Аверченко Аркадий Тимофеевич - Рассказы (юмористические)

;  - 17 июня я вышел из дому с ружьем рано утром и, бесплодно прошатавшись до самого обеда, вышел к реке. Чувствуя усталость, я выбрал теневое местечко, сел, вынул из сумки ветчину и коньяк и стал закусывать... Нечаянно оборачиваюсь лицом к воде - глядь, а там, на другом берегу, три каких-то женщины купаются. От нечего делать (завтракая в то же время - заметьте это, г. судья!), я стал смотреть на них.

   - То, что вы в то же время завтракали, не искупает вашей вины!.. А скажите... эти женщины были, по крайней мере, в купальных костюмах?

   - Одна. А две так. Я, собственно, господин судья, смотрел на одну - именно на ту, что была в костюме. Может быть, это и смягчит мою вину. Но она была так прелестна, что от нее нельзя было оторвать глаз...

   Господин Вопягин оживился, зажестикулировал.

   - Представьте себе: молодая женщина лет двадцати четырех, блондинка с белой, как молоко, кожей, высокая, с изумительной талией, несмотря на то что ведь она была без корсета!.. Купальный костюм очень рельефно подчеркивал ее гибкий стан, мягкую округлость бедер и, своим темным цветом, еще лучше выделял белизну прекрасных полных ножек, с розовыми, как лепестки розы, коленями и восхитительные ямоч...

   Судья закашлялся и смущенно возразил:

   - Что это вы такое рассказываете... мне, право, странно...

   Лицо господина Вопягина сияло одушевлением.

   - Руки у нее были круглые, гибкие - настоящие две белоснежных змеи, а грудь, стесненную материей купального костюма, ну... грудь эту некоторые нашли бы, может быть, несколько большей, чем требуется изяществом женщины, но, уверяю вас, она была такой прекрасной, безукоризненной формы...

   Судья слушал, полузакрыв глаза, потом очнулся, сделал нетерпеливое движение головой, нахмурился и сказал:

   - Однако, там ведь были дамы и... без костюмов?

   - Две, г. судья! Одна смуглая брюнетка, небольшая, худенькая, хотя и стройная, но - не то! Решительно, не то... А другая - прехорошенькая девушка лет восемнадцати...

   - Ага! - сурово сказал судья, наклоняясь вперед. - Вот видите! Что вы скажете нам о ней?.. Из чего вы заключили, что она девушка и именно указанного возраста?

   - Юные формы ее, г. судья, еще не достигли полною развития. Грудь ее была девственно-мала, бедра не так широки, как у блондинки, руки худощавы, а смех, когда она засмеялась, звучал так невинно, молодо и безгрешно...

   В камере послышалось хихиканье публики.

   - Замолчите, г. Вопягин! - закричал судья. - Что вы мне такое рассказываете! Судье вовсе не нужно знать этого... Впрочем, ваше откровенное сознание и непреднамеренность преступления спасают вас от заслуженного штрафа. Ступайте!

   Вопягин повернулся и пошел к дверям.

   - Еще один вопрос, - остановил его судья, что-то записывая. - Где находится это... место?

   - В двух верстах от Сутугинских дач, у рощи. Вы перейдете мост, г. судья, пройдете мимо поваленного дерева, от которого идет маленькая тропинка к берегу, а на берегу высокие, удобные кусты...

   - Почему - удобные? - нервно сказал судья. - Что значит - удобные?

   Вопягин подмигнул судье, вежливо раскланялся и, элегантно раскачиваясь на ходу, исчез.

  

  

  

   Василиса Нестеренкова занимала скромное, чуждое светскости и блеска общественное положение - она торговала семечками и апельсинами. Поэтому все другие занятия и должности, которые возвышались над уровнем ее коммерческих операций, казались ей уделом людей исключительных, отмеченных Богом, и на этих людей Василиса смотрела с явным почтением и тайным страхом.

   Жоржа Зяблова, парикмахерского подмастерья, который изредка покупал у нее апельсины, она считала человеком недюжинным и пареньком "с продувной головой", а на свою дочь, сумевшую без посторонней помощи выдвинуться и стать в житейской иерархии на недосягаемую головокружительную высоту, - она молилась.

   Дочь ее занимала место кассирши в Москве в мануфактурном магазине купца Хлапова, изредка писала матери письма, которых та не могла читать, и присылала деньги, которых та не решалась тратить. Потому что была она неграмотна и мечтала о приданом для своей дочери.

  

  

   - Жоржик... - заискивающе говорила госпожа Нестеренкова, кутаясь в дырявый платок, - так вы ж мне напишете? А? А?

