Аверченко Аркадий Тимофеевич - Рассказы (юмористические)

bsp; - Постойте! - крикнул сзади тот человек, к которому я приехал по делу. - Постойте! Выходит, что и не он даже спас Россию, а я. Я к нему тогда собирался в Киев, но не поехал. А если бы поехал - он, наверное, не раздавил бы матери Барабанова. Не поехал же я потому, что гулял на свадьбе дочери Бумагина.

   Бумагин был тут же. Он ударил себя в грудь и сказал:

   - Значит, не ты спас Россию, а я. Дочь-то ведь моя!

   - Значит, она и спасла ее! - сказал кто-то сзади.

   - Нет, жених! Если бы он не женился...

   - При чем здесь жених... Тетка его, после смерти...

   - Значит, тетка?!

   Поднялся страшный крик и спор.

   Через полчаса выяснилось, что Россию спасла та русская неграмотная баба, служанка тетки жениха, которая вкатила по ошибке несчастной тетке двойную, смертельную дозу какого-то лекарства.

   Тут же решили выделить из среды калиткинцев депутацию - с поручением разыскать эту служанку и принести ей благодарность за спасение России.

  

  

   Когда ее отыскали - она оказалась существом исключительной скромности: она даже не знала о совершенном ею подвиге - спасении от гибели великой, прекрасной, дорогой каждому из нас родины!

  

  

  

  

   На скамейке летнего сада "Тиволи" сидело несколько человек...

   Один из них, борец-тяжеловес Костя Махаев, тихо плакал, размазывая красным кулаком по одеревенелому лицу обильные слезы, а остальные, его товарищи, с молчаливым участием смотрели на него и шумно вздыхали.

   - За что?.. - говорил Костя, как медведь, качая головой. - Божжже ж мой... Что я ему такого сделал? А?.. "Тезей! Геракл!"...

   Подошел член семьи "братья Джакобс - партерные акробаты". Нахмурился.

   - Э... Гм... Чего он плачет?

   - Обидели его, - сказал Христич, чемпион Сербии и победитель какого-то знаменитого Магомета-Оглы.

   - Борьбовый репортер обидел его. Вот кто.

   - Выругал, что ли?

   - Еще как! - оживился худой, пренесчастного вида борец Муколяйнен. - Покажи ему, Костя.

   Костя безнадежно отмахнулся рукой и, опустив голову, принялся рассматривать песок под ногами с таким видом, который ясно показывал, что для Кости никогда уже не наступят светлые дни, что Костя унижен и втоптан в грязь окончательно и что праздные утешения друзей ему не помогут.

   - Как же он тебя выругал?

   Костя поднял налитые кровью глаза.

   - Тезеем назвал. Это он позавчера... А вчера такую штуку преподнес: "сибиряк, говорит, Махаев, - борется, как настоящий Геракл".

   - Наплюй, - посоветовал член семейства Джакобс.

   - Стоит обращать внимание!

   - Да... наплюй. У меня мать-старушка в Красноярске. Сестра три класса окончила. Какой я ему Геракл?!

   - Геракл... - задумчиво прошептал Муколяйнен, - Тезей - еще так-сяк, а Геракл, действительно.

   - Да ты знаешь, что такое Геракл? - спросил осторожный победитель Магомета-Оглы.

   - Черт его знает. Спрашиваю у арбитра, а он смеется. Чистое наказание!..

   - А ты подойди к репортеру вечером, спроси - за что?

   - И спрошу. Сегодня еще подожду, а завтра прямо подойду и спрошу.

   - Тут и спрашивать нечего. Ясное дело - дать ему надо. Заткни ему глотку пятью целковыми и конец. Ясное дело - содрать человек хочет.

   Костя приободрился.

   - А пяти целковых довольно? Я дам и десять, только не пиши обо мне. Я человек рабочий, а ты надо мной издеваешься. Зачем?

   Он схватился за голову и простонал, вспомнив все перенесенные обиды:

   - Госсподи! за что? Что я кому сделал?!

