Аверченко Аркадий Тимофеевич - Рассказы (юмористические)

а мокрую от осеннего дождя землю, Он увидел бы ползущего по необозримому пространству червяка.

   Этот червяк - поезд, в котором едет обратно с маленьким Семкой мадам Фрейберг.

   Она едет и думает:

   - Мое сердце теперь крепко стучит. Так крепко, что если бы оно разорвалось, то от грома его оглохли бы люди и жить на свете - сделалось бы окончательно скучно... Охо-хо. Бог все видит!

  

  

  

   Спавшего пристава 2-го стана Бухвостова разбудили и сообщили, что мужики привезли на его усмотрение двух пойманных ими людей: Савелия Шестихатку и неизвестного, скрывшего свое имя и звание.

   В препроводительной бумаге из волости сообщалось, что присланные люди нарушили "уголовные узаконения на предмет наказаний за гражданские несоответствия"...

   Ниже писарь простым человеческим языком сообщал, что оба пойманные вели себя ниже всякой критики: Шестихатка ворвался к арендатору еврею Зальману, перебил и переломал все его вещи, ранил ручкой от сковороды жену арендатора, а арендаторову сыну оторвал ухо; доставленный в волость, избил волостного старшину, выбил десятскому два зуба, а ему, писарю, пытался повредить передние конечности...

   Оторванное ухо и два выбитых зуба препровождались здесь же при бумаге, завернутые в заскорузлую, пропитавшуюся кровью, тряпку.

   Второй - неизвестный человек - был уличен в том, что, пойманный на огородах, не мог назвать своего имени, а при обыске у него нашли пачку прокламаций, бомбу и рыжую фальшивую бороду.

   Пристав Бухвостов прочел препроводительную бумагу, засвистал и, почесав небритую щеку, проворчал:

   - Прохвост - народ.

   И по его лицу нельзя было узнать, о ком он это думал: о мужиках, нарушивших его сон, Шестихатке, оторвавшем ухо арендаторову сыну, или о неизвестном, занимавшемся темным, таинственным и ужасным делом.

   Пристав открыл дверь из канцелярии в переднюю и крикнул десятскому:

   - Пускай по очереди!

   В комнату вошел высокий черный мужик в коротеньком армянке, с узенькими калмыцкими глазками и волосами, веером топорщившимися на его шишковатой костистой голове.

   Он остановился у стола и угрюмо потупил взор на носок левого разорванного сапога.

   Пристав Бухвостов быстро подошел к нему, энергичным движением руки взбросил кверху его опущенную голову и, прищурясь, сказал:

   - Хорош!.. Эх ты, Шестихатка! Тебе не Шестихаткой быть, а...

   Пристав хотел сказать что-то очень забавное, что заключало бы в себе юмористическое переиначиванье фамилии Шестихатки и вместе с тем звучало бы насмешкой над его поведением, но, вместо этого, пристав неожиданно докончил:

   - ...А сволочью!

   Потом пристав Бухвостов перешел на серьезный, деловой тон.

   - На тебя вот доносят, что ты устроил арендатору погром, оторвал его сыну ухо, избил старшину и выбил десятскому зубы. Правда это?

   Черный мужик посмотрел исподлобья на пристава и прогудел:

   - Правда.

   - Извольте видеть, - всплеснул руками пристав. - Он же еще и признается! Что тебе сделал арендатор?

   Мужик еще раз внимательно поглядел на пристава и сказал:

   - Я жидов завсегда бью.

   - За что ж ты их бьешь?

   - Они Христа мучили, а также не уважают начальство. Я за неуважение больше.

   - Гм... - замялся пристав. - Но драться ты все-таки не имеешь права!

   - Да как же, - развел руками мужик. - Я им говорю: дайте срок, господин губернатор всех вас перевешает, а он мне, - арендатор, - говорит: что мне твой губернатор - я его за три рубля куплю!

   - Неужели так и сказал?

   - Форменно! Обожди, говорю, будет известно господину приставу об твоих словах! А он, паскуда, смеется: ежели, говорит, губернатор у вас три целковых стоит, так пристава за полтинник приобрести можно. А-а, говорю... так?

   Пристав неожиданно захохотал.

   - Так ты... значит... сыну... ухо?

   - Начисто! Форменно. Потому я так рассуждаю: ежели ты оскорбил мое начальство, господина пристава, - имею я право твоему щенку ухи пооборвать? Имею. Форменно!

   - Ха-ха! Ах ты... чудак! Этакая непосредственная душа. Но ты, однако, вот пишут - целый кавардак там устроил. Зачем арендаторшу сковородкой вздул?