   Парикмахерский подмастерье закатывал глаза, хмурил брови, шевелил толстыми пальцами и в задумчивости насвистывал что-то длинное.

   - Да... Напиши! Вы думаете, это легко писать? Я четыре года учился, пока научился. А теперь так насобачился, что могу с маху написать письмо. Это тоже нужно знать, где какое слово поставить, где тире.

   - Тире? - бессмысленно прищурилась госпожа Нес-теренкова. - Да зачем оно?

   - Как, зачем? Молчали бы лучше, когда не знаете. Он задумался.

   - Фразы тоже. Разные. Все это знать нужно. Ну-ка, попробуй ты, матушка, написать! Воображаю!..

   - И как это вам, Георгий Кириллыч, все это ниспослано... - с явной грубой лестью прошептала семечница. - И откуда что берется?! И как же это у человека должны шарики работать, чтобы, не пито, не едено, цельное письмо накострячить!

   Жорж неожиданно обиделся на сказанное семечницей вульгарное слово.

   - Что? Накострячить? Ну, и кострячь сама письма, если тебе надо! Тоже, скажите, пожалуйста... "Накострячить"!..

   Он повернулся спиной и хотел уходить, но семечница схватила его за руку и удвоила порцию грубой лести и подмазыванья:

   - Господи! Да куда ж вы?.. Такой прекрасный, умный господин и вдруг - уходит. Такой, можно сказать, красавчик, за которым девки помирают, и вдруг, это самое... Вчера еще хозяин ваш лимонад покупал у меня, разговаривал: много, говорит, у меня этого народу, много дармоедов, только, говорит, Зяблов, Георгий Кириллыч, распроединственный золотой человек.

   - Да ты врешь.

   - И с чего это с такого я бы соврала? Ни на ноготь не прибавила, вот верное слово!

   И соврала старуха. Правда, парикмахер покупал у старухи лимонад, правда, разговаривал о Зяблове, но, главным образом, в таком тоне:

   - Дня не дождусь, когда этот паршивец уберется. Пьяница, лгун и чуть ли не на руку нечист!

   Но - Жорж был грамотен, являл себя знатоком тире, фраз и междометий, и находившаяся под гипнозом всего этого старуха несла сплошную околесину.

   - Умру, говорит, кому дело передать? "Да кому ж, - говорю я, - и передать, как не Жоржику?" Посмотрел на меня: "ему и передам!"

   - Да ты врешь, старуха! - восклицал Жорж, смеясь счастливым смехом, будто бы кто-то тихонько щекотал его. - Так и сказал?

   - Так. Ей-Богу, так!

   Неожиданно щепетильному Жоржу показалось, что старуха фамильярничает с ним.

   Он заложил руки в карманы брюк, повернулся к собеседнице вполоборота и холодно сказал:

   - В сущности говоря, что вам угодно?

   - Жоржик! Красавец! - заегозила старуха. - Так я же это самое и прошу!

   - Что - это самое? Выражайтесь яснее!

   - Да письмо ж.

   - Что - письмо?

   - Да написать. Я ж неграмотная, верное слово!

   - Кому письмо?

   - Да дочке же моей! Что в Москве-то. Дочка. Так вот ей. Деньги она мне еще намедни прислала.

   Жорж сосредоточенно нахмурился.

   - А отчего ж ты неграмотная? А?

   - Да где ж мне было... - развела руками госпожа Нестеренкова. - Сначала была все маленькая, да маленькая, - рано было... А потом вдруг - большая! Глядишь - и поздно.

   - То-то и оно, - недовольно проворчал Жорж.

   - Как детей рожать, так вам грамоты не нужно, а как письма им писать - занятых людей беспокоите...

   - Я ж не даром! - всплеснула руками встревоженная старуха. - Заплачу, как полагается.

   Жорж посвистал.

   - Гм... написать разве?

   Старуха, молча кутаясь в платок, стояла перед Жоржем и со страхом следила за игрой его лица, на котором ясно было написано:

   - Захочу - напишу, захочу - и не напишу.

   - Ладно, - сказал Жорж. - Напишу.

   Семечница вздрогнула от радости.

  

  

   Жорж сидел в каморке у старухи.

   - Вот вам, - говорила она, носясь из угла в угол, - яичница, колбаса, рыба жареная. Водочки выкушайте.

   - Выкушайте, - лениво передразнил благодушно настроенный Жорж. - Я не пью водки с красной головкой. В ней сивуха.

   - Можно с белой головкой, - залебезила семечница, пряча за уши выбивающиеся пряди волос. - Сейчас пошлю девчонку.

