Аверченко Аркадий Тимофеевич - Рассказы (юмористические)

ify">   Через неделю аппарат дела был уже настолько хорошо налажен, что мы могли приступить к практической работе.

   Так как четверо моих служащих (бухгалтер, его помощник, кассир, которого я, для экономии, нанял также в качестве делопроизводителя, и телефонист) были до начала операции свободны, то я всех их занял чисткой апельсинов, на что ушел целый день.

   В этот же день мне впервые пришла в голову мысль: как поступить с очищенными апельсинами? Выбрасывать было жаль, и мы решили съедать их, чтобы эти вкусные плоды не пропадали даром.

   К вечеру мы имели изрядный запас корок, но на другой день я не мог выйти на работу, потому что с нашими желудками случилось что-то странное.

   Это странное прекратилось только через три дня, и никаких дурных последствий оно не имело. Кассир (он же делопроизводитель) уверял, что к апельсинам легко привыкнуть, для чего их нужно чаще и больше есть.

  

  

   Наконец, я отправился на работу. (Не желая первое время ставить дело слишком en grand, я обхожусь пока без помощников. В будущем же я решил завести целый штат разбрасывателей корок, организовав их на манер артели.)

   В одной руке я нес корзинку с корками, в другой ящик, в котором лежали корпия, бинты и пластырь.

   Выбрав людную улицу, я разбросал на большом пространстве корки и стал выжидать счастливых случаев.

   Тут же я убедился, что без помощников предприятие это очень трудное, потому что на окраинах отмежеванного мною участка прохожие падали без моей поддержки и, вставая, ругались на чем свет стоит.

   Центром я заведовал довольно успешно, поддерживая поскользнувшихся и поднимая упавших, за что к вечеру в моем кармане уже звенело несколько монет.

   Результатом я был доволен, но меня огорчало одно: сегодня около сорока человек выразили свое мнение, что я - дурак и идиот.

   Скользя и падая, каждый считал своим долгом сказать вслух:

   - Какой это идиот набросал здесь апельсинных корок!

   А так как корки-то набросал именно я, то самолюбие мое было очень уязвлено.

   Кроме вышеприведенного, сердце мое сжималось оттого, что к концу трудового дня моя профессия приобрела мрачную, трагическую окраску...

   Один старик, поскользнувшись, сломал ногу, а маленькая гимназистка вдребезги разбила свою русую головку о тротуарную тумбу!

   Тут же я решил, когда дело разовьется, завести собственные каретки скорой помощи и набрать штат расторопных докторов.

  

  

   На другой день, утром, я внес кассиру всю вырученную мной наличность, а бухгалтер расписал ее по книгам в графу: "валовой доход от предприятия".

   Предприятие развертывалось медленным, но верным и нормальным ходом.

  

  

   Вчера мой трудовой день чуть не окончился трагически... Спеша к упавшему прохожему, я поскользнулся сам о собственную корку и разбил коленную чашечку. Теперь хромаю.

   Нужно будет завести сапоги с шипами.

  

  

   Какой ужас: сломал руку старый генерал, и вышиб глаз, наткнувшись при падении на палку, молодой господин.

  

  

   Сегодня скандал.

   Полиция, заметив, что я разбрасываю корки, поймала меня и представила в участок. Господи - за что?! Я дал свой адрес. Что-то будет!

  

  

   Крах! Самый ужасный, неожиданный крах всего предприятия...

   Все увечные, узнавшие из газет о "разбрасывателе корок", предъявляют ко мне гражданские иски, и, кроме того, прокурор возбуждает против меня уголовное преследование! Что-то будет?

  

  

   Сегодня, отправляясь на суд, я увидел три подводы, привезшие ящики с апельсинами.

   Увы! Их некому даже принять, потому что кассир (он же делопроизводитель) убежал с оставшейся в кассе тысячей рублей, а бухгалтер умер в больнице от острого желудочного расстройства.

   Помощник его и телеграфист сидят теперь одни в пустой конторе и грустно ждут, пока я выдам им жалованье.

  

  

   В тюрьме мне пришлось прочесть очень забавную книжку - сочинение Грибоедова. Оно называется "Горе от ума", и мне особенно понравилась в нем одна фраза: "Все врут календари"...