   - Она, ваше благородие, насчет супруги вашей неправильно выразилась. Насчет добродетелей.

   - А-а... - криво улыбнулся пристав. - Хорошо-с. Мы об этом расспросим арендаторшу. Вот нехорошо только, братец, что ты старшину оскорбил и зубы вынул десятскому. Зачем?

   - Они тоже. Я говорю: - не смейте меня брать, я за господина пристава старался, а они мне: а что твой пристав за такая цаца? Так и сказали - цаца! Потемнело у меня. Об начальстве так??!! Ну, развернулся...

   - Ха-ха! Ха-ха! Ты, я вижу, - не глупый парень... с правилами! А дело твое придется прекратить - прекурьезное оно уж очень... Ступай, Шестихатка. Постой! Водку небось пьешь, Шестихатка?

   Пристав Бухвостов порылся в кармане и вынул полтинник.

   - На... выпьешь там где-нибудь.

   - Форменно. Я бы, ваше благородие, насчет сапожников взыскать к вашей милости. Нет ли каких? Пообдержался я с сапогами.

   - Ладно уж! Веселый ты парень... Я тебе свои дам, ношеные - два месяца всего и носил. Так сковородкой ты ее?

   - А мне что? Трахнул, да и все. С ними так и нужно.

   Пристав вышел из канцелярии в спальню и через минуту вынес сапоги.

   - Вот, - сказал он. - Бери. Ступай, брат! Иди себе.

   - Ваше благородие! Может пальтишко какое...

   - Ну, ну... иди уж! Довольно тебе! Не проедайся. Эй, Парфен! выпусти его - пусть идет себе... Да тащи сюда другого. Прощай, Шестихатка. Так - цаца, говорят? Ха-ха! Ха-ха!

   - Прощайте, ваше благородие! Оно дальше еще смешнее будет. Желаю оставаться!

   Десятский ввел другого человека, привезенного мужиками, и, толкнув его для порядка в спину, вышел.

   - А-а, сокол ясный! Летал, летал, да и завязил коготь... Давно вашего брата не приходилось видеть... Как Эрфуртская программа поживает?

   Перед приставом стоял небольшой коренастый человек, с бычачьей шеей, в жокейской изодранной шапчонке и, опустив тяжелые серые веки, молча слушал...

   - Конечно, об вашем социальном положении нечего и спрашивать: лиддит, меленит, нитроглицерин и тому подобный бикфордов шнур...

   Потом, переменив тон, пристав посмотрел в лицо неизвестному и сухо спросил:

   - Сообщники есть?

   - Не было, - тихо ответил неизвестный.

   - Ну конечно. Я так и думал! Что ж, господин ниспровергатель... Зверь вы, очевидно, красный: в город нам с вами ехать придется. Ась?

   - Да я из городу и есть.

   - Вот как?.. Какой же это ветер занес вас на синюхинские огороды?

   - Зачем мне на синюхинские огороды? Я на Боркино ехал, ваше благородие!

   - Ну, да! Так что старшина, и писарь, и мужики оклеветали вас? Бедненький!

   - Черт попутал, ежели так сказать!

   - Не-уже-ли? Что вы говорите! Первый раз слышу об участии этого господина в ваших организациях... Небось и на убийство шли не сами по себе, а наущаемые сим конспиратором.

   - Да убийства никакого и не было! Так хотел... попугать.

   - Конечно! Бросишь ее под ноги - легкий испуг и нервное сотрясение... Ха-ха! Ваша платформа, конечно, предусматривает любовь и великодушие к ближнему? А? Что же вы молчите?

   Неизвестный переступил с ноги на ногу и сказал:

   - Пьян был!

   - Что-о-о?

   - Пьян был. А они... За сено... тридцать копеек. Разве это возможно?

   - Какое сено? Что вы?..

   - Ихнее. Я им говорю: - Христа на вас нет, а они: - там, говорят, есть или нет, а мы без расчету - Васьки не отпустим.

   - Ничего не постигаю! Какой Васька?

   - Чугреевский. Я на чугреевском ехал. И так мне обидно стало! Ах, вы, говорю, такие-сякие... Пыли вашей не останется...

   - Стой, стой, милый! Я ничего не разберу. Кому ты это сказал?

   - Арендателю.

   - Да бомба-то здесь при чем?

   - Бомба ни при чем.

   - Так чего же ты, черт тебя возьми, арендатора путаешь?! Бомбу ты где взял?

   - Не брал я ее, ваше благородие. Зачем нам... нам чужого не нужно.

   Пристав побагровел.

   - Да ты кто такой?!