   - Я не хочу колбасы без чесноку! Я люблю с чесноком!

   - Да она ж и есть, Георгий Кириллыч, с чесноком.

   - Да, знаем мы... с чесноком, - проворчал Жорж.- Письма им еще пиши! Целый день работаешь, как собака: то каких-то дураков брей, то какие-то письма пиши... Невесело это, знаете.

   Говоря эти ленивые слова, Жорж в то же время лихорадочно пил водку, ожесточенно набрасывался на яичницу и рыбу и, недовольно крутя головой, обнюхивал белый хлеб.

   - Что это он, как будто, черствый... А?..

   Закончив насыщение, Жорж съел еще пару апельсинов, изнеженным движением откинулся на спинку убогого дивана и зевнул.

   - Ты... тово, Василиса... Я бы вздремнул немного перед письмом... А ты бы постерегла, чтоб никакой черт меня не бесп...

   Глаза его сомкнулись.

   Старуха вздохнула, растерянно посмотрела на гостя, но сейчас же согласилась, захлопотала...

   - Ну, что ж... отдохните. Благо, сегодня праздник, в паликмахтерскую не иттить. Позвольте подушечку вам...

   Жорж с усилием поднял веки и возмущенно прошептал:

   - По...чему мухи... беспокоют?

   - Теперь-то? - сказала старуха. - Зимой?! Не беспокойтесь, Георгий Кириллыч. Никаких мух-то и нет.

   - Чигарики на курузах, - прошептал Жорж, тщетно желая что-то объяснить.

   - Чего извольте? - забеспокоилась старуха.

   Но Жорж уже спал.

   Старуха села на скамеечку около его головы и, глядя ему в лицо, погрузилась в терпеливое ожидание: когда он проснется и напишет то, что ей нужно...

  

  

   Писали письмо.

   Жорж проснулся в веселом, приподнятом настроении, и ему все было смешно: как это он неожиданно опьянел, как заснул и как он, по словам старухи, требовал, засыпая, совершенно неизвестной вещи: чигариков на курузах. Смешна ему была и сама семечница со своей суетливостью, тайной боязнью, что он откажется писать письмо, и весело было ему чувствовать, что ближайшая семечницына судьба - всецело в его руках...

   И пришла неожиданно ему в голову совершенно юмористическая, безумно веселая затея: написать старухиной дочке письмо совсем не так, как будет диктовать старуха.

   Перспектива повеселиться за счет бестолковой, глупой старухи так захватила веселого подмастерья, что он придвинул бумагу, чернила и даже, упустив из виду возможность поломаться в отношении густоты чернил и пококетничать трудностью писать, вообще, - благодушно сказал:

   - Ну, Василиса... говори. Что писать-то?

   Улыбнувшись счастливой улыбкой, госпожа Нестеренкова склонила набок голову, подперла ее рукой, сладко замечталась и потом сказала тоненьким дребезжащим голосом:

   - Дорогая дочка Варенька! Очень я удивилась твоему присылу пяти рублей и за.что тебя благодарю и кланяюсь...

   - "Дорогая дочка Варенька, - писал, заливаясь внутренно хохотом, Жорж, - эк чем вздумала меня удивить - пятью рублями!.. Ты бы мне сто выслала... Или двести! Тогда бы я тебя благодарила и кланялась... А так - что ж: на один день выпивки с соответствующей закуской мне и хватит только"...

   - Написал? - спросила семечница.

   - Написал, - отвечал Жорж.

   Семечница поджала губы.

   - Ну... Что ж бы еще такое? "И очень также прошу тебя, Варенька, с хозяевами быть тихой, скромной, без галош не выходить и беречься от климату, вообще также"...

   - "Прошу тебя, уважаемая Варенька, - склонив набок голову, выводил подмастерье, - чтобы не очень-то церемониться с хозяевами, потому - эти черти разве понимают? Куска фиксатуару или гребенки старой в карман не сунешь: сейчас же заметят!.. Смотри не сядь в галошу и соблюдай климатические условия в отношении тишины"...

   - Есть?

   - Сделано! - сказал Жорж. - Хоть на выставку! Хорошее письмо, Василиса, получит твой, как это говорится: отпрыск.... Еще что писать?

   Василиса сразу сделалась мечтательной.

   - И, кроме всего того, - сказала она, нараспев, тонко-претонко, - береги себя, как ты девушка, и мужчина час, дур, всегда на худое потянуть может... Он-то и деньги, пожалуй, покажет, рублем поманит,- только анафемские это деньги, нечистые... Не для девушек они!.. Сохрани себя до хорошего человека, по закону который, по доброму согласию, через отцов церкви, по поводу замужества...

