Аверченко Аркадий Тимофеевич - Рассказы (юмористические)

вится?! Я очень рад, что вы оторваться от нее не можете. Другие ругались, а вы... Позвольте мне пожать вам руку.

   - Кто вы такой? - отрывисто спросил я.

   - Я? Автор этой картины! Какова штучка?!

   - Да-а... Скажите, - сурово обратился я к нему. - Что это такое?

   - Это? Господи Боже мой... "Четырнадцатая скрипичная соната Бетховена, опус восемнадцатый". Самая простейшая соната.

   Я еще раз внимательно осмотрел картину.

   - Соната?

   - Соната.

   - Вы говорите, восемнадцатый? - мрачно переспросил я.

   - Да-с, восемнадцатый.

   - Не перепутали ли вы? Не есть ли это пятая соната Бетховена; опус двадцать четвертый?

   Он побледнел.

   - Н-нет... Насколько я помню, это именно четырнадцатая соната.

   Я недоверчиво посмотрел на его зеленое лицо.

   - Объясните мне... Какие бы изменения сделали вы, если бы вам пришлось переделать эту вещь опуса на два выше?.. Или дернуть даже шестую сонату... А? Чего нам с вами, молодой человек, стесняться? Как вы думаете?

   Он заволновался.

   - Так нельзя... Вы вводите в настроение математическое начало... Это продукт моего личного переживания! Подходите к этому, как к четырнадцатой сонате.

   Я грустно улыбнулся.

   - К сожалению, мне трудно исполнить ваше предложение... О-очень трудно! Четырнадцатой сонаты я не увижу.

   - Почему?!!

   - Потому что их всего десять. Скрипичных сонат Бетховена, к сожалению, всего десять. Старикашка был преленивым субъектом.

   - Что вы ко мне пристаете?! Значит, эта вещь игралась не на скрипке, а на виолончели!.. Вот и все! На высоких нотах... Я и переживал.

   - Старик как будто задался целью строить вам козни... Виолончельных-то сонат всего шесть им и состряпано.

   Мой собеседник, удрученный, стоял, опустив голову, и отколупывал от статуи кусочки гипса.

   - Не надо портить статуи, - попросил я.

   Он вздохнул.

   У него был такой вид, что я сжалился над заблудившимся импрессионистом.

   - Вы знаете... Пусть это останется между нами. Но при условии, если вы дадите мне слово исправиться и начать вести новую честную жизнь. Вы не будете выставлять таких картин, а я буду помалкивать о вашем этом переживании. Ладно?

   Он сморщил зеленое лицо в гримасу, но обещал.

  

  

   Через неделю я увидел на другой выставке новую его картину: "Седьмая фуга Чайковского, Оп. 9, изд. Ю. Г. Циммермана".

   Он не сдержал обещания. Я - тоже.

  

  

  

  

   - Чуть-чуть не упал!

   - Чуть-чуть - не считается.

   Этими знакомыми каждому биллиардному игроку тривиальными возгласами обменялись двое играющих: маркер и приятный господин, с быстрыми черными глазами и уверенными манерами.

   Я выждал, пока они кончили партию, и, поклонившись приятному господину, сказал:

   - Не желаете ли со мной одну?

   - Пожалуйста. В пирамидку, по 5 рублей.

   - Сделайте одолжение.

   Чувствуя к нему непобедимую симпатию, я ласково улыбнулся и стал выбирать кий.

   Первую партию я проиграл. С добродушной приветливостью он согласился на вторую, которую проиграл я же. Потом ему, очевидно, неловко было отказывать мне в продолжении игры, и я проиграл девять партий, заплатив все, что было у меня в бумажнике.

   Господин смотрел на меня очень сочувственно, и, когда я снял с пальца бриллиантовое кольцо, он долго уговаривал меня не делать этого.

   Но во мне заговорил игрок. Это воображаемое беспокойное существо заговорило во мне так сильно, что после кольца пришлось заткнуть ему глотку золотыми часами и двумя брелоками.

   После этого игрок во мне уже не говорил, а вопил благим матом.

   Я обшарил карманы и, не найдя в них ничего, кроме мелочи, решительно подошел к вешалке.

   - Пальто! - предложил я.

   Он ответил лаконически:

   - Нет. Холодно. Замерзнете.

   Дрожа от нетерпения, я сжал лихорадочными руками голову.

   - Вот что... У вас есть слуга?

   - Нет! - сказал он, смотря на меня.

   - Ставлю месяц своих услуг у вас, в качестве камердинера или чего другого - против двадцати пяти рублей.

