Аверченко Аркадий Тимофеевич - Рассказы (юмористические)

в, грудь во время дыхания поднималась до смешного высоко, а длинные волосы, разбрасываясь по подушке, лезли ей в уши, цеплялись за пуговицы наволочки и, очевидно, причиняли не меньше беспокойства, чем ядро на ноге каторжника. По утрам она расчесывала свои волосы, рвала гребнем целые пряди, запутывалась в них и обливалась слезами. А когда я, желая помочь ей, советовал остричься, она называла меня дураком.

   То же самое мнение обо мне она высказала и второй раз - когда я спросил ее о цели розовых атласных лент, завязанных в хрупкие причудливые банты на ночной сорочке.

   - Если ты, милая, делаешь это для меня, то они совершенно не нужны и никакой пользы не приносят. А в смысле нарядности - кроме меня ведь их никто не видит. Зачем же они?

   - Ты глуп.

   Я не видел у нее ни одной принадлежности туалета, которая была бы рациональна, полезна и проста. Панталоны состояли из одних кружев и бантов, так что согреть ноги не могли; корсет мешал ей нагибаться и оставлял на прекрасном белом теле красные следы. Подвязки были такого странного, запутанного вида, что дикарь, не зная, что это такое, съел бы их. Да и сам я, культурный, сообразительный человек, пришел однажды в отчаяние, пытаясь постичь сложный, ни на что не похожий их механизм.

   Мне кажется, что где-то сидит такой хитрый, глубокомысленный, но глупый человек, который выдумывает все эти вещи и потом подсовывает их женщинам.

   Цель, к которой он при этом стремится, - сочинить что-нибудь такое, что было бы наименее нужно, полезно и удобно.

   "Выдумаю-ка я для них башмаки", - решил в пылу своей работы этот таинственный человек.

   За образец он почему-то берет свое мужское, все умное, необходимое и делает из этого предмет, от которого мужчина сошел бы с ума.

   "Гм, - думает этот человек, - башмак, хорошо-с!"

   Под башмак подсовывается громадный, чудовищный каблук, носок суживается, как острие кинжала, сбоку пришиваются десятка два пуговиц, и - бедная, доверчивая, обманутая женщина обута.

   "Ничего, - злорадно думает этот грубый таинственный человек. - Сносишь. Не подохнешь... Я тебе еще и зонтик сочиню. Для чего зонтики служат? От дождя, от солнца. У мужчин они большие, плотные. Хорошо-с. Мы же тебе вот какой сделаем. Маленький, кружевной, с ручкой, которая должна переломиться от первого же порыва ветра".

   И этот человек достигает своей цели: от дождя зонтик протекает, от солнца, благодаря своей микроскопической величине, не спасает, и, кроме того, ручка у него ежеминутно отваливается.

   "Носи, носи! - усмехается суровый незнакомец. - Я тебе и шляпку выдумаю. И кофточку, которая застегивается сзади. И пальто, которое совсем не застегивается, и носовой платок, который можно было бы втянуть целиком в ноздрю при хорошем печальном вздохе. Сносишь, за тебя, брат, некому заступиться. Мужчина с вашим братом подлецом себя держит".

   Однажды я зашел в магазин дамских принадлежностей при каком-то "Институте красоты". Мне нужно было сделать городской женщине какой-нибудь подарок.

   - Вот, - сказала мне продавщица, - модная вещь.

   В бархатном футляре лежало что-то вроде узкого стилета с затейливой резьбой и ручкой из слоновой кости.

   - Что это?

   - Это, monsieur, прибор для вынимания из глаза попавшей туда соринки. Двенадцать рублей. Есть такие же из композиции, но только без серебряной ручки.

   - А есть у вас клей, - спросил я с тонкой иронией, - для приклеивания на место выпавших волос?

   - На будущей неделе получим, monsieur. Не желаете ли аппарат для извлечения шпилек, упавших за спинку дивана?

   - Благодарю вас, - холодно сказал я, - я предпочитаю делать это с помощью мясорубки или ротационной машины.

   Ушел я из магазина с чувством гнева и возмущения, вызванного во мне хитрым, нахальным незнакомцем.

  

  

   Живя у меня, городская женщина проводила время так.

   Просыпалась в половине первого пополудни и ела в постели виноград, а если был невиноградный сезон, то что-нибудь другое - плитку шоколада, лимон с сахаром, конфеты.

   Читала газеты. Именно те места, где говорилось о Турции.