   - Правильно, - кивнул головой Жорж.

   Обмакнул перо в чернильницу и приписал:

   - "И имей в виду, что наше дело женское, и от трудов праведных, как это говорится, каменных домов не купить. Служба-то службой, да и после службы подработать можно, если ты не дура! Мужчинами-то дураками хоть пруд пруди... Оберешь его, как липку, так что и не заметит!!! А замужество, - это, брат, вилами по воде писано. Да-с. Это тебе любой отец церкви скажет. Кланяется тебе один очень интересный господин по имени Жорж Зяблов, который, будь ты здесь - был бы тебе хорошим кавалером и ухажором. Очень умный и красивый. Прощай, дочка, жду от тебя деньжат, да побольше, не скупись. Целуем тебя с этим Жоржем! Твоя мать потомственная, почетная семечница и кавалерша ордена Льва и Солнца - Василиса! Пьем за ваше здоровье! Ура!"

   Конец письма понравился Жоржу чрезвычайно... В нем был и тонкий, здоровый юмор и несколько дружеских теплых слов, по его, Жоржа, адресу и легкий шутливый тон по отношению к глупой сантиментальной семечнице - все было округлено, закончено.

   - Готово, мамаша! - воскликнул шутливо Жорж, хлопая ладонью по письму. - На чаек с вашей милости.

   Счастливая старуха захлопотала, засуетилась, сунула подмастерью в руку полтинник, наклеила на конверт марку и, не чуя под собой от удовольствия ног, побежала на улицу.

   Отыскала почтовый ящик и бережно, тщательно всунула в отверстие письмо, протолкнув его пальцем как можно дальше.

  

  

  

   - Я где-то читал, - сказал мой друг Павлов, - что цвет обоев в комнате очень влияет на настроение человека... Голубые обои располагают к лени, неге и мечтательности, желтые - действуют тяжело, угнетающе, красные дают настроению повышенный интенсивный тон, а белые умиротворяют, смягчают и успокаивают человека...

   Есть у некоторых людей такие характеры: если они услышат о каком-нибудь удивительном явлении, - то не успокоятся, пока не приведут примера или явления еще более удивительного, случая еще более странного. Если при таком человеке рассказать о том, что индейские слоны нянчат ребят, он снисходительно улыбнется и расскажет, что австралийские кенгуру не только нянчат ребят, но и дают им первые уроки закона Божьего, лечат от золотухи и помогают прорезываться зубам. Если при таком человеке рассказать, что вы видели в цирке атлета, поднимающего десять пудов и держащего в зубах взрослого зрителя, - этот человек сейчас же вспомнит об одном малоизвестном кузнеце, которого он знал и который поднимал одной рукой шестнадцать пудов, а зубами, "совершенно шутя", держал лошадь и перегрызал подковы.

   Седой, маленький господин внимательно выслушал Павлова, тихо улыбнулся и качнул головой.

   - Это что! Я помню случай, который никогда не изгладится из моей памяти. Все, кому я ни рассказывал, были ошеломлены этим поразительным случаем, многие считают его беспримерным и необъяснимым, но я, по зрелом обсуждении, нахожу, что в нем не было ничего сверхъестественного, необъяснимого... Вы позволите рассказать его?

   Мы были очень заинтригованы.

   - О, конечно, конечно!!

  

  

   В прежнее время я был очень богат и жил широко, шумно и весело. Однажды, наняв и обмеблировав роскошную барскую квартиру, я решил устроить новоселье. Пригласил человек полтораста своих друзей и знакомых, заказал ужин и думал провести вечер приятно, разнообразно и весело. Гости все были народ отборный, хороший, потому что богатому человеку, конечно, есть из чего выбирать...

   Сначала все сидели в моей громадной столовой, пили чай и мирно обсуждали исход какого-то осложнения на Балканах...

   Потом перешли в гостиную, разбились на группы и стали доканчивать разговоры, начавшиеся в столовой.

   Около меня сидели двое - инженер и адвокат - и обсуждали фразу одного из них, что "славянские государства - это какое-то гнездо ос".

   - Вообще, мы, славяне, - пожал плечами адвокат, - народ вздорный, непрактичный и тупой... Стыдно сознаться, но это так.

   Инженер недовольно поморщился.

   - Гм... Видите ли, я сам славянин и не соглашусь с тем, что вы сказали о славянском племени... Конечно, те, которые сами чувствуют в себе эти черты...

   Адвокат побагровел.

   - Слушайте, милостивый государь!.. Если я вас правильно понял...