   Наморщив брови, господин решительно подошел ко мне.

   - Покажите руки! Ого... Мускулы есть. Работать все умеете? Неприхотливы? Сигар воровать не будете? Ладно. Месяц службы у меня идет в двадцати пяти рублях. Пища моя.

   Я старался играть как можно осторожнее и лучше, но он играл с диким вдохновением и выиграл у меня эту партию так же, как предыдущие, очень быстро.

   Я хотел предложить еще месяц службы, но он бросил кий и строго сказал:

   - Баста! В качестве хозяина запрещаю вам предлагать мне продолжение игры. Как вас зовут?

   - Григорием, - почтительно ответил я.

   - Ладно. Я тебя буду называть Гарри. Гарри! Возьми платяную щетку и счисти с меня мел.

   Я почистил его платье, подал пальто, и мы вышли, незнакомые еще друг с другом, чужие...

   Я был молчалив и шагал сзади, усталый, перемазанный мелом, а он, легкой молодцеватой походкой, шел впереди, насвистывая прекрасный мелодичный мотив.

   Мы пришли в лучшую гостиницу города. Непосредственно за этим очутились в прекрасном номере из двух комнат, служившем, очевидно, моему хозяину временной квартирой.

   Я снял с него пальто и остановился у дверей.

   Он развалился на диване, забросил ноги на его спинку и сказал:

   - Гарри!

   - Что угодно?

   - Ты мне нравишься, Гарри. Сегодня я хочу поужинать с тобой, причем разрешаю держать себя со мной, как с равным. Слуга на сегодня - к черту!

   Я подошел к другому дивану, лег на него, задравши ноги, и весело сказал:

   - А каким ужином ты бы меня, милый человек, накормил? Э?

   - Позвони, пожалуйста, мы сейчас обсудим это с метрдотелем. Кнопка у дверей.

   - Позвони, пожалуйста, лучше ты. Я дьявольски устал. Кнопка у дверей...

  

  

   Через десять минут мы сидели за прекрасным, обильным ужином.

   Мой хозяин, которого на сегодня мне было разрешено называть Мишей, был мил, добродушен и джентльменски вежлив.

   - Гарри! - повторял он, наливая мне вина. - Ты настоящий парень.

   В знак благодарности я небрежно кивал головой.

   - Может, ты, Гарри, интересуешься знать, кто я такой? Я, брат, уфимский помещик Михаил Петрович Дыбин. Да... Помещик я. Две тысячи десятин земли, имение, мельница, образцовый питомник.

   Я равнодушно зевнул.

   - Две тысячи? Удобной много?

   - Много.

   Он помолчал, подлил мне вина и потом, положив свою руку на мою, весело воскликнул:

   - Нравишься ты мне, Гарри! Ты - настоящий парень. Знаешь, Гарри, соврал я тебе. Никакой я не помещик, и земли у меня удобной нет. В этом смысле вся земля нашей планеты для меня неудобная, потому что не моя. Меня смешит: откуда это я про питомник взял? Скажешь и сам не знаешь, как это оно вышло.

   - Ничего, Миша, - улыбнулся я. - Ты меня не обидел этим.

   Мы чокнулись.

   - Да, брат. Где там быть мне помещиком... Живу я с того, что имею в Тифлисе дом. Купец я. Домина доходный, на Арнаутской улице... Только управляющий жулик.

   - А ты его прогони, - посоветовал я, разрезая рябчика.

   - Прогоню, - пообещал Миша.

   Потом, выпив залпом стакан хереса, он хлопнул меня по плечу и залился хохотом.

   - Гарри! А ведь это я тебе соврал. Врешь вот и сам не знаешь - зачем? Никакой я не купец и не помещик, и дома у меня нет, и насчет управляющего я не имею права сказать дурного слова, потому что управляющего-то нет... Гарри! Ты, я вижу, стоящий парень и без предрассудков... Знаешь, кто я?

   - Генерал от инфантерии? - добродушно спросил я.

   - Вор, Гарри, самый настоящий профессиональный вор! Но я этим, Гарри, не горжусь. Гордость - скверное мелкое чувство ничтожных натур!

   Он закатился хохотом.

   - Тогда, - сказал я, вставая, - я должен перед тобой извиниться... Я принимал тебя, признаться, за человека другого склада. Если так, то получай.

   Я вынул из своего кармана золотые часы с его монограммой и жемчужную булавку, которая во время игры украшала его галстук.

   Он удивленно посмотрел на меня, схватился за карман, за галстук и потом крепко пожал мою руку.