   - Почему тебя интересуют именно турки? - спросил я однажды.

   - Они такие милые. У тети жил один турок-водонос. Черный-черный, загорелый. А глаза глубокие. Ах, уже час! Зачем же ты меня не разбудил?

   Она вставала и подходила к зеркалу. Высовывала язык, дергала его, как бы желая убедиться, что он крепко сидит на месте, и потом, надев один чулок, заглядывала в конец неразрезанной книги, купленной мною накануне.

   Через пять минут она заливалась слезами.

   - Зачем ты ее купил?

   - А что?

   - Почему непременно историю маленькой блондинки? Потому что я брюнетка? Понимаю, понимаю!

   - Ну, еще что?

   - Я понимаю. Тебе нравятся блондинки и маленькие. Хорошо, ты глубоко в этом раскаешься.

   - В чем?

   - В этом.

   Она плакала, я рассеянно смотрел в окно. Входила горничная.

   - Луша, - спрашивала горничную жившая у меня женщина, - зачем вчера барин заходил к вам в три часа ночи?

   - Он не заходил.

   - Ступайте.

   - Это еще что за штуки? - кричал я сурово.

   - Я хотела вас поймать. Гм... Или вы хорошо умеете владеть собой, или ты мне изменяешь с кем-нибудь другим.

   Потом она еще плакала.

   - Дай мне слово, что, когда ты меня разлюбишь, ты честно скажешь мне об этом. Я не произнесу ни одного упрека. Просто уйду от тебя. Я оценю твое благородство.

  

  

   Недавно я пришел к ней и сказал:

   - Ну вот я и разлюбил тебя.

   - Не может быть! Ты лжешь. Какие вы, мужчины, негодяи!

   - Мне не нравятся городские женщины, - откровенно признался я. - Они так запутались в кружевах и подвязках, что их никак оттуда не вытащишь. Ты глупая, изломанная женщина. Ленивая, бестолковая, лживая. Ты обманывала меня если не физически, то взглядами, желанием, кокетничаньем с посторонними мужчинами. Я стосковался по девушке на низких каблуках, с обыкновенными резиновыми подвязками, придерживающими чулки, с большим зонтиком, который защищал бы нас обоих от дождя и солнца. Я стосковался по девушке, встающей рано утром и готовящей собственными любящими руками вкусный кофе. Она будет тоже женщиной, но это совсем другой сорт. У изгороди усадьбы, освещенной косыми лучами заходящего солнца, стоит она в белом простеньком платьице и ждет меня, кутаясь в уютный пуховый платок... К черту приборы для вынимания соринок из глаз!

   - Ну, поцелуй меня, - сказала внимательно слушавшая меня женщина.

   - Не хочу. Я тебе все сказал. Целуйся с другими.

   - И буду. Подумаешь, какой красавец выискался! Думает, что, кроме него, и нет никого. Не беспокойся, милый! Поманю - толпой побегут.

   - Прекрасно. Во избежание давки советую тебе с помощью полиции установить очередь. Прощай.

  

  

   На другой день в сумерках я нашел все, что мне требовалось: усадьбу, косые лучи солнца и тихую задумчивую девушку, кротко опиравшуюся на изгородь...

   Я упал перед ней на колени и заплакал:

   - Я устал, я весь изломан. Исцели меня. Ты должна сделать чудо.

   Она побледнела и заторопилась:

   - Встаньте. Не надо... Я люблю вас и принесу вам всю мою жизнь. Мы будем счастливы.

   - У меня было прошлое. У меня была женщина.

   - Мне нет дела до твоего прошлого. Если ты пришел ко мне - у тебя не было счастья.

   Она смотрела вдаль мягким задумчивым взглядом и повторяла, в то время как я осыпал поцелуями дорогие для меня ноги на низких каблуках:

   - Не надо, не надо!

   Через неделю я, молодой, переродившийся, вез ее к себе в город, где жил, - с целью сделать своей рабой, владычицей, хозяйкой, любовницей и женой.

   Тихие слезы умиления накипали у меня на глазах, когда я мимолетно кидал взгляд на ее милое загорелое личико, простенькую шляпу с голубым бантом и серое платье, простое и трогательное.

   Мы уже миновали задумчивые, зеленые поля и въехали в шумный, громадный город.

   - Она здесь? - неожиданно спросила меня моя спутница.

   - Кто - она?

   - Эта... твоя.

   - Зачем ты меня это спрашиваешь?

   - Вдруг вы будете с ней встречаться.