   - Да, да, - резко рассмеялся инженер, - вы совершенно правильно поняли меня! Человек, который унижает великое племя, считающее его своим, человек, характеризующий это племя вздорным и тупым, - вероятно, выводит это печальное заключение на основании автобиографических данных.

   - Вы за это ответите! - вскричал адвокат, хватая инженера за руку.- Такие оскорбления смываются кровью!!

   - Прочь грязную лапу! - заревел инженер. - С удовольствием прострелю твою ограниченную, лишенную высоких мыслей голову.

   Разговор этот был так неожидан, что я не успел даже замять его.

   Адвокат вскочил, отошел в сторону и стал шептаться с полным красивым офицером. До меня долетели слова:

   - Вы не откажетесь, конечно, полковник, быть свидетелем?..

   - О, с удовольствием... Другого я сейчас найду.

   Адвокат отошел, а полковник остановил проходившего мимо сына банкира и шепнул ему:

   - На одну минуту!.. Затевается дуэль... Надеюсь, вы не откажетесь быть вторым свидетелем, вместе со мной.

   Банкирский сын свистнул.

   - Ду-эль?.. Какие же это идиоты вздумали подставлять свои лбы под пули?..

   - Милостивый государь! - раздраженно возразил полковник. - Я бы попросил вас умерить выражения там, где дело касается моих друзей... Это, по меньшей мере, бестактно!

   - Прошу без замечаний! - вспыхнул его собеседник.

   - Если вы носите военный мундир, то это не значит, что вы можете говорить чепуху! Тоже, подумаешь: бестактно.

   - Ах, так?.. - с трудом сдерживая себя, прошипел полковник. - Надеюсь, что все вами сказанное обязывает вас, как честного человека...

   - Пожалуйста! - пожал плечами банкирский сын...

   - Я хотя и не военный, но пистолет держать умею!..

   - Ладно! Жду ваших свидетелей!..

   Банкирский сын, с дрожащими от негодования губами, отошел к столу и нагнулся к сидящему за столом студенту.

   - Миша... Неприятная история! У меня, кажется, дуэль. Ты не откажешься быть секундантом?

   Миша подумал.

   - Извини, брат, но откажусь. У меня на носу экзамены, а если я впутаюсь в эту историю - Бог весть, чем она кончится.

   - Ну, вздор - экзамены. Неужели, ради меня, ты не сделаешь этого?

   - Ей-Богу, милый, не могу. Банкирский сын криво усмехнулся.

   - Не можешь?.. Скажи прямо - трусишь.

   - Ну-ну, брат... полегче! За такие слова - знаешь?

   Шепот их перешел в бешеное шипенье и свист. Как две разъяренные пантеры, отскочили они друг от друга, и студент, ни минуты не медля, быстро подошел ко мне.

   - Что? - спросил я изумленный, сбитый с толку.

   - Небось, секундантом хотите пригласить? Слышал, все слышал... Да что вы, господа, белены объелись, что ли?

   - Вы можете не соглашаться, - угрюмо сказал студент, - но таких выражений я не допущу. Нужно быть бесцеремонным идиотом, чтобы, в качестве хозяина...

   - Довольно! - вскричал я. - В качестве хозяина я не могу хорошенько отколотить вас, но завтра я пришлю вам своих друзей...

   К нам подлетели четыре человека.

   - Не согласитесь ли вы... - начал один.

   - Быть, - успел вставить другой.

   - Секундантом, - докончили двое.

   - Куда вы лезете, - оттолкнул первый второго. - Я его приглашал первый, а не вы!

   - Что?! Толкаться? Да знаете ли вы, что подобные поступки смываются кровью....

   - Сделайте одолже...

   - Ой! кто это на ногу наступил?

   - А вы не подставляйте.

   - Ах, так! Я вас хотя не знаю, но вот вам моя карточка...

   - А вот моя, черт вас дери!

   В гостиной стоял невообразимый шум... Все вопили, бешено брызгали слюной, ругались и толкали друг друга. Большинство гостей наступало на меня, спрашивая, где я мог достать так много грубиянов, мужиков и бестактных ослов.

   В ужасе схватился я за голову и выбежал в другую комнату... Возмущенные гости выбежали за мной. Я упал в кресло с закрытыми глазами и долго сидел так.

   А когда открыл их, то увидел, что около меня стоит вызвавший меня на дуэль студент и миролюбиво говорит мне:

   - А ведь я, мне кажется, погорячился... Вы уж меня простите! Я готов извиниться.

   - Помилуйте, - радушно сказал я. - Ну, какие там извинения... Я сам виноват.