   Лица всех были серьезны, сосредоточенны. Около них искренно, неподдельно страдал живой человек, и огрубевшие сердца сжимались жалостью и болью за ближнего своего.

   Был поздний вечер.

   По уединенной аллее сада ходил, мечтательно глядя на небо, спортивный рецензент Заскакалов и делал вид, что ему все равно: позовет его директор чемпионата ужинать или нет?

   А ему было не все равно.

   Из-за кустов вылезла массивная фигура тяжеловеса Кости Махаева и приблизилась к рецензенту.

   - Господин Заскакалов, - смущенно спросил Костя, покашливая и ненатурально отдуваясь. - Вы не потеряли сейчас десять рублей? Не обронили на дорожке?

   - Кажется, нет. А что?

   - Вот я нашел их. Вероятно, ваши. Получите...

   - Да это двадцатипятирублевка!

   - Ну, что ж... А вы мне дайте пятнадцать рублей сдачи - так оно и выйдет.

   Заскакалов снисходительно улыбнулся, вынул из кошелька сдачу, бумажку сунул в жилетный карман и снова зашагал, пытливо смотря в небо.

   - Так я могу быть в надежде? - прячась в кустах, крикнул застенчивый Костя.

   - Будьте покойны!

   Прошла ночь, наступил день. Ночь Костя проспал хорошо (первая ночь за трое суток), а утро принесло Косте ужас, мрак и отчаяние.

   В газете было про него написано буквально следующее:

   "Самой интересной оказалась борьба этого древнегреческого Антиноя - Махаева с пещерным венгром Огай. В искрометной схватке сошелся Махаев, достойный, по своей внешности, резца Праксителя, и тяжелый железный венгр. Как клубок пантер, катались оба они по сцене, пока на двадцатой минуте страшный Геракл не припечатал пещерного венгра".

   Опять днем собрались в саду, на той же самой скамейке, и обсуждали создавшееся невыносимое положение...

   Ясно было, что грубый, наглый репортер ведет самую циничную кампанию против безобидного Кости Махаева, и весь вопрос только в том - с какою целью?

   Сначала решили, что репортера подкупили борцы другого, конкурирующего чемпионата. Потом пришли к убеждению, что у репортера есть свой человек на место Кости, и он хочет так или иначе, но выжить Костю из чемпионата.

   Спорили и волновались, а Костя сидел, устремив остановившийся, страдальческий взгляд на толстый древесный ствол, и шептал бледными, искривленными обидой губами:

   - Геракл... Так, так. Антиной! Дождался. "Достойный резца"... Ну, что ж - режь, если тебе позволят. Ешь меня с хлебом!.. Пей мою кровь, скорпиён проклятый!

   Костя заплакал.

   Все, свесив большие, тяжелые головы, угрюмо смотрели в землю, и только толстые, красные пальцы шевелились угрожающе, да из широких мясистых грудей вылетало хриплое, сосредоточенное дыхание...

   - Антиноем назвал! - крикнул Костя и сжал руками голову. - Лучше бы ты меня палкой по голове треснул...

   - Ты поговори с ним по душам, - посоветовал чухонец. - Чего там!

   - Рассобачились они очень, - проворчал поляк Быльский. - Вчера негра назвал эбеновым деревом, на прошлой неделе про него же написал: сын Тимбукту... Спроси - трогал его негр, что ли?

   - Негру хорошо, - стиснув зубы, заметил Костя, - он по-русски не понимает. А я прекрасно понимаю, братец ты мой!..

   Долго сидели, растерянные, мрачные, как звери, загнанные в угол.

   Думали все: и десятипудовые тяжеловесы, и худые, изможденные жизнью, легковесы.

   Жалко было товарища. И каждый сознавал, что завтра с ним может случиться то же самое...

  

  

   Вечером Костя опять выследил спортивного рецензента и, когда тот всматривался в неразгаданное небо, заговорил с ним.

   - Слушайте, - сосредоточенно сказал Костя, беря рецензента за плечо. - Это с вашей стороны нехорошо.

   Рецензент поморщился.

   - Что еще? Мало вам разве? - спросил он.