   - Милая! Раньше ты этого не говорила. И потом - это невозможно. Я ведь сам от нее ушел.

   - Ах, мне кажется, это все равно. Зачем ты так посмотрел на эту высокую женщину?

   - Да так просто.

   - Так. Но ведь ты мог смотреть на меня!

   Она сразу стала угрюмой, и я, чтобы рассеять ее, предложил ей посмотреть магазины.

   - Зайдем в этот. Мне нужно купить воротничков.

   - Зайдем. И мне нужно кое-что.

   В магазине она спросила:

   - У вас есть маленькие кружевные зонтики?

   Я побледнел.

   - Милая... зачем? Они так неудобны... лучше большой.

   - Большой - что ты говоришь! Кто же здесь, в городе, носит большие зонтики! Это не деревня. Послушайте. У вас есть подвязки, такие, знаете, с машинками. Потом ботинки на пуговицах и на высоких каблуках... не те, выше, еще выше.

   Я сидел молчаливый, с сильно бьющимся сердцем и страдальчески искаженным лицом и наблюдал, как постепенно гасли косые красные лучи заходящего солнца, как спадал с плеч уютный пуховый платок, как вырастала изгородь из хрупких кружевных зонтиков и как на ней причудливыми гирляндами висели панталоны из кружев и бантов... А на тихой, дремлющей вдали и осененной ветлами усадьбе резко вырисовывалась вывеска с тремя странными словами:

  

  

   Девушка отошла от изгороди и - умерла.

  

  

  

   Критиков мне приходилось встречать с самого детства.

   Будучи семилетним мальчиком, я однажды прыгал по двору, подбрасывая в то же время камушек и стараясь после каждого прыжка снова поймать его. Тогда это доставляло мне громадное удовольствие, которое теперь я бы уже не пережил, пытаясь повторить это, - потому что сделался я человеком взрослым, тяжелым и пресыщенным подобными удовольствиями.

   Прыгая таким образом, заметил я мальчишку с синяком под глазом, приблизившегося ко мне и очень заинтересованного моими телодвижениями.

   Это был типичный критик.

   - Вот-то дурак! - сказал он, неодобрительно щуря затекший глаз.

   - Почему дурак?

   - Да это ж легко. Это всякий сделает.

   - А как надо?

   - Ты попробуй так: закрой глаза, подпрыгни, подбрось камень высоко-высоко, да и поймай его. Вот это будет штука!

   Мне очень хотелось заслужить одобрение мальчишки с затекшим глазом. Очевидно, это был понимающий человек, хорошо знакомый с подпрыгиванием и подбрасыванием камней, а я был начинающий дилетант, новичок.

   Я сделал все по указаниям критика: зажмурил глаза, подпрыгнул, метнул высоко камень и сейчас же услышал звон разбитого стекла и чей-то болезненный крик.

   Сначала меня отколотила проходившая мимо кухарка, в голову которой попал камень, разбивший до того в своем полете оконное стекло; потом колотил меня квартирант, окно которого пострадало от камня, а потом я перешел в руки случайно проходившего по двору человека, равнодушного к моему поступку, но поставившего, вероятно, целью доставлять себе время от времени дешевое невинное удовольствие: избивать подвернувшихся под руку детей.

   Мальчишка с затекшим глазом терпеливо перенес побои, которые выпали на мою долю.

   Когда все ушли, я размазал по лицу слезы и сказал ему с упреком:

   - Видишь! Вот тебе - и попробовал.

   - И дурак.

   - Да почему же дурак? Ты ведь сам сказал.

   - Молчи, сволочь...

   Он ударил меня грязным кулаком по шее и, переваливаясь, ушел, с невыносимо наглым видом.

   С тех пор я этого мальчика не видел. Куда он ушел? Бог весть. В какой газете он сейчас сотрудничает? Совершенно неизвестно. И тем не менее я его встречаю...

  

  

   Первую книгу моих рассказов критика встретила с некоторым интересом и отметила появление ее целым рядом статей.

   Запомнились мне несколько статей...

   1) Над русской литературой висит какое-то заклятие... В России не может быть настоящего жизнерадостного смеха, он всегда переходит в злую, брызжущую бешенством обличения сатиру; таковы все рассказы писателя, которому посвящается эта статья. Все время из каждой строки глядит на вас искаженное мучительной гримасой боли и ужаса лицо автора. Это не Марк Твен, и даже не Джером. Это скорбная гримаса Чехова.