   Около нас инженер держал адвоката за пуговицу и, пожимая плечами, говорил:

   - В сущности говоря, вы правы: конечно, славяне, в общем, тупы и не практичны... Чего это я давеча на вас набросился...

   - Ну, все-таки - я вас понимаю. Обидно! - бормотал, сконфуженно глядя вниз, адвокат. - Мне не следовало этого говорить. Извиняюсь и думаю, что все будет забыто. Вашу руку!

   К студенту Мише подошел банкирский сын и, красный от смущения, сказал:

   - Свинья я, Миша! Ударь меня по физиономии!

   - За что? - удивился Миша. - Скорее я был не прав. Пожалуй, если хочешь, я действительно буду секундантом у тебя.

   - Не надо, дорогой, любимый Миша. Уже не надо. Я помирился с этим симпатичным славным полковником.

   Всюду были ласковые улыбки и дружеский шепот. Полное спокойствие воцарилось среди нас.

  

  

   Маленький, седой господин замолчал.

   - Вот она какая история-то!

   - Да в чем же дело-то? - с живым недоумением воскликнул Павлов.

   - Как... в чем дело? - удивился старичок. - Разве я вам не сказал? Все дело в гостиной, где мы были раньше, и приемной, куда мы потом перешли.

   - Э, черт! Да что же там такое было?

   - Неужели вы не догадываетесь? Гостиная была оклеена темно-красными обоями, с ярко-красной мебелью, а приемная у меня окрашена белой краской.

   - Ну?!!

   Старичок хитро посмотрел на нас.

   - Цвета-то... Влияют как на настроение! Не правда ли?

   Павлов негодующе пожал плечами:

   - Если красный цвет действует возбуждающе, белый умиротворяюще, то зеленый вредно действует на человеческое воображение, - заставляя бесстыдно лгать!

   Я обвел глазами комнату, в которой мы сидели. Она была зеленая.

  

  

  

  

   Среди пугающего неожиданного завывания автомобильных гудков, бешеных звонков трамваев, немолчного топота лошадиных копыт, мелькания электрических лампочек и головокружительного верчения кинематографических лент, среди несущейся по громадным улицам обезумевшей от желания жить толпы, среди театров с пряными, развратными, испорченными, как старый сыр в угоду гурману, - пьесами, среди всего этого бродят растерянные люди с потухшими тусклыми взорами, и никто не подозревает - какие странные, неслыханные болезни носят они в себе...

  

  

   Учитель гимназии Сверкалов надевал перед зеркалом воротничок и что-то мурлыкал тоненьким голоском.

   Жена посмотрела на него и дружески усмехнулась.

   - Что? Предвкушаешь ряд веселых минут и вечер приятного отдохновения? Смотри - не опоздай!

   Про себя она подумала:

   - Пусть скорее уходит. Я тогда сейчас же засяду за вышивание туфель ко дню его именин... Надо, чтобы он ничего не подозревал о туфлях.

   В это же самое время Сверкалов почувствовал в груди страшную тяжесть, в ногах дрожанье, а сердце похолодело, как кусок льда.

   - Что это значит? Что это? - прошмыгнула быстрая мысль в голове. - Почему она сказала: "смотри не опоздай". Что это значит "ряд веселых минут и вечер приятного отдохновения"?.. Что она имела в виду?

   Сверкалов задумался, потупив омраченное лицо.

   - Не думает ли она, что я еду к Ликушиным ради самой госпожи Ликушиной?.. Не думает ли она, что между нами что-то есть? Какой вздор!! Если оно так - необходимо рассеять это нелепое подозрение...

   - Скажи откровенно, - спросил с наружным хладнокровием Сверкалов. - Как ты находишь madame Ликушину?

   Взгляд его сверлил жену.

   - Как? Да ничего. Она милая, - равнодушно отвечала жена. - Еще может нравиться.

   - Что это такое? - похолодел Сверкалов. - Что значит этот намек?

   Жена в это время думала о туфлях и вздрогнула, когда муж схватил ее за руку.

   - Знай же, что я эту Ликушину ненавижу! Она мне противна!

   Жена удивленно взглянула на него.

   - Почему? Что она такое сделала?

   К Ликушиной Сверкалов был совершенно равнодушен, и вопрос жены застал его врасплох.

   - Подозревает, - заледенело сердце. - Так и есть - подозревает... Ты спрашиваешь - почему?

   И, чтобы отвлечь от себя всякое подозрение, бедный учитель гимназии махнул на все остальное рукой:

   - Потому что у нее есть любовник.

   Жена пожала плечами и усмехнулась.

