Аверченко Аркадий Тимофеевич - Рассказы (юмористические)

ign="justify">   - А анекдот-то где же?

   - Тут же. Это и есть анекдот.

   И он стал хохотать, корчась и размахивая руками в припадке истерического веселья.

   Я ушел от него и вскоре встретился с другим знакомым.

   - Я думал, - еле сдерживая улыбку, заявил другой знакомый, - что Твен был только юмористом в литературе... Но оказывается, что он был таковым и в жизни. Последний анекдот о Твене, перепечатанный всеми газетами, немало распотешил читателей и доставил им много веселых минуточек. Не слышали?

   - Не помню, - подумав, сказал я. - Какой анекдот?

   - О его женитьбе! Ха-ха!

   Мой собеседник сел на скамью, уткнул голову между колен и весь задрожал от хохота.

   - До сих пор не могу вспомнить спокойно! Ха-ха! Влюбился знаменитый юморист в одну девушку и попросил у ее отца руки дочери таким образом: "Вы ничего не замечаете?" - спросил Твен отца. "Ничего", - отвечал отец. "Понаблюдайте внимательней, - может быть, и заметите".

   Оглушительный припадок хохота прервал рассказ моего знакомого. Он кашлял, раскачивался и в изнеможении отмахивался руками.

   - Да я вас слушаю, - поощрил я его. - Продолжайте.

   - Да я и кончил, - отдышавшись, сказал он. - Это и есть анекдот о женитьбе Марка Твена.

   Я скромно молчал.

   - Однако вы невеселый человек, - обиженно заметил знакомый. - Вас ничем не проберешь. Разве что на вас может подействовать шутка Твена со своим тестем. Это уж такая вещь, которая даже мертвого заставит расхохотаться. Однажды тесть подарил Марку Твену большой дом. Знаменитый юморист поблагодарил его и прибавил: "Если вам когда-нибудь вздумается приехать к нам погостить - для вас всегда найдется теплый угол".

   - Весь анекдот? - осторожно спросил я.

   - Весь. Хе-хе! Так и говорит: "для вас, говорит, всегда найдется теплый угол".

   - Больше никаких анекдотов о Твене не имеется?

   - Есть еще один. Об автографах. Тоже препотешный, признаться.

   - Об автографах я уже знаю, - задумчиво возразил я. - Не надо рассказывать. До свидания.

   Весь тот день я был задумчив.

   - Как это могло случиться, - думал я, - что такой безмерно веселый всемирный юморист оставил после себя такие странные унылые анекдоты? Одно из двух: или они кем-либо выдуманы после смерти Твена, или Твен действительно имел в жизни эти три случая, но ни в одном из них не думал острить, поступая так, как поступил бы всякий другой обыкновенный человек. А кто-то подслушал разговор с тестем, прочел деловое письмо к спекулятору автографами, да и вообразил, что это и есть анекдоты. И записал их. И напечатал. И перевели. И смеются.

   Я слишком люблю Твена и чту его память, чтобы оставить покойника с такими вялыми скучными анекдотами.

   Я решил придумать другие анекдоты для веселого, остроумного Твена. Я твердо верю, что он заслуживает большего. Мне кажется, что такой бриллиант должен быть в лучшей оправе, чем та - из тяжелых неуклюжих булыжников, - которой его окружили бестактные неумелые почитатели.

   Написать несколько анекдотов для меня не стоило большого труда - стоило только порыться в своей памяти и вспомнить все те шуточки, которые случалось мне отпускать в веселой компании. Я твердо уверен, что за мной никто не ходил по пятам и не записывал сказанного мной, без чего, все равно, все мои остроты погибли бы для света. А так они, по крайней мере, принесут пользу светлой памяти веселого Твена.

  

  

   Спустя некоторое время после этого в газетах появилась новая серия свежих анекдотов о Твене. Вот некоторые из них:

  

  

   Сидя в одном обществе, Твен потешал слушателей веселыми шутками и анекдотами.

   Один из слушателей, позавидовав Твеновым лаврам, заявил:

   - Я сегодня тоже сочинил препотешный анекдотец. Вы позволите его рассказать вам?

   И он начал рассказывать какую-то смешную историйку, но на половине был остановлен Твеном.

   - Постойте! Мне кажется, что я смогу докончить придуманный вами анекдот.

   И к великому восторгу и смеху публики великий юморист тут же блестяще закончил начатую его завистником историю.

   Все были поражены талантливым проникновением Твена в мысли рассказчика.

