Аверченко Аркадий Тимофеевич - Рассказы (юмористические)

го не случилось? Потому что муж Веры Павловны не поехал ночью в Москву, как предполагал.

   - Да? - обрадовался молодой человек. - Хорошо, что я вчера запутался с Клеманс и не попал к ней.

   - А Клеманс-то собирается за Бельскую выжечь вам глаза, - сообщил я, подмигивая.

   - Вы думаете? Хвастает. Никогда из-за нке не брошу Бельскую.

   - Как хотите, а я обещал, что бросите. Потом тут вам ребенка вашего хотел подкинуть No 77-92. Я обещал усыновить.

   - Вы думаете, он мой? - задумчиво спросил бритый господин. - Я уже, признаться, совершенно спутался: где мои - где не мои.

   Его простодушный вид возмутил меня.

   - А тут еще один какой-то муж Нади обещался вас поколотить палкой. Поколотил?

   Он улыбнулся и добродушно махнул рукой.

   - Ну уж и палка. Простая тросточка. Да и темно. Вчера. Вечером. Так как же, поменяемся номерами?

   - Ладно. Сейчас скажу на станцию.

  

  

   Я вызвал к нему в гостиную жену, а сам пошел к телефону.

   Разговаривая, я слышал доносившиеся из гостиной голоса.

   - Так вы артист? Я очень люблю театр.

   - О, сударыня. Я это предчувствовал с первого взгляда. В ваших глазах есть что-то такое магнетическое. Почему вы не играете? Вы так интересны! Вы так прекрасны! В вас чувствуется что-то такое, что манит и сулит небывалое счастье, о чем можно грезить только в сне, которое... которое...

   Послышался слабый протестующий голос жены, легкий шум, все это покрылось звуком поцелуя.

  

  

  

   Редактор сказал мне:

   - Сегодня открывается выставка картин неоноваторов, под маркой "Ихневмон". Отправляйтесь туда и напишите рецензию для нашей газеты.

   Я покорно повернулся к дверям, а редактор крикнул мне вдогонку:

   - Да! забыл сказать самое главное: постарайтесь похвалить этих ихневмонов... Неудобно, если газета плетется в хвосте новых течений и носит обидный облик отсталости и консерватизма.

   Я приостановился.

   - А если выставка скверная?

   - Я вас потому и посылаю... именно вас, - подчеркнул редактор, - потому что вы человек добрый, с прекрасным, мягким и ровным характером... И найти в чем-либо хорошие стороны - для вас ничего не стоит. Не правда ли? Ступайте с Богом.

  

  

   Когда я, раздевшись, вошел в первую выставочную комнату, то нерешительно поманил пальцем билетного контролера и спросил:

   - А где же картины?

   - Да вот они тут висят! - Ткнул он пальцем на стены. - Все тут.

   - Вот эти? Эти - картины?

   Стараясь не встретиться со мной взглядом, билетный контролер опустил голову и прошептал:

   - Да.

   По пустынным залам бродили два посетителя с испуганными, встревоженными лицами.

   - Эт-то... З-забавно. Интер-ресно, - говорили они, пугливо косясь на стены. - Как тебе нравится вот это, например?

   - Что именно?

   - Да вот там висит... Такое, четырехугольное.

   - Там их несколько. На какую ты показываешь? Что на ней нарисовано?

   - Да это вот... такое, зеленое. Руки такие черные... вроде лошади.

   - А! Это? Которое на мельницу похоже? Которое по каталогу называется "Абиссинская девушка"? Ну, что ж... Очень мило!

   Один из них наклонился к уху другого и шепнул:

   - А давай убежим!..

   Я остался один.

   Так как мне никто не мешал, я вынул записную книжку, сел на подоконник и стал писать рецензию, стараясь при этом использовать лучшие стороны своего характера и оправдать доверие нашего передового редактора.

   - "Открылась выставка "Ихневмон", - писал я. - Нужно отдать справедливость - среди выставленных картин попадается целый ряд интересных удивительных вещей"...

   "Обращает на себя внимание любопытная картина Стулова "Весенний листопад". Очень милы голубые квадратики, которыми покрыта нижняя половина картины... Художнику, очевидно, пришлось потратить много времени и труда, чтобы нарисовать такую уйму красивых голубых квадратиков... Приятное впечатление также производит верхняя часть картины, искусно прочерченная тремя толстыми черными линиями... Прямо не верится, чтобы художник сделал их от руки! Очень смело задумано красное пятно сбоку картины. Удивляешься - как это художнику удалось сделать такое большое красное пятно".

