Аверченко Аркадий Тимофеевич - Рассказы (юмористические)

м обиходе фразу:

   - Барыня! Чай в столовой подан.

   Барышня надела для этого случая белое атласное платье, перчатки выше локтя, бриллиантовую брошь, а волосы украсила гирляндой из красивых роз... Войдя в нужную комнату, в гостиную, она, помявшись немного, сказала:

   - А я к вам, моя дорогая... Здравствуйте! Сейчас проходила мимо столовой и вижу, что самоварчик уже подан.

   Хозяйке ничего не оставалось делать, как пригласить ее садиться и, ведя с ней светский разговор, перепутать всю пьесу.

  

  

   Героя пьесы играет всегда гимназист, обыкновенно самый взрослый из всех, которых можно найти в данной дачной местности.

   Укоренившийся обычай этого гимназиста состоит в том, чтобы за две недели до спектакля с ролью в руках бродить днем и ночью по окрестностям, появляясь неожиданно в самых отдаленных местах, пугая влюбленные парочки, изумляя мужиков, натыкаясь на дремлющего рыболова...

   В день спектакля гимназист начинает гримироваться. К этой загадочной для него операции он приступает с трех часов дня, если спектакль назначен в 9 часов, и с половины третьего, если спектакль - в половину девятого.

   Все замыслы и стремления гримирующегося направлены обыкновенно к тому, чтобы как можно больше изменить свою наружность, сделать себя не похожим на свой обычный человеческий облик и услышать на спектакле восторженно-удивленный шепот знакомых:

   - Да неужели же это Федя Мамахин?! Ни капельки нельзя узнать!

   Густая черная борода, ярко-красные щеки и ряд морщин, проведенных в направлении, прямо противоположном и пересекающем обыкновенное место расположения будущих Фединых морщин, - все это делает Федю личностью загадочной, неузнаваемой.

   При этом лиловые морщины, перемежающиеся с зелеными и красными, приятно разнообразят Федино мертвенное лицо, свидетельствуя о том, что Федя ни одной из красок не оставил в обидном пренебрежении.

   Кроме пугающего, страшного опасения, как бы не провалиться, гимназиста Федю тревожит еще задернутый завесой будущего вопрос: что скажет о нем пресса?

   Представитель прессы сидит тут же в первом ряду и на все бросает критические, полные глубокого анализа взгляды.

   Это тоже гимназист, но страшный, зловещий в своей таинственности гимназист: он пишет статьи и уже печатается, пишет заметки и уже печатается и пишет театральные рецензии и тоже уже печатается...

   Что-то он напишет?

   Зловещий гимназист-рецензент при самом поднятии занавеса вынимает из кармана громадную записную книжку, карандаш и, взглядывая искусственно-рассеянным взглядом на сцену, начинает делать в книжке отметки.

   И публика, увидя это, начинает перешептываться, и все бросают на самоуглубленного гимназиста благоговейные взгляды, а он никого не замечает и пишет, пишет...

   Судя по тому времени, которое он затрачивает на писание своих впечатлений, предстоящих опубликованию, можно быть уверенным, что на следующий день половина столичной газеты уйдет под правдивый отчет об этом спектакле...

   Но на самом деле читатели встречают на последней газетной полосе такие строки, напечатанные нонпарелью:

   "Вчера в нашем дачном театре состоялся спектакль. Давали: "Перепутались, а потом распутались". Исполнители были все на своих местах. Публики было много. Почаще бы устраивать, вместо пьянства и карт, подобные разумные развлечения!"

   Бывает и так, что ни одной строки не появится в газете о спектакле, хотя рецензент накануне исписал всю записную книжку.

   Тогда рецензент уходит от людей, оскорбленный, в лес и долго бродит там, шепча запекшимися губами:

   - Подлецы!

   В день спектакля с самого утра у дачных актеров-любителей такое выражение лица, будто бы их пообещали высечь, или они, сговорившись поджечь ночью чей-нибудь дом, не знают, куда до вечера деть свои досуги.

   Режиссер-фармацевт один сохраняет непоколебимое спокойствие. Но оно - наружное. Втайне его обуревают относительно спектакля самые черные мысли, вплоть до опасения, что актеры или публика могут его поколотить.

   За два часа до спектакля выясняется, что режиссер, или его помощник, или суфлер, или кассир - ибо никто не знает, от кого это зависит, - совершенно упустил из виду одно обстоятельство: в третьем акте требуется декорация леса, а ее нет!

   Гостиная есть, павильон есть, бедная комната есть, а леса нет.

