Аверченко Аркадий Тимофеевич - Рассказы (юмористические)

ан. При столкновении с гвоздем он разлетелся вдребезги, и Верочка, улыбаясь сквозь слезы, стала сосать обрезанную руку. Пущенные последовательно в дело нож, вилка и разливательная ложка встретили со стороны коренастого гвоздя самое тупое, решительное сопротивление.

   Наконец, в дело вмешалось тяжелое, солидное пресс-папье. Оно исполнило возложенную на него миссию удовлетворительно, хотя с большим ущербом для себя, потолка, гвоздя и пальцев хозяйки. После этого лампа, без суда и следствия, была торжественно повешена.

   - Как вы думаете, крепко держится?

   Я высказал предположение, что ходьба по полу верхнего этажа может довести лампу до самого легкомысленного падения.

   - Неужели? Марья! Пойди скажи, чтобы наверху поменьше ходили.

   - Вы лучше попросите их съехать с квартиры, - посоветовал я.

   Она подумала.

   - Нет, знаете... это неудобно.

   - Отчего неудобно? Если вы предложите им выбор между тем, чтобы сгореть заживо или расстаться с квартирой, - я уверен, они выберут второе.

   - Нет, пустяки. Ничего не случится... висит же она уже пять минут, и ничего. Теперь только налить керосину, зажечь, и мы можем обедать.

   Она взяла со стола бутылку, вылила керосин в резервуар и зажгла фитиль.

   Фитиль потух.

   Она поболтала лампой и опять зажгла.

   Фитиль опять потух.

   Были мобилизованы все наличные силы: я и Марья.

   Лампа заявила, что гореть она не будет ни под каким видом.

   Мы дули в нее, выкручивали фитиль, разбирали горелку, снова зажигали, а она, подмигнув иронически, сейчас же гасла.

   - Очевидно, вас с лампой надули. Пошлите Марью переменить.

   Так как Верочка изнемогала от усталости, то согласилась немедленно.

   - Керосин только вылью. Марья, дай бутылку!

   Потом до меня донесся удивленный голос Верочки:

   - Чудеса! Недавно из этой бутылки вылила керосин, а она опять полна. Ничего не понимаю.

   Заинтересованный, я подошел.

   - Позвольте, Верочка! Вы не в ту бутылку льете.

   - Много вы понимаете! Та с уксусом. Глупая Марья забыла ее на столе.

   - Она не с уксусом, а пустая.

   Верочка опустила лампу и растерянно посмотрела на меня.

   - Вы знаете, почему лампа не горела?

   Я подошел к ней ближе и сказал:

   - Теперь я это знаю. Несчастное существо! Куда вы годитесь?!

   - Пустите меня! Как вы смеете целоваться? Это наглость... Вы непорядочный человек!

   - Кто, я? Негодяй первой степени. Разве вы не знали?

   - Вы пользуетесь тем, что я одна!

   - Чего же от меня ожидать хорошего... Конечно, условия воспитания, полная заброшенность в детстве, фребелевский метод обучения...

   Она старалась вырваться, но, очевидно, возня с лампой так утомила ее, что голова ее опустилась на мою грудь.

   Она посмотрела на меня и сказала:

   - Какой вы смешной!

   Потом она решила, что лучший выход из положения - ответить мне таким же сочным поцелуем.

   Бедное, беспомощное создание!

   Это было единственное, что она умела делать как следует.

  

  

  

  

   Душилов вскочил с своего места и, схватив руку Крошкина, попытался выдернуть ее из предплечья.

   Он был бы очень удивлен, если бы кто-нибудь сказал ему, что эта хирургическая операция имела очень мало сходства с обыкновенным дружеским пожатием.

   - Крошкин, дружище! Кой черт тебя дернул на это?

   Душилов помолчал и взял руку Крошкина на этот раз с осторожностью, как будто дивясь прочности Крошкиных связок после давешнего рукопожатия.

   - Видишь, ты уже раскаиваешься... Ведь я эти глупые романы знаю - вот как! Я как будто сейчас вижу завязку этой гадости: когда однажды никого из ближних не было, ты ни с того ни с сего взял и поцеловал ее в физиономию. У них иногда действительно бывают такие физиономии... забавные. Она, конечно, как полагается в хороших домах, повисла у тебя на шее, а ты вместо того, чтобы стряхнуть ее на пол, сделал предложение... было так?

   Крошкин пожал плечами.