   - Спасибо. В таком случае, я, по справедливости, должен вернуть тебе твое кольцо и часы. Потому что, хотя они тобой и проиграны, но, главным образом, потому, что я тихонько переложил пару твоих шаров к себе.

   - Каких? - спросил я деловым тоном.

   - 14 и 10.

   - Гм... Тогда я отбираю, конечно, часы. Потому что, хотя я тоже переложил к себе, когда ты зазевался, два твоих шара, но это были 9 и 7. Разница в мою пользу!

   Мы помолчали.

   - Ты, однако, хорошо устроился!

   - Опыт, Гарри, опыт! Когда я приезжаю в какой-нибудь город - мне нужен только тяжелый чемодан и три рубля. Я еду в лучшую гостиницу и первым долгом ни с того ни с сего бросаю швейцару на чай последние три рубля. Затем требую самый дорогой номер. По гостинице разносится дураком-швейцаром слух, что приехал дьявольский богач. Непосредственно за тем я спускаюсь в ресторан при гостинице, требую ужин, вина, фруктов, сигар - так рублей на двадцать. Это для того, чтобы сразу задолжать хозяину, и ему будет жаль потом со мной расстаться. Эти дураки всегда льстят себя надеждой получить долг. Ну, а потом... когда мне больше невмоготу - я бросаю свой чемодан на произвол судьбы и еду в другую гостиницу.

   Он добродушно улыбнулся.

   - Из всех кирпичей, которые после моего отъезда обнаруживались в чемоданах, можно было бы к моему юбилею построить небольшой, но доходный домик хотя бы на Арнаутской улице.

   Мы проболтали до поздней ночи. Ложась спать, хозяин сказал мне:

   - Гарри! Ты любишь женщин?

   - Женщины - зло! Но я никогда не желал себе добра.

   - Гарри! Недавно я вступил с одной рябой кухаркой в преступную связь. Меня, нужно тебе сказать, привлекает не приятная шероховатость ее лица при поцелуях, а ее господа, и, главным образом, те маленькие штучки, которые лежат в столике спальной комнаты госпожи.

   - Я тебе нужен буду? - серьезно спросил я.

   - Да. Завтра господа уезжают в театр или еще куда-то. Пока я буду предаваться с кухаркой изнеженности нравов, ты можешь совершить поступок, недостойный джентльмена, - войти в спальню честной женщины.

   - Сделано, - пообещал я, засыпая.

   Я спал спокойно. Мне и не грезились те странные, непостижимые, неожиданные вещи, которые случились со мной сутки спустя...

  

  

   Притворяясь лихим, веселым парнем без предрассудков, я должен сознаться, что втайне страшно побаиваюсь: а что, если читатель отнесется ко мне не с благосклонной улыбкой, а с отвращением и гадливостью?..

   Мне это было бы ужасно больно.

   Поймете ли вы меня, когда я скажу, что у меня не поднялась бы рука убить муху... Но если бы у той же мухи звенел в кармане кошелек и по желтому брюшку змеилась часовая цепь - я, не задумываясь, лишил бы собственницу этих сокровищ времени и денег.

   Будь это американская муха, она была бы ужасно огорчена пропажей, потому что уж это известно: для американцев дороже всего время и деньги.

   Если вдуматься в мое поведение серьезно, то ничего особенно предосудительного в нем и не было... Дебютировал я бумажником одного солидного на вид господина. Но наружность обманчива! Целый вечер я потерял на чтение глупейших любовных писем, среди которых довольно сомнительную ценность представляла просроченная ломбардная квитанция... И золотые часы, вытащенные вскоре после этого у другого господина, оказались самой наглой возмутительной подделкой. Рассмотрев их хорошенько, я немедленно вручил эту машину незнакомому мальчишке, уронившему на улице бутыль с молоком и оравшему так, будто он расколол себе череп.

   Исполнив свой долг и оправдавшись перед читателями, перехожу к вечеру следующего за нашим знакомством с Дыбином дня.

  

  

   - Гарри! - сказал мне Дыбин, когда мы шагали к предмету пылкой его привязанности - кухарке, носившей на лице пустяковые остатки черной оспы. - Ты не осуждаешь меня за связь с женщиной не нашего круга?

   Я протянул ему руку.

   - Нет, Миша! Ты должен только возвысить ее до себя.

   - Ладно. Только, если я не ухитрюсь проделать это сегодня - я вообще не сделаю этого, потому что сегодня мне хочется провести то, что банковские деятели называют: ликвидация предприятия.

   Когда мы вошли в кухню, то были встречены с тем энтузиазмом и пылкостью, которые приобретаются лишь долголетним дежурством у плиты.