   И вот в этом случае нет ничего находчивее режиссера: театральный плотник командируется в близлежащую рощу с категорическим приказанием вырубить тайком и принести лес, в количестве пяти-шести малолетних деревьев, которые потом и прикрепляются гвоздями впереди "бедной комнаты", знаменующей собой необъятную лесную даль.

   Таким же образом вид "скалы на взморье" получает полную иллюзию с помощью венского стула, обернутого серой бумагой, а луна просто выбрасывается, как светило второстепенное и всем достаточно намозолившее глаза в действительной жизни...

   Двенадцать часов дня.

   Так как объявлена "предварительная продажа билетов", то кассир уже на месте. До восьми часов вечера предварительная продажа дала такие результаты: какая-то старушка спросила билет в десятом ряду, но, узнав, что он стоит 60 копеек, - обиделась и ушла; ее заменил толстый отец семейства, сделавший кассиру заманчивое предложение продать семь билетов - "гуртом", за что и требовал сорока процентов скидки; получив отказ, он уступил место бойкой барышне, которая очень настойчиво просила кассира:

   - Передать сестрам Дубининым, если они придут, что Иван Алексеевич завтра не приедет... так и сказать: завтра не приедет!

   Чем предварительная продажа билетов и заканчивается.

   Кассир дремлет, рассматривая от скуки лицо красного здоровенного парня, поставленного около кассирской будки с целью регулировать напор толпы.

   За отсутствием толпы, парень регулирует наплыв тучи комаров, нанося звонкие удары по своему лицу, шее и прочим частям упитанного тела.

   Скучно. Жарко.

   К 8 часам начинает сходиться публика.

   Раздается звонок, еще и еще. Услышав три звонка, публика стремглав бросается занимать места и потом сидит около часу перед опущенным занавесом:

   - Время! Давай! Начинай!! Три звонка было!

   Потом публика получает через знакомого с артистическим миром дачного юношу конфиденциальное уведомление, что звонки эти по ошибке были даны малолетним сынишкой инженю-драматик, нашедшим в углу звонок, но это публику не успокаивает.

   - Врремя! Вррремячко!

   Давно жданный момент... Поднимается занавес!

   Перед публикой черный, зияющий провал неосвещенной сцены, и оттуда доносится неизвестно чей голос:

   - Эти яркие, солнечные лучи, льющиеся в комнату, напоминают мне детство...

   - Ничего не вижу! - раздается чей-то откровенный голос из публики.

   Пользуясь темнотой, лицо, вспоминавшее свое детство, выскальзывает за кулисы и шепчет режиссеру:

   - Рампа не освещена! Забыли лампы зажечь!!

   Минут через пять парень, состоявший ранее в роли сдерживающего элемента против наплыва публики, перелезает через барьер и начинает возиться с рампой... Шарит по карманам, перелезает обратно через барьер и, по-товарищески, обращается к зрителю первого ряда:

   - Нет ли спичечки?

   У того нет. Поиски переходят во второй, в третий ряд, и, наконец, парень, довольный своей судьбой, в третий раз перелезает через барьер.

   Лампы сияют.

   - Эти яркие солнечные лучи, - говорит героиня, - напоминают мне дет...

   - Вы это уже говорили! - замечают ей из заднего ряда.

   - Тише!

   - ...Я помню высокий, высокий лес, птичек, которые...

   Потный, озабоченный кассир входит в сопровождении незнакомца, таща за собой, во избежание кражи, остаток билетов и коробку из-под гильз с деньгами - и обращается к господину в первом ряду:

   - Нет ли у вас 25 рублей разменять? Вот они покупают билет, так им сдачу нужно.

   Кто-то меняет. Сначала считает деньги меняющий, потом кассир; потом господин, купивший билет. У кассира не хватает 30 копеек; меняла сомневается в доброкачественности двадцатипятирублевки, а господин, купивший билет, рассыпает мелочь, после чего первый ряд и часть второго принимает деятельное участие в розысках.

   Внимание остальной публики приковано к трем лицам, запутавшимся в сложной финансовой комбинации. Артисты в это время терпеливо ждут, причем героиня даже "играет": с деланным любопытством смотрит в окно из крашеного полотна.

   Все деньги собраны, пересчитаны, и владелец их вежливо обращается к сцене:

   - Извините, господа! Можно продолжать.

   - ...Эти яркие солнечные лучи... - надрывается суфлер.

   - Эти яркие солнечные лучи... - аккуратно повторяет героиня.

   Входит жизнерадостный дачник и, изумленно смотря на сцену, кричит:

   - Петька! Ты! Я тебя сразу узнал!