  

  

  

   Неизвестный господин вошел в наш небольшой магазинчик, занял собою все свободное пространство и, отфыркиваясь, обратился ко мне:

   - Хочу у вас кое-что приобрести.

   - Мы счастливы, что ваш выбор упал именно на наш торговый дом. Но и вам повезло, что вы попали сюда: лучше и дешевле товара - нет ни в каком другом магазине.

   - Ладно там.

   Он не был толст. Он не был даже дороден, но вся его фигура, как причудливая елка, была обвешана разными свертками, коробками и узелками. Ни одна пуговица или крючок не оставались праздными. Карманы же каждую секунду угрожали лопнуть. Общий вид господина был уездный. Черноземом несло от него.

   - Что прикажете показать?

   - Дайте мне сначала, гм... перчатки!

   - Для вас, monsieur?

   - Для моего покойного дедушки! Я думаю, для меня.

   - Какой номер?

   - Провались они, эти проклятые номера! Дайте мне номер... ну... двадцать первый!

   Я отшатнулся от стойки.

   - Это... неслыханный размер!! Будьте добры показать ваши руки...

   Он покорно выпутал руки из целой массы веревок и ленточек и протянул мне.

   Руки были самые обыкновенные. Измеривши их, я пожал плечами.

   - Ваш размер, самое большее - семь с четвертью.

   - Ну?

   - Уверяю вас.

   - Я их всегда путаю, эти номера. Тот, что я вам сказал, это для корсета моей жены.

   - Двадцать первый?

   - Да. Чего вы так глаза таращите?

   - Ха-ха!.. Вам не улыбается быть на каторге?

   - Что-о тта-акое?!!

   - Я только хочу вам посоветовать: если у вашей жены такая талия - никогда не рискуйте заключать ее в пылкие объятия... Она переломится, как соломинка! И вас будут судить за убийство жены, с участием сословных представителей.

   Он захохотал.

   - Шутник вы, и больше ничего! Дайте-ка мне еще воротничков стоячих.

   - Номер?

   - Дьявольщина! И здесь номер? Ну, дайте семнадцатый.

   Я перестал с ним церемониться.

   - Когда вас, monsieur, будут, не дай Бог этому случиться, вешать... то и тогда номер петли будет в два раза больше.

   - Что это значит?

   - Что вам нужен 42-43-й.

   - Неужели?

   - Клянусь вам.

   Он разразился проклятиями.

   - Совершенно я сбит с толку! Покупал калоши - один номер, ботинки - другой... Очки - третий! Шляпу - четвертый... и все разные! Профессор какой-нибудь и тот не запомнит!

   Я осмотрел издали его покупки и остановился на одном подозрительном свертке.

   - У вас в семье несчастье?

   Покупатель испугался.

   - А что такое?

   - Я вижу завернутое в бумагу нечто, похожее на детский гробик!

   - Что вы! Это калоши.

   - Номер?

   Он заскрежетал зубами.

   - Отстаньте от меня! Кажется - 42-й!

   - Вы их, вероятно, покупали в морском министерстве?

   - Нет, в магазине. Да! Дайте мне еще мыла. Вот только номер я забыл.

   - Номера не надо. Ведь не на нос же вы его наденете.

   Радости его не было предела.

   - Что вы говорите! Восхитительно! Дайте мне тогда... десять кусков.

   Когда я заворачивал, он взял один из кусков, осмотрел и, швырнув его, ударил кулаком по стойке.

   - Извольте видеть! Мыло перенумеровали!.. 4711-й! Не хочу я 4711-й! Дайте мне 953-й... или 2149-й! Почему именно 4711?

   Насилу я успокоил его.

   Расплатившись, он нагрузился теми же свертками.

   - А эти новые положите на моего извозчика.

   Мальчик вынес покупки и сейчас же вернулся назад.

   - Там нет извозчика!

   - Как нет?! Ты врешь, негодный мальчишка!

   Я выглянул за двери и сказал:

   - Действительно, вблизи нет ни одного экипажа.

   Покупатель схватился за голову и застонал.

   - Что я наделал! Ведь на нем был детский велосипед, два пуда муки и деревенские подарки!!

   - А вы номера извозчика не запомнили?