   - Уж очень ты оригинально излагаешь! Впрочем, что-то подобное было. Но что поделаешь... Глупость совершена - предложение сделано.

   - Ах ты Господи! Можно все еще исправить. Ты еще можешь разойтись.

   - Черт возьми! Как?!

   Душилов впал в унылое раздумье.

   - Не мог ли бы ты... поколотить ее отца, что ли! Тогда, я полагаю, всё бы расстроилось, а?

   - То есть как поколотить? За что?

   - Ну... причину можно найти. Явиться не в своем виде - прямо к старику. Ты что, мол, делаешь? Газету читаешь? Так вот тебе газета! Да по голове его!

   - Послушай... Как ты думаешь: может дурак хотя иногда чувствовать себя дураком?

   - Иногда, пожалуй, - согласился Душилов серьезно. - Но сейчас я не чувствую в себе припадка особенной глупости: обычное хроническое состояние. Хотя старика, пожалуй, бить жалко...

   - Ну, вот видишь! Ах, если бы она меня разлюбила! Не нашел бы ты человека счастливее меня!

   Душилов сделал новую попытку вывихнуть руку Крошкина, но тот привычным движением спрятал ее в карман.

   - Друг Крошкин! Хочешь, я это сделаю? Хочешь, она тебя разлюбит?

   - Может, ты ее собираешься поколотить?

   - Фи, что ты! Я только буду иметь с ней разговор... в котором немного преувеличу твои недостатки, а?

   Крошкин подумал.

   - Знаешь, удав, - это мысль! Только ты можешь все испортить?!

   - Кто, я? Будет сделано гениально.

   - Сумасшедший, постой! Куда ты?

   Боясь, чтобы друг не раздумал, Душилов схватил шапку, опрокинул столик, оторвал драпировку и исчез.

  

  

   Душилов сидел в саду с прехорошенькой блондинкой и вел с ней крайне странный разговор.

   - Итак, вы, Душилов, чувствуете себя превосходно... я рада за вас. А что поделывает Крошкин?

   - Какой Крошкин?

   - Ну, ваш друг!

   - Он мне теперь не друг!

   - Что вы говорите! Почему?

   - Потому что он не Крошкин!

   - А кто же он?

   Душилов сокрушенно вздохнул.

   - Человек, который живет по фальшивому паспорту, не может быть моим другом.

   Побледневшая блондинка открыла широко испуганные глаза.

   - Что вы говорите? Зачем ему это понадобилось?

   - Вы читали в прошлом году об убийстве в Москве старого ростовщика? Убийца его, студент Зверев, до сих пор не найден... Теперь вы понимаете?!

   - Душилов... Вы меня... с ума сведете.

   - Еще бы! Я и сам хожу теперь как потерянный!

   - Боже мой... Такой симпатичный, скромный, непьющий...

   Душилов развел руками.

   - Это он-то непьющий?! Потомственный почетный алкоголик... Вчера он у вас не был?

   - Не был.

   - Вчера он ночевал в участке. Доктор говорит, что скоро будет белая горячка. Погибший парень!

   - Я с ума сойду! Ведь он был такой добрый... Когда умерла его тетка, он пришел к нам и навзрыд плакал...

   - Комедия! Если бы отрыть тетку и произвести экспертизу внутренностей...

   - Господи! Вы думаете...

   - Я уверен.

   - Но каково это его сестре!

   Душилов грубо расхохотался.

   - Полноте! Вы имеете наивность думать, что это его сестра! У них в Могилеве была фабрика фальшивых монет, а познакомились они в Киеве, где оба обобрали одного сонного сахарозаводчика. Хорошая сестра!

   На глазах девушки стояли слезы.

   - Вы знаете, что он хотел на мне жениться?

   - Знаю! Он вам говорил о своем намерении совершить свадебную поездку по Черному морю?

   - Да... Мы так мечтали.

   - Знайте же, слепая безумица, что вы должны были попасть в продажу на константинопольский рынок невольниц. У них с сестрой уже это все было устроено!..

   Добрые, сочувственные глаза Душилова с искренним состраданием смотрели на девушку.

   - Душилов... один вопрос: значит, он меня не любил?

   - Видите ли... У него есть любовница - француженка Берта, отбывшая в прошлом году в парижском Сен-Лазаре наказание за кражи и разврат.

   Девушка глухо, беззвучно плакала.

   - Этого... я ему никогда не прощу.

   - И не прощайте! Я вас вполне понимаю... Кстати, у вас столовое серебро в целости?