   - Он самый, - отвечает комик. - Только ты не мешай мне сейчас: я играю.

   - Ну, играй! А после конца можно к тебе в уборную?

   - Заходи!

   - Эти яркие солнечные лучи...

   - Бис!! - как выстрел раздается со стороны экспансивной галерки.

  

  

   Так весело и разнообразно проходит спектакль.

   В третьем акте живой лес вызывает восторги публики, но когда одно дерево, не выдержав напора первого любовника, валится на публику - поднимается суматоха... Любовник и комик перескакивают через барьер, забирают обратно свое дерево и тут же, увидя знакомых, мимоходом здороваются:

   - Здравствуйте, Марья Евграфовна.

   - Неужели это ты, Федя? Прямо бы не узнала тебя.

   - А Ваську узнали? Вон он играет старого банкира. Рецензент в уголке прилежно пишет:

   - "Спектакль прошел с большим успехом... Все исполнители были на своих местах..."

   А исполнители в это время садятся на свободное место во втором ряду, и пока плотник снова приколачивает дерево - заводят дружеский разговор с соседями, беззастенчиво разоблачая тайны святого искусства Мельпомены.

  

  

  

  

   Два человека шли по пыльной, залитой светом луны улице города Чугуева и беседовали:

   - Так, значит, так-то, брат Перепелицын...

   - Именно так, Никеша.

   - В Питер, значит... Только как же ты поедешь, если не знаешь, что там еще с тобой будет?

   - Это пустяки! Я сегодня уже написал моему питерскому приятелю Шелестову, чтобы он узнал - как и что. Скажем - три дня письмо туда, три дня - ответ обратно. Ну... да день ему на справки. Итого - через неделю получу.

  

  

   Два человека лежали на диванах в большой меблированной комнате, выходившей окнами на шумную петербургскую улицу, и тихо беседовали:

   - Сегодня Стрелка, завтра - Стрелка. Сегодня Аквариум, завтра - Аквариум... Скучно, брат Шелестов... Правильно сказал великий психолог Гоголь: скучно жить на этом свете, господа!

   В дверь постучали.

   - Вам письмо, господин Шелестов!

   - От кого это? - лениво спросил приятель Шелестова, забрасывая ногу на спинку дивана.

   - Недоумеваю... Гм... Какой-то Перепелицын... Чего ему нужно, этому удивительному Лерепелицыну. Ага! Из Чугуева... Припоминаю Перепелицына! Был такой человек, с которым мы во дни оны играли в перья и воровали огурцы на огородах.

   - Наглец! - сказал, зевая, приятель Лошадятников.

   - Не хочет ли он теперь, под угрозой раскрытия этих хищений, шантажировать тебя?

   - "Дорогой Петруша! Ты, конечно, страшно сердит на меня за то, что я за эти шесть лет не удосужился написать ни строчки, но что поделать - такова уж городская шумная жизнь. У нас, в Чугуеве, очень весело - недавно приезжал цирк и играла малороссийская труппа. Очень хорошо играли. Могу сообщить новость, которая тебя очень удивит: Пальцев разошелся с женой и живет теперь с акушеркой Звездич".

   - Кто сей Пальцев? - спросил Лошадятников.

   - Понятия не имею!

   - Так что выбор акушерки Звездич и ее дальнейшая судьба тебя не заинтриговывает?

   - Ты видишь, - я остаюсь совершенно хладнокровен. Продолжаю: "У меня к тебе есть маленькая просьба, которую, надеюсь, исполнишь: по получении сего письма заезжай на политехнические курсы (адреса не знаю) и узнай условия приема и срок подачи прошений. Потом еще просьба от Кати Шанкс - нельзя ли достать "Вестник Моды" за прошлый год No 9, - ей для чего-то нужен. Вышли наложенным платежом. Твой Илья Перепелицын".

   Шелестов засвистал какой-то неведомый мотив и принялся складывать из письма петуха. Когда это занятие ему надоело, он забросил петуха за диван и сладко потянулся.

   - Ты бы хотя адрес его заметил... - сказал Лошадятников.

   - Чей адрес?

   - Куропаткина.

   - А на что он мне?

   - Положим. Ты бы одевался. Скоро девять.

  

  

   Прошла неделя.

   - Вам письмо, барин!

   Шелестов повернулся на кровати и прищурился на горничную.

   - Давай-ка его сюда. Да чего ты боишься? Подойти ближе.

   У горничной были, очевидно, какие-либо свои соображения и взгляды, потому что ближе она не подошла, а, бросив письмо на одеяло, отпрыгнула и убежала.