   Кровь бросилась в лицо Косте.

   - А-а... ты вот как разговариваешь?! А это ты видел? Как это тебе покажется?

   Вещь, относительно которой спрашивали рецензентова мнения, была большим жилистым кулаком, колеблющимся на близком от его лица расстоянии.

   Рецензент с криком испуга отскочил, а Костя зловеще рассмеялся.

   - Это тебе, брат, не Тезей!!!

   - Да, Господи, - насильственно улыбнулся рецензент. - Будьте покойны!.. Постараюсь.

   И они разошлись...

   Разошлись, не поняв друг друга. Широкая пропасть разделяла их.

   Снаружи рецензент не показал виду, что особенно испугался Кости, но внутри сердце его похолодело...

   Идя домой, он думал:

   - Ишь, медведь косолапый. Дал десятку и Антиноя ему мало. Чем же тебя еще назвать? Зевесом, что ли? Попробуй-ка сам написать...

   И было ему обидно, что его изящный стиль, блестящие образы и сравнения тратятся на толстых, неуклюжих людей, ползающих по ковру и не ценящих его труда. И душа болела.

   Была она нежная, меланхолическая, полная радостного трепета перед красотой мира.

   В глубине души рецензент Заскакалов побаивался страшного, массивного Кости Махаева и поэтому решил в сегодняшней рецензии превзойти самого себя.

   После долгого обдумывания написал о Косте так:

   "Это было грандиозное зрелище... Мощный Махаев, будто сам Зевс борьбы, сошедший с Олимпа потягаться силой с человеком, нашел противника в лице бронзового сына священного Ганга, отпрыска браминов, Мохута. Ягуар Махаев с пластичными жестами Гермеса напал на терракотового противника и, конечно, - Гермес победил! Не потому ли, что Гермес лицом - Махаев, в борьбе делается легендарным Гераклом? Мы сидели и, глядя на Махаева, думали: и такое тело не иссечь? Фидий, где ты со своим резцом?"

   Вечером Заскакалов пришел в сад и, просмотрев борьбу, снова отправился в уединенную аллею, довольный собой, своим протеже Махаевым и перспективой будущего директорского ужина. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Быстрыми шагами приблизился к нему Махаев, протянул руку и - не успел рецензент опомниться, как уже лежал на земле, ощущая на спине и левом ухе сильную боль.

   Махаев выругался, ткнул ногой лежащего рецензента и ушел. Рецензентово сердце облилось кровью.

   - A-a, - подумал он. - Дерешься?.. Хорошо-с. Я, брат, не уступлю! Не запугаешь. Тебе же хуже!.. Теперь ни слова не напишу о тебе. Будешь знать!

   На другой день появилась рецензия о борьбе, и в том месте, где она касалась борьбы Махаева с Муколяйненом, дело ограничилось очень сухими скупыми словами:

   "Второй парой боролись Махаев с Муколяйненом. После двадцатиминутной борьбы победил первый приемом "обратный пояс".

  

  

   Махаева чествовали.

   Он сидел в пивной "Медведь", раскрасневшийся, оживленный и с худо скрытым хвастовством говорил товарищам:

   - Я знаю, как поступать с ихним братом. Уж вы мне поверьте! Ни деньгами, ни словами их не проймешь... А вот как дать такому в ухо - он сразу станет шелковый. Заметьте это себе, ребята!

   - С башкой парняга, - похвалил искренний серб Христич и поцеловал оживленного Костю.

  

  

  

  

   Знаменитый писатель Иван Перезвонов задумал изменить своей жене. Жена его была хорошей доброй женщиной, очень любила своего знаменитого мужа, но это-то, в конце концов, ему и надоело.

   Целый день Перезвонов был на глазах жены и репортеров... Репортеры подстерегали, когда жена куда-нибудь уходила, приходили к Перезвонову и начинали бесконечные расспросы. А жена улучала минуту, когда не было репортеров, целовала писателя в нос, уши и волосы и, замирая от любви, говорила:

   - Ты не бережешь себя... Если ты не думаешь о себе и обо мне, то подумай о России, об искусстве и отечественной литературе.