   "Целый ряд этюдов Булюбеева, находящихся на этой же выставке, показывает в художнике талантливого, трудолюбивого мастера. Все этюды раскрашены в приятные темные тона, и мы с удовольствием отмечаем, что нет ни одного этюда, который был бы одинакового цвета с другим... Все вещи Булюбеева покрыты такими чудесно нарисованными желтыми волнообразными линиями, что просто глаз не хочется отвести. Некоторые этюды носят удачные, очень гармоничные названия: "Крики тела", "Почему", "Который", "Дуют".

   "Сильное впечатление производит трагическая картина Бурдиса "Легковой извозчик". Картина воспроизводит редкий момент в жизни легковых извозчиков, когда одного из них пьяные шутники вымазали в синюю краску, выкололи один глаз и укоротили ногу настолько, что несчастная жертва дикой шутки стоит у саней, совершенно покосившись набок... Когда же прекратятся, наконец, издевательства сытых, богатых самодуров-пассажиров над бедными затравленными извозчиками! Приятно отметить, что вышеназванная картина будит в зрителе хорошие гуманные чувства и вызывает отвращение к насилию над слабейшими"...

   Написав все это, я перешел в следующую комнату.

   Там висели такие странные, невиданные мною вещи, что, если бы они не были заключены в рамы, я бился бы об заклад, что на стенах развешены отслужившие свою службу приказчичьи передники из мясной лавки и географические карты еще не исследованных африканских озер...

   Я сел на подоконник и задумался.

   Мне вовсе не хотелось обижать авторов этих заключенных в рамы вещей, тем более что их коллег я уже расхвалил, с присущей мне чуткостью и тактом. Не хотелось мне и обойти их обидным молчанием.

   После некоторого колебания я написал:

   "Отрадное впечатление производят оригинальные произведения гг. Моавитова и Колыбянского... Все, что ни пишут эти два интересных художника, написано большей частью кармином по прекрасному серому полотну, что, конечно, стоит недешево и лишний раз доказывает, что истинный художник не жалеет для искусства ничего".

   "Помещение, в котором висят эти картины, теплое, светлое и превосходно вентилируется. Желаем этим лицам дальнейшего процветания на трудном поприще живописи!"

   Просмотрев всю рецензию, я остался очень доволен ею. Всюду в ней сквозила деликатность и теплое отношение к несчастным, обиженным судьбою и Богом людям, нигде не проглядывали мои истинные чувства и искреннее мнение о картинах - все было мягко и осторожно.

   Когда я уходил, билетный контролер с тоской посмотрел на меня и печально спросил:

   - Уходите? Погуляли бы еще. Эх, господин! Если бы вы знали, как тут тяжело...

   - Тяжело? - удивился я. - Почему?

   - Нешто ж у нас нет совести, или что?! Нешто ж мы можем в глаза смотреть тем, кто сюда приходит? Срамота, да и только... Обрываешь у человека билет, а сам думаешь: и как же ты будешь сейчас меня костить, мил-человек?! И не виноват я, и сам я лицо подневольное, а все на сердце не хорошо... Нешто ж мы не понимаем сами - картина это, или што? Обратите ваше внимание, господин... Картина это? Картина?! Разве такое на стенку вешается? Чтоб ты лопнула, проклятая!..

   Огорченный контролер размахнулся и ударил ладонью по картине. Она затрещала, покачнулась и с глухим стуком упала на пол.

   - А, чтоб вы все попадали, анафемы! Только ладонь из-за тебя краской измазал.

   - Вы не так ее вешаете, - сказал я, следя за билетеровыми попытками снова повесить картину. - Раньше этот розовый кружочек был вверху, а теперь он внизу.

   Билетер махнул рукой.

   - А не все ли равно! Мы их все-то развешивали так, как Бог на душу положит... Багетщик тут у меня был знакомый - багеты им делал - так приходил, плакался: что я, говорит, с рамами сделаю? где кольца прилажу, ежели мне неизвестно, где верх, где низ? Уж добрые люди нашлись, присоветовали: делай, говорят, кольца с четырех боков - после разберут!.. Гм... Да где уж тут разобрать.

   Я вздохнул.

   - До свиданья, голубчик.

   - Прощайте, господин. Не поминайте лихом - нету здесь нашей вины ни в чем!..

  

  

   - Вы серьезно писали эту рецензию? - спросил меня редактор, прочтя исписанные листки.

   - Конечно. Все, что я мог написать.