   - От кого бы это?

   Писал Илья Перепелицын.

   - "Дорогой Петруша! Прошла неделя, а от тебя ответа нет. Сомневаюсь - получил ли ты мое письмо? На всякий случай, прошу тебя, кроме политехникума заехать на фельдшерские курсы и узнать условия приема и программу. Кстати, можешь Кате Шанкс "Вестник Моды" не высылать. Она нашла его у Колопытовых. А с Колопытовыми - ты не поверишь, какой случай: Ивану Григорьевичу во время сна заполз в ухо маленький таракан, а жена его заперла, когда уходила. Он выскочил из окна и получил сотрясение мозга. Да, забыл я прошлый раз написать - кланялся тебе Гриша Седых. Представь себе, он уже в аптеке фармацевтом. Дорогой Петруша! Зайди в магазин Бурхардта и узнай - есть ли пластинки куплетиста Бурдастова. Если есть - вышли наложенным платежом. Буду весьма благодарен... А Пальцев уже ухаживает за попадьей, женой о. Ионы. Звездич в отчаянии. Твой Илья Перепелицын".

   В дверь постучали. Вошел, приплясывая, Лошадятников.

   - А у меня есть ложа на Крестовский... товский, товский, товский, кий!

   - Можешь представить себе, Митя, потрясающую новость: Пальцев, оказывается, ухаживает за женой о. Ионы.

   Лошадятников посмотрел на приятеля широко раскрытыми глазами:

   - Какой Пальцев? Какого Ионы?

   - Да я и сам, собственно, не знаю. Но об этом считает нужным поставить меня в известность Илья Перепелицын.

   - Какой Перепелицын?

   - Боже ты мой! Перепелицын - знаменитый Чугуевский Перепелицын. Но ты - сущее дерево... Ты способен остаться равнодушным даже к тому, что Гриша Седых служит фармацевтом?

   - Ах, это тот... чудак пишет? Еще что-нибудь поручает?

   - Как же! Просит заехать на фельдшерские курсы и за граммофонными пластинками.

   - Что ж ты?

   - Ну конечно, я моментально. Сейчас же лечу, как молния.

   - Однако слушай... Брось глупости. Поговорим о серьезном. Ты едешь завтра в Павловск? Будет Мушка и Дегтяльцева.

   - Вам телеграмма, - сказала горничная, просовывая в дверь руку.

   Шелестов взял телеграмму и, заинтересованный, развернул ее.

   - От кого? - спросил Лошадятников.

   - Ну конечно же... от Ильи Перепелицына. "По некоторым обстоятельствам выезжаю сам Петруша встреть меня на Николаевском вокзале завтра утром Илья Перепелицын".

   - Шелестов?!

   - Ну?

   - Ведь он дурак?

   - Форменный.

   За окном заиграла шарманка.

   Лошадятников поморщился, вынул пятак, завернул его в телеграмму Ильи Перепелицына и выбросил это несложное сооружение за окно. Потом обрушился всей тяжестью на кровать рядом с Шелестовым и деловито спросил:

   - Сегодня свободен?

   - По горло. В двенадцать - отель "Де Франс", в половине второго - банк, в четыре к Уржумцеву, в семь - у Павлищевых и десять - Крестовский.

   - И у тебя не выберется времени погоревать о судьбе акушерки Звездич и поведении Пальцева?

   - Что делать! Такова участь о. Ионы, - вздохнул Шелестов.

  

  

   Через три дня Шелестов получил письмо:

   - "Дорогой Петруша! Я страшно перед тобой виноват. Ты, наверно, очень удивился, приехав на вокзал и не найдя меня. Очень перед тобой извиняюсь. Дело в том, что обстоятельства изменились, и я должен остаться еще на две недели. Но ты не беспокойся - я сообщу тебе точный день выезда. Пластинки куплетиста Бурдастова я еще не получил. Не знаю почему: вероятно задержка в дороге. Можешь представить - о. Иона узнал обо всем и вышел большой скандал. У нас открылся новый биоскоп - уже по счету третий. Помнишь Киликиных? Их недавно описали. Никеша очень просил тебе кланяться. Он еще здесь. Твой Илья Перепелицын".

   Прочтя это письмо, Лошадятников сказал:

   - Знаешь, твой этот Перепелицын начинает мне нравиться. Роскошный юноша!

  

  

   Три долгих месяца пронеслось над головами Шелестова, Лошадятникова и Перепелицына.