   Иван Перезвонов, вздыхая, садился в уголку и делал вид, что думает об отечественной литературе и о России. И было ему смертельно скучно.

   В конце концов писатель сделался нервным, язвительным.

   - Ты что-то бледный сегодня? - спрашивала жена, целуя мужа где-нибудь за ухом или в грудобрюшную преграду.

   - Да, - отстраняясь, говорил муж. - У меня индейская чума в легкой форме. И сотрясение мозга! И воспаление почек!!

   - Милый! Ты шутишь, а мне больно... Не надо так... - умоляюще просила жена и целовала знаменитого писателя в ключицу или любовно прикладывалась к сонной артерии...

   Иногда жена, широко раскрывая глаза, тихо говорила:

   - Если ты мне когда-либо изменишь - я умру.

   - Почему? - лениво спрашивал муж. - Лучше живи. Чего там.

   - Нет, - шептала жена, смотря вдаль остановившимися глазами. - Умру.

   - Господи! - мучился писатель Перезвонов. - Хотя бы она меня стулом по голове треснула или завела интригу с репортером каким-нибудь... Все-таки веселее!

   Но стул никогда не поднимался над головой Перезвонова, а репортеры боялись жены и старались не попадаться ей на глаза.

  

  

   Однажды была масленица. Всюду веселились, повесничали на легкомысленных маскарадах, пили много вина и пускались в разные шумные авантюры...

   А знаменитый писатель Иван Перезвонов сидел дома, ел домашние блины и слушал разговор жены, беседовавшей с солидными, положительными гостями.

   - Ване нельзя много пить. Одну рюмочку, не больше. Мы теперь пишем большую повесть. Мерзавец этот Солунский!

   - Почему? - спрашивали гости.

   - Как же. Писал он рецензию о новой Ваниной книге и сказал, что он слишком схематизирует взаимоотношения героев. Ни стыда у людей, ни совести.

   Когда гости ушли, писатель лежал на диване и читал газету.

   Не зная, чем выразить свое чувство к нему, жена подошла к дивану, стала на колени и, поцеловав писателя в предплечье, спросила:

   - Что с тобой? Ты, кажется, хромаешь?

   - Ничего, благодарю вас, - вздохнул писатель. - У меня только разжижение мозга и цереброспинальный менингит. Я пойду пройдусь...

   - Как,- испугалась жена. - Ты хочешь пройтись? Но на тебя может наехать автомобиль или обидят злые люди.

   - Не может этого быть, - возразил Перезвонов,- до сих пор меня обижали только добрые люди.

   И, твердо отклонив предложение жены проводить его, писатель Перезвонов вышел из дому.

   Сладко вздохнул усталой от комнатного воздуха грудью и подумал:

   - Жена невыносима. Я молод и жажду впечатлений. Я изменю жене.

  

  

   На углу двух улиц стоял писатель и жадными глазами глядел на оживленный людской муравейник.

   Мимо Перезвонова прошла молодая, красивая дама, внимательно оглядела его и слегка улыбнулась одними глазами.

   - Ой-ой, - подумал Перезвонов. - Этого так нельзя оставить... Не нужно забывать, что нынче масленица - многое дозволено.

   Он повернул за дамой и, идя сзади, любовался ее вздрагивающими плечами и тонкой талией.

   - Послушайте... - после некоторого молчания сказал он, изо всех сил стараясь взять тон залихватского ловеласа и уличного покорителя сердец. - Вам не страшно идти одной?

   - Мне? - приостановилась дама, улыбаясь. - Нисколько. Вы, вероятно, хотите меня проводить?

   - Да, - сказал писатель, придумывая фразу попошлее. - Надо, пока мы молоды, пользоваться жизнью.

   - Как? Как вы сказали? - восторженно вскричала дама. - Пока молоды... пользоваться жизнью. О, какие это слова! Пойдемте ко мне!

   - А что мы у вас будем делать? - напуская на лицо циничную улыбку, спросил знаменитый писатель.