   У кухарки была гостья - прачка из ресторана, но это наших планов не портило.

   Дыбин взял меня под руку и, расшаркавшись перед дамами, сказал:

   - Хотя в свете не принято приводить к очаровательным хозяйкам друзей, которые могут отбить этих хозяек (мелодичный визг кухарки и хихиканье прачки), но я взял на себя такую смелость, потому что это - мой лучший друг. Он пять раз спасал меня от смерти, не говоря о том, что вынянчил меня! Что? Вы говорите, он моложе меня? Сударыни! Где кричит привязанность, там годы безмолвствуют, как говорил старик Смит и Вессон! Занимая скромную должность полотера в монакском посольстве, друг мой сохранил ясность мысли и здравость суждений, в чем легко можно убедиться, даже не дотрагиваясь до него руками.

   Речь Дыбина лилась, как рокочущий весенний ручей, и дамы не сводили с оратора затуманенных восторгом и преклонением глаз.

   Я поклонился с той скромностью, которая выгодно отличала меня в отношениях с людьми, и, подойдя к прачке, благожелательно ущипнул ее за локоть.

   Такой галантный прием вызвал из уст прачки легкое восклицание восторга. Она кокетливо хлопнула меня по плечу подносом, который до этого застенчиво вертела в руках, и мы сразу почувствовали себя легко и свободно.

   Сели, и разговор с житейских и общественных перешел на литературные темы.

   - Вы читали "Ника Картера"? - спросила меня прачка, поправляя в волосах элегантный цветок из красной папиросной бумаги.

   - Не удосужился еще. Теперь я занят штудированием многотомного труда "Путешествие Пипина Короткого к истокам африканской реки Какао-Шуа". Штучка, достойная удивления.

   - Не скажу, - поморщился Дыбин. - Лучшие труды по этому вопросу принадлежат не Бетховену, а Святополку Окаянному.

   Потом мы пили чай. А когда кухаркины господа уехали и наверху воцарилась тишина - мы стали танцевать.

   Вальс танцевали томно и страстно, под заунывный, исполненный прачкой, мотив:

   - Тралла-ла-ла-ла...

   А потом с огоньком и завидным оживлением протанцевали кадриль.

   Дыбин на мотив "По дорожке зимней, скучной" пел "Прибежали в избу дети".

   Особенное веселье и бешеная пляска шла под слова:

  

   Безобразный, труп ужасный

   Посинел и весь распух...

  

   А после слов:

  

   И в распухнувшее тело

   Раки черные впились, -

  

   я так развеселился, что сделал, к восторгу дам, замысловатое сальто-мортале.

   Усталые, мокрые, сели ужинать и за ужином пили наливку. А потом я встал и печально, но твердо сказал:

   - Мне пора!

   - Нет уж, посидите еще, - умоляюще попросила кухарка.

   Прачка придавила под столом мою ногу и со вздохом сказала:

   - Конечно. Мы понимаем. Их ждут дамы в шляпках. Где нам!

   - Сударыня! - вскричал я. - Поверьте: ваш образ навсегда зафиксируется в моем сердце. Кроме вас, у меня нет ни одной дамы. Были, но... "Одних уж нет, а те далече", как некогда остроумно выразился Сади Карно... Сударыня... Пожалуйте мне эту розу с ваших волос... Я засушу ее в книжечке для записи расходов.

   У кухарки я вежливо поцеловал руку, чем привел ее в восторженное замешательство, а с прачкой дружески и тепло расцеловался... Две чистых, прозрачных слезинки дрожали на ее синих глазах.

   Кухарка встала, чтобы выпустить меня в парадную дверь, но Дыбин элегантно обнял ее и решительно сказал:

   - Нет, моя жизнь... Ты устала и тебе нужно отдохнуть. Я сам его выпущу. Кроме того, мне нужно сказать ему на прощанье несколько слов, о которых вам, женщинам, нельзя знать.

   Он беззаботно потрепал кухарку, тронутую его заботливостью, по спине и вышел со мной в переднюю.

   - Ну, Гарри, действуй! Шагами можешь не стесняться, так как я сейчас начну орать песни; только обламывай дельце скорее, потому что те могут вернуться каждую минуту. Дай, я тебя поцелую!

   Я тихонько снял ботинки и пиджак и пошел по лестнице наверх, в комнаты хозяев, а Дыбин открыл парадную дверь, сказал громко: "До свидания!" и, захлопнув ее, вернулся в кухню.