   Однажды вечером Шелестов и Лошадятников заехали за Перепелицыным, не попавшим ни на фельдшерские, ни на политехнические курсы, а просто жившим в столице на те 100 рублей, которые присылали ему родители.

   - Перепелка! - сказал, входя, Шелестов. - Вот тебе письмо. Я внизу у почтальона взял на твое имя. Из Чугуева.

   - От кого?! Решительно недоумеваю... Перепелицын пожал плечами и распечатал письмо.

   - "Дорогой Ильюша", - прочел он. - Тебе все кланяются. Пишу тебе это я, Никеша... Голубчик, большая к тебе просьба: заезжай в какой-нибудь магазин фотографических принадлежностей и узнай - сколько стоит "Кодак". Если недорого - вышли наложенным платежом. Еще просьба - вышли дюжину открыток с видами Петербурга. Очень интересно. Какие у вас стоят погоды? А знаешь - вчера видели Пальцева с Корягиной Лидочкой. Что ты на это скажешь? Сообщи в письме, не родственник ли Леонид Андреев купцу нашему Николаю Андрееву? Сын его Петя очень интересуется этим вопросом. Твой Никеша Чебурахин".

   - Слушай, Перепелка, - сказал Шелестов, выслушав содержание письма. - Ведь этот Никеша, очевидно, дурак?

   Перепелицын пожал плечами.

   - Форменный.

  

  

  

  

   Видел кто-либо лицо Судьбы?

   Она все время вертится, суетится около нас; забежит вперед, отстанет и некоторое время держится позади; взовьется кверху и, сдернувши с карниза строящегося дома кирпич, укажет ему линию полета, кончающуюся внизу вашим, плохо защищенным шляпой, теменем. Сейчас же она, не обращая больше на вас внимания, привяжется к другому прохожему, остановит его у окна модного магазина, высунув язык, помчится дальше и, найдя поблизости красивую дамочку, обязательно притащит ее к тому же самому окну... И прохожий посмотрит на дамочку и пойдет за ней, а суетливая, бестолковая Судьба ковыляет за ними, пока прохожий не разговорится с дамочкой и не пригласит ее поужинать с ним в каком-либо укромном ресторане... Здесь Судьба на минуту бросает парочку и мчится, как вихрь, за женой вышеуказанного прохожего, чтобы напомнить ей, что она должна что-то сделать у портнихи, помещающейся в том самом переулке, куда выходит подъезд в кабинеты ресторана.

   И, конечно, жена застает мужа с незнакомой дамой, и разражается скандал у подъезда, а Судьба уже забыла о проведенной ею комбинации и мчится дальше, толкнув мимоходом мальчишку под автомобиль и увязавшись за богатым стариком, которому она распахивает полы пальто, продувает холодным, смертоносным ветром и через неделю валит его в черную яму, устроив племяннику старика, беззаботному лодырю и лежебоке неожиданное, полумиллионное состояние.

   Для чего нужно ей все это?

  

  

   В ночь с 23-го на 24-е число недалекая, бестолковая Судьба обратила внимание на скромного легкового извозчика No 24345 и, со свойственной ей дикой энергией и суетливостью, занялась номером 24345.

   Она остановила его на углу большой улицы и тихого переулка, заботливо удалила всех других прохожих, которые могли бы нанять номер 24345, а сама хлопотливо заковыляла к мировому судье Колесникову и стала нашептывать ему мутные, соблазнительные мысли, подсунув предварительно номер газеты, в котором была помещена публикация о новом большом кафешантане.

   Мировой судья Колесников прочел публикацию, сладко потянулся и сказал:

   - А отчего бы и не поехать? Заеду за Катей, захвачу ее и поедем вместе.

   Через десять минут мировой судья Колесников вышел на улицу и крикнул:

   - Извозчик!!

   Номер 24345 задергал вожжами, зачмокал - и скоро Колесников ехал именно на номере 24345, а не на каком-либо другом, хотя другие и стояли недалеко от дома судьи.

   Извозчик завез судью на длинную, тихую улицу, где они захватили красивую, худощавую женщину в громадной шляпе, а потом поехали в кафешантан.

   Извозчик завел было разговор с седоками об околоточном, который неправильно записал его адрес, но седоки его не слушали, а говорили о своем.

   - Мы просмотрим программу и выпьем бутылочку бургундского... Ладно?

   - Ладно, милый. А ты помнишь, что я люблю бургундское?

   - Еще бы.

   Извозчик прекратил разговор об околоточном, покачал головой и прошептал:

   - Бурхунцкое... Поди ж ты!