   - Да тебе-то что... Ведь не влюблен же ты в нее?..

   - Почему ты это спросила?! - быстро-быстро заговорил Сверкалов, хватая жену за руку. - Что это значит? Неужели ты подозреваешь?.. А? А? Говори...

   - Бог с тобой, - удивилась жена. - Я только не понимаю, с чего ты так волнуешься... Я ведь знаю, что ты любишь меня...

   - Что это? - внутренне дрожал Сверкалов. - Искренность или ирония?.. Что она думает? О, я бы много дал, чтобы узнать, что она думает?..

   Тут же он решил окончательно рассеять подозрения жены.

   - Ты знаешь, между прочим, что Ликушина имеет целую челюсть вставную... Брр!.. И волосы красит.

   Думая о туфлях, жена машинально спросила:

   - Да? Откуда ты знаешь такие подробности?

   В груди Сверкалова что-то оборвалось. Похолодело.

   - Конец!.. У нее самые определенные подозрения.

   Не попадая рукой в рукав пиджака, Сверкалов подозрительно и злобно закричал:

   - Что ты пристаешь ко мне с Ликушиной? Что это значит?

   - Господи! Да кто ж к тебе пристает. Ты сам же начал о ней разговор. Чего ты волнуешься? Не буду же я ревновать тебя к Ликушиной.

   - Конец! - охнул внутренно Сверкалов. - Гибель!

   Схватился за голову и выбежал из дому...

  

  

   Севши в трамвай, Сверкалов первым долгом вынул двугривенный и стал держать его на виду, весь замирая от опасения, что в нем могут заподозрить пассажира, желающего прокатиться без билета.

   Кондуктор раза два промелькнул мимо него, отбирая деньги у других, а Сверкалов тянулся за ним, беспокойно повторяя:

   - Получите же с меня... Почему вы не берете с меня?!

   Наконец кондуктор протянул руку к Сверкалову. Взял его двугривенный, повертел в руках и, равнодушно возвращая, сказал:

   - Пожалуйста, перемените. Это оловянный.

   - Конец, - оборвалось внутри у Сверкалова. - Он, наверное, думает, что я нарочно хотел подсунуть ему фальшивый... Черт знает что! Еще, пожалуй, подумает, что я сам и сделал его... Какая гадость.

   Сверкалов ненатурально засмеялся, взял обратно деньги, вынул другие и сказал:

   - Это мне подсунули где-нибудь. Вот, получите.

   И, посмотрев на застывшее лицо кондуктора, заискивающе спросил:

   - Что, много у вас работы?

   Сейчас же стало ясно, что вопрос, после случая с двугривенным, совершенно нелеп и неуместен. Нужно было загладить его.

   Сверкалов снова вынул из кармана оловянный двугривенный, осмотрел его и сказал:

   - Ей-Богу, как настоящий! Ха-ха! А вы, небось, думаете - вот, мол, барин хотел всучить под шумок фальшивый двугривенный... А? Говорите, черт вас возьми... думали?..

   Во рту накипала скверная горечь.

   - Зачем я это говорю? Глупо, бессмысленно. Ведь я, действительно, тянулся за кондуктором так настойчиво, будто в самом деле хотел сплавить двугривенный... Боже! Как тяжело!.. Как гадко...

   Так как Сверкалов был уверен, что его соседи подозревают в нем фальшивомонетчика, то - посмотрел на полного блондина в очках и сказал:

   - Вот я - имею в гимназии службу, зарабатываю тысячи две, человек более или менее обеспеченный... А каково бедному, если ему попадется фальшивый двугривенный... Не правда ли? Мне-то ничего... служба, доверие начальства... Гм...

   Полному господину нужно было сходить на остановке. Он недоуменно посмотрел на Сверкалова, встал и вышел.

   - Конец! - по своей привычке охнул Сверкалов. - Гибель!

   Не дожидаясь следующей остановки, он выскочил из трамвая и остальную часть пути, с тяжелым сердцем, прошел пешком.

  

  

   Горничная попросила Сверкалова в кабинет Ликушина.

   - Барин говорит по телефону... сейчас придет.

   Сверкалов сделал несколько шагов по кабинету, подошел к столу и стал рассматривать разные безделушки... Взял машинально какое-то кожаное потертое портмоне и стал рассеянно вертеть его в руках.

   Сзади раздался неожиданный голос:

   - А! Вы здесь!..

   Сверкалов вздрогнул и выронил портмоне.

   - Не беспокойтесь, - сказал Ликушин, быстро нагибаясь. - Я подниму.