  

  

   Я бесшумно крался по комнатам и, пройдя столовую и кабинет, без труда нашел спальню хозяев. Другая дверь из нее вела в уборную, в которой горел слабый ночник. Я оставил ботинки и пиджак в уборной, вернулся в спальню и решительно приступил к запертой шифоньерке, где, по словам Дыбина, лежало многое из того, что могло потом скрасить нашу неприхотливую жизнь.

   Дыбин не ошибался.

   Когда карманы мои оттопырились, я аккуратно задвинул ящик и уже сделал шаг к уборной за ботинками, как внизу послышался звонок, потом шаги кухарки и голоса.

   Не скажу, чтобы я испугался. Мне было как-то неловко... Сейчас хозяйка дома застанет в спальне меня смущенного, сконфуженного и незнакомого ей человека... Чем я могу оправдаться? Э, черт возьми! Да там и мужской голос?! Неужели это муж?!

   Не рассуждая, я прислушался к приближавшимся шагам и юркнул под монументальную кровать, стоявшую в углу.

   До меня донесся шорох шелковых юбок, тихие мужские шаги и голоса:

   Женский. - Знаешь, Сережа, мой уважаемый супруг, вероятно, удивлен, что я за последнее время не устраиваю ему сцен за позднюю карточную игру!

   Мужской. - Ха-ха! Как ты ухитрилась сплавить его из театра?

   Женский. - Сказала, что мне нужно отдать кухарке распоряжение и, кроме того, написать письма двум институтским подругам. Он и уехал с этим идиотом Крышкиным!

   Я высунул голову из-под кровати и взглянул на разговаривающих. Он был без сюртука, а она с голыми руками и грудью, что заставляло жестоко страдать мое врожденное целомудрие...

  

  

   В делах любовного характера я никогда до сих пор не играл позорной, пассивной роли, которая выпала теперь на мою долю... У дамы были круглые, гибкие руки, смутной белизной мелькнувшие передо мной, когда она стягивала со стройной ноги черный чулок... Но эти руки должны были обвиться не вокруг моей, а вокруг посторонней мне шеи... Когда дама отошла к туалетному столику, на котором горела свеча, то свет свечи упал сзади на прозрачную сорочку, и контуры голого тела красавицы рельефной тенью обрисовались передо мной... Но эта тонкая талия должна была сжаться не моими руками... Стройные, прекрасные бедра, молодая расцветшая грудь, черные глубокие глаза - все это было не мое, и у меня поэтому в душе стало подыматься глухое чувство недовольства против ее наглого обожателя.

   Я считал его виновным во всем:

   Своим несвоевременным появлением он подвел меня самым бессовестным образом...

   Он явился с чужой женой, и я, несмотря на всю свою неиспорченность, догадывался, что он поставил себе твердой целью сделать энергичное покушение на права несчастного мужа...

   Наконец, он своим идиотским смехом и тихими поцелуями будил во мне нехорошие чувства, которые, может быть, без этого дремали бы себе да дремали...

   Когда он подошел к кровати и его нога очутилась около моего носа, я даже хотел ущипнуть его за эту противную, тощую конечность, но благоразумие отдернуло мою руку тем более что снизу донесся какой-то шум и голоса.

   Дама прислушалась... Потом, в ужасе, неожиданно воскликнула:

   - Боже ты мой! Муж... Мы погибли.

   В таких случаях все жены и их обожатели почему-то уверены, что "они погибли", хотя все дело обыкновенно кончается несколькими подзатыльниками по адресу любовника и парой-другой упреков, несмело брошенных жене. Жена доказывает, что виноват, в сущности, муж, и это так удручает законного владыку, что он забывает пустить обожателю вслед каминные часы или прибор для снимания ботинок. Так что украшение щекотливого положения любовников эффектной фразой "мы погибли" лишний раз доказывает пустоту и вздорность всех влюбленных.

   Лежа под кроватью, я услышал шаги обожателя, юркнувшего в уборную, где лежал мой пиджак, шаги мужа, приближавшегося к спальне, и легкий прыжок в кровать жены, у которой зубы стучали от совершенно бессмысленного страха.

   - Ты не спишь, Маруся? - спросил муж, входя и приближаясь к кровати.

   - Не сплю, мое сокровище.

   - Отчего ты так бледна, моя жизнь?

   - Ничего. Здесь холодно.

   - Что ты! Здесь африканская температура!

   - Неужели? Значит, мне жарко.

   - Но ты дрожишь... Эге-ге!! Что это за мужская шляпа здесь на стуле?!!

   - Жан! Это недоразумение! Клянусь тебе...