   - Ка-ак? Неужели он дошел до этого?

   - Ничего не скажу... Вы знаете, я не люблю сплетничать, но вчера мне удалось видеть у него две столовые ложки с инициалами вашей доброй мамы. Ну, мне пора. Прикажете передать Крошкину, alias {Здесь: иначе (говоря) (лат.).} Звереву, от вас привет?

   Девушка вскочила с растрепанной прической и гневным лицом:

   - Скажите ему... что он самый низкий мерзавец! Что ему и имени нет!

   - Так и скажу. Хотя имя у него есть, и даже целых четыре. Я еще скажу, что он, кроме мерзавца, поджигатель и детоубийца - я нисколько не ошибусь. Ну-с, всего доброго. Поклон уважаемому папаше!

   Душилов ушел из сада в самом благодушном настроении.

  

  

   На другой день он решил зайти к другу Крошкину поделиться удачными результатами.

   Вбежавши, как всегда, без доклада, он заглянул в кабинет друга и увидел его в странной компании.

   За столом сидел судебный следователь и сухо, официально спрашивал бледного, перепуганного Крошкина:

   - Итак, убийство ростовщика вы решительно отрицаете? Лучше всего вам сознаться. Хорошо-с! А не скажете ли вы нам, чем вы занимались в прошлом году в Могилеве с вашей сообщницей, которую вы выдаете за сестру и которая так ловко оперировала в деле с сахарозаводчиком... Не согласитесь ли вы сознаться, что смерть вашей несчастной тетки ускорена не природой, а человеком, и этот человек были вы, - при соучастии любовницы, француженки Берты, которую полиция сегодня тщетно разыскивает. Не запирайтесь, вы видите, что правосудию все известно!..

  

  

  

  

   - Удивительно они забавные! - сказала она, улыбаясь мечтательно и рассеянно.

   Не зная, хвалит ли женщина в подобных случаях или порицает, я ответил, стараясь быть неопределенным:

   - Совершенно верно. Это частенько можно утверждать, не рискуя впасть в ошибку.

   - Иногда они смешат меня.

   - Это мило с их стороны, - осторожно заметил я, усиливаясь ее понять.

   - Вы знаете, он - настоящий Отелло.

   Так как до сих пор мы говорили о старике докторе, их домашнем враче, то я, удивленный этим странным его свойством, возразил:

   - Никогда этого нельзя было подумать! Она вздохнула:

   - Да. И ужасно сознавать, что ты в полной власти такого человека. Иногда я жалею, что вышла за него замуж. Я уверена, что у него голова расшиблена до сих пор.

   - Ах, вы говорите о муже! Но ведь он...

   Она удивленно посмотрела на меня.

   - Голова расшиблена не у мужа. Он ее сам расшиб.

   - Упал, что ли?

   - Да нет. Он ее расшиб этому молодому человеку.

   Так как последний раз разговор о молодых людях был у нас недели три тому назад, то "этот молодой человек", если она не называла так доктора, был, очевидно, для меня личностью совершенно неизвестной.

   Я беспомощно взглянул на нее и сказал:

   - До тех пор, пока вы не разъясните причины несчастья с "молодым человеком", судьба этого незнакомца будет чужда моему сердцу.

   - Ах, я и забыла, что вы не знаете этого случая! Недели три тому назад мы шли с ним из гостей, знаете, через сквер. А он сидел на скамейке, пока мы не попали на полосу электрического света. Бледный такой, черноволосый. Эти мужчины иногда бывают удивительно безрассудны. На мне тогда была большая черная шляпа, которая мне так к лицу, и от ходьбы я очень разрумянилась. Этот сумасброд внимательно посмотрел на меня и вдруг, вставши со скамьи, подходит к нам. Вы понимаете - я с мужем. Это сумасшествие. Молоденький такой. А муж, как я вам уже говорила, - настоящий Отелло. Подходит, берет мужа за рукав. "Позвольте, - говорит, - закурить". Александр выдергивает у него руку, быстрее молнии наклоняется к земле и каким-то кирпичом его по голове - трах! И молодой человек, как этот самый... сноп, - падает. Ужас!

   - Неужели он его приревновал ни с того ни с сего?!

   Она пожала плечами.

   - Я же вам говорю: они удивительно забавные!

  

  

   Простившись с ней, я вышел из дому и на углу улицы столкнулся с мужем.

   - Ба! Вот неожиданная встреча! Что это вы и глаз не кажете!