   - Подите вы... подальше! Боже! Эти номера доведут меня до сумасшедшего дома!

   - Заметьте, что и там вы будете под номером, - сочувственно предупредил я.

   Размахивая покупками, он выбежал из магазина, но скоро вернулся, еще более растерянный и убитый.

   - Что прикажете?

   - Скажите... Я не говорил вам случайно, где я в Петербурге остановился?

   - Нет. В гостинице?

   - У знакомых. Улицу помню - Садовая... А номер забыл. Ей-Богу.

   - Вы прописаны в участке?

   - Кажется.

   - Тогда можете узнать, где вы живете, в адресном столе!

   - А где стоит этот стол?

   - Не стоит, а находится... Вы не забудете? Беспанельная улица, дом No 49, квартира No 37.

   Он смотрел на меня. Лицо его все краснело и краснело. Потом на губах выступила розовая пена, потом он закачался и, наконец, увлекая свои нумерованные покупки, во весь рост грохнулся на пол.

  

  

   Хоронили его без особенной пышности. В мертвецкой, до похорон, он лежал под номером четырнадцатым.

  

  

  

   Я кончал чтение рукописи своего рассказа.

   Ярко блестевшие глаза хозяйки, ее искренний интерес и напряженное внимание показывали, что рассказ имеет успех.

   Но - раздался звонок. Звонок...

   Влетели две дамы, составленные из двух громадных шляп, двух нелепых саков и двух длиннейших боа, обвивавших две шеи.

   Втайне я искренно пожалел, что эти боа не были живыми, но явно выразил бурную радость по поводу того, что заключаю такое приятное, интересное знакомство.

   - Что это вы читаете? Рассказ? Вы писатель? О, писатели опасные люди... Смотрите, вы меня не опишите.

   Дамы это часто говорят, и я всегда в ответ глупо ухмыляюсь. Ухмыляться на такие слова умно - не имеет никакого расчета.

   Сели. И серая тоска немедленно вползла в комнату...

   - Сейчас спросят о театре, - шепнул я хозяйке.

   - Ну, как вы живете? Бываете в опере?

   Хозяйка вздохнула.

   - Давно уже не бываю. Не приходится.

   - Да? Скажите! А вы, молодой человек, бываете в театре?

   - Бываю, - угрюмо отвечал я.

   - В каком же?

   - В анатомическом.

   Дамы пугливо переглянулись.

   Скука вписала в нашу жизнь длиннейшую паузу.

   - Чаю не желаете ли?

   - Ах, нет, что вы! Ни за какие миллионы. Впрочем, от чашечки не откажусь.

   Чай выручил минут на пять.

   Но когда на лице хозяйки появилось выражение холодного смертельного ужаса от сознания, что нить разговора бесследно утеряна, я пришел на выручку:

   - А вы, сударыня, бываете в театре?

   - Да. Недавно была в Фарсе. Какая пытка... О чем с ней говорить?

   - Что же там, этого... как его!

   - Что такое?

   - Я хотел спросить - весело ли?

   - В Фарсе? Да, весело.

   Я скрыл мучительную гримасу бешенства и обратился к другой:

   - Ну, а вы бываете в театре?

   - Да, но я люблю оперу.

   - Неужели? Как это странно?! Какую же вы любите оперу больше всего?

   - Мне нравится "Пиковая дама".

   - Гм... да. Бойко написанная штучка.

   Я иссяк.

   Очевидно, очередь была за другой, односложной, дамой. Она покрутила головой и спросила хозяйку:

   - В парке гуляете?

   - Нет. Не могу выбраться.

   - А вы, молодой человек?

   - Я? Очень часто. Больше всего - в воздухоплавательном или в артиллерийском.

   Хотя я не был понят, но разговор, кажется, начинал налаживаться.

   Разошлась односложная дама:

   - Вообще, природа мне ужасно нравится. Деревья всякие... птицы. Хорошо бы жить где-нибудь на лугу и ночевать в палатке. А вы любите это, молодой человек?

   - Как же! Удобнее всего в таких случаях спать в пробирной палатке... Полная гарантия от ревматизма.

   Вторая обрадовалась:

   - Кстати о ревматизме! Вы можете представить, милочка, что у Василь Сергеича доктора нашли чахотку.