   2) Странно читать эту книгу, книгу утробного жизнерадостного смеха, в то время когда лучшая часть интеллигенции сидит в тюрьмах, когда самодеятельность общества задавлена, когда администрация не разрешает даже открытия потребительной лавки при станции Малаховка. Нет! Не смех, как самоцель, нам теперь нужен, а ядовитый бич сатиры нам теперь нужен. Автор усиленно подражает Мопассану и Горбунову. Спрашивается - похож ли он по манере письма на Чехова? Нисколько.

   3) Автор изображает быт - и только. Ни смеха, ни юмора в книге нет. Это бытовые вещички, и они могут быть комичны постольку, поскольку комичен сам быт. В рассказах нет ничего общего с рассказами Чехова, но можно отметить сильное влияние на писателя Глеба Успенского. Пытается подражать молодой литератор и Достоевскому.

   4) Глупое гоготанье никогда ни в ком не вызывало восторга. Подражать Лейкину легко, но как отнесется к этому читатель? - вот вопрос. Человек, который хохочет, если ему показать палец... Что делать такому человеку в великой русской литературе, хранящей заветы великого Белинского и Добролюбова? К сожалению, у автора с Чеховым нет ничего общего...

   Я читал критические статьи и не знал, как мне быть? Я понимал еще тех критиков, которые находили, что я подражаю Виктору Гюго или Эдгару По. Но зачем некоторые из них считали нужным отметить, что я нисколько не похож на Чехова, Писемского и Октава Мирбо?

   Я очутился в положении того молодого человека, к которому подошел праздный прохожий и с любопытством спросил:

   - Вы не сын здешнего городского головы?

   - Нет. А что? - совершенно искренно сказал тот молодой человек.

   - Я так и думал: вы на него совсем не похожи.

   Что делать нам, бедным писателям?

   Я помню одного знакомого критика, который очень любил, когда я в большом обществе читал вслух свои новые произведения.

   Он слушал чтение с удовольствием. Когда я кончал, он одобрительно кивал головой и задумчиво говорил:

   - Очень хорошо!.. Только помнится мне, что я где-то уже что-то подобное читал.

   Спина моя холодела.

   - Не может быть? - испуганно говорил я. - Где же вы могли прочесть? Я только сейчас это написал. Только сегодня!

   Он мялся.

   - Мм... не знаю. Может быть. Но хорошо помню, что где-то в каком-то журнале я читал уже почти такую самую вещь.

   Я схватывал его за руки, сжимал их и, чуть не плача, молил:

   - Где? Где вы могли прочесть? Ну, вспомните!!

   - Право, не припомню. Самый факт остался в памяти, а названия журнала и год издания не запомнил.

   И все впечатление от рассказа пропадало, все настроение было испорчено.

   И все слушатели были на его стороне, а на меня поглядывали иронически, и я читал в их взглядах:

   - Что, батюшка? Стянул? Попался?!

   Опозоренный, я уходил и, уходя, был твердо уверен: критик просто хотел блеснуть своей эрудицией, зная, что поймать его никак невозможно, и зная, что я совершенно беззащитен в этом случае.

   У него было какое-то ужасное право на меня, неизвестно кем ему данное. А у меня на него не было никаких прав. Он со мной мог сделать все, что угодно, а я только мог тайком по ночам плакать и с кротостью молить Всевышнего, чтобы Он послал ему изнурительную лихорадку или эпилепсию.

   Но Бог терпел его.

   Бог стерпел даже его критическую статью обо мне, в которой он упрекнул меня за недостатки и безграмотность моего слога, причем написал об этом так:

   - Автор приводимого юмористического рассказа, который еще молодой, в доказательство чего можно привести много погрешностей в слоге вышеозначенного, что и объясняется этим качеством.

  

  

   За время моей литературной деятельности я получил целый ряд очень ценных советов, которыми за недосугом не воспользовался.

   - Зачем вы пишете рассказы? - спросил меня однажды знакомый.

   - Да так. А что?

   - Напишите-ка роман.

   - Почему?

   - Ну, вот. Как же без романа? Обязательно напишите.

   - Я бы и написал, - нерешительно возразил я, - но вот Петров находит, что я и так пишу большие вещи, Петров говорит, что теперь время миниатюр в сорок строк.

   - Ваш Петров осел.

   И если бы мой собеседник был моложе и если бы один глаз у него был подбит - в нем без труда можно было бы узнать мальчишку-критика, который советовал мне бросать камушек с закрытыми глазами.