   - И не покажусь, - пошутил я. - Говорят, вы кирпичами ломаете головы, как каленые орехи.

   Он захохотал:

   - Жена рассказала? Хорошо, что мне под руку кирпич подвернулся. А то, - подумайте, - у меня было тысячи полторы денег при себе, на жене бриллиантовые серьги...

   Я отшатнулся от него.

   - Но... при чем здесь серьги?

   - Ведь он их с мясом мог. Сквер пустой и глушь отчаянная.

   - Вы думаете, что это грабитель?

   - Нет, атташе французского посольства! Подходит в глухом месте человек, просит закурить и хватает за руку - ясно, кажется.

   Он обиженно замолчал.

   - Так вы его... кирпичом?

   - По голове. Не пискнул даже... Мы тоже эти дела понимаем.

   Недоумевая, я простился и пошел дальше.

  

  

   - За вами не поспеешь! - раздался сзади меня голос.

   Я оглянулся и увидел своего приятеля, которого не видел недели три.

   Вглядевшись в него, я всплеснул руками и не удержался от крика.

   - Боже! Что с вами сделалось?!

   - Сегодня только из больницы вышел; слаб еще.

   - Но... ради Бога! Чем вы были больны?

   Он слабо улыбнулся и спросил в свою очередь:

   - Скажите, вы не слышали: в последние три недели в нашем городе не было побегов из дома умалишенных?

   - Не знаю. А что?

   - Ну... не было случаев нападения бежавшего сумасшедшего на мирных прохожих?

   - Охота вам таким вздором интересоваться!.. Расскажите лучше о себе.

   - Да что! Был я три недели между жизнью и смертью. До сих пор шрам.

   Я схватил его за руку и с неожиданным интересом воскликнул:

   - Вы говорите - шрам? Три недели назад? Не сидели ли вы тогда в сквере?

   - Ну да. Вы, вероятно, прочли в газете? Это самый нелепый случай моей жизни... Сижу я как-то теплым, тихим вечером в сквере. Лень, истома. Хочу закурить папиросу, - черт возьми! Нет спичек... Ну, думаю, будет проходить добрая душа, - попрошу. Как раз минут через десять проходит господин с дамой. Ее я не рассмотрел: - рожа, кажется. Но он курил. Подхожу, трогаю его самым вежливым образом за рукав: "Позвольте закурить". И - что же вы думаете! Этот бесноватый наклоняется к земле, поднимает что-то - и я, с разбитой головой, без памяти, лечу на землю. Подумать только, что эта несчастная беззащитная женщина шла с ним, даже не подозревая, вероятно, что это за птица. Я посмотрел ему в глаза и строго спросил:

   - Вы... действительно думаете, что имели дело с сумасшедшим?

   - Я в этом уверен.

  

  

   Через полтора часа я лихорадочно рылся в старых номерах местной газеты и наконец нашел, что мне требовалось.

   Это была небольшая заметка в хронике происшествий:

   "Под парами алкоголя. - Вчера утром сторожами, убиравшими сквер, был замечен неизвестный молодой человек, оказавшийся по паспорту дворянином, который, будучи в сильном опьянении, упал на дорожке сквера так неудачно, что разбил себе о лежавший неподалеку кирпич голову. Горе несчастных родителей этого заблудшего молодого человека не поддается описанию..."

  

  

   Я сейчас стою на соборной колокольне, смотрю на движущиеся по улице кучки серых людей, напоминающих муравьев, которые сходятся, расходятся, сталкиваются и опять без всякой цели и плана расползаются во все стороны...

   И смеюсь, смеюсь...

  

  

  

   Он был такой чистенький, новенький, будто бы его сейчас только отлакировали и выпустили в продажу... Новенькая студенческая фуражка, убийственные синие брюки, сверкающие воротнички. Когда он вошел в нашу комнату, получилось впечатление вынутой из мешка Жар-Птицы.

   Он вежливо щелкнул одним каблуком о другой, переложил фуражку под мышку и, откашлявшись, сказал:

   - Не мог ли бы я надеяться на согласие ваше откушать нынче вечером у меня на новоселье.

   Так он и сказал, негодяй: откушать.

   Коллега Финкель лежал в это время на географической карте Европы, разостланной на полу, и ел арбуз, сплевывая косточки непосредственно в Средиземное море.

   Коллега Васькин, обладатель пары ног, поразительно разнообразных по внешности в том отношении, что одна была в красном чулке, а другая в старинном ботинке, - занимался тем, что, держа другой ботинок в руке, широкими репинскими мазками замазывал чернилами все рыжие места.