   - Опять же чугреевский. Они: - тридцать копеек, говорит, дозвольте. Ка-ак? Где такой закон, чтоб за гнилое сено?.. Ну и пошло.

   - Что пошло?

   - С пьяного человека что взять, ваше благородие? Известно - ничего.

   - Ты, брат, что-то хвостом виляешь... Бестолковым прикидываешься! Мужичком-дурачком!!

   - Дурачок и есть. Нешто вумный будет жидятам ухи рвать? С пьяну. Зуд у меня ручной. А как очухаешься, видишь - да-а-а... Завинтил!

   Пристав Бухвостов прыгнул к неизвестному и вцепился ему в горло.

   - Ты... ты... Как тебя... зовут?

   - Меня-то? А Савелием. У Чугреева в амбарных. Савелий Шестихатка по хвамелии.

   Пристав Бухвостов оттолкнул от себя Савелия и с ревом вылетел в переднюю.

   - Ушел? Упустили мерзавца?!

   Оставшись один, Савелий поднял недоуменно брови и сказал, обращаясь к портрету в золотой раме:

   - Вот поди ж... Не выпьешь - ничего, а выпьешь - сичас в восторг приходишь: тому ухо с корнем выдрал, этому зубы... Ежели с таким характером, то ухов, брат Шестихатка, для тебя жидята не напасут. Жирно!

  

  

  

  

   Когда Царапов проснулся, его неприятно поразило, что платье его не было вычищено и ботинки валялись тут же около кровати, забрызганные грязью.

   Сердце Царапова сжалось, сделалось маленьким, злобным и провалилось куда-то вниз, пронизавши тело, и простыню, и пружинный матрац.

   - Черт их всех раздери! - прошептал, передернувшись мелкою дрожью, Царапов. Потом вскочил, сжал губы в мучительную складку и стал одеваться.

   Забрызганные грязью ботинки вызывали в нем решительное отвращение... Он натянул их на ноги и стал шарить концы шнурка. Через минуту обнаружилось, что концы влезли вместе с ногой внутрь ботинка, и это заставило Царапова заскрежетать зубами и громко выругаться. Он сел на стул, злобно взмахнул обеими ногами, и ботинки слетели с ног, причем один попал на подзеркальник, свалив хрустальный пульверизатор.

   Царапов пришел в неистовство. Поймал оба ботинка, снова натянул на ноги и стал нервно зашнуровывать их. Но на половине этого утомительного занятия шнурок не выдержал бешеных движений Царапова и лопнул.

   Царапов сорвал с ног ботинки и стал топтать их, шепча прыгающими губами что-то нечленораздельное. Вынул из шкафа новые лакированные туфли и надел их, хотя через окно было видно, что шел дождь и улицы покрылись липкой грязью.

   - Пусть! - шипел он. - Пусть!

   Одевшись, Царапов вышел из комнаты и с какой-то злобной радостью встретил идущую с подносом горничную Лушу.

   - Что? Чай пить? Ты мне еще керосину предложи, дурища! За что вам, дармоедам, деньги платятся? Платья не чистите, ботинки грязные...

   - Да ведь вы сами, давеча, барин, комнату свою на ключ закрыли... я хотела взять, а вы не открыли.

   - Молчи!! - визгливо закричал Царапов и, хлопнув дверью, стал спускаться с лестницы.

   - Какая отвратительная лестница, - подумал он.

   - Здесь каменщикам каким-нибудь жить или слесарям... а не порядочным людям. И швейцар - дрянь преизрядная. Небось вчера ночью на чай не дал, так эта упитанная морда сегодня и не подумает распахнуть дверь...

   Швейцар снял фуражку и распахнул перед ним дверь на улицу.

   - Подхалимы все! - подумал Царапов и зашагал, осторожно ступая лакированными туфлями по мокрому тротуару.

   Трамвая пришлось ждать долго - минут десять. Царапов прошептал по адресу заправил трамвая несколько слов, осуществление которых сделало бы несчастными не только этих толстокожих людей, но и их семейства. Потом, подождав еще немного, крикнул извозчика. Когда он садился в пролетку, из-за угла показался ожидаемый им трамвай, но извозчик в это время уже тронул, и через двадцать шагов обнаружилось, что лошадь не бежала, а шла, еле переступая с ноги на ногу...

  

  

   На службу Царапов опоздал.

   - Если хотите служить, - сказал ему желтый бородатый старший бухгалтер, - то служите!.. А не хотите - сделайте одолжение!

   На ваше место найдутся другие. Царапов молча повернулся к своей конторке и, развернув книгу, задумался.

   - Вот, - думал он, - бухгалтер... Если бы сейчас я был атаманом каких-нибудь разбойников, то приказал бы им поймать этого бухгалтера и привести его ко мне в какое-нибудь подземелье... Привязал бы его к столбу и стал бы над ним издеваться: "Здравствуйте, господин бухгалтер! Так вы на мое место хотели найти другого?.. Позвольте вам плюнуть в лицо..." Плюю. Он молчит и испуганно смотрит на меня. "А что ваша борода крепко держится, господин мерзавец? Позвольте за нее дернуть! Что? Больно? А теперь мои молодцы выжгут вам глаза, отрубят руки и вырежут язык. Видите ли... я мог бы вас убить, но не хочу сразу прекращать ваших мучений... А без глаз, языка и рук вы не очень-то разболтаете о том, что с вами сделал Николай Царапов. Ха-ха!.."

   - Опять у вас журнал за три дня не записан?! - услышал Царапов сбоку себя. - И зачем вы служите, если не хотите?.. Есть люди более полезные и более любящие то дело, от которого вас, очевидно, тошнит...

   От бороды старшего бухгалтера идет едкий старый табачный запах, такой противный, что мысли Царапова принимают другое направление:

   - Неужели такую жалкую лягушку, от которой пахнет, как из старого табачного мундштука, могут целовать женщины?.. А жена у него в веснушках, беременная, и ей, от старости, лень ему изменять. Гнездо гадин!

   Потом, когда бухгалтер отошел, Царапову приходит в голову мысль, леденящая мозги своей безысходностью:

   - В Петербурге полтора миллиона народу... И все они желчные, в ботинках, забрызганных грязью, ненавидят друг друга... Всякий желает гибели другого, и все полтора миллиона, свалявшись в груду жирных червей на гниющем теле, едят друг друга, размножаясь в то же время со стонами отвращения и ненависти... Хорошо было бы взять сейчас какое-нибудь безболезненное средство и отравиться.

   Мимо Царапова прошел директор правления. Царапов сделал вид, что прилежно пишет в большой, толстой книге, но на самом деле он думал:

   - Я умру, а другие будут жить и веселиться. Вспомнит разве кто-нибудь обо мне? Дудки! Даже сестра забудет. Хорошо бы, если бы могли умереть все сразу... весь земной шар. Начинить его динамитом - несколько миллионов пудов (я думаю, если на всех заводах начать вырабатывать динамит, то можно) и потом, нажавши кнопку, трах! Если бы сейчас около меня была такая кнопка для взрыва - ни минуты, то есть ни одной секунды бы не задумался!

   Бьет четыре часа.

   Царапов складывает книги и отправляется обедать. Ест он "домашние обеды".

  

  

   За обедом против него сидит чиновник контрольной палаты и студент... А сбоку барышня с противно-светлыми волосами, старая, с длинным носом, плохо напудренная, и чертежник из адмиралтейства.

   Суп - с кусочками жира, который Царапов ненавидит всеми силами души. В голубцах ему попадаются нитки, а хлеб черствый, похожий на губку...

   - Что новенького? - благодушно спрашивает его лысый чиновник.

   Царапов бледнеет.

   - Скажите... вам не надоело каждый день, методически, обращаться ко мне с этим вопросом? Что это значит! Что новенького? Где? В какой сфере? Вчера мы расстались в шесть часов вечера, так что прошло менее суток. Может быть, на службе новенькое? Или у меня в меблированных комнатах? Да ведь, в сущности, вы и вопрос этот задали так - зря! Если бы вас действительно интересовали новости, вы бы купили за пятак газету и узнали бы обо всем - в более связной литературной форме, чем от меня.

   Чиновник берет фуражку и уходит.

   Царапов вынимает из кармана томик Чехова и, прихлебывая с отвращением жидкий кисель, погружается в чтение.

   - Николай Львович! - обращается к нему плохо напудренная барышня, капризно надувая губы. - Отчего вы все читаете, да читаете... Поговорили бы лучше со мной.

   Царапов долго, прищурившись, смотрит на нее.

   - Я могу... но, конечно, при условии, если ваша беседа будет не менее остроумна и содержательна, чем эта книга. Беретесь?

   - Отчего вы сегодня такой угрюмый?

   - Людишки дрянь!

   Царапов берет книгу и задумывается.

   - Вот у этой ободранной кошки нет ни родных, ни друзей, которым она доставляла бы удовольствие... Отчего бы ей не умереть? На земле не образовалось бы никакого пустого места. Но странные наши уголовные законы: если я убью Льва Толстого или эту бесполезную старую кошку - наказание мне будет одинаковое... А, по-моему, за нее следовало бы дать легкий выговор или даже просто обязать убийцу взять на себя расходы по похоронам...

   - Отчего вы такой задумчивый? - тоскливо спрашивает барышня.

  

  

   Когда Царапов вышел на улицу, тротуары были уже сухи. И небо очистилось, и высоко в прозрачном воздухе висела чистая, прозрачная луна.

   Впереди себя Царапов увидел двух дам. Они шли, нарядные, легко неся свои крупные, красивые тела и бойко стуча каблуками подъемистых щегольских ботинок.

   Царапов обогнал дам и заглянул с любопытством в их розовые, слегка улыбающиеся лица.

   - Какой интересный! - донесся до него тихий, подавленный женский шепот.

   - Да... такие... редко... - уловило его ухо начало ответа другой.

   И сердце Царапова остановилось... и сладко, с веселым шумом, оборвалось, уйдя далеко, далеко...

   Царапов распрямил плечи, изменил вялый, развинченный шаг на упругий и крепкий и бодро взглянул на свежее небо.

   Придя домой, легко взбежал по лестнице и, встретив в коридоре Лушу, ласково пошутил:

   - Ну, как... от жениха давно письмо имела? Если нужно черкнуть ему ответ - приходи, напишу. Хе-хе!

   И, запев матчиш, он стал бодро переодеваться.

  

  

  

  

   Начальник службы тяги, старик Мишкин, пригласил в кабинет ремингтонистку Ниночку Ряднову и, протянувши ей два черновика, попросил ее переписать их начисто.

   Когда Мишкин передавал эти бумаги, то внимательно посмотрел на Ниночку и, благодаря солнечному свету, впервые разглядел ее как следует.

   Перед ним стояла полненькая, с высокой грудью девушка среднего роста... Красивое белое лицо ее было спокойно, и только в глазах время от времени пробегали искорки голубого света.

   Мишкин подошел к ней ближе и сказал:

   - Так вы, это самое... перепишите бумаги. Я вас не затрудняю?

   - Почему же? - удивилась Ниночка. - Я за это жалованье получаю.

   - Так, так... жалованье. Это верно, что жалованье. У вас грудь не болит от машинки? Было бы печально, если бы такая красивая грудь да вдруг бы болела...

   - Грудь не болит.

   - Я очень рад. Вам не холодно?

   - Отчего же мне может быть холодно?

   - Кофточка у вас такая тоненькая, прозрачная... Ишь, вон у вас руки просвечивают. Красивые руки. У вас есть мускулы на руках?

   - Оставьте мои руки в покое!

   - Милая... Одну минутку... Постойте... Зачем вырываться? Я, это самое... рукав, который просвечив...

   - Пустите руку! Как вы смеете! Мне больно! Негодяй!

   Ниночка Ряднова вырвалась из жилистых дрожащих рук старого Мишкина и выбежала в общую комнату, где занимались другие служащие службы тяги.

   Волосы у нее сбились в сторону, и левая рука, выше локтя, немилосердно ныла.

   - Мерзавец, - прошептала Ниночка. - Я тебе этого так не прощу.

   Она надела на пишущую машинку колпак, оделась сама и, выйдя из управления, остановилась на тротуаре. Задумалась:

   "К кому же мне идти? Пойду к адвокату".

  

  

   Адвокат Язычников принял Ниночку немедленно и выслушал ее внимательно.

   - Какой негодяй! А еще старик! Чего же вы теперь хотите? - ласково спросил адвокат Язычников.

   - Нельзя ли его сослать в Сибирь? - попросила Ниночка.

   - В Сибирь нельзя... А притянуть его вообще к ответственности можно.

   - Ну, притяните.

   - У вас есть свидетели?

   - Я - свидетельница, - сказала Ниночка.

   - Нет, вы - потерпевшая. Но если не было свидетелей, то, может быть, есть у вас следы насилия?

   - Конечно, есть. Он произвел надо мной гнусное насилие. Схватил за руку. Наверно, там теперь синяк.

   Адвокат Язычников задумчиво посмотрел на пышную Ниночкину грудь, на красивые губы и розовые щеки, по одной из которых катилась слезинка.

   - Покажите руку, - сказал адвокат.

   - Вот тут, под кофточкой.

   - Вам придется снять кофточку.

   - Но ведь вы же не доктор, а адвокат, - удивилась Ниночка.

   - Это ничего не значит. Функции доктора и адвоката так родственны друг другу, что часто смешиваются между собой. Вы знаете, что такое алиби?

   - Нет, не знаю.

   - Вот то-то и оно-то. Для того чтобы установить наличность преступления, я должен прежде всего установить ваше алиби. Снимите кофточку.

   Ниночка густо покраснела и, вздохнув, стала неловко расстегивать крючки и спускать с одного плеча кофточку.

   Адвокат ей помогал. Когда обнажилась розовая, упругая Ниночкина рука с ямочкой на локте, адвокат дотронулся пальцами до красного места на бело-розовом фоне плеча и вежливо сказал:

   - Простите, я должен освидетельствовать. Поднимите руки. А это что такое? Грудь?

   - Не трогайте меня! - вскричала Ниночка. - Как вы смеете?

   Дрожа всем телом, она схватила кофточку и стала поспешно натягивать ее.

   - Чего вы обиделись? Я должен еще удостовериться в отсутствии кассационных поводов...

   - Вы - нахал! - перебила его Ниночка и, хлопнув дверью, ушла.

   Идя по улице, она говорила сама себе:

   "Зачем я пошла к адвокату? Мне нужно было пойти прямо к доктору. Самое лучшее - это пойти к доктору, пусть он даст свидетельство о гнусном насилии".

  

  

   Доктор Дубяго был солидный пожилой человек. Он принял в Ниночке горячее участие, выслушал ее, выругал начальника тяги, адвоката и потом сказал:

   - Разденьтесь.

   Ниночка сняла кофточку, но доктор Дубяго потер профессиональным жестом руки и попросил:

   - Вы уж, пожалуйста, совсем разденьтесь...

   - Зачем же совсем? - вспыхнула Ниночка. - Он меня хватал за руку. Я вам руку и покажу.

   Доктор осмотрел фигуру Ниночки, ее молочно-белые плечи и развел руками.

   - Все-таки вам нужно раздеться... Я должен бросить на вас ретроспективный взгляд. Позвольте, я вам помогу.

   Он наклонился к Ниночке, осматривая ее близорукими глазами, но через минуту Ниночка взмахом руки сбила с его носа очки, так что доктор Дубяго был лишен на некоторое время возможности бросать не только ретроспективные взгляды, но и обыкновенные.

   - Оставьте меня!.. Боже! Какие все мужчины мерзавцы!

  

  

   Выйдя от доктора Дубяго, Ниночка вся дрожала от негодования и злости.

   "Вот вам - друзья человечества! Интеллигентные люди... Нет, надо вскрыть, вывести наружу, разоблачить всех этих фарисеев, прикрывающихся масками добродетели".

   Ниночка прошлась несколько раз по тротуару и, немного успокоившись, решила отправиться к журналисту Громову, который пользовался большой популярностью, славился, как человек порядочный и неподкупно честный, обличая неправду от двух до трех раз в неделю.

   Журналист Громов встретил Ниночку сначала неприветливо, но потом, выслушав Ниночкин рассказ, был тронут ее злоключениями.

   - Ха-ха! - горько засмеялся он. - Вот вам лучшие люди, призванные врачевать раны и облегчать страданья страждущего человечества! Вот вам носители правды и защитники угнетенных и оскорбленных, взявшие на себя девиз - справедливость! Люди, с которых пелена культуры спадает при самом пустяковом столкновении с жизнью. Дикари, до сих пор живущие плотью... Ха-ха. Узнаю я вас!

   - Прикажете снять кофточку? - робко спросила Ниночка.

   - Кофточку? Зачем кофточку?.. А, впрочем... можно снять и кофточку. Любопытно посмотреть на эти следы... гм... культуры.

   Увидев голую руку и плечо Ниночки, Громов зажмурился и покачал головой.

   - Однако руки же у вас... разве можно выставлять подобные аппараты на соблазн человечеству. Уберите их. Или нет... постойте... чем это они пахнут? Что, если бы я поцеловал эту руку вот тут... в сгибе... А... Гм... согласитесь, что вам никакого ущерба от этого не будет, а мне доставит новое любопытное ощущение, которое...

   Громову не пришлось изведать нового любопытного ощущения. Ниночка категорически отказалась от поцелуя, оделась и ушла.

   Идя домой, она улыбалась сквозь слезы: "Боже, какие все мужчины негодяи и дураки!"

  

  

   Вечером Ниночка сидела дома и плакала.

   Потом, так как ее тянуло рассказать кому-нибудь свое горе, она переоделась и пошла посидеть к соседу по меблированным комнатам студенту-естественнику Ихневмонову.

   Ихневмонов день и ночь возился с книгами, и всегда его видели низко склонившимся красивым, бледным лицом над печатными страницами, за что Ниночка шутя прозвала студента профессором.

   Когда Ниночка вошла, Ихневмонов поднял от книги голову, тряхнул волосами и сказал:

   - Привет Ниночке! Если она хочет чаю, то чай и ветчина там. А Ихневмонов дочитает пока главу.

   - Меня сегодня обидели, Ихневмонов, - садясь, скорбно сообщила Ниночка.

   - Ну!.. Кто?

   - Адвокат, доктор, старик один... Такие негодяи!

   - Чем же они вас обидели?

   - Один схватил руку до синяка, а другие осматривали и все приставали...

   - Так... - перелистывая страницу, сказал Ихневмонов, - это нехорошо.

   - У меня рука болит, болит, - жалобно протянула Ниночка.

   - Этакие негодяи! Пейте чай.

   - Наверно, - печально улыбнулась Ниночка, - и вы тоже захотите осмотреть руку, как те.

   - Зачем же ее осматривать? - улыбнулся студент. - Есть синяк - я вам и так верю.

   Ниночка стала пить чай. Ихневмонов перелистывал страницы книги.

   - До сих пор рука горит, - пожаловалась Ниночка.

   - Может, примочку какую-нибудь надо?

   - Не знаю.

   - Может, показать вам руку? Я знаю, вы не такой, как другие, - я вам верю.

   Ихневмонов пожал плечами.

   - Зачем же вас затруднять... Будь я медик - я бы помог. А то я - естественник.

   Ниночка закусила губу и, встав, упрямо сказала:

   - А вы все-таки посмотрите.

   - Пожалуй, показывайте вашу руку... Не беспокойтесь... вы только спустите с плеча кофточку... Так... Это?.. Гм... Действительно, синяк. Экие эти мужчины. Он, впрочем, скоро пройдет.

   Ихневмонов качнул соболезнующе головой и снова сел за книгу.

   Ниночка сидела молча, опустив голову, и ее голое плечо матово блестело при свете убогой лампы.

   - Вы бы одели в рукав, - посоветовал Ихневмонов. - Тут чертовски холодно.

   Сердце Ниночки сжалось.

   - Он мне еще ногу ниже колена ущипнул, - сказала Ниночка неожиданно, после долгого молчания.

   - Экий негодяй! - мотнул головой студент.

   - Показать?

   Ниночка закусила губу и хотела приподнять юбку, но студент ласково сказал:

   - Да зачем же? Ведь вам придется снимать чулок, а здесь из дверей, пожалуй, дует. Простудитесь - что хорошего? Ей же Богу, я в этой медицине ни уха, ни рыла не смыслю, как говорит наш добрый русский народ. Пейте чай.

   Он погрузился в чтение. Ниночка посидела еще немного, вздохнула и покачала головой.

   - Пойду уж. А то мои разговоры отвлекают вас от работы.

   - Отчего же, помилуйте, - сказал Ихневмонов, энергично тряся на прощанье руку Ниночки.

   Войдя в свою комнату, Ниночка опустилась на кровать и, потупив глаза, еще раз повторила:

   - Какие все мужчины негодяи!

  

  

  

   Серое, темное небо нависло над землей... Снег валил большими хлопьями, устилая белым покровом улицы, по которым сновала веселая предпраздничная толпа, совершая разные закупки, необходимые для великого праздника...

   Старый чиновник Слякин стоял у запорошенного снегом окна и печально глядел на улицу, полную озабоченных, спешащих людей.

   - Боже, - думал он, и его добрые, сияющие глаза туманились непрошеными слезами. - Боже! Такая великая праздничная ночь, и сколько в это же время обездоленных людей, лишенных крова, теплого угла и маленькой, изукрашенной игрушечками елочки. О, как бы мне хотелось принести радость хоть немногим, обогреть хотя одного несчастного и дать малым ребяткам, лишенным этого - хотя одну веселую, праздничную елочку. Боже ты мой... Сколько на свете холода, горя и несчастья!

   Чиновник Слякин надел шубу, шапку и, полный грустных и сладких мыслей, - вышел из дому.

   Оживленная толпа мощным потоком неслась мимо него, а он, остановившись на углу, долго стоял и думал:

   - Какие они все равнодушные, сухие... Никому ни до кого нет дела... А в это же самое время среди них, может быть, сотни голодных, нуждающихся, лишенных тепла и участия...

   Около него остановилась собака, уткнула нос в его галоши и, тихонько повизгивая, тряхнула спиной, занесенной снегом.

   - Бедная, бесприютная собачка, - сказал растроганный Слякин, наклоняясь к ней. - Бродишь ты по улицам и никому нет до тебя дела. Пойдем со мной, я накормлю тебя и уложу на теплый-теплый коврик.