   Я решил, что мне время начать действовать. Стараясь сохранить независимый вид, я выполз из-под кровати, сложил на груди руки и печально, но твердо сказал:

   - Нет, Жан. Это не недоразумение!..

   Муж отшатнулся от меня. Жена вскрикнула и спрятала в ужасе голову под одеялом.

   - Да... Я ее любил и люблю. Но, умоляю вас, не обрушивайте свой гнев на эту кроткую страдалицу! Я виноват один. Если хотите, я дам вам всяческое удовлетворение.

   - Негодяй! Вы осмеливаетесь...

   - Сударь! - твердо сказал я. - Вы можете убить меня, но не оскорблять. (Втайне я предпочел бы обратное.) Я ее любил... Но разве это вина? Где корень любви?.. Спросите цветок, оживающий под лучами росистого утра, спросите птичку...

   - К черту птичку! - заревел обиженный супруг.

   - Правда, если вы желаете, то это пернатое может быть удалено из ряда метафор без ущерба для доказываемой мной аксиомы...

   Моя солидная, внушительная речь стала, очевидно, действовать на мужа. Этот безумец начал успокаиваться.

   Но жена высунула из-под одеяла голову и вскричала, закрывая лицо руками:

   - Жан! Поверишь ли ты мне, когда, я тебе поклянусь, что не знаю этого господина?!

   - Маруся! - сурово сказал я. - Надо быть мужественной. Мы обманывали твоего уважаемого мужа, но мы же должны найти в себе смелость и сознаться в этом.

   - Но я вас не знаю! Это что-то удивительное... Как вы сюда попали?

   - Я? Маруся! Неужели ты и сейчас будешь обманывать этого достойного человека?.. У меня и раньше было тяжело на душе, когда ты уверила его, что едешь отдать распоряжение кухарке и написать ненаписанные письма мифическим подругам... кроме того, ты непочтительно отозвалась о симпатичном приятеле твоего мужа Крышкине, назвавши его идиотом.

   - Сударыня! - угрюмо сказал муж. - И вы еще осмелились назвать Крышкина идиотом?!

   - Да... Вы осмелились?! - с ноткой возмущения в голосе поддержал я.

   - Жан! Я схожу с ума! Он мне совершенно незнаком...

   - Мужчина без сюртука в вашей спальне под кроватью - и вы в стороне? - вскричал муж.

   - Да... И вы в стороне?! Имейте мужество...

   Лучшим выходом из положения сбитой с толку дамы было - залиться слезами, каковой жидкостью она и не замедлила залиться. Я сказал:

   - Итак, я к вашим услугам. Вот моя карточка. Разрешите мне надеть в уборной мой сюртук...

   Он сел на кровать и сделал усталый жест.

   Я сунул ему в руку карточку моего портного, посмотрел укоризненно на плачущую жену и вошел в уборную.

   В полутьме мне бросилась в глаза жалкая, скорченная фигура, прятавшаяся за рукомойником.

   Снятый ранее в спальне сюртук валялся тут же на столике.

   Испуганный обожатель приподнялся и сделал мне умоляющий жест.

   - Что вы наделали! Я погиб! - прошептал он.

   Я ответил наставительно, тоже шепотом:

   - Надо быть нравственнее. Разврат к добру не ведет, молодой человек.

   - Вы... уходите?

   - А что же мне здесь... В кошки-мышки играть, что ли?

   - А... я?

   - А вы, как знаете... Прощайте.

   - Послушайте... Вы надели мой сюртук... отдайте!

   - Убирайтесь к черту, - энергичным шепотом посоветовал я.

   - Там деньги... Бумажник!! Я закричу...

   - Закричи, идиот, - согласился я. - А я скажу, что ты - вор и спрятался, чтобы обокрасть этих добрых людей. Муж теперь за меня горой будет стоять. А ей никто все равно не поверит.

   - Тогда спасите меня.

   Он цеплялся за меня дрожащими от ужаса руками. Я оттолкнул его ногой и вышел в спальню.

   - Сударыня! - сказал я, подойдя к кровати. - Надеюсь, после вашего бессмысленного запирательства и двойного обмана этого доброго человека - между нами все кончено...

   Она продолжала плакать.

   - Не расспрашивайте ее пока, - попросил я угрюмо смотревшего на нее мужа. - Бедняжка сильно любила меня и никак не может успокоиться.

   Я опасливо посмотрел на тяжелый зонтик, который он держал в руках, и тихонько выскользнул из комнаты.

  

  

   Стараясь не шуметь, я спустился с лестницы (сам!.. честное слово - сам), еле дыша, открыл английский замок парадной двери и через секунду очутился на свежем, холодном воздухе.