   А Твен застенчиво покраснел и скромно заявил:

   - О, это сущие пустяки! Дело в том, что у меня и у него в кабинетах висит отрывной календарь, очевидно, одного и того же издания.

  

  

   Однажды Твен и его приятель совершали загородную прогулку на велосипедах. По близорукости Твен налетел на какой-то предательский камень и покатился под откос вместе с велосипедом.

   Его приятель, как завзятый спортсмен, первым долгом заинтересовался состоянием велосипеда.

   Он крикнул сверху:

   - Цела ли рама, дружище?

   - Рама-то цела, - отвечал Твен из оврага... - Но зато портрет, кажется, вдребезги!

  

  

   Однажды Твена спросили:

   - Покушались ли вы когда-нибудь на самоубийство?

   - Да, - серьезно ответил Твен. - Единственный раз в жизни. Это было во время моего путешествия по России, - в Москве. Взгрустнулось мне - я и решил.

   - Каким же образом вы покушались?

   - Я пытался утонуть, спрыгнув с Кузнецкого моста.

   Вся соль твеновского ответа заключается в том, что "Кузнецким мостом" в Москве называется обыкновенная улица без всякого признака не только моста через воду, но даже и капли какой-нибудь воды.

  

  

   Твен несколько раз обещал издателю одной американской газеты написать рассказ, но все время что-нибудь мешало ему.

   - Помилуйте, - сказал однажды издатель. - Такой великий человек и вдруг - обманывает!

   - Чем же я велик? - удивился Твен.

   - Ну да! Вы для Америки были тем же Робинзоном Крузо, который, попав на необитаемый остров, первый возделал и украсил этот остров.

   - Ну, между мной и Робинзоном Крузо большая разница, - отвечал Твен, подумав. - У него на всю жизнь был один Пятница, а у меня на одной неделе семь пятниц!

  

  

   Когда вышеприведенные анекдоты о Твене появились в печати, они вызвали общий восторг и удовольствие.

   Печатая эти анекдоты, газеты сопровождали их такими предисловиями:

   - Неувядаемый юмор в творениях великого юмориста, оказывается, был его спутником и в обычной жизни. Его маленькие шутки, расточаемые в разговорах с друзьями и знакомыми, - настоящие перлы! В них сразу можно узнать незлобивый смех и веселье великого американца. Вот некоторые из этих перлов...

   И тут же приводились истории с портретом, календарем, Кузнецким мостом и Пятницей.

   Сначала эти похвалы льстили моему самолюбию, а потом мне сделалось обидно.

   Все хвалили покойника Твена, а меня никто даже не потрепал по плечу. Ни одна газета даже и не подумала приписать хотя один рассказанный анекдот - мне, как владельцу его и автору.

   Я был в тени.

   Тогда я пошел в одну редакцию и заявил:

   - А ведь анекдоты-то о Твене - это мои. Я их отчасти выдумал, а отчасти некоторые истории действительно со мной случились. Я их и тиснул под маркой Твена. А теперь я не хочу больше. Прошу меня разоблачить в вашей газете!

   Но редактор хладнокровно возразил мне:

   - Эти анекдоты прославились постольку, поскольку они принадлежали всемирно остроумному великому Твену. А если эти истории случились с вами - никому они не нужны и никто бы их и не напечатал! Подумаешь - кому интересны эти черты из вашей биографии!

   - Почему же не интересны? - огорченно спросил я.

   - Да потому, что вы никому не известный маленький человек. Когда сделаетесь знаменитым и прославитесь - тогда другое дело...

   Я круто повернулся спиной и пошел делаться знаменитым и прославляться. (Между прочим, могу сознаться, что это ужасно трудно.)

  

  

   Ради заработка я изредка сочиняю анекдоты о великих людях. Так как тратить на этих великих людей лучшие из своих выдумок и анекдотов не имеет смысла (может быть, они мне самому пригодятся впоследствии) - я пускаю в оборот следующие вещи, тем не менее приводящие невзыскательную публику в восторг.

  

  

   Однажды Суворов перед битвой с французами спросил встречного солдатика:

   - Как думаешь - побьем басурманов?

   - Так точно! - отвечал бойкий солдатик.

   Великий полководец тут же дал ему серебряный рубль и сказал:

   - Ну, ступай.

  

  

   Как известно, великий преобразователь никогда не расставался со своей знаменитой дубинкой.

   Однажды пуговица с его камзола оторвалась и закатилась под стол.