   Подъехали к кафешантану, и номер 24345, получив плату, лениво затрусил к стоянке.

  

  

   В этот вечер больше никто не нанял его, а на другой день утром, когда No 24345 мыл на извозчичьем дворе свою пролетку, он нашел в углу сиденья бумажник, в котором лежало около восьмисот рублей.

   - Бурхунцкое, - укоризненно проворчал извозчик. Потом снял шапку, медленно, благоговейно перекрестился и, значительно поджав губы, сказал:

   - Нельзя! надо отдать. Господин с переулку потеряли. Которые бурхунцкое пьють.

   Мировой судья Колесников встретил извозчика с бумажником радостно, видимо, втайне пораженный его честностью. Тут же под их ногами вертелась Судьба, скаля зубы, носясь от одного к другому и заглядывая в лицо, то извозчику, то мировому судье.

   Извозчика пригласили в кабинет.

   Мировой судья Колесников, взявши бумажник, пожал номеру 24345 руку, угостил папиросой и минут пять любезно беседовал с ним о тягостях извозчичьей жизни.

   На прощанье поблагодарил, еще раз пожал руку и дал, в виде благодарности, пятнадцать рублей.

  

  

   Выйдя от Колесникова, номер 24345 разжал кулак, посмотрел на деньги, погладил рыжую бороду и задумчиво сказал:

   - Дурные деньги! Надо их не иначе пропить...

   В тот же вечер извозчик номер 24345 умылся, приоделся и пошел в трактир "Перепутье путников" - заведение, пользовавшееся славой лучшего извозчичьего отеля.

   - Дай ты мне, брат, водки покрепче, закусочки посолонее и чаю побольше. Как есть я нынче богатый человек.

   Извозчик был честный малый, но в нем преобладала свойственная многим ординарным людям жилка тщеславия: он вынул свои серебряные часы и повесил их наружу, на грудь. Вынул деньги и положил на стол под локоть, якобы для того, чтобы они были ближе на случай расходов; попросил, чтобы ему поставили водку в такую же металлическую посудину, как у его соседа, пившего вино...

   После чего принялся пить и есть.

   Часы все время неловко болтались на груди, попадая от времени до времени в тарелку с котлетами; деньги держали извозчика все время в тревожном состоянии, так как он боялся, чтобы их не стянул со стола сосед, пивший вино; и полбутылка водки в серебряном ведре все время тонула в массе льда, так что извозчику приходилось засучивать рукав, чтобы выловить ее из ведра.

   Но, несмотря на это, номер 24345 чувствовал себя на седьмом небе.

   После третьей полбутылки он принялся за пиво, а, почувствовав себя пьяным, потребовал чаю...

  

  

   Все могло бы этим и кончиться, но бестолковая Судьба прилипла к простодушному извозчику, цепко держась за его толстые, могучие плечи и красную мокрую шею...

   - Чего бы такоича еще выпить? - задумался извозчик. - Эге! Как его... А право! Что ж мы не люди, или как? Могу я себе доставить удовольствие? Явное дело - могу. Господин человек!!

   Над ним наклонился грязный официант.

   - Что прикажете?

   - Бурхунцкаго. Полбутылки бурхунцкаго с закуской.

   - В полбутылках нет. Есть в бутылках.

   Извозчик неожиданно для себя захохотал.

   - Шут его бери! Давай бутылку! Только это самое... полнее!

   И пил извозчик номер 24345 бургундское, пил, мокрый, багровый, пока окончательно не захмелел.

   А к буфету в это время подошел длинный, костлявый человек, которого Судьба только что затащила в трактир, и заказал себе рюмку водки.

   Извозчик подмигнул ему.

   - Водку пьешь, сердешный? Пил бы лучше бурхунцкое!

   - Вам какое дело! - сердито возразил костлявый человек. - Вас не трогают!

   - Дурашка... - поднял удивленно брови номер 24345. - Разве я что...

   - Сам дурак! - злобно крикнул человек. - Зубы чешутся?

   - То есть, как чешутся? - ухмыльнулся добродушно извозчик.

   - Почистить их надо - вот как!

   Номер 24345 неожиданно для себя встал.

   - Ах ты, прохвост! Забияка паршивый! Дьявол нечесаный! Шкилет разнесчастный. Мне зубы чистить? А этого не хотел?

   Многим известно, что на воспитанных интеллигентных людей бургундское производит действие легкого, веселого, благородного опьянения. Но редко кому приходилось наблюдать действие бургундского на извозчиков.