   - О, что мы будем делать!.. Я так счастлива. Я дам вам альбом - вы запишете те прекрасные слова, которыми вы обмолвились. Потом вы прочтете что-нибудь из своих произведений. У меня есть все ваши книги!

   - Вы меня принимаете за кого-то другого, - делаясь угрюмым, сказал Перезвонов.

   - Боже мой, милый Иван Алексеевич... Я прекрасно изучила на вечерах, где вы выступали на эстраде, ваше лицо, и знакомство с вами мне так приятно...

   - Просто я маляр Авксентьев, - резко перебил ее Перезвонов. - Прощайте, милая бабенка. Меня в трактире ждут благоприятели. Дербалызнем там. Эх, вы!!

  

  

   - Прах их побери, так называемых, порядочных женщин. Я думаю, если бы она привела меня к себе, то усадила бы в покойное кресло и спросила - отчего я такой бледный, не заработался ли? Благоговейно поцеловала бы меня в височную кость, а завтра весь город узнал бы, что Перезвонов был у Перепетуи Ивановны... Черррт! Нет, Перезвонов... Ищи женщину не здесь, а где-нибудь в шантане, где публика совершенно беззаботна насчет литературы.

   Он поехал в шантан. Разделся, как самый обыкновенный человек, сел за столик, как самый обыкновенный человек, и ему, как обыкновенному человеку, подали вина и закусок.

   Мимо него проходила какая-то венгерка.

   - Садитесь со мной, - сказал писатель. - Выпьем хорошенько и повеселимся.

   - Хорошо, - согласилась венгерка. - Познакомимся, интересный мужчина. Я хочу рябчиков.

   Через минуту ее отозвал распорядитель.

   Когда она вернулась, писатель недовольно спросил:

   - Какой это дурак отзывал вас?

   - Это здесь компания сидит в углу. Они расспрашивали, зачем вы сюда приехали и о чем со мной говорили. Я сказала, что вы предложили мне "выпить и повеселиться". А они смеялись и потом говорят: "эта Илька всегда напутает. Перезвонов не мог сказать так!"

   - Черррт! - прошипел писатель. - Вот что, Илька... Вы сидите - кушайте и пейте, а я расплачусь и уеду. Мне нужно.

   - Да расплачиваться не надо, - сказала Илька. - За вас уже заплачено.

   - Что за глупости?! Кто мог заплатить?

   - Вон тот толстый еврей - банкир. Подзывал сейчас распорядителя и говорит: "За все, что потребует тот господин, - плачу я! Перезвонов не должен расплачиваться". Мне дал пятьдесят рублей, чтобы я ехала с вами. Просил ничего с вас не брать.

   Она с суеверным ужасом посмотрела на Перезвонова и спросила:

   - Вы, вероятно... переодетый пристав?..

   Перезвонов вскочил, бросил на стол несколько трехрублевок и направился к выходу.

   Сидящие за столиками посетители встали, обернулись к нему, и - гром аплодисментов прокатился по зале... Так публика выражала восторг и преклонение перед своим любимцем, знаменитым писателем.

   Бывшие в зале репортеры выхватили из карманов книжки и, со слезами умиления, стали заносить туда свои впечатления. А когда Перезвонов вышел в переднюю, он наткнулся на лакея, который служил ему. Около лакея толпилась публика, и он продавал по полтиннику за штуку окурки папирос, выкуренных Перезвоновым за столом. Торговля шла бойко.

  

  

   Оставив позади себя восторженно гудящую публику и стремительных репортеров, Перезвонов слетел с лестницы, вскочил на извозчика и велел ему ехать в лавчонку, которая отдавала на прокат немудрые маскарадные костюмы...

   Через полчаса на шумном маскарадном балу в паре с испанкой танцевал веселый турок, украшенный громадными наклеенными усами и горбатым носом.

   Турок веселился вовсю - кричал, хлопал в ладоши, визжал, подпрыгивал и напропалую ухаживал за своей испанкой.

   - Ходы сюда! - кричал он, выделывая ногами выкрутасы. - Целуй менэ, барышна, на морда.