   Великий основатель Петербурга нагнулся, пошарил дубинкой под столом и достал пуговицу.

   Находившийся поблизости шут Балакирев спросил:

   - Ну, что, Алексеич, нашел пуговицу?

  

   Однажды великий сатирик пришел к знакомым.

   - Какова погода? - спросили его.

   - Дождь идет, - отвечал незабвенный творец "Ревизора".

   И тут же повесил мокрый плащ на гвоздик.

  

   Вот что я пишу и печатаю о великих людях.

   Сам же я, признаться, в частной жизни говорю вещи гораздо более ценные, веселые и достойные всяческого внимания.

   Но они так и гибнут бесследно. Что ж...

  

  

  

   Жена пришла в кабинет мужа и, упав в кресло, глухо зарыдала.

   - Что случилось? - в ужасе спросил муж.

   - Сын... Ваня... Горе! Горе наше...

   - Заболел, что-ли?

   - Нет, не заболел, - сдерживая рыдания, отвечала мать. Устремила распухшие заплаканные глаза на лампу и, сквозь всхлипывания, стала тихо рассказывать:

   - Вчера еще вечером... ничего не было заметно... Поужинал, как всегда, лег спать. Нынче тоже... пил чай... Гулял. А недавно... приходит ко мне... часа два тому назад... Не узнаю: глаза так странно блестят и руки болтаются, как на ниточках. Что ты, говорю, Ваничка? "Маменька, - говорит он мне... - Маменька! Извините, говорит, меня, но я буду писать драму!"

   Муж судорожно вскочил, и кресло с глухим стуком отлетело в сторону.

   - Что-о?!!

   Жена покорно и скорбно качнула головой.

   - Да, - говорит: "Драму хочу писать". - Ваничка,- говорю я ему, - Ваничка! Подумай, что тебе такое вскинулось! Мыслимо ли? Я обер-офицерская дочь, отец в банке служит, а ты... И заплакала! Слезы у меня - кап-кап! Что же ты с нами, старыми, делаешь? Зачем фамилию нашу позоришь? - "Маменька, - говорит.- Такая уж моя судьба, чтобы написать драму".

   Наступила жуткая тишина.

   Отец, склонившись на стол, тихо, беззвучно плакал.

   - Господи! За что? Того ли я ожидал себе на старость? Да лучше бы я тебя своими руками в колыбе...

   Он схватился за голову.

   - Это мы сами виноваты! Подумали ли мы о том, какую наследственность даем своему ребенку? Могли ли мы жениться, когда у меня тетка была слабоумная, а отца твоего уволили с военной службы за алкоголизм?! За грехи предков... Ха-ха-ха!

   Жуткий хохот обезумевшего от горя отца гулко прокатился по кабинету.

  

  

   В маленькой мрачной комнате сидел за столом молодой человек и, пугливо озираясь, писал.

   Около дверей то и дело беззвучно шмыгала его мать и, вытирая красные глаза, шептала мужу, уныло сидевшему в уголке кабинета:

   - Пишет! Второй акт дописывает!

   - Пишет... Воззри, Господи, яко на Иова многострадального! Ты видишь - не ропщу я... Все в руце Твоей!

   Время от времени молодой человек, опустив голову, проходил в кухню, выпивал пересохшими губами кружку воды и опять возвращался к столу.

   - Ваничка... - простирал к нему руки отец. - Ваничка! Дитя ты наше разнесчастное!

   Скоро новость о том, что молодой человек пишет драму, разнеслась по всей улице. Когда он однажды спустился в лавочку, чтобы купить бумаги (прислуга категорически отказалась от этого), лавочник встретил его угрюмо и неприветливо:

   - Родителей ваших знаю, достойные люди... А вы, накося, что выкидываете... Драму пишете!

   Молодой человек улыбнулся бледной виноватой улыбкой и попробовал отшутиться:

   - Тебе же лучше, Кузьмич: на бумаге деньги заработаешь!

   - Не хочу я этих денег ваших. Проклятые это деньги! Душу они выжгут.

   Когда молодой человек возвращался домой, его встретила ватага мальчишек.

   - Глиста чертова! Драму пишет!

   - Энтот?

   - Он самый. Дармодел, кочерыжкина голова!

   - Свистни его камнем. Фьють!!!

   - Улюлю!

   Под ноги ему полетели камни, палки.

   Молодой человек побежал домой, но под воротами дворник выплеснул ему на голову из чайника кипяток, будто бы нечаянно... А соседская кухарка, поднимаясь по лестнице, увидела его, покачала головой, сунула ему в руку копейку, перекрестилась и прошептала:

   - Несчастненький...