   Слякин протянул руку к собаке, но она громко залаяла, открыла пасть и крепко впилась в Слякинову руку острыми белыми зубами.

   - Вы зачем, черт вас забери, мою собаку дразните? - послышался около него сердитый голос, и вышедший из магазина офицер сурово поглядел на растерявшегося Слякина.

   - Я хотел собачку... домой отвести... согреть.

   - Ха-ха! - грубо расхохотался офицер. - У вас губа не дура. Породистого сторублевого водолаза взять домой! В участок бы вас свести нужно, а не домой!.. Неро, ici! {сюда (фр.).}

  

  

   А волны озабоченных равнодушных людей по-прежнему неслись куда-то вдаль, заменяемые все новыми и новыми волнами...

   Шагая по улице, Слякин, закутанный в теплый воротник пальто, грустно думал:

   - Ветер воет, и в степи теперь страшно, как будто тысячи разбушевавшихся дьяволов справляют свой праздник... Плохо в это время путнику, которого застигает в пути непогода... Ветер, забираясь в прорехи его жалкого платья, будет леденящим дыханием морозить несчастного, и вой далеких волков, чующих скорую поживу, зазвучит ему похоронной песней. И он идет пешком, утопая по колена в снегу, так как несчастному не на что было нанять бойкую неутомимую лошадку... И он идет, сгорбившись, пытаясь закутаться в плохо греющий воротник, молча, без единого звука...

   Слякин смахнул непрошеную слезу и свернул в малолюдный переулок.

   Мимо него прошел, сгорбившись, пытаясь закутаться в воротник пальто, неизвестный человек.

   Сердце Слякина сжалось.

   - Послушайте... эй! Путник! Обождите.

   Он догнал прохожего и молча сунул ему в руку три рубля.

   Прохожий остановился, поднял из воротника изумленное лицо и поглядел на Слякина.

   - Это... что значит?

   - Это вам, путник. Дорога вам, я знаю, предстоит дальняя, а лошадок нанять не на что. Не благодарите! Чем могу, помог. А в поле будто тысячи разбушевавшихся дьяволов празднуют...

   - Да как вы смеете! - взревел прохожий. - Да вы знаете, кто я? Да я вас в 24 часа... Этакая наглость!

   Его щегольская шинель распахнулась и на груди блеснуло золотое шитье и несколько искрящихся при свете фонаря орденов.

   - Извините... - пролепетал Слякин.

   - Безобразник! С каких пор успел нарезаться!.. Проходите!

  

  

   Ветер все крепчал.

   Декабрь давал себя знать, и Слякин, выйдя снова на многолюдную, широкую улицу, печально размышлял:

   - А сколько детей, этих - по выражению поэта - цветов жизни, бродят сейчас по улице, рассматривая выставленные в роскошных витринах вкусные вещи, которые, увы, - не для них... Не для этих пасынков на жизненном пиру.

   Горло его перехватило от слез, и сердце сжалось. У роскошной витрины кондитерской стояла девочка и жадно рассматривала выставленные торты и конфекты.

   - Бедное дитя! - пробормотал Слякин, хватая девочку за руку. - Несчастный бесприютный ребенок... Пойдем со мной, я тебя накормлю и обогрею в эту святую ночь.

   - Maman! - закричала испуганная девочка.

   - Maman! ou mê tire-t-il? {Мама! куда он меня тащит? (фр.).}

   Рассматривавшая соседнюю витрину модного магазина дама ахнула и подбежала к девочке.

   - Оставьте ее, скверный старикашка, - закричала она. - Пустите ее, или я ударю вас по голове зонтиком. Как вы смеете хватать ее за руку и тащить?!

   - Наглость этих сладострастных павианов переходит всякие границы, - сказал господин, проходя мимо.

   - Они уже стали хватать свои жертвы на многолюдных улицах среди тысячной толпы!..

   - Уверяю вас, - сказал Слякин. - Я только хотел взять эту девочку к себе домой и приютить ради этой ночи, которая...

   - Вы негодяй! - сказала возмущенная дама.

   - Nadine, ты не должна слушать того, что он говорит. Пойдем скорее...

  

  

   А снег все падал...

   Слякин снова свернул в безлюдный переулок и, печальный, шагая по обледеневшей мостовой, думал:

   - О, как бы хотелось мне принести радость, облегчить нужду и горе хотя бы одному человеку... Но настоящая бедность горда и прячет свои лохмотья... Нужно много деликатности и такта, чтобы не оскорбить бедняка и не подчеркивать своего благодеяния.