   Номер 24345 ударил костлявого человека и опрокинул буфетную стойку. Через пять минут на тротуаре перед трактиром в ночной мгле возилась странная черная куча, из которой вырывались свистки и доносились голоса:

   - Крепкай, черт!.. Бей его сюда! Так...

   - Ах, собака. Гляди, руку прокусил!

   - Ой-ёёй, братцы!.. Часы... кто сребряные часы оборвал? Да пусти, дьявол!

   - А, ты так?.. Вот же тебе...

  

  

   Перед мировым судьей Колесниковым стоял обвязанный тряпками извозчик номер 24345 и давал показания.

   Тут же в камере находились официанты, буфетчик, городовые и ночной сторож.

   Сначала Колесников не узнал почерневшего забинтованного извозчика. Он спросил его:

   - С чего же вы это так разгулялись?

   - Дык с тех же пятнадцати... Что ваша милость намедни прожертвовала за кожаный портмонет. Не признали?

   Мировой судья Колесников был умный человек. Он вспомнил свою поездку, потерю бумажника, честность номера 24345...

   И подумал:

   - Если бы я не поехал в шантан, то не потерял бы бумажника, он бы его не нашел, я не наградил бы его пятнадцатью рублями, он не напился бы на них и не устроил бы безобразного побоища...

   Судья упустил только одно звено из этой цепи: если бы он не заговорил с женщиной о бургундском - извозчик номер 24345 никогда больше не встретился бы с судьей на широкой дороге жизни.

   Судья потер затылок, обвел глазами свидетелей, истца-буфетчика и, улыбнувшись в усы, сказал:

   - Гражданский иск в сумме сорока рублей 20 копеек будет удовлетворен. Не беспокойтесь. И вы, извозчик, не беспокойтесь. Гм... А дело о нарушении тишины за... гм... недоказанностью - прекратить!

  

  

   А Судьба оскалила зубы, сделала гримасу и, заметив входившего в камеру письмоводителя из участка, оставила извозчика в покое и увязалась за ним.

   В тот же день письмоводитель взял взятку так неудачно, что его уволили.

  

  

  

   У Суры Фрейберг из местечка Выркино было семеро детей и ни одного мужа.

   Сначала был муж, а потом его посадили за какие-то слова в тюрьму, и тогда он, - как говорила, качая головой, мадам Фрейберг:

   - Постепенно сошел на нет.

   Сура, не вступая в неприличную перебранку с равнодушным небом, обидевшим ее, поступила чисто по-женски: стала торговать на базаре шпильками, иголками и лентами, перекрашивать заново старые платья выркинских франтих, вязать по ночам чулки, жарить пирожки, которые потом через маленького Абрамку выгодно сбывались выркинским гастрономам, шить мужские рубашки и метить носовые платки.

   Впрочем, эти веселые, забавные занятия не должны были отрывать Суру от ее прямых обязанностей: придя в сумерки из лавки, - разыскать семерых маленьких человечков, которые за долгий день успевали, как раки из корзины, расползтись по всему местечку, - вернуть их в отчий дом, обругать их, проклясть, переколотить всех до одного, вымыть, накормить и, перецеловавши, - уложить спать, что давало возможность приступить на покое к одному из перечисленных выше веселых занятий.

   А утром хлопот было еще больше.

   Все просыпались сразу и сразу же начиналась комичная путаница и недоразумения с тринадцатью башмаками (Давиду в свое время телегой отрезало одну ногу), с тринадцатью чулками и с целым ворохом тряпья, пока все разобранное не рассасывалось по худым ногам и узеньким плечикам обладателей этих сокровищ.

   Сортировка башмаков отнимала у Суры столько времени, что она не успевала проклясть всех семерых, и колотушки по утрам распределялись крайне неравномерно: некоторым счастливцам перепадала двойная порция, а некоторым приходилось дожидаться вечера.

   И, дожевывая кусок хлеба, мадам Фрейберг хватала шаль, вязанье, стремглав бежала из комнаты и, наткнувшись в дверях на какого-нибудь маленького Семку, торопливо спрашивала:

   - И когда этого ребенка от меня черти возьмут, чтоб он не путался под ногами?

   Маленький Семка открывал рот - не то для того, чтобы точно ответить на материнский вопрос, не то - просто захныкать, но мадам Фрейберг уже не было.

   Она уже летела по узким улицам Выркина и рассчитывала убогим женским умом - сколько продаст она за сегодня шпилек и булавок и что ей от этого будет.