  

  

   Когда он дописал четвертое действие, мать его не вынесла потрясения и тихо умерла со словами прощения на добрых материнских устах...

   Окончив драму, молодой человек завернул ее и, крадучись, пошел в цензурный комитет.

   - Что прикажете? - встретил его курьер.

   - Драму принес.

   - Фу ты, пропасть! А я думал, что... Нечего здесь... Пойди, на приступочках посиди. А то тут одежа висит, как бы ты не стянул грешным делом.

   Он вышел, сел на ступеньках и худой, с поджатыми губами, упорно сидел два часа.

   Потом пришел цензор. Молодой человек назвал свое имя и протянул цензору руку, но тот спрятал свои руки в карманы и, брезгливо глядя на рукопись, сказал:

   - Драма?

   - Драма!

   - Зачем?

   - Так.

   - Вы сапоги умеете чистить?

   - Нет...

   - То-то и оно. Сапог не умеете чистить, а драмы пишете... Не глядели бы мои глаза на эту публику. Уходите!

  

  

   Потом он принес свою драму в театр, антрепренеру. Как раз шла генеральная репетиция, и плотники переставлял декорации. Узнав, что он принес драму, они потихоньку уронили ему на голову боковую кулису, а потом опустили под ним люк.

   Он кротко вынес все это и, сопровождаемый насмешками и бранью, добрался до антрепренера.

   - Чем могу служить? - спросил антрепренер.

   - Я вам драму принес.

   - Дра-аму? Для чего же она нам, ваша драма?

   - Поставить бы у вас?

   - Да для чего же мы ее будем ставить?

   - Другие же драмы вы ставите? - робко спросил молодой человек.

   - Сплошная дрянь! Ставлю потому, что нужно же что-нибудь ставить.

   - Хе-хе! - заискивающе засмеялся молодой человек. - Вот, может, и мою поставите. Позвольте вам ее вручить!

   Антрепренер взял завернутую в толстую бумагу драму и, не разворачивая, осмотрел сверток.

   - Тоже дрянь! Не подойдет.

   - Но ведь вы еще не читали?!

   - Да уж я знаю, будьте покойны! Наметался на этом деле. Скверная драма. Наверняка провалится. Савелий, проводи их.

   Возвращаясь обратно, молодой человек купил портфель, пришел домой и положил написанную драму в этот портфель. Потом спустился вниз, купил в лавочке бумаги и принялся писать новую драму.

   Отец, сидя в своем кабинете, долго крепился. Наконец, однажды, когда сын писал четвертую драму, он потихоньку зашел в его комнату, упал перед ним на колени и хрипло зарыдал:

   - Ваничка, прости, Христа ради, меня и твою покойную мать! - сказал он, плача. - У меня тетка слабоумная, а у нее отец алкоголик... Прости нас.

  

  

  

  

   Тот человек, о котором я хочу написать, - не был типом в строгом смысле этого слова. В нем не было таких черт, которые вы бы могли встретить и разглядеть на другой же день в вашем знакомом или даже в себе самом и потом с восхищением сказать присутствующим:

   - Ах, знаете, я вчера читал об одном человеке - это типичный Петр Иванович! Да, признаться, есть в нем немного и Егора Васильевича... Хе-хе!

   В этом смысле мой герой не был типом. Он был совершенно оригинален, болезненно нов, а может быть, - чрезвычайно, ужасающе стар.

   Мне он представлялся удивительным осколком какого-нибудь распространенного несколько тысяч лет тому назад типа, ныне вымершего, исчезнувшего окончательно, за исключением этого самого Гржимбы, о котором речь идет сейчас. Везде, где появлялся Гржимба, он производил впечатление странного допотопного чудовища, чудом сохранившего жизнь и дыхание под многовековым слоем земли и теперь выползшего на свет Божий дивить и пугать суеверный православный народ.

   И еще - я находил его похожим на слона-одиночку. Африканские охотники рассказывают, что иногда от слоновьего стада отбивается отдельный слон. Он быстро дичает, мрачнеет, становится страшно злым, безрассудно свирепым и жестоким. Бродит всегда одинокий, а если встречается со слоновьим стадом, то вступает в драку, и его, обыкновенно, убивают.

   Гржимба был похож на такого слона.

   Моя нянька сказала о Гржимбе другое.

