только слово "серые" напечатайте серой краской...

   - Виноват, но типографские условия...

   Стуча револьвером по столу, он отчетливо отчеканил:

   - Знайте, что для меня типографских условий не существует! Я хочу, чтобы мои стихотворения производили на публику впечатление...

   - Бреда сумасшедшего, - хотел докончить я вслух, но промолчал.

   Когда он встал и спрятал опасное оружие, собираясь прощаться, я предложил ему, втайне дрожа от радости, что он уходит:

   - Можно там, где вы говорите о жирных мышах...

   - Ну...

   - Напечатать слово "жирные" жирным шрифтом. Это произведет впечатление...

   - Идиот!

   Он презрительно пожал плечами и вышел, пропуская ко мне в кабинет нашего сотрудника.

   - Скажите, - угрюмо спросил я, - что это за сумасшедший?

   Сотрудник удивленно посмотрел на меня.

   - Сумасшедший?.. Это известный поэт-модернист. Его везде охотно печатают.

   Я уткнулся в бумаги и проворчал:

   - Охотно вам верю.

  

  

  

   До сих пор при случайных встречах с модернистами я смотрел на них с некоторым страхом: мне казалось, что такой художник-модернист среди разговора или неожиданно укусит меня за плечо, или попросит взаймы.

   Но это странное чувство улетучилось после первого же ближайшего знакомства с таким художником.

   Он оказался человеком крайне миролюбивого характера и джентльменом, хотя и с примесью бесстыдного лганья.

   Я тогда был на одной из картинных выставок, сезон которых теперь в полном разгаре, - и тратил вторые полчаса на созерцание висевшей передо мной странной картины. Картина эта не возбуждала во мне веселого настроения... Через все полотно шла желтая полоса, по одну сторону которой были наставлены маленькие закорючки черного цвета. Такие же закорючки, но лилового цвета, приятно разнообразили тон внизу картины. Сбоку висело солнце, которое было бы очень недурным астрономическим светилом, если бы не было односторонним и притом - голубого цвета.

   Первое предположение, которое мелькнуло во мне при взгляде на эту картину, - что предо мной морской вид. Но черные закорючки сверху разрушали это предположение самым безжалостным образом.

   - Э! - сказал я сам себе. - Ловкач художник просто изобразил внутренность нормандской хижины...

   Но одностороннее солнце всем своим видом и положением отрицало эту несложную версию.

   Я попробовал взглянуть на картину в кулак: впечатление сконцентрировалось, и удивительная картина стала еще непонятнее...

   Я пустился на хитрость - крепко зажмурил глаза и потом, поболтав головой, сразу широко открыл их...

   Одностороннее солнце по-прежнему пузырилось выпуклой стороной, и закорючки с утомительной стойкостью висели - каждая на своем месте.

   Около меня вертелся уже минут десять незнакомый молодой господин с зеленоватым лицом и таким широким галстуком, что я должен был все время вежливо от него сторониться. Молодой господин заглядывал мне в лицо, подергивал плечом и вообще выражал живейшее удовольствие по поводу всего его окружающего.

   - Черт возьми! - проворчал я, наконец потеряв терпение. - Хотелось бы мне знать автора этой картины... Я б ему...

   Молодой господин радостно закивал головой.

   - Правда? Вам картина нра