   - Ах, какой вы веселый кавалер, - говорила восхищенная испанка. - Я поеду с вами ужинать!..

   - Очин прекрасно, - хохотал турок, семеня возле дамы. - Одын ужин - и никаких Перезвонов!

   Было два часа ночи.

   Усталый, но довольный Перезвонов сидел в уютном ресторанном кабинете, на диване рядом с хохотушкой-испанкой и взасос целовался с ней. Усы его и нос лежали тут же на столе, и испанка, шутя, пыталась надеть ему турецкий нос на голову и на подбородок.

   Перезвонов хлопал себя по широким шароварам и пел, притоптывая:

   - Ой, не плачь, Маруся - ты будешь моя!

   Кончу мореходку, женюсь я на тебя...

   Испанка потянулась к нему молодым теплым телом.

   - Позвони человеку, милый, чтобы он дал кофе и больше не входил... Хорошо?

   Перезвонов потребовал кофе, отослал лакея и стал возиться с какими-то крючками на лифе испанки...

  

  

   В дверь осторожно постучались.

   - Ну? - нетерпеливо крикнул Перезвонов, - нельзя!

   Дверь распахнулась, и из нее показалась странная процессия... Впереди всех шел маленький белый поваренок, неся на громадном блюде сдобный хлеб и серебряную солонку с солью. За поваренком следовал хозяин гостиницы, с бумажкой в руках, а сзади буфетчица, кассир и какие-то престарелые официанты.

   Хозяин выступил вперед и, утирая слезы, сказал, читая по бумажке:

   - "Мы счастливы выразить свой восторг и благодарность гордости нашей литературы, дорогому Ивану Алексеичу, за то, что он почтил наше скромное коммерческое учреждение своим драгоценным посещением, и просим его от души принять по старорусскому обычаю хлеб-соль, как память, что под нашим кровом он вкусил женскую любовь, это украшение нашего бытия"...

   В дверях показались репортеры.

  

  

   Вернувшись домой, Перезвонов застал жену в слезах.

   - Чего ты?!

   - Милый... Я так беспокоилась... Отчего ты такой бледный?.. Я думала - ушел... Там женщины разные!.. Масленица... Думаю, изменит мне...

   - Где там! - махнув рукой, печально вздохнул знаменитый писатель. - Где там!

  

  

  

   Мир таинственного и загадочного - мир прекрасный, привлекательный и в то же время страшный, именно этой своей загадочностью и таинственностью.

   Немногие могут заглянуть за страшную завесу неизвестного, а те, кто заглянул, на всю жизнь сохраняют в душе холодный ужас, а на голове много лишних прядей седых волос.

   В моей жизни было всего три случая таинственных, непонятных явлений, которые находятся всецело по ту сторону человеческого постижения и при воспоминаниях о которых сердце мое наполняется удивлением и страхом, а по спине пробегает легкая, холодная дрожь.

  

  

   Первый случай был давно, во дни моей молодости.

   Однажды, когда я прогуливался по пустынному полю, ко мне подошла старая цыганка и, пытливо взглянув в лицо, сказала:

   - Барину скоро предстоит дорога.

   - Откуда ты знаешь? - удивленно вскричал я.

   - Старая Любка все знает,- зловеще сказала цыганка.

   Пораженный этим странным предсказанием, я дал цыганке двугривенный, и она исчезла.

   Прошло года три. Я уже стал забывать о своей прогулке, встрече с цыганкой и ее словах, как однажды осенью на мое имя пришла телеграмма, чтобы я экстренно выезжал в N, где жил мой дядя.

   Полный тяжелых предчувствий, поехал я в N и на вокзале, встретив тетку, узнал печальную новость: дядя вчера умер!

   - А какое у нас сегодня число? - спросил я.

   - Десятое.

   - Поразительно! - подумал я. - Ровно три года и десять дней со времени моей встречи с цыганкой... Откуда она могла знать о предстоящей смерти дяди и теткиной телеграмме?

   Рассказывая о последних минутах дяди, тетка сообщила, что старик за десять минут до смерти был еще жив...