   Когда она немного ознакомилась с ним, то всплеснула морщинистыми руками, заплакала и воскликнула:

   - Что же это такое! Бедненький... Ходит как неприкаянный.

   Нянька, да я - мы были единственными людьми, которые почему то жалели дикого, загадочного "неприкаянного" Гржимбу.

   А вообще - его все считали страшным человеком.

  

  

   Когда мне было 10 лет - мать моя держала гостиницу и меблированные комнаты в небольшом провинциальном городке на берегу широкой реки.

   Однажды мы сидели за утренним чаем и занимались рассказыванием друг другу сновидений, пригрезившихся нам в эту ночь.

   Мать, как женщина прямая, честная, рассказывала то, что видела в действительности: ей грезилась "почему-то лодка", и в этой лодке сидели наши соседи Хомутовы "почему-то" все в маленьких-маленьких платочках... и "почему-то" они говорили: "идите к нам!"

   Я слушал мать лениво, рассеянно, придумывая в это время себе сон поэффектнее, позабористее, чтобы совершенно затмить простодушные маменькины лодочки и платочки.

   - А мне снилось, - густым голосом прогудел я, раскачивая головой, отчего моя физиономия, отражаясь в самоваре, кривлялась и ненатурально удлинялась, - мне снилось, будто бы ко мне забрались двенадцать индейцев и схватили меня, чтобы оскальпировать. Но я - не дурак - схватил глобус, да глобусом их. Ого! Убежали да еще томогавки забыли.

   Я помолчал немного и равнодушно добавил:

   - Потом слона видел. Он что-то орал и хоботом пожрал всех наших жильцов.

   Мать только что собралась изумиться красочности и разнообразию моих грез, как на парадных дверях прозвенел резкий звонок.

   - Пойди открой, - сказала мать. - Я швейцара услала.

   Я вскочил, помчался, издавая громкие, пронзительные, но совершенно бесцельные крики, подбежал к стеклянным дверям и... остановился в изумлении: за ними было совершенно темно, будто бы неожиданно вернулась ночь.

   Машинально я повернул ключ, и дверь распахнулась. Послышалось урчанье, проклятие, и на линии горизонта моих глаз я увидел два нечеловеческих, чудовищно-толстых колена. Мне пришлось сильно задрать голову, чтобы увидеть громадный, необъятных размеров живот, вздымавшийся, опадавший и опять раздувавшийся, будто бы в нем ходили какие-то внутренние волны.

   Мне нужно было отбежать на десяток шагов, чтобы увидеть этого человека во весь рост. В то время он показался мне высотой в пять-шесть аршин, но после я узнал, что он был трехаршинного роста. Гора-живот переходила в гору-грудь, которая заканчивалась громадной шеей. А на шее сидела небольшая голова с круглыми, красными щеками, обкусанными усами и маленькими злыми глазками, которые свирепо прыгали во все стороны. Голову покрывал поношенный цилиндр, и - что меня поразило больше всего - цилиндр держался на голове с помощью черной ленты, проходившей под подбородком. Точь-в-точь, как пожилые дамы завязывают лентами старомодные шляпки.

   - Мальчишка, - хриплым, усталым голосом небрежно уронил удивительный незнакомец. - Есть вино?

   - Не знаю... - растерялся я. - Спрошу у мамы.

   Я побежал к матери, а когда мы с ней вернулись, то нашли его уже в гостиной, сидящим на диване, со скрещенными на животе руками, ходившими ходуном вместе с животом, и расставленными далеко друг от друга огромными ножищами в пыльных растрескавшихся сапогах.

   - Что вам угодно? - спросила мать, и по ее тону было видно, что она перепугана насмерть.

   - Стакан вина.

   - У нас вино внизу... Где общая столовая. Впрочем (незнакомец в это время сердито заурчал)... пойди вниз, принеси им стакан вина.

   Я принес бутылку белого вина и стакан.

   Стараясь не подходить к посетителю близко, я издали протянул руки на сколько мог, именно таким образом, как в зверинце кормят страшных слонов.

   Гигант взял бутылку и стакан. Стакан внимательно осмотрел, сунул в карман рыжего сюртука, а из бутылки вынул зубами пробку, выплюнул ее и сейчас же перелил содержимое бутылки в свою страшную пасть.

   Я в это время смотрел на его живот: заметно было, что он оттопырился еще больше.

   Посетитель презрительно осмотрел пустую бутылку, сунул ее в карман (потом оказалось, что он это делал со всяким предметом, приковывавшим его внимание) и отрывисто спросил:

   - Жить можно?