   Этот странный мальчишка день-деньской торчит около меня и мешает мне работать.

   - Ты что пишешь-то? - спрашивает он, глядя через плечо и щуря подбитый глаз.

   - Рассказ.

   - И глупо. Пьесу нужно писать, а не рассказ.

   Я уверен, что, если бы я отложил в сторону рассказ и начал писать пьесу, он снова ввязался бы в мою работу.

   - Что ты делаешь?

   - Пьесу пишу.

   - Брось ее. Отчего бы тебе не написать повести из фабричного быта?

   Если бы я ответил ему категорически:

   - Не желаю.

   Он тут же вздул бы меня.

   И вот я отмалчиваюсь, а мальчишка бегает за мной и все советует:

   - Пиши политические памфлеты! Отчего бы тебе не попробовать написать стихи? Мне кажется, тебе бы должны удаваться пародии!

   Мы с ним никогда не поймем друг друга.

   Я до самой своей смерти не прощу ему случая с моим рассказом "Праведник". Однажды, будучи в хорошем веселом настроении, я написал юмористический рассказ: хозяин дома восхищается прямолинейностью и откровенностью гостя, который много терпел за эти качества; хозяин преклоняется перед гостем, превозносит его, а гость, улучив минуту, набрасывается на хозяина и начинает обличать и разносить его с такой прямолинейностью, что для хозяина остается только один выход - выбросить моралиста-гостя за дверь.

   Написав это, я был уверен, что написал презабавный юмористический рассказ. Но мальчишка с затекшим глазом не дремал. Он наткнулся на этот рассказ и написал о нем следующее:

   - "Глубокая безысходная трагедия разыгрывается на протяжении нескольких страниц этого рассказа. Сердце щемит, когда подумаешь, сколько приходится вытерпеть человеку, ратующему за правду, как встречает этого пророка тупой косный индивидуум, шкура которого зачерствела и сердце превратилось в камень. Глубокий пессимизм автора и безотрадность всей вещи доказывает, что молодой писатель вступил на какой-то новый путь - путь беспросветного отчаяния. Со своей стороны мы приветствуем этот переход - от пустеньких смешных рассказов до подлинного произведения серьезного искусства. Влияния Чехова не чувствуется".

   Попробовал бы я, по совету мальчишки с затекшим глазом, вступить на этот путь "бросания камнями с закрытыми глазами"! Читатель немедленно набросился бы на меня и поступил бы со мной по примеру кухарки квартиранта и того случайного господина, который так любил доставлять себе бесплатное удовольствие - колотить беззащитных детей.

   А мальчишка с затекшим глазом стоял бы около, терпеливо перенес бы все доставшиеся мне побои, делая вид, что это не он заварил всю кашу, и, пожалуй, после всех - добил бы меня окончательно.

  

  

  

  

  

   Все несчастье в том, что я очень мягок и добросердечен. У меня никогда не хватает духу прямо сказать дураку, что он глуп, или осадить нахала, когда он этого заслуживает...

   В качестве театрального режиссера, я бы хотел для себя более твердости и прямизны в обращении с людьми. Но раз у меня этого нет - я избираю другие пути...

   Вчера, после репетиции, в мой кабинет ввалился какой-то грузный бородатый человек и, ни слова не говоря, плюхнулся в кресло около моего стола.

   - Вы, что ли, режиссер? - кивнул он на меня лохматой головой.

   Я поспешил удовлетворить его любопытство.

   - Вам, вероятно, нужны способные, талантливые артисты.

   Дружеское подмигивание глазом, последовавшее за этим вопросом, пробило брешь в сухой официальности нашей беседы, и я, хлопнувши его по коленке, игриво ответил:

   - Голубушка!! Кому и когда они не нужны?!

   Он встал, заложил одну руку за борт сюртука, а другой элегантно взъерошил себе волосы.

   - В таком случае, как я вам нравлюсь?

   Бросив на него беглый взгляд, я без всякого колебания поспешил сказать, что лично против него - ничего не имею.

   - Вот видите!.. Я, может быть, рожден этим... как его!.. Тамберликом, а мне приходится служить бухгалтером кирпичного завода.

   Выраженное мною горькое сожаление и опасение, что подобные ужасные случаи, вероятно, - не единичны, - заставили его ободриться.

   - Знаете, вы, кажется мне, человек понимающий... Сколько бы вы могли дать мне жалованья, а?..