   - Какой вздор! Разве так можно трактовать произведения искусства? Будто вы о крашеных полах пишете или о новом рисуночке ситца в мануфактурном магазине... Разве можно, говоря о картине, указать на какой-то кармин и потом сразу начать расхваливать вентиляцию и отопление той комнаты, где висит картина... Разве можно бессмысленно, бесцельно восхищаться какими-то голубыми квадратиками, не указывая - что это за квадратики? Для какой они цели? Нельзя так, голубчик!.. Придется послать кого-нибудь другого.

   При нашем разговоре с редактором присутствовал неизвестный молодой человек, с цилиндром на коленях и громадной хризантемой в петлице сюртука. Кажется, он принес стихи.

   - Это по поводу выставки "Ихневмона"? - спросил он. - Это трудно - написать о выставке "Ихневмона". Я могу написать о выставке "Ихневмона".

   - Пожалуйста! - криво улыбнулся я. - Поезжайте. Вот вам редакционный билет.

   - Да мне и не нужно никакого билета. Я тут у вас сейчас и напишу. Дайте-ка мне вашу рецензию... Она, правда, никуда не годится, но в ней есть одно высокое качество - перечислено несколько имен. Это все, что мне нужно. Благодарю вас.

   Он сел за стол и стал писать быстро-быстро.

   - Ну вот, готово. Слушайте: "Выставка Ихневмон". В ироническом городе давно уже молятся только старушечья привычка да художественное суеверие, которое жмурится за версту от пропасти. Стулов, со свойственной ему дерзостью большого таланта, подошел к головокружительной бездне возможностей и заглянул в нее. Что такое его хитро-манерный, ускользающе-дающийся, жуткий своей примитивностью "Весенний листопад"? Стулов ушел от Гогена, но его не манит и Зулоага. Ему больше по сердцу мягкий серебристый Манэ, но он не служит и ему литургии. Стулов одиноко говорит свое тихое, полузабытое слово: "Жизнь".

   "Заинтересовывает Булюбеев... Он всегда берет высокую ноту, всегда остро подходит к заданию, но в этой остроте есть своя бархатистость, и краски его, погашенные размеренностью общего темпа, становятся приемлемыми и милыми. В Булюбееве не чувствуется тех изысканных и несколько тревожных ассонансов, к которым в последнее время нередко прибегают нервные порывистые Моавитов и Колыбянский. Моавитов, правда, еще притаился, еще выжидает, но Колыбянский уже хочет развернуться, он уже пугает возможностью возрождения культа Биллитис, в ее первоначальном цветении".

   "Примитивный по синему пятну "Легковой извозчик" тем не менее показывает в Бурдисе творца, проникающего в городскую околдованность и шепчущего ей свою напевную, одному ему известную, прозрачную, без намеков, Сказку"...

   Молодой человек прочел вслух свою рецензию и скромно сказал:

   - Видите... Здесь ничего нет особенного. Нужно только уметь.

   Редактор, уткнувшись в бумагу, писал для молодого господина записку на аванс.

   Я попрощался с ними обоими и устало сказал:

   - От Гогена мы ушли и к Зулоаге не пристали... Прощайте! Кланяйтесь от меня притаившемуся Моавитову, пожмите руку Бурдису и поцелуйте легкового извозчика, шепчущего прозрачную сказку городской околдованности. И передайте Булюбееву, что, если он будет менее остро подходить к бархатистому заданию - для него и для его престарелых родителей будет лучше.

   Редактор вздохнул. Молодой господин вздохнул, молча общипывая хризантему на своей узкой провалившейся груди...

  

  

  

  

   Когда долго живешь с человеком, то не замечаешь главного и существенного в его отношении к тебе. Заметны только детали, из которых состоит это существенное.

   Так, нельзя рассматривать величественный храм, касаясь кончиком носа одного из его кирпичей. В таком положении чрезвычайно затруднительно схватить общее этого храма. В лучшем случае можно увидеть, кроме этого кирпича, еще пару других соседних - и только.

   Поэтому мне стоило многих трудов и лет кропотливого наблюдения, чтобы вынести общее заключение, что жена очень меня любит.

   С деталями ее отношения ко мне приходилось сталкиваться и раньше, но я все никак не мог собрать их в одно стройное целое.

   А некоторые детали, надо сознаться, были глубоко трогательны.

  

  

   Однажды жена лежала на диване и читала книгу, а я возился в это время с крахмальной сорочкой, ворот которой с ослиным упрямством отказался сойтись на моей шее.

   "Сойдись, проклятое белье, - бормотал я просящим голосом. - Ну, что тебе стоит сойтись, чтоб ты пропало!"