   - Вы хотите сказать, есть ли комнаты? - робко спросила мать. - Да, есть.

   - Где?

   - Пожалуйте, я покажу.

   Мы пошли странной процессией: впереди катился крохотный, как горошина, я, за мной маленькая мать, а сзади колоссальная, стукавшаяся обо все притолоки своим цилиндром туша незнакомца.

   - Вот комната, - сказала мать, поворачивая ключ в дверях.

   Незнакомец прорычал что-то, выдернул ключ, быстро вскочил в комнату, и мы немедленно услышали звук повернутого изнутри ключа.

   - Вот тебе раз, - только и нашлась сказать моя бедная мать.

  

  

   Когда пришел швейцар и проснулись некоторые квартиранты, мы рассказали им о нашем новом страшном жильце. Все были потрясены теми подробностями, на которые я не поскупился, и теми слезами, на которые не поскупилась мать.

   Потом пошли на цыпочках слушать, что делается в комнате чудовища.

   Оттуда доносилось заглушённое ворчание, проклятия и стук падавших стульев, будто бы жилец был чем-то недоволен.

   Неожиданно ключ в замке повернулся, дверь приоткрылась, и мы все в ужасе отпрянули. В самом верху образовавшейся щели на головокружительной, как мне казалось, высоте появилась голова, сверкавшая злыми глазенками, и хриплый голос проревел:

   - Эй!! Горячей воды и полотенец! Чего вы, анафемские выродки, собрались смотреть на меня? Людей не видели, что ли?

   Голова скрылась, и дверь захлопнулась.

   Слуга понес ему воду и полотенца и потом, когда мы собрались в столовой, рассказал страшные вещи: жилец сидел в углу в полной темноте и проклинал всех на чем свет стоит, жалуясь на свою уродливость, толщину и тяжелую жизнь.

   При появлении слуги он схватил его за руку, оттащил от порога, а дверь снова запер на ключ. Вел он со слугой длинный разговор главным образом о еде, расспрашивал, много ли дают кушаний и можно ли здесь получить "настоящие порции"? Во время разговора беспрестанно мочил горячей водой полотенце и выжимал его на лицо и шею, перемежая это занятие отборной руганью. Потом свернул полотенце в жгут и стал бить им по столу, в такт длиннейшему разговору о жареной баранине и картофеле с хлебом.

   - Я очень боялся, - озираясь, говорил нам слуга, - чтобы он не хватил меня по голове мокрым полотенцем. Тут бы из меня и дух вон!..

   Обед принес матери новые огорчения.

   Неизвестный потребовал себе в комнату двойную порцию, а когда ему налили громадную чашку щей и дали восемь котлет, он потребовал еще столько же, жалуясь, что это "не настоящая порция".

   Дали ему еще.

   А через час он прокрался в столовую, где как раз никого в то время не было, и утащил к себе телячью ногу и два белых хлеба.

   Обглоданную ногу я нашел в тот же вечер лежащей в коридоре, около дверей этого человека.

   С большим трудом удалось взять у него для прописки паспорт: он не хотел пускать слугу в комнату, отчаянно ругался и рычал, как медведь.

   По паспорту он оказался дворянином Иваном Гржимба и после паспорта показался нам еще таинственнее и ужаснее.

   Ночью я долго не мог уснуть, раздумывая о неведомом, неизвестно откуда пришедшем Гржимбе и о его страшной судьбе. Ужасало меня то, что в нем не замечалось ничего человеческого, ничего уютно-обыкновенного, что было в каждом из нас... Он не смеялся, не плакал, не разговаривал ни о чем, кроме еды, и мне казалось, что много лет он уже так бродит с места на место, оторвавшийся слон от семьи других слонов, не понимаемый никем и сам ничего не понимающий. Сейчас, среди ночи он представлялся мне сидящим в углу своей запертой комнаты и жалующимся самому себе на свою страшную судьбу.

   - Зачем он обтирает шею мокрым горячим полотенцем? - пришло мне в голову. - Для чего это?

   Я знал, что белых медведей в зверинцах, чтобы они не издохли, обливают холодной водой, и, не задумываясь, объяснил себе таким же образом и поведение Гржимбы.

   - А вдруг, - подумал я,- горячая вода остынет и Гржимба умрет?

   Мне было жаль его. Нянька тоже жалела его.

   "Неприкаянный"... Это верно, что неприкаянный. Что-то он теперь делает?

   А Гржимба как раз в это время стоял у дверей детской и грозил мне кулаком.