   Эта странность еще больше утвердила меня в мысли, что между двумя рассказанными случаями: предсказанием цыганки и смертью дяди была какая-то загадочная, не разрешимая человеческим пониманием связь...

  

  

   Второй случай был совсем недавно. До сих пор я не могу прийти в себя, и если до сих пор я не верил в необъяснимое в природе, то этот случай с категорической ясностью мог поколебать мой скептицизм.

   Был солнечный светлый день, исключавший всякую возможность предположения о чем-нибудь таинственном, что случается только в страшные, темные осенние ночи... Мне нужно было сделать кое-какие покупки. Я нанял по часам извозчика - молодого, безусого парня (я это хорошо запомнил). Мы заезжали в несколько мест, и я, думая о своих делах, совершенно забыл об извозчике и его ординарной наружности.

   Последнее место, куда я заехал, был банк. Закончив в несколько минут свои дела, я вышел на улицу, вскочил в пролетку и приказал извозчику ехать домой. Он ударил по лошадям и, пошевелившись на козлах (я никогда не забуду этой минуты...), медленно обернул ко мне свое лицо.

   - Куда прикажете? - спросил извозчик, глядя на меня исподлобья.

   Я вскрикнул и закрыл в ужасе лицо руками: на меня смотрело б_о_р_о_д_а_т_о_е, с_т_а_р_о_о_б_р_а_з_н_о_е лицо с длинными усами и морщинами на щеках.

   До сих пор я твердо помню, что между тем, как я впервые нанял этого извозчика, и страшным моментом его поворота ко мне прошло не более двух часов... Откуда же могла взяться эта большая борода, усы и морщины у моложавого безусого парня?! Что случилось за это время в природе? Пронеслось ли над нашими головами несколько никем не замеченных десятков лет, украсивших парня всеми атрибутами зрелого возраста, или... сам дьявол сидел на козлах, меняя по своему желанию личину извозчика?

   Удивительнее всего, что старый извозчик уже не помнил улицы, с которой он впервые взял меня, и странными мне показались его преувеличенные поклоны и благодарность, когда я уплатил ему условленные два рубля за время.

   Кто был мой извозчик? Тайна по-прежнему окутывает этот страшный вопрос непроницаемым покровом... Разрешится ли она когда-нибудь? Бог весть.

  

  

   Третий случай я считаю самым страшным.

   Однажды прислуга сообщила мне, что в новолуние на чердаке появляется какая-то белая фигура, пугающая всех своим зловещим видом.

   - Вздор, - улыбаясь, сказал я. - Почему именно в новолуние? Если она является, то может явиться, когда угодно.

   Но прислуга стояла на своем.

   - Хорошо, - сказал я. - Я проверю это. Теперь как раз не новолуние, и я посмотрю - явится ли твое привидение?

   В ту же ночь я, с замирающим сердцем, и не слушая уверений прислуги, что раз нет новолуния, не будет и привидения, отправился на чердак. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Рано утром, бледный, с перекошенным от ужаса лицом, я еле сполз с чердака вниз. На все вопросы у меня только и хватило пролепетать:

   - Прислуга была права... Новолуния не было, привидение, действительно, не появилось. Ясно, что в новолуние, значит, оно является.

   После этого необъяснимого случая прошло много времени... Я тогда же немедленно настоял на переезде с ужасной квартиры, но даже и теперь, когда я вспоминаю о ночи на чердаке, волосы мои шевелятся, и я стараюсь изгнать из памяти эту ночь, убедившую меня в существовании таинственных, призрачных существ загробного мира...

  

  

  

  

   Первый раз в жизни я имел свой собственный телефон. Это радовало меня, как ребенка. Уходя утром из дому, я с напускной небрежностью сказал жене:

   - Если мне будут звонить, - спроси - кто и запиши номер.

   Я прекрасно знал, что ни одна душа в мире, кроме монтера и телефонной станции, не имела представления о том, что я уже восемь часов имею свой собственный телефон, но бес гордости и хвастовства захватил меня в свои цепкие лапы, и я, одеваясь в передней, кроме жены, предупредил горничную и восьмилетнюю Китти, выбежавшую проводить меня:

   - Если мне будут звонить, - спросите - кто и запишите номер.