   Сорочка, очевидно, не привыкла к брани и попрекам, потому что обиделась, сдавила мое горло, а когда я, задыхаясь, дернул ворот, петля для запонки лопнула.

   "Чтоб ты лопнула! - разозлился я. - Впрочем, ты уже сделала это. Теперь, чтобы досадить тебе, придется снова зашить петлю".

   Я подошел к жене.

   - Катя! Зашей мне эту петлю.

   Жена, не поднимая от книги головы, ласково пробормотала:

   - Нет, я этого не сделаю.

   - Как не сделаешь?

   - Да так. Зашей сам.

   - Милая! Но ведь я не могу, а ты можешь.

   - Да, - сказала она грустно. - Вот именно, поэтому ты и должен сам сделать это. Конечно, я могла бы зашить эту петлю. Но ведь я не долговечна! Вдруг я умру, ты останешься одинок - и что же! Ничего не умеющий, избалованный, беспомощный перед какой-то лопнувшей петлей - будешь ты плакать и говорить: "Зачем, зачем я не привыкал раньше к этому?.." Вот почему я и хочу, чтобы ты сам делал это.

   Я залился слезами и упал перед женой на колени.

   - О, как ты добра! Ты даже заглядываешь за пределы того ужасного, неслыханного случая, когда ты покинешь этот мир! Чем отблагодарю я тебя за эту любовь и заботливость?!

   Жена вздохнула, снова взялась за книгу, а я сел в уголку и, достав иголку, стал тихонько зашивать сорочку. К вечеру все было исправлено.

   Не забуду я и другого случая, который еще с большей ясностью характеризует это кроткое, любящее, до смешного заботливое существо.

   Я получил от одного из своих друзей подарок ко дню рождения: бриллиантовую булавку для галстука.

   Когда я показал булавку жене, она испуганно выхватила ее из моих рук и воскликнула:

   - Нет! Ты не будешь ее носить, ни за что не будешь!

   Я побледнел.

   - Господи! Что случилось?! Почему я не буду ее носить?

   - Нет, нет! Ни за что. Твоей жизни будет грозить вечная опасность! Эта булавка на твоей груди - слишком большой соблазн для уличных разбойников. Они подсмотрят, подстерегут тебя вечером на улице и отнимут булавку, а тебя убьют.

   - А что же мне... с ней делать? - прошептал я обескураженно.

   - Я уже придумала! - радостно и мелодично засмеялась жена. - Я отдам ее переделать в брошку. Это к моему синему платью так пойдет!

   Я задрожал от ужаса.

   - Милая! Но ведь... они могут убить тебя!

   Лицо ее засияло решительностью.

   - Пусть! Лишь бы ты был жив, мой единственный, мой любимый. А я - что уж... Мое здоровье и так слабое... я кашляю...

   Я залился слезами и бросился к ней в объятия. "Не прошли еще времена христианских мучениц", - подумал я.

   Я видел ее заботливость о себе повсюду.

   Она сквозила во всякой мелочи. Всякий пустяк был пронизан трогательной памятью обо мне, во всем и везде первое было - ее мысль о том, чтобы доставить мне какое-нибудь невинное удовольствие и радость.

   Однажды я зашел к ней в спальню, и первое, что бросилось мне в глаза, - был мужской цилиндр.

   - Смотри-ка, - удивился я. - Чей это цилиндр? Она протянула мне обе руки.

   - Твой это цилиндр, мой милый!

   - Что ты говоришь! Я же всегда ношу мягкие шляпы...

   - А теперь - я хотела сделать тебе сюрприз и купила цилиндр. Ты ведь будешь его носить, как подарок маленькой жены, не правда ли?

   - Спасибо, милая... Только постой! Ведь он, кажется, подержанный! Ну конечно же, подержанный.

   Она положила голову на мое плечо и застенчиво прошептала:

   - Прости меня... Но мне, с одной стороны, хотелось сделать тебе подарок, а с другой стороны, новые цилиндры так дороги! Я и купила по случаю.

   Я взглянул на подкладку.

   - Почему здесь инициалы Б. Я., когда мои инициалы - А. А.?

   - Неужели ты не догадался?.. Это я поставила инициалы двух слов: "люблю тебя".

   Я сжал ее в своих объятиях и залился слезами.

  

  

   - Нет, ты не будешь пить это вино!

   - Почему же, дорогая Катя? Один стаканчик...