   - Конец! - заскрежетал зубами Сверкалов. - Что он подумает? Что он может подумать? Застал меня одного в кабинете, с чужим портмоне в руках... Господи, как это противно... Как гнусно!..

   - Портмоне рассматривал, - болезненно улыбаясь, сказал он. - Очень замысловатая штука.

   - Что вы, - небрежно возразил хозяин. - Самая примитивная штука: нажать сверху пружину - оно и раскроется!

   - Да? - задрожал внутренне Сверкалов. - Не думаешь ли ты, что и я нажимал пружину и лазил внутрь?.. Этого только еще недоставало...

   - А мне его не удалось открыть, - заявил он угрюмо.

   Хозяин отложил портмоне в сторону и взял гостя за руки.

   - Да? Ну, как поживаете, мой дорогой? Что поделывали последнее время?

   - Кошельки чужие открывал, - болезненно усмехнулся про себя Сверкалов. А вслух сказал:

   - Ничего. Скажите, где вы купили это портмоне?.. Я бы очень хотел приобрести себе такое. Я его поэтому и рассматривал!

   - Господи! Да в самом паршивом магазине можно его купить... Что это вы так заинтересовались этим портмоне?

   Сверкалов, бледный, с прыгающими губами, нагнулся к хозяину.

   - Почему заинтересовался? Не думаете ли вы, что я хотел ознакомиться с его содержимым? А? Вы уж говорите прямо?

   - Как он глупо шутит, - поморщился внутренно Ликушин. - Ха-ха, милейший! Немного же заработали бы вы!.. Там какая-то мелочь... Жена ваша здорова?

   - Здорова, - отвечал отрывисто Сверкалов. - С вами случалось когда-нибудь: взял в руки какую-нибудь вещь - совершенно машинально... Начинаешь ее вертеть в руках и только потом с удивлением спохватишься: Э! Как эта вещь попала тебе в руки?! Случалось?

   - Не помню, - удивился Ликушин. - А что?

   - Да так спрашиваю. Кстати, знаете, я скоро получаю от тетки наследство. Так что в деньгах совершенно не нуждаюсь...

   В кабинет вошла хозяйка дома и поздоровалась со Сверкаловым.

   - Хе-хе! - сказал Сверкалов. - Почему же вы, Дмитрий Павлыч, не расскажете супруге о только что происшедшем забавном инциденте... Представьте, прихожу я, - Дмитрия Павлыча нет... Беру совершенно машинально это портмоне, вдруг входит он. Я, от неожиданности, роняю портмоне, и мне сделалось смешно: вдруг Дмитрий Павлыч подумает, что я хотел вытащить содержимое кошелька и был застигнут на месте преступления.

   Ликушин внимательно взглянул на Сверкалова.

   - Да почему вы придаете такое значение этому пустяку? - медленно спросил он.

   - Подумал! - оборвалось сердце. - Раньше не думал и не придавал значения, а теперь после моих бестактных разговоров и объяснений что-то подозревает. Теперь - конец!.. Гибель!

   Сверкалов выхватил из кармана бумажник и закричал:

   - У меня есть деньги... Вот триста рублей!! Я в чужих не нуждаюсь... Не думайте!.. Не ду-у-у...

   Упал в кресло и закатился долгой томительно жуткой истерикой.

   Ликушины забегали, схватили воду, терли виски, охали и недоумевали.

  

  

   За окном был веселый, ликующий праздник: торжествующе гудели автомобили, сверкало электричество и тревожно-радостно звонили трамваи, празднуя грубую победу над человеком...

  

  

  

  

   Недавно один знакомый сказал мне:

   - После смерти Марка Твена в печати появилось несколько анекдотов из его жизни. Все газеты перепечатывают их, а читатели покатываются со смеху. Ну и забавник же был этот знаменитый юморист! Читали?

   - Не читал. Смешно?

   - Да уж так смешно, что мы за животики держались. Вечно он что-нибудь этакое выкинет. Подождите... не помню ли я? Ну, конечно, припомнил! Например, такой анекдот: к нему очень приставали разные лица с просьбами - дать свой автограф. Он раздавал их направо и налево, но вскоре узнал, что его автографы продаются за большие деньги, служа предметом корыстного торга. Он был так возмущен этим, что одному господину из числа спекулянтов, который обратился к Твену с просьбой об автографе, - ответил письмом, написанным на пишущей машине. В этом письме Твен негодовал на то, что его автографами торгуют, и называл такую торговлю позорным явлением. Хо-хо-хо!

   Я терпеливо переступил с ноги на ногу.

   - Ну? Ну-ну?

   - Да что - ну? вот и все.