   Головокружительная быстрота, с которой посетитель перескочил к материальной стороне предполагаемой сделки, немного испугала меня, и я вкрадчиво заметил:

   - Но я, простите... не знаю ваших способностей!.. Если бы дать вам дебют.

   - Натурально! Но я в себе не сомневаюсь. А скажите... 400-500 рублей в месяц не показались бы вам высоким жалованьем?

   Я незаметно улыбнулся и сказал:

   - Это? Да это гроши! Если дело сладится, я вам, может быть, ухитрюсь дать и больше... Вы где же играли раньше?

   - Вы Помидоровых знаете? Нет? Удивительно! Я у них два раза играл на любительских спектаклях!! Успех колоссальный!!! Один раз я играл "На пороге великих событий", а другой - "Простодушная и ветреная".

   - Это, кажется, хорошие пьесы, - осторожно заметил я, делая над собой гигантские усилия, чтобы сохранить серьезный деловой вид. - Итак, чтобы не откладывать в долгий ящик, приходите завтра в театр. По случаю воскресного дня у нас идет дневной спектакль, и если вы придете около часу, то, может быть, я дам вам роль. Я думаю, что, с вашими способностями, вы сумеете сыграть без репетиции, под суфлера.

   - О-о, помилуйте! Для человека способного репетиция только и является теми кандалами, которые сковывают полет его свободного творчества! Не правда ли?..

   - Вы рассуждаете, как Гаррик!

   Потолковавши о подробностях, мы расстались, очень довольные друг другом.

   Весь вечер я был в великолепном настроении, и за ужином, среди своих мыслей, неожиданно расхохотался.

  

  

   Воскресенье. Час пополудни. Вследствие страшной духоты июльского дня, все мы ходим, как разваренные. Полусонные, задыхающиеся от жары артисты, лениво перебраниваются в своих уборных. Железная крыша и стены театра накалены так, что в некоторых местах больно притронуться.

   Бухгалтер кирпичного завода был аккуратен, как всякий бухгалтер, и появился смущенный, но счастливый, ровно в час. Я едва узнал его, потому что усы и борода были сбриты и даже волосы на голове коротко острижены.

   - Для удобства, в смысле парика, - пояснил он мне после.

   В руках у него был узел с костюмами, парик и ящик гримировальных красок.

   Лень и истома моментально покинули меня. Я встретил его преувеличенно восторженно и тотчас же потащил в свою уборную, провожаемый вопросительными взглядами актеров.

   - Раздевайтесь! У нас сегодня идет "Ревизор", и вам, кажется, есть ролька. Вы помните пьесу?

   Его радостный взор омрачился.

   - Д-да... Ре...ревизора! Помню... но очень смутно!

   - Это пустяки! Ведь вам сказать только несколько слов и то под суфлера... Вы будете играть отца Хлестакова.

   - Ага! Отца... Кажется, что мое... это, как его... амплуа - именно отцы.

   - Ну, вот видите. На первый раз я одену и загримирую вас. Раздевайтесь! Вот так... Нет, уж будьте добры и сорочку снять!

   - За...зачем же сорочку?..

   - А как же! Вы, вероятно, знаете, что самый некрасивый жест на сцене - когда артист нелепо взденет руки кверху. Это жест, от которого не могут отвыкнуть самые лучшие актеры... И вот есть средство, которое помешает вам сделать это.

   Я взял два больших куска треса {Волосы для наклеивания усов и бород. (Примеч. авт.).} из бухгалтерского запаса и, намочив их обильно лаком, положил обнаженному дебютанту под мышки.

   Он был изумлен чрезвычайно.

   - Представьте, что я этого не знал!!.

   - Как же! Теперь одевайтесь... Так как вы должны дать тип очень полного человека, то вам нужно надеть, по крайней мере, трое брюк... Вот так! Теперь четыре или пять сорочек дадут вам необходимую полноту верхней части тела.

   Пыхтя и отдуваясь, он натянул все предложенное мною и, с мужественным видом, стал ждать дальнейшего.

   - Что-то мне кажется, что вы все еще худоваты... Правда, сверху будет зимнее пальто, но этого мало. Вот что... У нас есть зипуны из бытовых пьес... Я могу подобрать парочку на ваш рост... А сверху пальто! Правда, будет душновато, но для типа... И потом, это жертва святому искусству! Как? Вы говорите - сапоги очень жмут? Ага! Это потому, что они тесные. Ну, потерпите! Это тоже жертва... не так ли?..

   Его оживление стало пропадать, и он уныло согласился со мною.