   - Ни за что... Тебе это вредно. Вино сокращает жизнь. А я вовсе не хочу остаться одинокой вдовой на белом свете. Пересядь на это место!

   - Зачем?

   - Там окно открыто. Тебя может продуть.

   - О, я считаю сквозняк предрассудком!

   - Не говори так... Я смертельно боюсь за тебя.

   - Спасибо, мое счастье. Передай-ка мне еще кусочек пирога...

   - Ни-ни... И не воображай. Мучное ведет к ожирению, к тучности, а это страшно отражается на здоровье. Что я буду без тебя делать?

   Я вынимал папиросу.

   - Брось папиросу! Сейчас же брось. Разве ты забыл, что у тебя легкие плохие?

   - Да одна папир...

   - Ни крошки! Ты куда? Гулять? Нет, милостивый государь! Извольте надевать осеннее пальто. В летнем и не думайте.

   Я заливался слезами и осыпал ее руки поцелуями.

   - Ты - Монблан доброты! Она застенчиво смеялась.

   - Глупенький... Уж и Монблан... Вечно преувеличит!

   Часто задавал я себе вопрос: "Чем и когда я отблагодарю ее? Чем докажу я, что в моей груди помещается сердце, действительно понимающее толк в доброте и человечности и способное откликнуться на все светлое, хорошее".

   Однажды, во время прогулки, я подумал:

   "Отчего у нас никогда не случится пожар или не нападут разбойники? Пусть бы она увидела, как я, спасший ее, сам, с улыбкой любви на устах, сгорел бы дотла или с перерезанным горлом корчился бы у ее ног, шепча дорогое имя".

   Но другая мысль, здравая и практическая, налетела на свою пылкую безрассудную подругу, смяла ее под себя, повергла в прах и, победив, разлилась по утомленному непосильной работой мозгу.

   "Ты дурак и эгоист, - сказала мне победительница. - Кому нужно твое перерезанное горло и языки пламени. Ты умрешь, и хорошо... Но после тебя останется бедная, бесприютная вдова, нуждающаяся, обремененная копеечными заботами..."

   - Нашел! - громко сказал я сам себе. - Я застрахую свою жизнь в ее пользу!

   И в тот же день все было сделано. Страховое общество выдало мне полис, который я, с радостным, восторженным лицом, преподнес жене...

  

  

   Через три дня я убедился, что полис этот и вся моя жизнь - жалкая песчинка по сравнению с тем океаном любви и заботливости, в котором я начал плавать.

   Раньше ее отношение и хлопоты о моих удовольствиях были мне по пояс, потом они повысились и достигали груди, а теперь это был сплошной бушующий океан доброты, иногда с головой покрывавший меня своими теплыми волнами, иногда исступленный. Это была какая-то вакханалия заботливости, бурный и мощный взрыв судорожного стремления украсить мою жизнь, сделать ее сплошным праздником.

   - Радость моя! - ласково говорила она, смотря мне в глаза. - Ну, чего ты хочешь? Скажи... Может быть, вина хочешь?

   - Да я уже пил сегодня, - нерешительно возражал я.

   - Ты мало выпил... Что значит какие-то полторы бутылки? Если тебе это нравится - нелепо отказываться... Да, совсем забыла, - ведь я приготовила тебе сюрприз: купила ящик сигар - крепких-прекрепких!..

  

  

   Я чувствую себя в раю.

   Я объедаюсь тяжелыми пирогами, часами просиживаю у открытых окон и сквозной ветер ласково обдувает меня... Малейшая моя привычка и желание раздувается в целую гору.

   Я люблю теплую ванну - мне готовят такую, что я из нее выскакиваю красный, как индеец. Я раньше всегда отказывался от теплого пальто, предпочитая гулять в осеннем. Теперь со мной не только не спорят, но даже иногда снабжают летним.

   - Какова нынче погода? - спрашиваю я у жены.

   - Тепло, милый. Если хочешь - можно без пальто.

   - Спасибо. А что это такое - беленькое с неба падает? Неужели снег?

   - Ну, уж и снег! Он совсем теплый.

  

  

   Однажды я выпил стакан вина и закашлялся.

   - Грудь болит, - сказал я.

   - Попробуй покурить сигару, - ласково гладя меня по плечу, сказала жена. - Может, пройдет.

   Я залился слезами благодарности и бросился в ее объятия.

   Как тепло на любящей груди... Женитесь, господа, женитесь.

  

  

  

  

   Они лежат на столе, покрытом плюшевой скатертью, в каждой гостиной - пухлые с золоченым обрезом и металлическими застежками, битком набитые бородатыми, безбородыми, молодыми и старыми лицами.