   Я был уверен, что это сон, но оказалось, что поведение Гржимбы было явью. После мы выяснили, что Гржимба ночью бродил по комнатам и отыскивал съестное. Жильцы слышали его тяжелое хриплое дыханье в коридоре, а утром мать недосчитывалась в маленькой буфетной двух коробок сардин и банки варенья.

   Коробки из-под сардин мы нашли в коридоре у его дверей. Очевидно, ключей для коробок у него не было, и он просто голыми пальцами разломил толстые жестяные коробки.

  

  

   Прошло три дня. Мать все время ходила мокрая от слез, потому что часть жильцов выехала, боясь за себя, а Гржимба не только не платил денег, но прямо разорял коммерческое предприятие матери.

   Днем он съедал почти все, что было заготовлено в кухне, а ночью, когда все спали, бродил везде одинокий, чуждый, непонятный, бормоча что-то под нос, и отыскивал съестное. К утру в доме не было ни крошки.

   На четвертый день мать, по категорическому требованию оставшихся жильцов, заявила полиции о происшедшем, и в тот же вечер я был свидетелем страшной сцены: явилась полиция - бравая, бесстрашная русская полиция и застала она дикого, слоноподобного жильца врасплох. Он был одинок и безоружен, а полицейских с дворниками собралось десять человек, не считая околоточного.

   К Гржимбе постучали.

   - К черту! - заревел он.

   - Отворите, - сказал околоточный.

   - Кто там? Ко всем чертям. Прошибу голову! Откушу пальцы! Проткну кулаком животы!

   - Это я, - сказал околоточный. - Коридорный. Принес вам кой-чего поужинать...

   За дверью послышалось урчанье, брань, и ключ повернулся в дверях.

   Два дюжих городовых налегли на дверь, один просунул в щель носок сапога, и вся ватага с шумом вкатилась в комнату.

   В комнате царила абсолютная темнота, а из одного угла за столом слышался страшный рев и проклятия, от которых дрожали стекла.

   Черный гигант отломил кусок железной кровати и свирепо размахивал им, рыча, сверкая в темноте маленькими глазками.

   - Бери его, ребята, - скомандовал околоточный.

   Городовой подлез под стол, схватил громадные, как бревна, ноги и дернул... Гржимба пошатнулся, а в это время сзади, с боков обхватили его несколько дюжих рук и повалили на сломанную кровать. Он вырвался и еще долго сопротивлялся с глупым мужеством человека, не рассуждающего, что организованной силе все равно придется покориться.

   Когда его связали и вывели, комната имела такой вид, будто бы в ней взорвалась бомба. Мы, столпившись в углу, с ужасом смотрели на этого странного, никому не понятного человека, а он рычал, отплевывался и, вздергивая головой, поправлял сползавший цилиндр, поломанный и грязный, державшийся на той же широкой черной ленте.

   - Что же с ним делать? - спросил старший городовой околоточного.

   - В Харьков! - рявкнул Гржимба.

   - Что - в Харьков?

   - В Харьков! Отправьте! Туда хочу!

   И его увели, - эту тяжелую пыхтящую гору, окруженную малорослыми победившими его городовыми.

   В ту ночь мы с нянькой много плакали.

   Я представлял себе громадного вечно голодного Гржимбу без папы, без мамы, без ласки - бедного нахального Гржимбу, который насильно внедряется в разные дома, а его ловят, вытаскивают оттуда, причем он безуспешно пытается сопротивляться, и потом его высылают в другой город, как тяжелого, никому не нужного слона... И так бродит из города в город одинокий Гржимба - таинственный осколок чего-то непонятного нам - того, что, может быть, было несколько тысяч лет тому назад.

   Откуда Гржимба? Где он одичал?

   Нянька тоже плакала.

  

  

  

  

   Литератор Бондарев приехал в город Плошкин прочесть лекцию о современных литературных течениях.

   На вокзале Бондарев был встречен плошкинским жителем Перекусаловым - ветеринарным врачом и старым гимназическим приятелем литератора.

   Перекусалов так обрадовался встрече с Бондаревым, что от него даже немного запахло вином. Он обнял Бондарева, отошел от него, раздвинул руки и, любуясь издали, со склоненной набок головой, сказал:

   - Ах ты свинтус этакий! Эх ты собака! Как возмужал!.. Какой сделался знаменитый! Боюсь, что ты всех тут с ума сведешь!.. У меня остановишься?