   По лицу хозяйки было видно, что она, к своему огорчению, не подозревала не только присутствия чахотки, внедрившейся в Василь Сергеича, но даже не слыхивала о существовании его самого.

   Однако умелым расположением лицевых мускулов - необходимый интерес к событию был выражен.

   - Да что вы! Ах, какой ужас. Это такой маленький, с желтой бородкой!

   - Нет, высокий, бритый.

   Молчание, последовавшее за этим, могло быть объяснено, как дань скорби, по поводу злосчастной судьбы бритого малого.

   Я кощунственно нарушил паузу:

   - А, знаете, моему знакомому вчера отрезало поездом голову.

   Эта нелепая выдумка оживила разговор.

   - Что вы говорите! Я не читала об этом в газетах.

   - Это понятно, почему. Когда его нашли, он заклинал не придавать гласности случившегося, так как огласка могла повредить ему по службе.

   - Ах, так! Вообще, эти поезда! Мой муж, например, опоздал вчера на три часа.

   Очередь вытягивать разговор была за любительницей оперы, но она, очевидно, сбилась, потому что выжидательно посматривала на меня.

   Я махнул рукой на всякий здравый смысл:

   - Итак, вы решительно утверждаете, что, кроме Фарса, ни в каких театрах не были?

   - Представьте, не была.

   - И вы могли бы это показание подтвердить даже присягой?

   - Боже мой! Почему?

   - Это очень важно. А вы, сударыня... Вот вы говорите, что любите оперу. Хорошо-с. А любит ли ее также ваша тетка?

   - У меня нет тетки!

   - Печальное упущение. Но муж ваш не враг театра?

   - Нет, он ходит в оперетку, иногда на концерты.

   Решительно, я овладел нитью разговора. Некоторое однообразие его искупалось той бесконечностью плоскости, на которой мы стояли. Я выпытал у дам театральные вкусы всех их родственников, друзей и знакомых. Закончил Василь Сергеичем. Оказалось, что этот юноша был большим поклонником кинематографов и паноптикумов.

   Судьба его была почтена опять долгим, длительным молчанием, будто бы. присутствующие умственно обнажили перед чахоточным молодым человеком голову.

   Я проклинал себя за неосторожность. Очень нужно было мне сводить разговор на эту трагическую личность! Нить разговора от соприкосновения с ним моментально лопнула.

   Все с нескрываемым интересом стали следить за минутной стрелкой на каминных часах. Она проползла вершка полтора.

   На втором вершке хозяйку повело судорогой, и она страдальчески выдавила из себя фразу:

   - А у нас... Горничная уходит.

   Я вскочил. Кресло со стуком грохнулось на пол. Все вскрикнули от ужаса.

   Подскочивши к дамам, с пеной у рта, я кричал:

   - Зачем вы явились сюда?! Что вам нужно?! У вас было важное, неотложное дело? Ваша жизнь была бы разбита и дела пришли бы в упадок, не явись вы сюда?! Да?

   Общее оживление сменило нудную тишину.

   - Господи Иисусе! Он с ума сошел!

   Хозяйка смотрела на меня с тайным сочувствием.

   - Да? Вы так думаете? А на борьбе вы были? "Веселую вдову" видели? А черта в ступе вам не удалось видеть? Как здоровье Дьявола Семеныча? Он кашляет, да? Ах как жаль! А если вы увидите Василь Сергеича, - скажите, что я его при встрече поколочу! Мне этот болезненный молодец надоел! Кстати, "Голгофу" вы не видели? Ха-ха-ха!!!

   И, не прощаясь, я выбежал на улицу.

  

  

  

   - Фокусы! Это колдовство! - услышал я фразу за соседним столиком.

   Произнес ее мрачный человек с черными обмокшими усами и стеклянным недоумевающим взглядом.

   Черные мокрые усы, волосы, сползшие чуть не на брови, и стеклянный взгляд непоколебимо доказывали, что обладатель перечисленных сокровищ был дурак.

   Был дурак в прямом и ясном смысле этого слова.

   Один из его собеседников налил себе пива, потер руки и сказал:

   - Не более как ловкость и проворство рук.

   - Это колдовство! - упрямо стоял на своем черный, обсасывая свой ус.

   Человек, стоявший за проворство рук, сатирически посмотрел на третьего из компании и воскликнул:

   - Хорошо! Что здесь нет колдовства, хотите, я докажу?

   Черный мрачно улыбнулся.

   - Да разве вы, как его... пре-сти-ди-жи-да-тор?

   - Вероятно, если я это говорю! Ну, хотите, я предлагаю пари на сто рублей, что отрежу в пять минут все ваши пуговицы и пришью их?

   Черный подергал для чего-то жилетную пуговицу и сказал:

   - За пять минут? Отрезать и пришить? Это непостижимо!

   - Вполне постижимо! Ну, идет - сто рублей?

   - Нет, это много! У меня есть только пять.

   - Да ведь мне все равно... Можно меньше - хотите три бутылки пива?

   Черный ядовито подмигнул.

   - Да ведь проиграете?

   - Кто, я? Увидим!..

   Он протянул руку, пожал худые пальцы черного человека, а третий из компании развел руки.

   - Ну, смотрите на часы и следите, чтобы не было больше пяти минут!

   Все мы были заинтригованы, и даже сонный лакей, которого послали за тарелкой и острым ножом, расстался со своим оцепенелым видом.

   - Раз, два, три! Начинаю!

   Человек, объявивший себя фокусником, взял нож: поставил тарелку, срезал в нее все жилетные пуговицы.

   - На пиджаке тоже есть?

   - Как же!.. Сзади, на рукавах, около карманов.

   Пуговицы со стуком сыпались в тарелку.

   - У меня и на брюках есть! - корчась от смеха, говорил черный. - И на ботинках!

   - Ладно, ладно! Что же, я хочу у вас зажилить какую-нибудь пуговицу?.. Не беспокойтесь, все будет отрезано!

   Так как верхнее платье лишилось сдерживающего элемента, то явилась возможность перейти на нижнее.

   Когда осыпались последние пуговицы на брюках, черный злорадно положил ноги на стол.

   - На ботинках по восьми пуговиц. Посмотрим, как это вы успеете пришить их обратно?

   Фокусник, уже не отвечая, лихорадочно работал своим ножом.

   Скоро он вытер мокрый лоб и, поставивши на стол тарелку, на которой, подобно неведомым ягодам, лежали разноцветные пуговицы и запонки, проворчал:

   - Готово, все!

   Лакей восхищенно всплеснул руками:

   - 82 штуки. Ловко!

   - Теперь пойди принеси мне иголку и ниток! - скомандовал фокусник. - Живо, ну!

   Собутыльник их помахал в воздухе часами и неожиданно захлопнул крышку.

   - Поздно! Есть! Пять минут прошло. Вы проиграли!

   Тот, к кому это относилось, с досадой бросил нож.

   - Черт меня возьми! Проиграл!.. Ну, нечего делать!.. Человек! Принеси за мой счет этим господам три бутылки пива и, кстати, скажи, сколько с меня следует?

   Черный человек побледнел.

   - Ку-куда же вы?

   Фокусник зевнул.

   - На боковую... Спать хочется, как собаке. Намаешься за день...

   - А пуговицы... пришить?

   - Что? Чего же я их буду пришивать, если проиграл... Не успел, моя вина. Проигрыш поставлен... Всех благ, господа!

   Черный человек умоляюще потянулся руками за уходящим, и при этом движении все его одежды упали, как скорлупа с вылупившегося цыпленка. Он стыдливо подтянул обратно брюки и с ужасом заморгал глазами.

   - Гос-по-ди! Что же теперь будет?. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Что с ним было, я не знаю.

   Я вышел вместе с третьим из компании, который, вероятно, покинул человека без пуговиц.

   Не будучи знакомы, мы стали на углу улицы друг против друга и долго без слов хохотали.

  

  

  

  

   Однажды, тихим вечером, на берегу морского залива очутились два человека.

   Один был художник Рюмин, другой - неизвестно кто.

   Рюмин, сидя на прибрежном камне, давно уже с беспокойством следил за поведением неизвестного человека, который то ходил нерешительными, заплетающимися ногами вдоль берега, то останавливался на одном месте и, шумно вздыхая, пристально смотрел в воду.

   Было заметно, что в душе неизвестного человека происходила тяжелая борьба...

   Наконец он махнул рукой, украдкой оглянулся на Рюмина и, сняв потертый, неуклюжий пиджак, - очевидно, с чужого плеча, - полез в воду, ежась и испуская отчаянные вздохи.

   - Эй! - закричал испуганно Рюмин, вскакивая на ноги. - Что вы там делаете?

   Незнакомец оглянулся, сделал рукой прощальный жест и сказал:

   - Не мешайте мне! Уж я так решил...

   - Что вы решили? Что вы делаете?!

   - Ослепли вы, что ли? Не видите - хочу утопиться...

   - Это безумие! Я не допущу вас до этого!

   Неизвестный человек, балансируя руками, сделал нерешительный шаг вперед и воскликнул:

   - Все равно - нет мне в жизни счастья. Прощайте, незнакомец! Не поминайте лихом.

   Рюмин ахнул, выругался и бросился в воду. Вытащить самоубийцу не представляло труда, так как в том месте, где он стоял, было неглубоко - немного выше колен.

   - Безумец! - говорил Рюмин, таща неизвестного человека за шиворот. - Что вы задумали?! Это и грешно и глупо.

   Извлеченный на берег самоубийца сопротивлялся Рюмину лениво, без всякого одушевления. Брошенный сильной рукой художника на песок, он встал, отряхнулся и, потупившись, сунул художнику в руку свою мокрую ладонь.

   - Пампасов! - сказал он вежливо.

   - Каких пампасов? - изумленно спросил Рюмин.

   - Это я - Пампасов. Нужно же нам познакомиться.

   - Очень приятно, - все еще дрожа от напряжения, отвечал Рюмин. - Моя фамилия - Рюмин. Надеюсь, вы больше не повторите своей безрассудной попытки?

   Пампасов неожиданно схватился за голову и завопил:

   - Зачем вы меня спасли? Кто вас просил?! Пустите меня туда, в эти прозрачные зеленоватые волны... Я обрету там покой!..

   Рюмин дружески обхватил его за талию и сказал:

   - Ну, успокойтесь... Чего, в самом деле... Я уверен, все обойдется. Самое сильное горе, самое ужасное потрясение забываются...

   - Да у меня никакого потрясения и не было, - проворчал, уронив голову на руки, Пампасов.

   - Тогда чего же вы...

   - С голоду... С нужды... Со стыда перед людьми за это рубище, которое я принужден носить на плечах...

   - Только-то? - оживился Рюмин. - Да ведь это сущие пустяки! Этому горю можно помочь в десять минут! Вы будете одеты, накормлены и все такое.

   - Я милостыни не принимаю, - угрюмо проворчал Пампасов.

   - Какая же это милостыня? Заработаете - отдадите. Пойдем ко мне. Я здесь живу недалеко.

   Пампасов встал, стряхнул со своей мокрой, грязной одежды песок, вздохнул и, спрятав голову в плечи, зашагал за своим спасителем.

  

  

   Рюмин дал Пампасову новое платье, предоставил в его распоряжение диван в мастерской и вообще старался выказать ему самое деликатное внимание, будто чувствуя себя виноватым перед этим несчастным, затравленным судьбой неудачником, смотревшим с нескрываемым восхищением на сигары, куриные котлеты, вино, тонкого сукна пиджак и прочее, чем заботливо окружил его Рюмин.

   Пампасов жил у Рюмина уже несколько дней, и художник, принявший в бедняге самое искреннее, деятельное участие, рыскал по городу, отыскивая работу своему протеже. Так как Пампасов однажды в разговоре сказал: "Мы, братья-писатели", то Рюмин искал главным образом литературной работы...

   Через две недели такая работа нашлась в редакции небольшой ежедневной газеты.

   - Пампасов! - закричал с порога оживленный Рюмин, влетая в комнату. - Ликуйте! Нашел вам работу в газете!

   Пампасов медленно спустил ноги с дивана, на котором лежал, и, подняв на Рюмина глаза, пожал плечами.

   - Газета... Литературная работа... Ха-ха! Сегодня один редактор - работаешь. Завтра другой редактор - пошел вон! Сейчас газета существует - хорошо, а сейчас же ее закрыли... Я вижу, Рюмин, что вы хотите от меня избавиться...

   - Господи!.. - сконфуженно закричал Рюмин. - Что вы этакое говорите... Да живите себе пожалуйста. Я думал, вам скучно - и хотел что-нибудь...

   - Спасибо, - сказал Пампасов, тронутый. - Должен вам сказать, Рюмин, что труд - мое призвание, и я без какой-нибудь оживленной, лихорадочной работы как без воздуха. Эх! - Он размял свои широкие, мускулистые плечи и, одушевившись, воскликнул: - Эх! Такую силищу в себе чувствую, что, кажется, весь мир бы перевернул... Труд! Какая в этом односложном слове мощь...

   Он опустил голову и задумался.

   - Так бы хотел пойти по своему любимому пути... Работать по призванию...

   - А какой ваш любимый путь? - несмело спросил Рюмин.

   - Мой? Педагогика. Сеять среди детей семена знания, пробуждать в них интерес к науке - какое это прекрасное, высокое призвание...

  

  

   Однажды Рюмин писал картину, а Пампасов по обыкновению лежал на диване и читал книгу.

   - Дьявольски приходится работать, - сказал Рюмин, выпуская на палитру свежую краску. - Картины покупаются плохо, платят за них дешево, а писать как-нибудь, наспех, не хочется.

   - Да, вообще живопись... В сущности, это даже не труд, а так что-то. Самое святое, по-моему, труд!

   Рюмин ударил себя кулаком по лбу.

   - Совсем забыл! Нашел для вас целых два урока! И условия довольно невредные... Хотите?

   Пампасов саркастически засмеялся.

   - Невредные? Рублей по двадцати в месяц? Ха-ха! Возиться с маленькими идиотами, которым только с помощью хорошего удара кулаком и можно вдолбить, что дважды два - четыре. Шлепать во всякую погоду ногами, как говорится, за семь верст киселя хлебать... Прекрасная идея, что и говорить.

   Изумленный Рюмин опустил палитру.

   - Да вы ведь сами говорили...

   - Рюмин! - страдальчески наморщив брови, сказал Пампасов. - Я вижу, я вам надоел, я вам в тягость. Конечно, вы вырвали меня из объятий смерти и моя жизнь всецело в ваших руках... Ну, скажите... Может быть, пойти мне и положить свою голову под поезд или выброситься из этого окна на мостовую... Что же мне делать? В сущности, я ювелир и безумно люблю это благородное занятие... Но что делать? Где выход? Что, спрошу я, - есть у меня помещение, инструменты, золото и драгоценные камни, с которыми можно было бы открыть небольшое дело? Нет! Будь тысяч пятнадцать - двадцать...

   Пампасов шумно вздохнул, повалился навзничь и, подняв с полу книгу, погрузился в чтение...

  

  

   Рюмину опротивела своя собственная квартира и ее постоянный обитатель, переходивший от дивана к обеденному столу и обратно, чем вполне удовлетворялась его неугомонная жажда лихорадочного труда. Рюмин почти перестал курить сигары и пить вино, так как то и другое уничтожалось бывшим самоубийцей, а платье и ботинки изнашивались вдвое быстрее, потому что облекали два тела и четыре ноги - попеременно...

   Рюмин давно уже ухаживал за какой-то интересной вдовой, с которой познакомился на прогулке... Он был несколько раз у нее и приглашал ее к себе, рассчитывая на время ее визита услать куда-нибудь назойливого самоубийцу.

   Однажды, возвращаясь из магазина красок домой и войдя в переднюю, Рюмин услышал в мастерской голоса:

   - Но ведь я не к вам пришла, а к Николаю Петровичу! Отстаньте от меня.

   - Ну, один раз поцелуйте, что вам стоит!..

   - Вы говорите глупости! Я вас не знаю... И потом, если об этом узнает Николай Петрович...

   - Он? Он придет, уткнет нос в берлинскую лазурь, возьмет в зубы палитру и ухом не поведет. Это простак чрезвычайный! Миледи! Если вы дадите поцелуй - я его сейчас же отдам вам обратно. А?

   - Сумасшедший! Что вы... делаете?..

   Послышался тихий смех и звук сочного поцелуя.

   "Негодяй! - заскрежетал зубами Рюмин. - Ему мало моего платья, квартиры, еды и моих нервов... Он еще пользуется и моими женщинами!"

   Рюмин повернулся и ушел. Вернулся поздно вечером. Разбудил спавшего Пампасова и сурово сказал, смотря куда-то в сторону:

   - Эй! Вы видите, нос мой не уткнут в берлинскую лазурь и в зубах нет палитры. Завтра утром можете уходить от меня.

   - Зачем же вы меня спасли? - удивился Пампасов. - Сначала спасал, потом прогоняет. Очень мило, нечего сказать.

   Голова его упала на подушки, и через минуту послышалось ровное дыхание спящего человека.

   С ненавистью посмотрел Рюмин в лицо Пампасову, заскрипел зубами и злобно прошипел:

   - У, проклятый! Так бы и дал тебе по голове...

  

  

   Утром Пампасов проснулся веселый, радостный, совершенно забыв о вчерашнем разговоре.

   - Встали? - приветствовал его стоявший перед картиной Рюмин. - Помните, что я вам вчера сказал? Можете убираться.

   Пампасов побледнел.

   - Вы... серьезно? Значит... вы опять толкаете меня в воду?

   - Пожалуйста! Пальцем не пошевелю, чтобы вытащить вас. Да вы и не будете топиться!..

   - Не буду? Посмотрим!

   Пампасов взглянул на мрачное, решительное лицо Рюмина, опустил голову и стал одеваться.

   - Прощайте, Рюмин! - торжественно сказал он. - Пусть кровь моя падет на вашу голову.

   - С удовольствием! Пойду еще смотреть, как это вы топиться будете.

   Вышли они вместе.

   На берегу залива виднелись редкие фигуры гуляющих. У самого берега Пампасов обернул к Рюмину решительное лицо и угрюмо спросил:

   - Так, по-вашему, в воду?

   - В воду.

   Рюмин хладнокровно отошел и сел, поодаль, на камень, делая вид, что не смотрит... А Пампасов принялся ходить нерешительными, заплетающимися ногами вдоль берега, изредка останавливаясь, смотря уныло в воду и шумно вздыхая. Наконец он махнул рукой, украдкой оглянулся на приближавшихся к нему двух гуляющих, снял пиджак и, нерешительно ежась, полез в воду.

   - Что он делает? - в ужасе воскликнул один из гуляющих... - Это безумие! Нельзя допустить его до этого.

   Со своего места Рюмин видел, как к Пампасову подбежал один из гуляющих, вошел по колено в воду и стал тащить самоубийцу на берег. Потом приблизился другой, все трое о чем-то заспорили... Кончилось тем, что двое неизвестных взяли под руки Пампасова и, дружески в чем-то его увещевая, увели с собой.

   До Рюмина донеслись четыре слова:

   - Я милостыни не принимаю!..

  

  

  

  

   Это случилось очень давно... в 1645 году.

   В эти старинные годы на берегу старого озера стояла финская деревушка, а в ней - избушка, а в избушке жили супруги Куртуляйнен - старый Матвей и Марта.

   Общее мнение было таково, что Матвей вел себя препустейшим бездельником, а Марта была самой вздорной, злобной финкой во всей деревушке.

   Однажды вечером, когда Матвею Куртуляйнену надоел оживленный диспут с супругой, он мимоходом запустил в нее табуреткой, захватил бутылку водки, удочку и пошел на свое всегдашнее место - Чертову скалу Старого озера. Как всегда - опустил удочку в воду, отхлебнул из бутылки и предался своему главному занятию - глазеть на женщин, купавшихся в нескольких десятках саженей от него...

   Злой дух толкнул на этот раз Марту последить за мужем. Когда она, подкравшись, увидела ухмылявшееся лицо Матвея, следившего с любопытством за коренастыми краснотелыми, коротконогими купальщицами, то взмахнула скалкой и завизжала:

   - Ах ты негодяй! Так-то ты рыбу удишь?! Вот же тебе! Хозяйство пропиваешь, бездельничаешь?! Вот тебе за все!

   Флегматичный Ма