   Мнение, что альбом фотографических карточек - семейная реликвия, сокровище воспоминаний и дружбы, - совершенно ошибочно.

   Альбомы выдуманы для удобства хозяев дома. Когда к ним является в гости какой-нибудь унылый, обворованный жизнью дурак, когда этот дурак садится боком в кресло и спрашивает, внимательно рассматривая узоры на ковре:

   - Ну, что новенького?

   Тогда единственный выход для хозяев - придвинуть ему альбом и сказать:

   - Вот альбом. Не желаете ли посмотреть? И дальше все идет как по маслу.

   - Кто этот старик? - спрашивает гость.

   - Этот? Один наш знакомый. Он теперь живет в Москве.

   - Какая странная борода. А это кто?

   - Это наш Ваня, когда был маленький.

   - Неужели?! Вот бы не сказал! Ни малейшего сходства.

   - Да... Ему тогда было семь месяцев, а теперь двадцать девять лет.

   - Гм... Как вырос! А это?

   - Подруга жены. Она уже умерла. В Саратове.

   - Как фамилия?

   - Павлова.

   - Павлова? У нее не было брата в Петербурге? В коммерческом банке.

   - Не было.

   - Я знал одного Павлова в Петербурге. А это кто, военный?

   - Черножученко. Вы его не знаете. На даче в прошлом году познакомились.

   - В этом году на даче нехорошо. Дожди.

   В этом месте уже можно отложить альбом в сторону: беседа наладилась.

   Для застенчивого гостя альбом фотографических карточек - спасательный круг, за который лихорадочно хватается бедный гость и потом долго и цепко держится за него.

   Предыдущий гость, хотя и дурак, обиженный судьбой, но он человек не застенчивый, и альбом ему нужен только для разбега. Разбежавшись с альбомом в руках, он отрывается от земли на каком-нибудь "дождливом лете" и потом уже плавно летит дальше, выпустив из рук альбом-балласт.

   Застенчивому человеку без альбома - гибель.

   Мне пришлось быть в обществе одного юноши, который, придя в гости, наступил на собачку, попытался поцеловать хозяину руку и объяснил все это адской жарой (дело было в ноябре). Он чувствовал, что партия его проиграна, но случайно взгляд его упал на стол с толстым альбомом, и бедняга чуть не заплакал от радости.

   Он судорожно вцепился в альбом, раскрыл его и, почуяв под ногами землю, спросил:

   - А это кто?

   - Это первый лист. Тут карточки нет... Переверните.

   - А это кто?

   - Это моя покойная тетя, Глафира Николаевна.

   - Ну?! А это?

   Он перелистал альбом до конца и - беспомощно и бесцельно повис в воздухе.

   - Спасите! - хотел крикнуть он. - Утопаю!

   Но вместо этого снова положил альбом на колени и спросил:

   - Отчего же она умерла?

   - Кто?.. Тетя? От сердечных припадков.

   "Почему ты, подлец, - подумал молодой гость, - отвечаешь так односложно? Рассказал бы ты мне подробно, как болела тетка и кто ее пользовал... Вот бы времячко-то и прошло".

   - От припадков? Да уж, знаете, наши доктора...

   - А это кто?

   - Лизин крестный отец. Вы уже спрашивали раз.

   Он просмотрел альбом до конца, отложил его и взялся за пепельницу.

   - Странные теперь пепельницы делают...

   - Да.

   Взоры его обратились снова на альбом. Он протянул к нему руку, но - альбома не было. Альбом исчез. Хозяин положил его на этажерку.

   - А где альбом? - спросил гость. - Я хотел спросить вас насчет одной фотографии. Там еще две барышни сняты.

   Нашли альбом, отыскали барышень. Молодой гость, пользуясь случаем, еще раз перелистал альбом, "чтобы составить общее впечатление".

   Присутствуя при этом, я носился в вихре веселья и чувствовал себя прекрасно. И вздумалось мне подшутить над гостем. Когда он зазевался, я стащил со стола альбом и сунул его под диван.

   Гость привычным жестом протянул руку за альбомом и, не найдя его, чуть не крикнул:

   - Ограбили!

   Искоса оглядел этажерку, ковер под столом и, побледнев, поднялся с места:

   - Ну... мне пора.

  

  

   С некоторых пор у меня стали бывать гости. Ясно было, что без альбома мне не обойтись.

   К сожалению, человек я не домовитый, родственники почему-то карточек мне не дарили, а если кто-нибудь и присылал свой портрет с трогательной надписью, то портрет этот попадал в руки горничной, тщеславной, избалованной женщины.

   Гости стали приходить ко мне все чаще и чаще. Без альбома дело не клеилось.

   Я перерыл все ящики своего письменного стола. Были обнаружены три карточки: "самая толстая девочка в мире Алиса 9 пуд. 18 фун.", "вид гавани в Ревеле" и "знаменитый шимпанзе Франц катается на велосипеде".

   Даже при самом снисходительном отношении к этим трем карточкам, они не могли быть признаны за мою "семейную реликвию".

   Оставалось единственное средство: пошарить на стороне.

   И мне повезло!.. После двух дней прилежных поисков я обнаружил на полке у одного торговца разной рухлядью громадный кожаный альбом, битком набитый самыми разнообразными карточками - как раз то, что мне было нужно.

   В альбоме было до двухсот портретов - все моих будущих родных, друзей и знакомых! Эта вещь могла занять моих гостей часа на два, что давало мне возможность свободно вздохнуть, и я поэтому радовался, как ребенок.

   Дома я внимательно пересмотрел альбом, и - никому в мире до меня не посчастливилось сделать этого - сам выбрал себе отца, мать, старого дядю и двух красивых братьев. Любимых девушек было три, и я долго колебался между ними, пока не отдал сердце первой по порядку, брюнетке с красивыми чувственными глазами.

   В альбоме был один недостаток: случайно не попалось ни одного крошечного ребенка, который бы сумел быть мной в детстве. А дети 13-14 лет, к сожалению, совершенно не были на меня похожи.

   Пришлось ограничиться тем, что сделал все приятные симпатичные лица родственниками, а безобразные, некрасивые, отталкивающие (таких - увы - было немало) - простыми знакомыми...

   В тот же вечер ко мне пришли гости, народ все тоскливый и молчаливый.

   Меня, впрочем, это не смутило.

   - Не желаете ли взглянуть на семейный альбомчик? - предложил я. - Очень интересно.

   Все оживились, обрадовались, ухватились за альбом.

   - Кто это?

   - Это моя бедная любимая матушка... Она умерла от сердечных припадков... Земля ей пухом!

   Гости притихли и, благоговейно покачав головами, перевернули страницу.

   - А это кто?

   - Мой папа. Мы с ним большие друзья и частенько переписываемся. Это брат. Он теперь имеет хорошее дело и зарабатывает большие деньги. Не правда ли, красивый? Это просто знакомые. А вот, господа, эта девушка... Как она вам нравится?

   - Хорошенькая.

   - Вы говорите - хорошенькая... Красавица! Моя первая любовь.

   - Да? А она вас любила?

   - Она?! Я для нее был солнцем, воздухом, без которого она не могла дышать... Эту карточку она подарила мне, когда уезжала за границу. Когда она делала на карточке надпись, то так плакала, что с ней сделалась истерика!.. Такой любви я больше не видел. И... ее я больше не видел...

   Лицо мое было печально... На ресницах повисли две непрошеные предательские слезинки.

   - Давно это было? - тихо спросил один гость, с тайным сочувствием пожимая мне руку.

   - Давно ли? Семь лет тому назад... Но мне кажется, что прошла вечность.

   - И с тех пор, вы говорите, ее не видели?

   - Не видел. Куда она исчезла - неизвестно. Это странная, загадочная история.

   - Что же она вам написала на обороте карточки?

   - Не помню, - осторожно отвечал я. - Это было так давно...

   - Разрешите взглянуть? Я думаю, раз девушка исчезла, мы не делаем ничего дурного.

   - Не помню - на этой ли карточке она сделала надпись или на другой...

   - Все-таки разрешите взглянуть, - попросил один господин с романтической натурой, сантиментально улыбаясь, - первый любовный лепет невинной девической души - что прекраснее этого?

   - Что прекраснее этого? - как эхо, повторил другой гость и вынул карточку из альбома.

   Он обернул карточку другой стороной, всмотрелся в нее и вдруг вскрикнул:

   - Что за черт?

   - Не смейте касаться того, что для меня "святая святых", - испуганно закричал я. - Зачем вы вынимаете карточку?

   - Странно... - не обращая на меня внимания, прошептал гость. - Очень странно.

   - Что такое?!!

   - Вот что здесь написано: "Пелагея Косых, по прозвищу Татарка. Родилась в 1880 году. В 1898 году за воровство присуждена к месяцу тюрьмы. В 1899 году занялась хипесничеством. Рост средний, глаза синие, за правым ухом - родинка".

   - Что такое - хипесничество? - спросила какая-то гостья.

   - Хипесничество? - промямлил я. - Это такое... вроде телефонистки.

   - Нет, - сказал один старик. - Это заманивание мужчины женщиной в свою квартиру и ограбление его с помощью своего любовника-сутенера.

   - Хорошая первая любовь! - иронически заметила дама.

   - Это недоразумение, - засмеялся я. - Позвольте карточку... Ну, конечно! Вы не ту вынули. Нужно эту - видите, полная блондинка. Первая моя благоуханная любовь.

   Благоуханную любовь извлекли из альбома, и сентиментальный господин прочел:

   - "Катерина Арсеньева (прозв. Беленькая) род. в 1882 году. 1899-1903 занималась проституц., с 1903 г. - магазинная воровка (мануфактурн. товар)".

  

  

   Гости пожимали плечами, а некоторые (самые нахальные) осмелились даже хихикать.

   - Интересно, - сказал старик, - что написано на обороте карточки вашего отца?

   - Воображаю, - отозвалась дама.

   - Не смейте оскорблять этого святого человека! - крикнул я. - Он выше всяких подозрений. Это светлая, сияющая добротой и любовью душа!

   Я вынул отца из альбома и благоговейно поднес карточку к губам. Целуя ее в припадке сыновней любви, я потихоньку взглянул на обратную сторону и прочел:

   - "Иван Долбин. Род. 1862 г. 1880 - мелкие кражи, 1882 - кража со взломом (1 г. тюрьмы), 1885 - убийство семьи Петровых - каторга (12 л.), 1890 - побег. Разыскивается. Особые приметы: густой голос, на правую ногу прихрамывает. Указательный палец левой руки искалечен в драке".

   За столом, где лежал альбом, послышался смех и потом восклицания - насмешливые, негодующие.

   Я отшвырнул портрет отца и бросился к альбому... Несколько карточек уже было вынуто, и я, смущенный, растерянный, без труда узнал, что моя бедная матушка сидела в тюрьме за вытравление плода у нескольких девушек, а любимые братья, эти изящные красавцы, судились в 1901 году за шулерство и подделку банковских переводов. Дядя был самый нравственный член нашей семьи: он занимался только поджогами с целою получения премии, да и то поджигал собственные дома. Он мог бы быть нашей семейной гордостью!

   - Эй, вы! Хозяин! - крикнул мне гость, старик.

   - Говорите правду: где вы взяли альбом? Я утверждаю, что этот старый альбом принадлежал когда-то сыскному отделению по розыску преступников.

   Я подбоченился и сказал с грубым смехом:

   - Да-с! Купил я его сегодня за 2 рубля у букиниста. Купил для вас же, для вашего развлечения, проклятые вы, нудные человечишки, глупые мучные черви, таскающиеся по знакомым, вместо того чтобы сидеть дома и делать какую-нибудь работу. Для вас я купил этот альбом: нате, ешьте, рассматривайте эти глупые портреты, если вы не можете связно выражать человеческие мысли и поддерживать умный разговор. Ты там чего хихикаешь, старая развалина?! Тебе смешно, что на обороте карточек моих родителей, родственников и друзей написано: вор, шулер, проститутка, поджигатель?! Да, написано! Но ведь это, уверяю вас, честнее и откровеннее. Я утверждаю, что у каждого из вас есть такой же альбом, с карточками таких же точно лиц, да только та разница, что на обороте карточек не изложены их нравственные качества и поступки. Мой альбом - честный откровенный альбом, а ваши - это тайное сборище тайных преступников, развратников и распутных женщин... Пошли вон!

   Оттого ли, что было уже поздно, или оттого, что альбом был просмотрен и впереди предстояла скука, - но гости после моих слов немедленно разошлись.

   Я остался один, открыл форточки, напустил свежего воздуха и стал дышать. Было весело и уютно.

   Если бы у моего альбома выросла рука - я пожал бы ее. Такой это был хороший, пухлый, симпатичный альбом.

  

  

  

   - Господин Вопягин! Вы обвиняетесь в том, что 17 июня сего года, спрятавшись в кустах, подсматривали за купающимися женщинами... Признаете себя виновным?

   Господин Вопягин усмехнулся чуть заметно в свои великолепные, пушистые усы и, сделав откровенное, простодушное лицо, сказал со вздохом:

   - Что ж делать... признаю! Но только у меня есть смягчающие вину обстоятельства...

   - Ага... Так-с. Расскажите, как было дело?