   Через пять минут передо мною стояло ужасное чудовище необъятной толщины. От тяжести одежд оно качалось на ногах, как тростинка, и пот стекал с пылающего лица обильными ручьями.

   - Теперь я вас загримирую... Садитесь. Он беспомощно заморгал глазами.

   - Дело в том... Что я не могу сесть!..

   - Ага! Вам мешает пальто, - догадался я. - Ну, это можно сделать стоя.

   Натянувши на него громадный рыжий парик, я вынул карандаши и стал без толку, первыми попавшимися цветами, разрисовывать его лицо. Он любовался на себя в зеркало и вдруг в ужасе воскликнул:

   - Послушайте, зачем же вы мне нос намазали зеленым?..

   Я снисходительно улыбнулся.

   - Вы, вероятно, не знаете, дорогой мой, что со сцены зеленый кажется розовым. Это вина проклятого электрического освещения... Но мы уже приспособились к этому! По той же причине я вам щеки сделаю светло-голубыми. Это придаст вам вид хорошо пожившего человека.

   Он благоговейно посмотрел на меня и, смущенный, замолчал.

   Его шарообразная фигура в рыжем парике, с размалеванным по-индейски лицом, производила убийственное впечатление. Я заклеил ему ухо тресом и облегченно вздохнул:

   - Готово! Теперь запомните: роль отца Хлестакова заключается в том, что он выходит, неся в одной руке персидский ковер, а в другой - кулек с винами и сахаром... Выйдя на сцену, он обращается к городничему со словами: "Получите обратно ваш ковер и эти купеческие подарки! Знайте, что Хлестаковы вообще, а мой сын в частности не берут взяток!!"... Каратыгин говорил эти слова так, что театр дрожал от рукоплесканий. Вероятно, и вы не ударите лицом в грязь?..

   Он страдальчески улыбнулся и прохрипел, что не ударит.

   Я навьючил его тяжелым ковром, кульками и повел за рукав к кулисам, выбравши то место, где стена наиболее накалена беспощадным солнцем.

   - Вот, стойте здесь! Боже вас сохрани поставить эти вещи на пол, потому что я могу каждую минуту попросить вас на сцену, а нагибаться вам будет трудно!

   Он покорно стал на место, а я обратился к другим, менее важным, делам.

  

  

   Первый и второй акт я был занят по горло, но перед третьим, заглянувши в угол, был удовлетворен видом ужасающей горы платья... Наверху этой горы, подобно заходящему солнцу, пылало багровое лицо, с которого ручьи пота смыли весь грим...

   После четвертого акта я подумал, что он умер, так как застал его прислонившимся к раскаленной стене, но слабое моргание потускневших глаз успокоило меня.

   После пятого акта раздался взрыв аплодисментов. Я распорядился не поднимать пока занавеса на вызовы, а побежал к дебютанту и крикнул:

   - Выходите!!

   Он посмотрел на меня бессмысленным взглядом и что-то промычал.

   - Выходите, черт возьми, или вы провалите мне пьесу!!

   Шатаясь, при моей помощи, он выбрался на сцену, сопровождаемый словами: помните же: "Получите обратно ваш ковер" и т. д.

   Всю эту галиматью бухгалтер добросовестно повторил заплетающимся языком, под аплодисменты публики и перед опущенной занавесью, - чего он даже не заметил.

   Я втащил его обратно в уборную и сказал:

   - А молодцом вы сыграли!.. Слышите, какие аплодисменты вам? Раздевайтесь!

   Он упал на диван и глухо простонал:

   - Вся штука в том... что я... не могу поднять рук. Я весело улыбнулся.

   - А... это трес действует! Вы можете убедиться в радикальности средства!

   - Я убедился.

   Для того, чтобы раздеть его, потребовалось пригласить двух плотников. Пять нижних сорочек были мокрые, и даже один армяк пропитался потом.

   Я вытер бухгалтеру лицо вазелином и, умывши его, дружески сказал:

   - Ну-с, а как же условьице?.. Подпишем? Вы мне нравитесь.

   - Я... - прохрипел он страдальчески, - я... устрою свои некоторые дела, а потом... по... подумаю.

   Избегая моего взгляда, он распрощался и ушел. Больше я его не видел.

  

  

  

  

   - Эй, ты! Покажь билет!..

   Желчный господин, сидящий около (возмущенно). - Что ты, скотина, с ним брудершафт пил, что ли? Будь повежливее!

   Бритый господин (сочувственно). - Эти свиньи, если видят, что человек плохо одет, то и...