   Из-под темных ворот отделилась тень и прыгнула мне навстречу.

   - Гарри! Цел?

   - Все благополучно, хозяин. Ну, как твой роман с кухаркой? - насмешливо спросил я.

   - Гарри! Душа моя разбита. Все с ней покончено.

   Я грустно посмотрел на луну.

   - Что делать! Я также окончательно разорвал с ее госпожой.

   И когда я рассказывал ему историю своего краткого романа, бешеное ликование прорывалось в нем.

   И не потому он радовался, что у меня было на три тысячи бриллиантов, новый сюртук и шестьсот рублей в кожаном бумажнике... А потому, что не ошибся во мне...

   По его словам, я был действительно настоящим парнем.

  

  

  

   У Катьки черные, немного сонные глаза, губы маленькие, ярко-красные, вечно искривленные гримасой недовольства, и щеки, покрытые пушком, как у персика... Росту она высокого, фигура стройная и восемнадцатилетняя грудь всеми силами старается выбиться из тесной бумазейной кофточки на свет Божий, имея нескромное желание смутить и раздразнить своей белизной и пружинностью всех окружающих противоположного Катькиному пола.

   Ранним утром крохотный Алексей, которого все в доме называют Лобзиком, просыпается и с кроватки кричит:

   - Катька! Поцеюй меня.

   Катька подходит, наклоняется к Лобзику и равнодушно, без тени нежности, исполняет эту обязанность, лежащую в числе других, более сложных, на Катьке.

   Поцеловав Лобзика, Катька спешит приготовить ему какую-то дрянь из манной крупы, но в столовой натыкается на гимназиста Вольдемара, брата Лобзика.

   - Чудная Катька! Единственная Катька!.. - шепчет он, глядя на Катьку помутневшими глазами. Потом дотрагивается до ее груди.

   - Катька... Почем материю покупала?

   Гимназист вовсе не обуреваем стремлением получить точный ответ... Этот меркантильный вопрос задается им с той единственной целью, что после него Вольдемар может потрогать материю, обнять Катьку и проделать вообще целый ряд других привлекательных вещей.

   Несколько раз подряд он крепко, затяжными лихорадочными поцелуями старается разбудить Катьку. Но Катька лениво отстраняется и без тени какого-либо чувства шепчет:

   - Оставьте, барчук. Идите учиться... Целоваться грех.

   Вольдемар вздыхает, передвигает плечом на спине ранец и выходит, давая дорогу своему отцу, хозяину квартиры и принципалу горничной Катьки.

   Отец оглядывается, подкрадывается к Катьке и тихо говорит:

   - А дай-ка я тебя, Катька, поцелую.

   Катька слабо вырывается, смотря в стену мертвыми глазами, и думает о чем-то другом. С таким же успехом хозяин может целовать и предмет теперешнего внимания Катьки - голую стену.

   - Дерево... - печально и сердито шепчет он и перестает целовать Катьку. - Катька! Сбегай за папиросами.

   Под воротами Катьку встречает молодой младший дворник. Он обрушивается на Катьку со всем пылом туземца Гвадалквивира, хотя сам уроженец Тульской губернии. Катька неторопливо вырывается и холодно шепчет:

   - Пусти. Нехорошо... Грех.

   Хозяин мелочной лавочки долго не дает ей папирос, обнимая дрожащими руками талию Катьки и шепча ей, тускло равнодушной, несложный арсенал комплиментов своей специальности:

   - Рафинад! Душистый горошек-с! Дюбек лимонный-с!

   Катька зевает. Ей даже лень вырваться.

   После обеда к Катьке приходит в гости ее старуха мать.

   Она долго сидит в Катькиной каморке, смотрит ей в лицо, целует ее волосы, глаза, в то время, когда Катька блуждает по потолку безучастным, холодным взглядом.

   - Мертвенная ты какая-то. Пойду я.

   - Идите, мама, - вздыхая, говорит Катька.

  

  

   Поздним вечером в комнате Катьки сидит приказчик галантерейного магазина Сомова - Вася Снурцын.

   Это - единственный человек, который не целует ее. Изредка приглаживая завитые волосы и поправляя галстук, он читает газету, чистит ногти, а потом ужинает, с аппетитом уничтожая холодные котлеты и пирог.

   Катька ходит около него, дрожа, наклоняется к завитым волосам и впивается в них долгим, тихим поцелуем. Приближается к приказчичьей щеке, трется подбородком об его галстук и потом, долго, быстрыми прикосновениями, целует ладонь его большой белой, пахучей туалетным мылом руки.