   Финкель положил недоеденную корку арбуза на Апеннинский полуостров, встал, закурил папиросу и, стряхнувши пепел на прекрасные брюки гостя, солидно сказал:

   - Надеяться вы можете. Самое ужасное, когда человек, лишенный всяких надежд, сидит в тупике безнадежности. Но надейтесь только в том случае, если будет что ни только от-кушать, но и от-выпить.

   - Я люблю преимущественно коньяк и преимущественно пиво, - разоблачил себя Васькин, смотря на гостя ясными глазами.

   - Прейскурант напитков издания 1908 года суть мое любимое произведение беллетристики, - падая со смелостью опытного пловца на Немецкое море, сообщил Финкель.

   - И я назвал бы мелким негодяем всякого цензора, который осмелится сделать там цензурные урезки.

   - Будет исполнено, ваше превосходительство, - сказал растерявшийся юноша, неудачно стараясь попасть в тон хладнокровному Финкелю.

   - Браво, старик! Я всегда, несмотря на происки твоих высокопоставленных врагов, был о тебе хорошего мнения. Иди и твори. Только если у тебя на новоселье будет тамбовский генерал-губернатор, мы демонстративно уйдем.

   Финкель прекрасно знал, что никакого губернатора не будет, и предупредил юношу только для придания себе веса.

   С юноши взяли торжественное обещание не приглашать особ первых четырех классов и наконец отпустили, занявши предварительно три рубля.

   - Для начала новой жизни, - как объяснил бесцельный вообще в своих поступках Финкель.

   Собралось народу немало.

   Юноша, по имени Жердь, два студента без имен, замечательных только тем, что один был юристом, а другой медиком, два студента с именами, но затруднявшихся указать свои факультеты, один студент, заявивший с самого начала, что его фамилия Сидоров и ни на какие другие сделки он не пойдет, Васькин, упорно старавшийся выдвигать из тени запятнанный чернилами ботинок, и, наконец, Финкель, явившийся позже всех и выразивший неудовольствие по поводу того, что толпа не встретила его кликами восторга и неподдельным народным ликованием.

   - А, впрочем, черт с вами! Покажи, старик, свою трущобу.

   Вместо трущобы Финкелю и другим были показаны две прехорошенькие, чистенькие комнаты, с чистенькими занавесками и чистенькими олеографическими картинками.

   Финкель потрогал руками занавески, покачал головой и тоном опытной хозяйки определил:

   - Занавески.

   Осмотрел, сопровождаемый толпой, картины и не колеблясь заявил:

   - Картины.

   Толпа, пораженная его знаниями, обратила внимание эксперта на стоявшего в углу этажерки фарфорового амура. Финкель осмотрел его, поцарапал ногтем и сказал:

   - Это вещь не дешевая. Заграничная. С ней нужно осторожно.

   Впрочем, тут же он ее и разбил, уронивши на пол.

   В комнате, исполнявшей роль гостиной, был сервирован стол, уставленный разнообразными бутылками и кушаньями.

   Финкель сел рядом с хозяином и сказал, что только из уважения к памяти его родителей он будет пить кроме других напитков виски.

   - Виски пьется обычно с водой, - тоном опытного неисправимого пьяницы заявил конфузившийся до сего хозяин.

   - Хорошо, старик, - согласился Финкель. - Я буду пить виски, а ты воду. Потом мы можем слиться в одном дружеском объятии.

   А Васькин почтительно спросил хозяина:

   - Вы, вероятно, много путешествовали, дяденька, что так хорошо все знаете?

   Когда кушанья были съедены дотла, студент, до сих пор упорствовавший в своем желании сохранить за собою фамилию Сидорова, встал и заявил хозяину:

   - Коллега, я хочу танцевать.

   Хозяин выразил неопределенное опасение насчет старухи-хозяйки, женщины крайне нервной и раздражительной, но Финкель его успокоил:

   - Ты думаешь, что она испугается шуму? Видишь ли, если мы постепенно будем начинать шуметь, это ее раздражит, но если мы сразу произведем какой-нибудь адский звук - все остальное покажется ей тихой музыкой. Мы сейчас тебя застрахуем.

   Не будучи человеком, у которого слово расходится с делом, Финкель немедленно ударил палкой в медный таз и обрушил с высоты своего роста пару тяжелых кресел.

   За стеной послышались стоны, крик, и в комнате спустя минуту появилась делегация в виде толстой кухарки.

   Финкель с изысканной любезностью предложил ей стакан рому, затем сделал на ухо заманчивое предложение, а затем, получив отказ, строго заявил, что в случае протеста хозяйки она будет выслана в 24 часа по петербургскому времени.

   Кухарка ушла, и молодежь стала резвиться по-прежнему. Сидоров с огоньком протанцевал на неубранном столе джигу, а потом все хоронили коллегу Васькина.

   Покойник лежал поперек кровати, обнявши руками подушку, и в такой необычной для мертвеца позе он находил еще силы неясно и глупо хихикать.

   Финкель выступил вперед и, пошатываясь от горя, предложил сказать надгробную речь. Количество времени, которое он употребил на то, чтобы сделать это предложение, заставило хозяина опасаться за хладнокровие слушателей во время восприятия самой речи, но - напрасно, потому что Финкель после слов:

   - Миледи! В наше время, когда воздух во всех направлениях исчерчен аэропланами, прозванными за свою прыткость дирижаблями... - заплакал навзрыд и, махнув рукой, сел на фуражку хозяина.

   Студент без факультета попытался пощупать покойнику пульс, но так как он шарил эту часть организма на ноге то выяснилось полное его незнакомство с медицинским факультетом.

   Юноша, по имени Жердь, читавший до сего времени по усопшем, вместо псалтыри, "Генриха IV" Шекспира, святотатственно схватил покойника за нос и воскликнул:

   - Смотрите! Он все более и более приближается к типу настоящего покойника...

   Раздался крик ужаса.

   Сидоров, мирно пивший до сих пор в уголку из бутылки пиво, вскочил и со стоном заявил:

   - Господа! Мне все кажется вверх ногами.

   Им заинтересовались медики, со стороны скорее научной.

   - Все, решительно?

   - Все. Ей-Богу! Вот смотрю так - и все вверх ногами - и стол, и картины, и комод, и умывальник.

   Сидоровым заинтересовались все.

   Кто-то сообразил, что если поставить Сидорова на голову, то он увидит все в нормальном виде. Поставили. Ассистенты держали его за ноги, а предложивший опыт суетился подле, спрашивая:

   - Ну, что? Легче?

   Оказалось легче, но Сидоров стал жаловаться на тяжесть в голове.

   Тогда выступил опытный во всех передрягах Финкель.

   - О чем тут толковать? Если бедному малому картины, стол, комод и умывальник кажутся вверх ногами, то наше дело, как товарищей его, выручить беднягу: нужно просто все эти предметы перевернуть и переставить вверх ногами, - тогда все станет для него простым и понятным.

   За идею ухватились с жаром.

   Работа закипела. Некоторые переворачивали вещи, другие срывали картины, вешая их вниз головой, и для крепости вбивали гвозди прямо в центр полотна. Отходили к противоположной стенке и любовались любопытным и странным зрелищем, которое представляла комната.

   Финкеля огорчило только то, что умывальник, даже не имея пробоины, дал течь.

   Тот, для кого делалась эта титаническая работа, к сожалению, мирно спал...

  

  

   На другой день к нам в комнату опять вошел хозяин вчерашней пирушки. Платье его потускнело, фуражка была смята, и глаза намечались так слабо, что, не будь на лице бровей, так бы и невозможно было определить их местоположение.

   Он, по-давешнему, переложил фуражку под мышку и, стукнув каблуком о каблук, сказал:

   - Не мог ли бы я надеяться на согласие ваше откушать нынче вечером у меня на новоселье.

   От изумления Финкель чуть не проглотил папиросу, которую курил.

   - Старик! Да ведь мы вчера уже, тово...

   Гость подмигнул с выражением закоренелой наглости, которая появилась на его кротком лице со вчерашнего дня.

   - Хватились! Старая дура еще сегодня утром мне отказала. Сегодня вечером я буду праздновать новоселье на другой квартире...

  

  

  

   Монументов чувствовал себя таким веселым, жизнерадостным, что еле удерживался от желания пуститься в пляс без всякой музыки, как козленок.

   Сейчас только он сказал барышне в голубом платье, что любит ее, и она ему сказала, что любит его, а оба вместе они решили, что им нет никакого основания не быть счастливыми и поэтому, где-то за портьерой, в двух шагах от танцующих, даже поцеловались.

   Потом решили дать исход волне нахлынувшего на них счастья и веселья - купили по мешочку конфетти и, задорно хохоча, стали бросать пригоршнями в лицо друг другу разноцветные кружочки.

   Монументов, запорошивши глаза барышне в голубом платье, сжалился над ней и принялся осыпать горстями конфетти танцующих и публику, которая скучающе слонялась из угла в угол.

   Около дверей сидел старый геморроидальный чиновник Катушкин и, брезгливо выпятив нижнюю плохо бритую губу, презрительно наблюдал танцы.

   Он чувствовал себя нехорошо.

   Ему было жаль рубля, который он истратил, заплативши за вход, было обидно, что он старый и не может танцевать, а главное, раздражала его полуоторванная пуговица фрака, которая висела на ниточке и могла каждую минуту оторваться.

   Когда он потихоньку дергал ее, она как будто бы держалась, но старый Катушкин не верил ей и злобно думал, что стоит ему только забыть о пуговице, - она сейчас же оторвется и потеряется.

   - Танцуют... дьяволы! - с нечеловеческой злобой размышлял Катушкин. - Чем делом каким-нибудь полезным заниматься - они скачут, как ученые собачонки. Чтоб вы там себе ноги ваши переломали.

   Он стал мечтать о том, что хорошо бы незаметно перерезать проволоку для электрического освещения или чтобы музыканты вдруг почему-либо отказались играть.

   - Не желаем, мол, играть для разных дураков!

   Жизнерадостный Монументов проходил мимо угрюмого Катушкина под руку с голубенькой барышней и говорил ей:

   - Как это красиво все: и этот благотворительный бал, и прекрасная музыка, и веселые, изящные танцующие.

   Потом он увидел желтое сердитое лицо Катушкина, и ему захотелось чем-нибудь развлечь этого мрачного, неподвижного старика. Ласково улыбнувшись ему, он вынул из мешочка остаток конфетти и игривым жестом избалованного шалуна осыпал целым дождем голову Катушкина.

   Монументов и голубенькая барышня последовали дальше, но через три шага их догнал страдальчески-злобный голос:

   - Милостивый государь! Этто... этто... неслыханно!! Этто...

   Влюбленные обернулись, и Монументов в упор столкнулся с исковерканным злобой и бешенством, потемневшим лицом Катушкина.

   - Что вам угодно? - изумленно спросил он.

   - Как вы смели оскорбить меня действием? - прошипел Катушкин.

   - Я, вас? Боже ты мой! Чем?

   - Зачем вы швырнули мне в физиономию какую-то бумажную дрянь? Что я вам сделал?

   Голос его стал визгливым и плачущим. Нижняя губа прыгала, угрожая каждую минуту отвалиться совсем.

   - Помилуйте! Какая же это дрянь... - сконфузился Монументов. - Это конфетти. На балах существует такой шутливый обычай: осыпают этими кружочками друг друга.

   - Не желаю я ваших дурацких обычаев! - шипел Катушкин, трогая потихоньку висящую на нитке пуговицу. - Вот есть бальный обычай: скакать козлом на потеху добрым людям или развратно целоваться за портьерой? (голубенькая барышня краснела) - так вы и мне прикажете скакать подобно млекопитающему козлу или лизаться за портьерой? Не желаю-с! Не же-лаю-с!

   Вокруг них стала собираться любопытствующая публика.

   - Чего же вам от меня надо? - спрашивал красный как рак Монументов. - Если желаете, я могу извиниться!

   - Ага! Теперь извиниться! Обидят человека, наплюют, оскорбят действием человека, а потом - ах, извините, пожалуйста! Не нужно мне ваших извинений! Я этого дела так не оставлю.

   - Чего же вы от меня хотите?

   Катушкин обвел покрасневшими от злости глазами собравшуюся публику и поманил пальцем распорядителя вечера, беспокойно прислушивающегося к спору.

   - Г. распорядитель! Надо мной учинено насилие... Будьте добры пригласить г. околоточного для составления протокола.

   Распорядитель смущенно потер затылок и сказал, беря Катушкина за пуговицу:

   - Ради Бога, успокойтесь! Пожалуйте в контору, там полиция сделает все по закону.

   - Что вы делаете?! - завизжал Катушкин. - Смотрите! Вы мне чуть не оторвали пуговицу! Смотрите - на ниточке держится! Что же это? Уже и показаться нельзя на люди! Один бросает в физиономию какими-то... предметами, другой отрывает пуговицы! Не желаю в контору! Меня здесь оскорбили - пусть здесь и составляют протокол.