  

  

   Не так давно, вернувшись вечером с базара, мадам Фрейберг с материнским беспристрастием прокляла детей - всех до единого, дернула за ухо Давида, толкнула Семку и, взяв на руки двухгодовалого Арончика, стала плакать привычными, надоевшими ей самой слезами.

   Покончив со слезами, она нечаянно остановила взгляд на сияющем от съеденного масла лице Арончика и - ахнула...

   - Что это? Что это? Что это с твоим глазом, мой маленький хорошенький цыпленочек? Что это с твоим глазом, чтоб ты провалился сквозь землю, паршивый мальчишка, который только и мечтает, чтоб напортить своей мамаше. Ой! У него глаз-таки красный, как мак, и со слезой, как какой-нибудь водопад... Ой, мое горе!

   Теперь плакали три глаза: два - мадам Фрейберг и один - маленького Арончика, красный, слезящийся, полуприкрытый отяжелевшим веком.

   А около прыгал на одной-единственной ноге Давид, и высасывала из порезанного пальца кровь девочка Раичка.

   Было превесело.

  

  

   На другой день глаз Арончика, вместе с его равнодушным ко всему в свете обладателем, был вытащен из дому и представлен на строгий суд добросердечных соседок мадам Фрейберг.

   - Ты, мальчик, что-нибудь видишь с этим глазом? - спросила мадам Перельмутер.

   - Уй, - неопределенно пропищал мальчик.

   - Что он понимает... - сказала старая Гительзон.

   - Что он понимает, - маленькая глупая крошечка? Его нужно везти к глазному доктору!

   - К тому, который глаза лечит, - подтвердила мадам Штильман.

   - Который живет десять часов по железной дороге, - любезно сообщила мадам Перельмутер.

   - Десять часов туда - десять часов обратно, - разъяснила старая Гительзон.

   - Мадам Фрейберг! - сказала зловеще спокойно мадам Перельмутер. - Глаз этой малютки обойдется вам до пятнадцати рублей.

   Мадам Фрейберг стиснула зубы, напустила на лицо каменное выражение и спокойно сказала:

   - Хорошо. Для моего ребенка я это сделаю.

   Она взяла сына за руку и добавила:

   - Пойдем домой, чтобы черти сегодня же отнесли тебя в нечистое место!

  

  

   Мадам Фрейберг последние дни очень спешила.

   Денег было всего около восьми рублей, глаз Аронника краснел, как рубин, а спрос на шпильки и ленты упал до смешного.

   Поэтому Абрамка продавал теперь двойную порцию пирожков, мадам Фрейберг спала только в то время, когда умывала, проклинала и целовала детей, а все ночи - шила, вязала, и такую роскошь, как плакать - позволяла себе не больше десяти минут на день.

   Когда у нее накопилось двенадцать рублей, то пришли утром соседки: мадам Перельмутер и мадам Штильман и старая Гительзон и сказали:

   - Что значит! Возьмите еще пять рублей у нас, мадам Фрейберг. Они же вам сейчас - да, нужны.

   Так как несколько минут было свободных, то мадам Фрейберг заплакала, беря деньги, и сейчас же перейдя на деловой тон, решила ехать с Арончиком сегодня вечером...

  

  

   С базара Сура прибежала за сорок минут до поезда. Так как сорок минут нужно было ехать до станции, то Сура схватила Арончика, закутала его в большой платок, перелетела к столу, схватила узелок с провизией, перелетела к Раичке, дала ей тумака, крикнула Давиду: "смотри, не бей детей - ты старший!", пощупала в кармане деньги, уронила узелок с провизией, подняла его и - скрылась с последними словами:

   - Умойте, накормите маленьких!

   Когда мадам Фрейберг села в вагон, она вздохнула свободно и сказала себе:

   - Мадам Фрейберг, теперь ты можешь до утра поспать! Хе-хе... Я думаю, ты-таки заслужила это, мадам Фрейберг.

   Утром Сура сидела в приемной окулиста, держа на руках спящего Арончика, закутанного в теплый платок, и нервно ждала очереди.

   - Пожалуйте!

   Сура поднялась, вошла в приемную и низко поклонилась доктору:

   - Здравствуйте, господин врач! Как поживаете? Принесла вам свою малютку. С глазом что-то такое делается, что ума не постижимо. Чистое мучение.

   Доктор подошел, помог Суре развернуть платок и, открыв мальчику глаза, посмотрел на них.

   - Гм... - пробормотал он. - Странно... Ничего снаружи не заметно.

   И здесь раздался странный, хриплый, надтреснутый крик матери:

   - Господин врач! Я не того ребенка захватила!

  

  

   Если бы Бог с высоты небес посмотрел н