   Приказчик Вася читает газету и после ужина.

  

  

  

   Я - человек аккуратный.

   Ложась спать, я каждый вечер аккуратно отрывал листок календаря и, аккуратно прочтя его обратную сторону, ложился в кровать, аккуратно каждую ночь засыпая.

   Но однажды я нарушил этот прекрасный порядок и - все пошло к черту.

   В тот несчастный вечер, с которого все началось, я, по обыкновению, прочел календарный листок, но почему-то не лег спать, а заглянул в следующий, честное слово, с той только целью, чтобы угадать, что мне придется читать завтра.

   Назавтра я должен был пополнить свои знания способом американцев делать из бумаги дома - и это мне не понравилось.

   Я заглянул в "послезавтра". Послезавтра календарь осведомлял публику о последних предсмертных словах разных великих людей, и эти афоризмы я читал уже в газетной "смеси" раз восемьдесят.

   Огорченный, потерявший терпение, я углубился дальше.

   Дни летели передо мной, как секунды, и, несмотря на то что на дворе был снежный январь, я уже перелистал март, апрель и уже купался в горячих волнах жгучего летнего солнца.

   В меню все время мелькала земляника со сливками, компот из свежих персиков и салат из помидор. Я чувствовал, что эта роскошь, при осуществлении ее, нанесет моему скромному бюджету тяжелый удар, и поэтому, миновавши "виноград и американскую дыню", я расстался с золотистой меланхолической осенью.

   Теперь передо мной проносилась холодная снежная зима с заносами и вьюгами. Я благополучно подходил уже к веселому, жизнерадостному Рождеству, как вдруг на 18-м декабря споткнулся.

   Я никогда не забуду этого дня.

   Это было идиотское 18-е декабря...

   Наверху было скромное благонамеренное изречение: "Старайся прожить свою жизнь хорошо и тебе будет прекрасно житься", внизу было вкусное сытное меню, зато посредине...

   Я прочел вот что:

   "Американские миллиардеры. Все миллиардеры начинали ни с чего! Ярким примером этого может служить популярный в Америке Джонатан Джонс, который в начале своей карьеры миллиардера слонялся оборванный, буквально без гроша. Найдя однажды на улице апельсинные корки, он отправился на главную улицу и аккуратно разложил их на мостовой, спрятавшись потом за углом. Многие прохожие, наступив на корку, скользили, он их, выскакивая, поддерживал и ничего на это, кроме слов благодарности, не выручал. Но один солидный господин, поддержанный им, вынул из кармана четверть доллара и дал их галантному оборванцу. Джонс на эти деньги накупил немного дешевого товару и, разжившись, сделался миллиардером"...

   Дальше 18-го декабря я уже не пошел.

   Ошеломленный, придавленный, я едва добрался до кровати и, улегшись на нее, провел ночь не смыкая глаз.

   Несколько апельсинных корок и... миллиардер! Вот они - сказки жизни...

   Всю ночь мне грезилась яхта в Средиземном море, дворец в Пятом Авеню и конюшня, битком набитая арабскими лошадьми.

   И над всем этим ярким солнечным пятном сияла одна жалкая апельсинная корка - тот ключ, который должен открыть волшебную дверь к яхте, дворцам и лошадям.

   Всю ночь я не спал, а к утру у меня созрело непоколебимое решение.

   Я решил сделаться миллиардером.

  

  

   Утром я отправился в банк и взял для начала дела те три тысячи рублей, которые составляли весь мой капитал.

   Этот день так же, как и следующие, я провел в самых отчаянных хлопотах.

   Мне нужно было найти приличное помещение для конторы в тихом деловом квартале; заказать торговые книги и нанять несколько человек расторопных, смышленых служащих, которые бы знали бухгалтерское и вообще торговое дело и были бы мне преданными, усердными помощниками.

   Контору я нашел с большим трудом, потому что мне необходим был под помещением конторы обширный, сухой подвальный склад. Это стоило дорого, но мне знаком принцип, что солидность - половина успеха предприятия.

   Легче всего было заказать бухгалтерские книги, которые мне изготовили под солидным и громким заглавием на корешках:

   "Первый дом для эксплуатации апельсинных корок".

   Я едва выбрал время, чтобы заехать в оптовый фруктовый склад и потолковать с хозяином его о доставке мне апельсинов по оптовым ценам. Мы условились, что я буду получать, по минимальной цене, от двадцати до двадцати пяти ящиков в месяц, причем первая партия должна быть доставлена в мой погреб сегодня же.

   Работа закипела.