   - Нет, в гостинице, - пожимая руку Перекусалова, ответил Бондарев. - У тебя жена, дети, и я боюсь стеснить тебя. Приезжай вечером с женой на лекцию.

   - Он еще приглашает! Не только я буду, но и инспектор народных училищ Хромов, и Федосей Иванович Коготь, и член управы Стамякин!! И жена Стамякина будет - прехорошенькое создание! Туземная царица красоты! Увидишь - влюбишься в нее, как собака. Вечером после лекции ко мне отправимся - отпразднуем приезд, как это говорится, - столичной звезды! Ах, как я тебя люблю и всегда любил, милый Бондарь!

   - Ты уже... обедал? - спросил Бондарев.

   - А что? Нет, брат... на дорогу посошок выпил - перед встречей-то. Едем сейчас в отель Редькина. Там уж и пообедаем.

   Вечером, читая лекцию, Бондарев видел в первом ряду сияющего, торжественного Перекусалова, рядом с ним краснолицего мясистого человека, оказавшегося, как потом выяснилось, обладателем фамилии Коготь, а еще дальше - маленького хилого Стамякина с женой, которая действительно была на редкость красивой, интересной женщиной.

   Все эти люди неистово аплодировали Бондареву, радостно шумели, а Стамякин даже втайне гордился, что близко знаком с Перекусаловым, который в таких дружеских отношениях со столь известным литератором...

   После лекции все поехали к Перекусалову ужинать.

  

  

   Сначала гости дичились Бондарева и жались по углам, но когда он рассказал два-три смешных анекдота и какой-то пикантный петербургский случай - все оттаяли.

   Обильный ужин, украшенный десятком бутылок с различными этикетками и разнообразным содержимым, окончательно сломал лед.

   Все зашевелились, оживились.

   Бондарев, сидя рядом с обаятельной Стамякиной, не сводил с нее глаз, подливал ей вина и без умолку рассказывал о Петербурге, о себе, сообщал тысячу смешных, забавных вещей, отчего Стамякина, красиво усмехаясь, придвигалась незаметно к Бондареву ближе и изредка бросала на него из-под трепещущих ресниц сладкий, доходивший до самого сердца взгляд.

   - Да ведь она прелестна, - думал Бондарев, оглядывая ее. - Хорошо бы увезти ее в Питер... Фурор бы...

   Пили много, но никто, кроме хилого маленького Стамякина, не пьянел. Инспектор Хромов, сидевший сбоку Бондарева, бросал на него восторженные взгляды и все подстерегал удобный случай, чтобы вступить в разговор.

   Подстерег. И спросил робко, тронув литератора за рукав:

   - Как вам приходят в голову разные темы? Я бы думал, думал и целый век ничего не придумал!

   - Профессиональная привычка, - благодушно ответил Бондарев. - Мы уже совершенно бессознательно всасываем все, что происходит вокруг нас,- впечатления, наблюдения, факты, - потом перерабатываем их, претворяем и отливаем в стройные художественные формы.

   - Да... претворяем... в формы, - засмеялся инспектор. - В хорошую бы форму я бы претворил что-нибудь. Из всех редакций помелом бы выгнали.

   Наливая своей соседке вино, Бондарев наклонился немного и шепнул одними губами, как шелест ветерка:

   - Ми-ла-я...

   Красивая Стамякина закрыла густыми ресницами глаза.

   - Кто?

   - Вы.

   - Смотрите, - улыбнулась тихо и ласково Стамякина, - вы играете с огнем. Я опасна.

   - Пусть. Я с детства любил пожары.

   - А как вам платят за принятые сочинения в редакциях? - любовно смотря на Бондарева, спросил инспектор.

   - Авансом или после?

   - Большей частью авансом, - улыбнулся Бондарев.

   - Мы стремимся вперед и спешим жить.

   - По-моему, - заявил Хромов, - нужно бы людей, подобных вам, содержать за счет казны. Ешь, пей на казенный счет, веселись и не думай о презренном металле! Пиши о чем хочешь и когда хочешь... Гм... Или вас должно содержать общество, которое вас читает.

   - Это прекрасно, - сказал Бондарев, - пожимая под столом руку соседки. - Но это утопия.

   - Конечно, утопия, - подтвердила Стамякина, гладя бондаревскую руку.

   - Форменная утопия, - пожал плечами Бондарев, кладя руку на круглое колено соседки.

   - Безусловная утопия, - кивнула головой соседка и попробовала потихоньку снять руку, которая жгла ее даже сквозь платье.