   Желчн. госп. (язвительно). - Ах, он, по-вашему, плохо одет?.. Если вы нацепили дурацкий красный галстук, то и думаете, что важный барин?!

   Брит. госп. (кричит, багровея). - Что-о?! Вы пьяны, вероятно! Нахал!! (обращаясь к соседке слева, с подвязанной щекой). Как вам это нравится?!!

   Соседка слева. - Слушайте, не кричите мне над ухом! Вы совсем меня оглушили...

   Брит. госп. - Ах, отстаньте от меня с вашим ухом!..

   Гимназист справа (задорно). - Будьте вежливее с дамами, милостивый государь!..

   Мастеровой (сзади, иронически). - Вы бы, барчук, молоко мамашино на губках обтерли...

   Соседка слева (не расслышавши). - Какой мамаши? Что вы меня навязываете в мамаши каждому мальчишке!

   Гимназист. - Я не мальчишка и, вообще, прошу вас...

   Соседка слева. - Кондуктор, кондуктор, меня здесь оскорбляют!..

   Брит. госп. (указывая на желчного). - Кондуктор! Убери этого человека, он грубит пассажирам...

   Желч. госп. - А зачем он привязался ко мне! Вишь ты, костюм у моего соседа плох! Тоже, птица важная!..

   Гимназист (нос у него покраснел и на глазах видны слезы). - Кондуктор, будьте свидетелем, эта дама назвала меня мальчишкой!

   Брит. госп. - А вот этот сказал, что у меня галстук дурацкий...

   Кондукт. - Не кричите все зараз, господа. Вас много, а я один! (к брит. госп.). Он вас оскорбил?

   Желч. госп. - Нет, не я его, а он меня! Па-аз-вольте!! Он говорит...

   Кондукт. - Пожалуйте с конки. Здесь нельзя безобразить...

   Брит. госп.- С какой стати! Вот еще...

   Дама слева. - И вот этого мастерового, кстати, уберите! Он грубит. Пьян, кажется...

   Мастеровой. - Не на твои деньги напился...

   - Ну чего тут еще не поладили? Ты, рыжий, чего руками размахался?! Не птица - не полетишь!

   Дама. - Вот его возьмите!

   Мастеровой. - Меня-а? Ловка больно!

   Городовой. - Ты чего же это? Вот я те шею как наглажу!..

   Мастеровой. - Да что же я, господин городовой! А как эти, будем говорить, гимназисты...

   Гимназист. - А я-то при чем!

   Городовой. - Так как же это вы, молодой человек, а?..

   Гимназист (гордо). - Прежде всего, представителю отживающего полицейско-бюрократического режима я никаких показаний давать не намерен. Но для истины должен сказать, что эта дама оскорбила меня неуместным прозвищем мальчишки...

   Дама. - А зачем же вы...

   Гимназ. - Я за вас заступился! Этот господин кричал вам на ухо...

   Брит. госп. - Да как же не кричать, если вот этот говорит мне, что у меня галстук дурацкий...

   Желчн. госп. - Потому и сказал, что вы позволили себе отозваться невежливо о костюме этого вон человека (указывает на плохо одет, господина).

   Плохо од. госп. (конфузливо, робко). - Я что же... Я ничего не имею...

   Городовой (до сих пор тупо выслушивающий претензии, оживляете я и устремляет строгий взгляд на пл. одет. госп.). - Это ты что же! А? Безобразить? Да я тебя!!. Пошел вон с конки!

   Пл. одет. госп. - Господа! Милостивые государи! За что же я-то...

   Городовой. - Но-но-но! Поговори еще! Проваливай!

   Кондуктор. - Так его, так! Смуты только из-за него! (выпроваживает, вместе с городовым).

   Желчн. госп. (глядя вслед удаляющемуся пл. одет. госп.) - Ау него, знаете ли, в самом деле, что-то подозрительное в лице...

   Брит. госп. (дружелюбно). - Ну, не я ли это первый заметил!..

   Дама слева. - Такому и в карман залезть - плевое дело!

   Мастеровой. - Обломать бы ему бока, знал бы тогда (к гимназисту). Дозвольте папироску!..

   Гимназист. - Сделайте одолжение! Вы эс-эр или эс-дек?..

  

  

  

  

   Репортер Шмурыгин вышел из редакции в крайне угнетенном состоянии духа. Удручала его проборка, заданная редактором за доставление несвежего материала.

   Последнюю остроту редактора он находил даже пошлой: