Аверченко Аркадий Тимофеевич - Рассказы (юмористические)

твей поднялся, сказал:

   - Ничего. Мы это кончим.

   Схватил жену поперек тела и бросил в воду. Потом сел на Чертову скалу, закурил трубку и стал с интересом смотреть на борьбу жены со смертью.

   Но радость его была непродолжительна.

   Марта вынырнула, сделала несколько энергичных взмахов и, уцепившись за прибрежный камень, стала выползать на сушу - мокрая, страшная, молчаливая.

   Сердце Матвея упало. Он вскочил с искаженным от ужаса перед грядущей расправой лицом, вылил в себя остаток водки и, предпочтя лучше смерть, взмахнув руками, решительно бросился в пучину.

   Тело его рыбаки нашли через три дня...

  

  

   Однажды летом 1909 года на берегу Старого озера сидели два купальщика: художник Воздухов и поэт Клюнин.

   - Скажи, пожалуйста, - спросил Воздухов. - У этого озера есть какая-нибудь легенда?

   - Почему ты это спросил? - удивился поэт.

   - По-моему, каждая такая штука должна иметь свою легенду. Я не встречал ни одного замка, ни одного порядочного озера, которое не имело бы своей собственной легенды...

   - Да... - тихо вздохнув, сказал Клюнин. - У этого озера есть своя старая поэтичная легенда. Мне ее рассказали суровые прибрежные рыбаки в один тихий весенний вечер, когда природа как будто притаилась в истоме и облачко...

   - Ладно, рассказывай!

   Клюнин устремил взор на далекий загадочный лес и начал:

   - Давным-давно, в незапамятные времена на берегу этого озера стояла деревушка... В этой деревушке жила красавица, по которой вздыхал не один окрестный парень, - такая красавица, что, где бы она ни появлялась, все озарялось прекрасным умиротворяющим светом ее лица. Но на самых богатых, самых интересных парней Марта смотрела равнодушно: она любила только своего мужа, своего Матвея Куртуляйнена, имя которого она носила и милее которого не было у нее никого... Первые годы счастье их было безоблачно, но... с некоторого времени красавица Марта начала замечать, что Матвей стал задумчивым, рассеянным и к ней как будто охладел. Он забросил работу, дела и все дни и вечера проводил один, удаляясь на Чертову скалу - безлюдное, страшное место, куда редко кто рисковал показываться... Любящее сердце Марты наконец не выдержало. Однажды вечером она тихонько последовала за мужем. И увидела она, что он сел на выступ скалы, подпер голову руками и стал пристально смотреть в воду... И по направлению его взгляда вода как будто закипела, запенилась, и показались головы женщин с рыбьими хвостами и лицами, прекрасными как луна... И они запели что-то тихое, нежное, отчего у Марты сжалось сердце, а муж ее смотрел, не отводя глаз, с лицом, пылающим любовью и счастьем... И любящее сердце Марты не выдержало. С коротким криком: "Если они тебе дороже, чем я, так я хочу сделаться такой же, как они, чтобы опять завоевать твое сердце!" - она разбежалась и бросилась с обрыва в воду. Вскочив, Матвей сразу опомнился и, издав дикий вопль, бросился за красавицей, но вода опять вскипела, расступилась, и прекрасные водяные обитательницы с криком: "Он наш" - увлекли его в пучину... На другой день утром на берегу нашли бесчувственную Марту, вынесенную на берег неведомыми руками, а Матвей - так и исчез в пучине. Но память о нем живет до сих пор!..

   Клюнин замолчал.

   Молчал и Воздухов, подавленный суровым величием легенды.

   Молчало и озеро, поглотившее в себе мятежное сердце мужа красавицы и крепко таившее в своих пучинах эту тайну.

   Молчали и деревья. Молчали и птицы.

   Ужасная участь Матвея вызвала наконец вздох из груди Воздухова, и он сказал:

   - Да...

   Где-то тихо всходила луна. Всходила...

  

  

  

  

   Граждане города Коркина основали воздухоплавательный клуб.

   Недавно председатель клуба, акцизный чиновник Собаков, устроил чрезвычайное собрание, на котором сказал звучную, красивую речь:

   - Наша цель, господа, завоевание воздуха! А что мы вместо этого делаем? Пьянствуем, ссоримся, сплетничаем... Разве это достойно порядочных авиаторов? Мы должны летать, и всякий, в ком бьется сердце настоящего пилота, должен приветствовать этот шаг!

   - На чем же ты полетишь, Собаков? - спросил, недоверчиво качая головой, учитель Кикин. - У нас нет ничего, кроме аппарата, сделанного коллегой Абрамсоном, - такого тяжелого, что его шесть человек едва поднимают.

   - Не шесть, а четыре, - сказал угрюмо изобретатель Абрамсон. - Он бы и полетел, да мотор слишком слаб.

   - А вы сделайте мотор побольше, - возразил Кикин, пожимая плечами.

   - Тогда крылья окажутся слабыми.

   - А вы сделайте крылья больше!

   - Нельзя. Тогда мотор будет слаб!

   - Господа! - возвысил голос Собаков. - Из опыта нашего товарища Абрамсона мы видим, что аппараты тяжелее воздуха нам пока нужно оставить. Займемся сферическими шарами... я предлагаю приобрести вскладчину один шар и попробовать на нем осуществление гигантской идеи завоевания воздуха.

   - Я могу даже купить на свой счет оболочку, - заявил домовладелец Бурачков.

   - А я, в интересах науки, готов наполнить шар на свой счет газом, - поддержал аптекарь Луцкин.

   - А я закажу корзину, - решил купец Поддувалов.

   - Прелестно! - всплеснул руками Собаков. - И мы, как в Реймсе, устроим воздухоплавательную неделю.

  

  

   На окраине города Коркина собралась праздная публика и, заняв собой все обширное поле, любовалась дико и изумленно на небольшой серый шар, гордо колыхавшийся в тихом воздухе.

   - Господа! Не напирайте, - умолял Собаков, суетясь около шара. - Полет будет виден всем - зачем же вы напираете?

   - Страшно лететь небось? - спросила какая-то женщина в платке и шумно вздохнула.

   - Господа! - скомандовал Собаков, обращаясь к небольшой кучке членов клуба. - Занимайте ваши места.

   Лететь собралось шестеро: домовладелец Бурачков со свояченицей, купец Поддувалов, аптекарь Луцкин с зубным врачом Шайкиной и Собаков...

   - Прошу занять места в корзине, - повторил Собаков. - Не волнуйтесь, господа! будьте покойны, мадемуазель Шайкина, и не визжите - здесь нет ничего страшного. Первый момент покажется неожиданным, а потом - полное удовольствие! Садитесь, мадемуазель Бурчумова! Луцкин, вы взяли приборы для измерения высоты. Прекрасно.

   - А я закусить взял кой-чего, - сказал Поддувалов, подмигивая. - Любопытно, знаете, в надзвездных сферах рюмку выпить.

   Когда все сели, Собаков в последний раз опытным глазом оглядел шар и вскочил в корзину.

   - А балласт взяли? - крикнул из кучки остальных воздухоплавателей учитель Кикин.

   - Взял. 4 мешка.

   Собаков сделал публике приветственный жест и крикнул рабочим:

   - Отпускай веревки!

   - Ну? - спросил Абрамсон, подходя к корзине шара. - Отчего же вы не летите?

   - Не могу понять, - растерянно сказал Собаков.- Канаты отпустили?

   - Отпустили. Попробуйте балласт выбросить!

   Собаков выбросил мешки с песком и сел на свое место.

   - Не летит?

   - Ни с места.

   Собаков почесал затылок и обвел глазами сидевших в корзине.

   - Извините, господа... но кто-нибудь должен слезть... Много народу насело. Луцкин... вам придется слезть.

   - С какой стати я, - сказал Луцкин. - Вот еще! Я дал газ, да я же и лететь не могу? Вот еще!

   - Тогда вам придется слезть, - развел руками Собаков, обращаясь к Поддувалову.

   - Со своей-то корзины? - обиделся Поддувалов.

   - Ни в жисть я не слезу!

   Пилот Собаков вздохнул.

   - Тогда, может быть, барышни уступят? - нерешительно сказал он.

   Свояченица Бурачкова и зубной врач Шайкина, сконфуженные, слезли и отошли в сторону.

   - Отпустите веревки! - скомандовал Собаков.

   - Да они уже отпущены.

   - Черт знает что! Господин Бурачков... может быть, вы слезете?

   - Я? Вы с ума сошли! Вы, кажется, забыли, что оболочка моя. Сами слезайте!

   - Мне нельзя, - сказал Собаков. - Я пилот.

   - В сущности, - пожал плечами аптекарь Луцкин,- что такое пилот? Будто это какая-нибудь должность или занятие? Вот вы говорите - пилот. А что вы умеете сделать на этом шаре такого, чего бы мы не могли? При чем здесь - пилот? И если нужно выбирать между людьми, которые принесли материальные жертвы нуждам воздухоплавания, и теми, которые не принесли материальных жертв нуждам воздухоплавания...

   - Пожалуйста! - сказал Собаков, криво усмехаясь.- Я слезу! Не видал я вашего шара... Подумаешь тоже - воздухоплаватели! Пропеллера от планера отличить не могут, а туда же - лететь! Шлепнетесь без меня об землю - так вам и надо!

   Зловещее предсказание Собакова не могло сбыться, потому что хотя он и слез, но шар остался на месте.

   - Чего же вы не летите? - ядовито сказал Собаков.

   - Летите!

   - Кому-нибудь еще слезть нужно, - растерялся Луцкин. - Слезайте, Поддувалов! Мы полетим с господином Бурачковым.

   - Попробуйте! - сказал угрюмо Поддувалов. - А я сниму свою корзину.

   - Но ведь нас троих шар не подымет!

   - А мне наплевать.

   - Что же вы - так и будете сидеть?

   - Так и буду.

   Все трое посмотрели друг на друга злыми глазами, отвернулись и застыли в напряженном ожидании.

  

  

   Публика, зевая, расходилась с поля. Некоторые ругались, а некоторые рассудительно возражали им:

   - Так нешто можно - штоб полететь? Выдумки одни. Никак человеку полететь в небо невозможно.

   Сквозь публику, толкаясь, прошла жена Поддувалова и негодующе сказала:

   - Вот он где! Ищу я его дома, старого дурака, а он - вот где! Извольте видеть - в корзину забрался и сидит. Старый человек, второй гильдии купец!

   В публике захохотали.

   - Вылезай из корзины, старый бесстыдник! Хучь бы людей постеснился.

   Поддувалов сконфузился и обернулся к Луцкину.

   - Черт с вами! Летите - пусть пропадет моя корзина. Не хочу лететь!

   Когда он слез - шар шевельнулся и - остался по-прежнему на месте.

   Луцкин выругался и сказал, смотря на Бурачкова:

   - Очевидно, этот шар для одного человека!

   - Ну так и слезайте.

   - Ни за что в жизни, - сказал твердо Луцкин. - Я хочу лететь в интересах науки, а вы для удовольствия.

   - Не слезешь? - грозно спросил Бурачков.

   - Очень просто - не слезу.

   - Хорошо, - сказал Бурачков, вставая. - Тогда отдавай мою оболочку!

   - Как... оболочку? - растерялся Луцкин. - А куда же я свой газ дену?

   - Забирай его куда хочешь! а я возьму свою оболочку...

   - Он же мне деньги стоит! - закричал бледный, встревоженный Луцкин. - Я с утра его напускал, старался...

   - Мне нет дела! Отдай мою оболочку!

   - Вы не имеете права!.. Я буду жаловаться...

   - А-а! Так? Ладно! Оболочка моя - что хочу, то и делаю...

   Бурачков вынул нож и, приподнявшись, злобно пырнул им в надутую оболочку шара.

   Шар стал худеть, ежиться и свисать на бок...

   - Полетели, - засмеялись в публике.

  

  

   С тех пор граждане города Коркина окончательно махнули рукой на воздух и решили держаться земли. Некоторые, наиболее к ней привязанные, возвращаясь ночью из аэроклуба, держались за нее руками и ногами...

  

  

  

  

   Электричество заливает праздничным, веселым светом нарядную толпу, обезумевшую от теплого летнего вечера, от запаха заснувшего моря и красивой головокружительной музыки...

   То и дело мне в лицо летит целая туча разноцветных конфетти, а ноги все время путаются в длинных, назойливых лентах серпантина...

   Я не менее щедр: мешочек с конфетти быстро пустеет в моих руках, и красивые женщины в больших шляпах шаловливо визжат, уклоняясь от целого водопада, который низвергается на их бледные от электрического света лица с потемневшими глубокими глазами.

   Впереди меня медленно шла женская фигура, как будто чего-то выжидая и нерешительно оглядывая встречную бурную волну человеческих тел. Сзади я не мог разглядеть - красива она или нет, но, в припадке шумной веселости, попытался опередить ее, держа наготове горсть конфетти...

   Свет дугового фонаря упал на нее, когда мы поравнялись: сухое, желтое лицо старой девы, тонкие белые губы, собранные мелкими складками, длинный нос и впалая грудь, сожженная долголетним неудовлетворенным желанием, - все это сразу бросилось мне в глаза.

   Я не разжал занесенную над ней руку, наполненную конфетти, а, брезгливо поморщившись, догнал идущую впереди женщину с круглыми плечами, стройным бюстом, тонким красивым лицом, и - неожиданный вихрь конфетти заставил ее сладко и пугливо засмеяться.

   Когда сутолока и шум утомили меня, я свернул на тихую боковую аллею и тихонько пошел по ней, разнеженный ночью, красивой музыкой и женскими улыбками.

   И тут под тенью акаций я увидел стоящую женщину: сухое, желтое лицо, тонкие бледные губы, собранные в складки, длинный нос и впалая грудь, сожженная долголетним неудовлетворенным желанием...

   Женщина стояла ко мне боком, озиралась, чтобы ее не увидели, и, держа в одной руке мешочек, другой - осыпала разноцветными кружочками свою голову, плечи и грудь.

  

  

   - Хочу писать роман, - сказал мне приятель.

   - Дело хорошее. Пиши.

   - Большой роман! Есть много вопросов, накопилось много проблем, которые хотелось бы разрешить хоть отчасти.

   - Тем более - нужно писать.

   - Да... Большой роман! Этим вечером и думаю засесть за работу.

   - План у тебя уже готов?

   - Зачем план? Предрассудок из теории словесности! Прямо - начну.

   - Да благословит тебя Бог!

   Мы зашли в писчебумажный магазин, и приятель мой, тщательно выбрав перья, бумагу и чернила, приказал немедленно отослать это к себе.

   Прошла неделя.

   Прогуливаясь утром в саду, я вспомнил о приятеле, о его романе и вздумал проведать романиста.

   Истомленный, похудевший, спал он у письменного стола, окруженный целой горой изорванной, помятой бумаги. Перед спящим лежал большой лист, на котором было написано:

  

  

  

  

   Была пора, когда...

  

  

   Я разбудил спящего и, смотря на него в упор, спросил:

   - Когда - что?

   - Что, когда что?

   - Вот ты написал "была пора, когда"... Так, когда-что? Он опустил голову и признался:

   - Я не знаю.

  

  

   С тех пор прошло два года. Приятель мой до сих пор не уяснил себе: когда - что?

  

  

   Поднимаясь по лестнице меблированных комнат, служивших моим местопребыванием, я наткнулся на площадке на странную группу лиц: полицейского пристава, дворника, швейцара и неизвестного мне господина, кричавшего взволнованным голосом. Крики его сопровождались энергичной жестикуляцией, ударами кулака по перилам и размахиванием какой-то запиской перед самым носом полицейского.

   - Уверены ли вы, что аноним сообщает правду?- вежливо спрашивал полицейский.

   - Уверен ли? Убежден!! Я давно замечал, что с ней дело неладно, а эта записка окончательно открыла мне глаза! Здесь - извольте видеть - точно указан час и место их свидания... Мы накроем голубчиков на месте преступления! Но нам нужен еще один свидетель! Не хватает одного свидетеля!

   Обернувшись на мои шаги, полицейский приложил два пальца к фуражке и сказал:

   - Не согласитесь ли... В качестве свидетеля... Прелюбодеяние!

   Предложение было так неожиданно, что я не успел отказаться.

   - Гм... пожалуй.

   Разгоряченный господин пожал мою руку, после чего мы всей бестолковой компанией ввалились в переднюю.

   - No 13?.. - спросил господин, заглянув в записку.

   - Здесь. Направо.

   - Отворите! - закричал господин диким голосом, обрушиваясь на запертую дверь. - Отворите, несчастные! Всякое запирательство бесполезно.

   За дверью послышался испуганный женский крик и потом тихий шепот.

   - Открывайте!! - бесновался разъяренный господин.

   - Открывай, жалкая обманщица, и вы, наглый милостивый государь!

   Из-за двери донесся подавленный крик ужаса и шарканье босых ног по полу.

   - Именем закона! - сказал полицейский, отстраняя бешеного господина.

   Дверь распахнулась, и мы увидели то, что, в сущности, ожидали и раньше: перед нами стоял смущенный, растерянный господин в брюках, но без жилета и воротничка... У изголовья смятой кровати безуспешно куталась в одеяло женщина, хорошенькая, молодая, но с печатью страшного испуга на бледном лице.

   Сердитый господин, окинув господина без жилета взглядом, полным уничтожающего презрения, прошипел: негодяй! - и, пройдя мимо него, схватил женщину за белую круглую руку, выше локтя.

   - Будете ли вы и теперь отпираться, мерзкая женщина, что между вами нет близости?!

   Она заплакала.

   - Виноват, - твердо сказал полицейский, - теперь прошу вас не вмешиваться и сдержать на время свое негодование. Разрешите мне сделать некоторые формальности...

   Он вынул из портфеля бумагу и сел за стол.

   - Ваше имя и фамилия, сударыня?

   Дама прикрыла розовые обнаженные колени сорочкой и сказала сквозь слезы:

   - Надежда Скаржинская.

   - Хорошо-с. Ваше имя и фамилия, молодой человек?

   Господин без жилета взял в руки свой воротничок и, потупясь, ответил:

   - Павел Скаржинский...

   - Вы что же... Родственники?

   - Да.

   - А как - родственники?

   - Она - моя жена...

   Изумленный полицейский обернул лицо к сердитому господину, пришедшему с нами, и воскликнул:

   - Тогда - кто же вы такой?

   - Я - Смирнов! Я, господин пристав, давно уже замечал, что между нею и мужем что-то неладно, но, не имея поводов к ревности, не придавал этому значения. Теперь же, когда даже посторонние стали замечать их отношения и писать мне анонимные письма, - я решил изловить их на месте преступления! И вот - как видите!!

   - Черт знает что такое?! - пожал плечами пристав.

   - Не правда ли? - подхватил господин Смирнов. - Возмутительно! Я ей этого не забуду...

  

  

   Отец.

   Сын.

   Отец. - О, мое дорогое дитя! Сердце разрывается на куски, когда я вспомню, что ты едешь на край света.

   Сын. - Не плачь, отец! Будем мужественны. Владивосток - это все-таки не край света.

   Отец. - Подумай! Ты будешь ехать через чуждую страну, наполненную беглыми каторжниками, хунхузами, по ужасной, опасной для всякого, дороге. Доберешься ли ты в целости?!

   Сын. - Постараюсь добраться.

   Отец. - Ты ведь, сокровище мое, известишь меня о благополучном прибытии на место?

   Сын. - О, да! Телеграммой.

   Отец. - Телеграммой? Гм... гм... Ты не знаешь, кажется, оттуда в Европейскую Россию телеграф берет за каждое слово 15 копеек?

   Сын. - Конечно. И подепешные дороже.

   Отец. - Подумать только, что это будет стоить уйму денег... В сущности говоря, что изменится от того, что я узнаю о твоем здоровье на неделю позже?

   Сын. - Хорошо. Я пришлю заказное письмо.

   Отец. - Заказное? Это четырнадцать копеек. Недорого, но теперь почта так аккуратна, что и простое письмо дойдет с тем же успехом. Все-таки, вполовину дешевле!

   Сын. - Отец! Ведь у нас с тобой секретов никаких нет и писать придется всего несколько слов. Пришлю я тебе тогда лучше открытку...

   Отец (со слезами). - И такого умного ребенка я должен скоро лишиться... Ведь это будет стоить всего три копейки! И я узнаю тогда о судьбе кости от костей моих. (Пауза.) А, знаешь, что?.. Я тебе предложу комбинацию, еще более дешевую... Приехавши во Владивосток, ты зайди в мелочную лавочку и купи на копейку два конверта. Один можешь спрятать до какого-нибудь другого экстренного случая, а на другом напиши мой адрес. Письма никакого не надо - почтовая бумага теперь кусается, - а ты возьми тот обрывок бумаги, в который тебе завернут в лавочке покупку, и, положивши его в конверт, заклей. Потом опусти в почтовый ящик без марки, и я получу здесь доплатное письмо. А когда почтальон доставит его мне по адресу, я не буду совсем доплачивать и вообще откажусь принять его, так как уже буду знать, что мой сын, мое дорогое, обожаемое сокровище, живым и невредимым доехал, куда ему надо!

  

  

  

   Мы лежали на кроватях и, повернув изумленные лица, смотрели на Костю; а он шагал по комнате и, криво улыбаясь, говорил:

   - Да-с. Дуэль. Раз он считает себя оскорбленным, вы понимаете, я, как честный человек, не мог отказать. Хорошо, говорю я ему, хорошо... Только если ты, говорю, убьешь меня, то позаботься о моих стариках, живущих в Лебедине.

   - Ну, а он?

   - Говорит: хорошо. Позабочусь, говорит.

   - И все это из-за того, что ты разругал его картину?

   - Да как я ее там ругал? Просто сказал: глупая мазня. Бессмысленное нагромождение грязных красок! Только и всего.

   - Может, помирились бы?

   - Да... так он и согласится! Эх! Убьет, братцы, этот зверь вашего Костю. А?

   - Коломянкин? Конечно, убьет, - подтвердил Громов, безмятежно лежа на постели и значительно поглядывая на меня. - Или попадет пуля в живот тебе. Дня три будешь мучиться... кишки вынут, перемоют их, а там, смотришь, заражение крови и - капут. Да ты не бойся: мы изредка будем на твою могилку заглядывать.

   - Спасибо, братцы. А секундантами не откажетесь быть?

   - Можно и секундантами, - серьезно согласился Громов. - Тебе теперь отказывать ни в чем нельзя: ты уже человек, можно сказать, конченый.

   - Да ты, может быть, смеешься?

   - Ну, вот... Там, где пахнет кровью, улыбка делается бессмысленной гримасой, как сказал один известный мыслитель.

   - Какой? - спросил я.

   - Я.

   Дверь приотворилась, и в комнату просунулась смущенная голова художника Коломянкина.

   - А-а! Виновник торжества! - приветствовал его Громов. - Входи, сделай милость, скорее, а то здесь сквозит.

   Коломянкин бросил угрюмый взгляд на Костю, пожал нам с Громовым руки и строго сказал:

   - Я знаю, что не принято являться к противнику перед дуэлью, но не виноват же я, черт возьми, что он живет вместе с вами... Вы же мне, братцы, понадобитесь... В качестве свидетелей, а? Согласны? А то у меня здесь ни одного человека нет подходящего.

   - Стреляться хотите? - вежливо спросил Громов.

   - Стреляться.

   - Так-с. Дело хорошее! Только мы уже дали Косте слово, что идем в секунданты к нему. Правда, Костя?

   - Правда... - уныло подтвердил Костя.

   - Может, ты бы, Костя, - спросил я, - уступил одного из нас Коломянкину? На кой черт тебе такая роскошь - два секунданта?

   - Да, пожалуй, пусть берет, - согласился Костя.

   - Господа! - серьезно сказал Коломянкин. - Я вас очень прошу не делать из этого фарса. Может быть, это вам кажется смешным, но я иначе поступить не могу. Во мне оскорблено самое дорогое, что не может быть урегулировано иным способом... На мне лежит ответственность перед моими предками, которые, будучи дворянами, решали споры только таким образом.

   - Царство им небесное! - вздохнул я.

   - Пожалуйста, не смотрите на это, как на шутку!

   - Какая уж там шутка! - вскричал Громов. - Дельце завязалось серьезное. Правда, Саша?

   - Конечно, - подтвердил я. - Вещь кровавого характера. Стреляться решили до результата?

   - Да. Я не признаю этих комедий с пустыми выстрелами.

   - И ты совершенно прав, - подтвердил Громов. - В кои-то веки соберешься ухлопать человека - и терять такой случай... Правда, Саша?

   - Изумительная правда.

   Дверь скрипнула. Все обернулись и увидели квартирную хозяйку, с двусмысленной улыбкой кивавшую нам головой.

   - Ах, черт возьми! - прошептал Костя, бледнея.

   Хозяйка подошла к нему и сделала веселое лицо.

   - Ну-с? Обещали сегодня, Константин Петрович.

   - В чем дело? - спросил, хмурясь, Громов.

   - Да видишь ли... В этом месяце за квартиру плачу я. Моя очередь.

   - Ну?

   - Ну, вот и больше ничего.

   - То есть как же ничего? Вы на сегодня обещали!

   - Неужели, сегодня? Непростительный легкомысленный поступок... Гм... Что это у вас, новая кофточка? Прехорошенькая.

   - Новая. Позвольте получить, Константин Петрович.

   - Что получить?

   - Да деньги же! Пожалуйста, не задерживайте, мне на кухню нужно.

   - Хозяйничаете все? Хлопочете? - ласково спросил Костя. - Хе-хе.

   - Может, вам разменять нужно? Я пошлю.

   - Сколько там с меня?

   - 20 рублей.

   - Деньги, деньги... - задумчиво прошептал Громов.

   - Шесть букв... а какая громадная сила в этом коротеньком словце! Вы читали, Анна Марковна, роман Золя "Деньги"?

   - А вы читали когда-нибудь повестку о выселении? - полюбопытствовала хозяйка.

   - К сожалению, я до сих пор не мог расширить своего кругозора чтением этих любопытных произведений. Но на досуге, даю вам слово, прочту.

   - Хорошо-с! Если вы еще позволяете себе смеяться, я сяду здесь и не сдвинусь с места, пока не получу денег.

   - Просто признайтесь, хитрая женщина, что вы соскучились по изысканному обществу. Костя! Стул Анне Марковне.

   С мрачным лицом хозяйка уселась у дверей... Тягостная пауза нависла над обществом.

   Коломянкин побарабанил пальцами по столу и смущенно обвел взглядом нашу комнату. Потом, в качестве воспитанного человека, начал разговор:

   - Сами белили?

   - Что такое?

   Коломянкин смутился.

   - Комнату, говорю, сами белили?

   - Да-с! я все сама... День-деньской на ногах, а за это, вместо благодарности, изволите видеть!

   Помолчали опять.

   - Погодка сегодня разгулялась, - сказал Коломянкин, смотря в окно.

   - Это ее дело. А когда человек разгуливается и тратит деньги на пьянство, это, извините-с! Извините-с!

   Костя нервно вскочил и подошел ко мне.

   - У тебя нет денег?

   - У меня? Нет. Громов!

   - Ну?

   - У тебя нет денег? - спросил я.

   - У меня? Нет. Коломянкин!

   - Что?

   - У тебя нет денег?

   - Есть. Сколько нужно? 20? Вот, пожалуйста.

   - Господа! - возмутился Костя. - Это черт знает что! Я с Коломянкиным в... таких... отношениях, а он - мне деньги занимает!! Вы не имели права делать этого!

   Молча Громов взял у Коломянкина деньги и передал их мне. Я молча взял их и сунул в руку Кости.

   Костя простонал, положил деньги на ладонь хозяйки и сказал, указывая ей на дверь:

   - Прямо, потом налево.

   Громов, растянувшись на кровати, принялся что-то насвистывать.

   Противники, избегая встречаться взглядами, смущенно смотрели в окна, а потом Коломянкин неуверенно сказал:

   - Александр! Ты позаботишься о том, что нужно? Вот тебе записка к моему знакомому офицеру, у которого есть отличные пистолеты.

   - Браво! - сказал я, одеваясь. - Дело начинает налаживаться! По дороге я забегу также в погребальную контору... Костя, ты какие больше предпочитаешь, глазетовые?

   - Все равно.

   - С кистями?

   - Все равно.

   Я вышел.

  

  

   "Знакомый офицер" оказался очень симпатичным человеком. Узнав, что мне нужны пистолеты, он засуетился, достал ящик и, подавая его мне, сказал:

   - Для Коломянкина я это сделаю с удовольствием! Вот пистолеты. Прекрасные - за пару плачено полтораста рублей!

   - А ведь их после дуэли могут конфисковать, - возразил я с искусственным сожалением.

   Он омрачился.

   - Неужели?

   - А что вы думаете! "А, скажут, стреляетесь! Убиваете друг друга!" И отнимут.

   Офицер, вздохнув, посмотрел на ящик.

   - Знаете, что? - сказал я. - Положитесь на меня. Пистолеты не пропадут. Я эти самые дуэли умею преотлично устраивать. Есть у вас десять рублей?

   - Как... десять рублей?

   - Очень просто, взаймы. Первого числа возвращу.

   Он, вынув кошелек, засуетился снова.

   - Вот... У меня все трехрублевки. Ничего, здесь 12 рублей?

   - Что уж с вами делать, - снисходительно сказал я. - Давайте! Вы водку пьете?

   - Пью. Иногда.

   - Вот видите! Командный состав нашей армии всегда приводил меня в восхищение. Одевайтесь, поедем к нам.

   - А... пистолеты?

   - Мы их забудем здесь. На меня иногда находят припадки непонятной рассеянности. Едем!

   Он рассмеялся.

   - А вы, видно, рубаха-парень?!

   - Совершенно верно. Многие до вас тоже находили у меня поразительное сходство с этой частью туалета.

   Мы заехали по дороге в гастрономический магазин и купили вина, водки и закуски.

  

  

   У Кости был трагический характер. Каждый час, каждую минуту он был кому-нибудь должен, и каждый час, каждую минуту ему приходилось выпутываться из самых тяжелых, критических обстоятельств.

   Но занимал он деньги без нашей помощи, а ликвидировал свои запутанные дела, прибегая к живейшему участию: моему и Громова.

   Отношений наших это не портило, тем более что Громов признавал Костю:

   - Лучшим специалистом по съестному.

   Это значило вот что:

   Когда мы сидели без копейки денег, не имея ни напитков, ни пропитания, ленивый Костя долго крепился, а потом, махнув рукой, вставал с кровати, ворчал загадочное:

   - Обождите!

   Натягивал пальто и выходил из комнаты.

   Последующие Костины операции усложнялись тем, что водка в бакалейных лавках не продавалась, а в казенных ее отпускали за наличный расчет.

   Костя по дороге заходил к соседу по номерам, какому-нибудь обдерганному студенту, и говорил ему крайне обязательно:

   - Петров! Я, кстати, иду в лавку. Не купить ли вам четверку табаку?

   - Да у меня есть еще немного.

   - Тем лучше! Новый табак немного подсохнет. А? Право, куплю.

   Студент долго задумчиво глядел в окно, ворочая отяжелевшими от римского права мозгами, и отвечал:

   - Пожалуй! Буду вам очень благодарен.

   Костя получал 45 копеек и, выйдя на улицу, непосредственно затем смело входил в дверь бакалейной лавочки на углу.

   - Здравствуйте, хозяйка! Позвольте-ка мне фунт колбасы и нарежьте ветчины!

   Потом беззаботно опускался на какой-нибудь ящик и, оглядев лавку, сочувственно говорил:

   - Магазинчик-то сырой, кажется!

   - Какое там сырой! - подхватывала хозяйка. - Прямо со стен вода течет!

   Костя омрачался.

   - Экие мерзавцы! Им бы только деньги за помещение драть! Небось три шкуры с вас дерет?

   - И не говорите! 600 рублей в год.

   - 600 рублей? Да ведь он разбойник. Ах, негодяй... 600 рублей... Каково?! Коробочку сардин, сударыня, и десяток яиц.

   Рассеянный взгляд Кости падал на ребенка, хныкавшего на руках хозяйки, и с Костей внезапно приключился истеричный припадок любви к измызганному пищавшему малышу.

   - Прехорошенький мальчишка! Ваш?

   Хозяйка расплывалась в улыбку.

   - Девочка. Моя.

   - Учится?

   - Помилуйте. Ей три года.

   - Что вы говорите! Три года - а как... двенадцать. Она, кажется, на вас похожа?

   - Носик мой. А глазки папины.

   - Совершенно верно. Ах ты, маленький поросеночек! Ну, иди ко мне на руки, а мама пока отрежет три фунта хлеба и даст четверку табаку. Она уже говорит?

   - Да, уже почти все.

   - Неслыханно! Это гениальный ребенок. Вырастешь, я тебя за генерала замуж отдам. Хочешь?

   Тронутая хозяйка брала счеты и высчитывала, что с Кости приходится 2 рубля 30 копеек.