   Шум разрастался.

   Музыка замолкла на полуноте.

   Танцующие приостановились и потом сбились в кучу около голубенькой барышни, которая билась в истерике.

   Быстрыми шагами в зал вошел околоточный, сопровождаемый двумя городовыми.

   - Господа! Прошу разойтись. В чем здесь дело? Вы говорите: он оскорбил вас действием? Ваша фамилия, господин?

   - И этого запишите! - визжал Катушкин. - Они здесь все одна шайка. Тот мне чуть не оторвал пуговицу, необходимую для соблюдения приличия внешности костюма, а этот бросал в лицо какими-то твердыми предметами. У меня есть свидетели, г. околоточный! Что же это такое? Сегодня он в меня бросил твердым предметом, а завтра бросит бомбу или какое другое взрывчатое вещество. А эта девица в голубом платье, которая притворяется плачущей, - его сообщница, г. околоточный. Не-ет! я этого дела так не оставлю!

   Катушкин визжал, хватался за лицо, которое, как он уверял, было ушиблено, и тер щеку носовым платком до тех пор, пока она действительно не стала производить впечатления ушибленной...

   Домой чиновник Катушкин ехал удовлетворенный, без прежнего желчного чувства к танцующим и жалости за истраченный на вход рубль. И даже оторвавшаяся-таки в конце концов пуговица - не оставила в его душе тяжелого, неприятного осадка.

  

  

  

   18-го декабря 1903 года Василий Покойников принес в редакцию газеты "Вычегодская Простыня" свой первый рассказ "Рождественская ночь".

   Рассказ был, как рассказ.

   В нем сообщалось об одном бежавшем с каторги преступнике, который в рождественскую ночь задумал совершить преступление. Он прокрался к одному домику на окраине города и заглянул в окно, с целью узнать, кого ему придется сегодня укокошить. Преступник увидел бедную худую мать, у которой не было даже дров, чтобы растопить печь, и понятно, что она своим телом согревала бедную худую малютку дочь, которая дрожала у нее на коленях. На столе лежала маленькая корка хлеба - и это было все, что осталось от прежней богатой меблировки. В лирическом отступлении автор рассказывал, что у женщины, видите ли, был муж, но его однажды перерезало поездом, так что бедной жене он уже был ни к чему... Преступник не читал этого разъяснения автора, но, поглядевши в окно, так растрогался, что, еле сдерживая слезы, ворвался в домик, сорвал с себя пальто, накрыл им озябшую малютку, потом вынул из кармана последние 3 рубля (добытые, заметьте, как это ни удивительно, честным путем), сунул их матери в руку, прошептав:

   - Сделайте на них малютке елочку.

   И потом, раскаиваясь во всех своих грабежах и преступлениях, выбежал полуодетый в поле, где свистела и выла снежная вьюга.

   Автор, по неопытности, не знал, что ему делать с раскаявшимся преступником, попавшим без пальто в снежную вьюгу, и поэтому предательски заморозил его, скрывши это преступление тем, что засыпал несчастного снегом.

   Конец рассказа был такой:

   "А вьюга все свистела и выла, будто торжествуя над несчастным... Засыпая в смертельном сне, он улыбнулся и - так и заснул на веки, с радостной улыбкой..."

   "Митька Вампир искупил свои грехи..."

   "Мятель выла"...

  

  

   Этот рассказ появился в рождественском номере "Вычегодской Простыни" и многим понравился.

   Василий Покойников был все праздники в чаду славы и отходить стал только в Великом посту. На масленице еще - кое-кто спрашивал его:

   - Это вы написали рассказ "Рождественская ночь"? Очень, очень мило.

   А потом прекратились и эти вопросы.

   Подходила Пасха.

   За неделю до Пасхи Василий Покойников стал ходить унылый и задумчивый, а в страстной вторник сел писать пасхальный рассказ.

   Он долго тер свою талантливую голову, стараясь придумать что-нибудь особенно трогательное, но не мог. Потом ему сделалось жаль, что он так необдуманно воспользовался раскаявшимся преступником для рождественского рассказа, в то время когда такой преступник великолепно мог раскаяться на Пасху.

   А потом писателя осенило.

   Он взял газету, в которой был напечатан его рождественский рассказ, и горячим лучом своего таланта растопил снег, согнавши также мороз, который сковывал собой весь рассказ...

   Сметя мощным движением остатки снега, Покойников развесил по разным местам колокола, и там, где р