   - Слушаю-с, барин!

   - Хорошо, папа!

   И я вышел с сознанием собственного достоинства и солидности, шагал по улицам так важно, что нисколько бы не удивился, услышав сзади себя разговор прохожих:

   - Смотрите, какой он важный!

   - Да, у него такой дурацкий вид, что будто он только что обзавелся собственным телефоном.

  

  

   Вернувшись домой, я был несказанно удивлен поведением горничной: она открыла дверь, отскочила от меня, убежала за вешалку и, выпучив глаза, стала оттуда манить меня пальцем.

   - Что такое?

   - Барин, барин, - шептала она, давясь от смеха. - Подите-ка, что я вам скажу! Как бы только барыня не услыхала...

   Первой мыслью моей было, что она пьяна; второй, что я вскружил ей голову своей наружностью и она предлагает вступить с ней в преступную связь.

   Я подошел ближе, строго спросив:

   - Чего ты хочешь?

   - Тш... барин. Сегодня к Вере Павловне не приезжайте ночью, потому ихний муж не едет в Москву.

   Я растерянно посмотрел на загадочное, улыбающееся лицо горничной я тут же решил, что она по-прежнему равнодушна ко мне, но спиртные напитки лишили ее душевного равновесия, и она говорит первое, что взбрело ей на ум.

   Из детской вылетела Китти, с размаху бросилась ко мне на шею и заплакала.

   - Что случилось? - обеспокоился я.

   - Бедный папочка! Мне жалко, что ты будешь слепой... Папочка, лучше ты брось эту драную кошку, Бельскую.

   - Какую... Бельску-ю? - ахнул я, смотря ей прямо в заплаканные глаза.

   - Да твою любовницу. Которая играет в театре. Клеманс сказала, что она драная кошка. Клеманс сказала, что, если ты ее не бросишь, она выжжет тебе оба глаза кислотой, а потом она просила, чтобы ты сегодня обязательно приехал к ней в шантан. Я мамочке не говорила, чтобы ее не расстраивать, о глазах-то.

   Вне себя я оттолкнул Китти и бросился к жене.

   Жена сидела в моем рабочем кабинете и держала в руках телефонную трубку. Истерическим, дрожащим от слез голосом она говорила:

   - И это передать... Хорошо-с... Можно и это передать. И поцелуи... Что?.. Тысячу поцелуев. Передам и это. Все равно уж заодно.

   Она повесила телефонную трубку, обернулась и, смотря мне прямо в глаза, сказала странную фразу:

   - В вашем гнездышке на Бассейной бывать уже опасно. Муж, кажется, проследил.

   - Это дом сумасшедших! - вскричал я. - Ничего не понимаю.

   Жена подошла ко мне и, приблизив свое лицо к моему, без всякого колебания сказала:

   - Ты... мерзавец!

   - Первый раз об этом слышу. Это, вероятно, самые свежие вечерние новости.

   - Ты смеешься? Будешь ли ты смеяться, взглянув на это?

   Она взяла со стола испещренную надписями бумажку и прочла:

   - No 349-27 - "Мечтаю тебя увидеть хоть одним глазком сегодня в театре и послать хоть издали поцелуй".

   No 259-09 - "Куда ты, котик, девал то бриллиантовое кольцо, которое я тебе подарила? Неужели заложил подарок любящей тебя Дуси Петровой?"

   No 317-01 - "Я на тебя сердита... Клялся, что я для тебя единственная, а на самом деле тебя видели на Невском с полной брюнеткой. Не шути с огнем!"

   No 102-12 - "Ты - негодяй! Надеюсь, понимаешь".

   No 9-17 - "Мерзавец - и больше ничего!"

   No 177-02 - "Позвони, как только придешь, моя радость! А то явится муж, и нам не удастся уговориться о вечере. Любишь ли ты по-прежнему свою Надю?"

   Жена скомкала листок и с отвращением бросила его мне в лицо.

   - Что же ты стоишь? Чего же ты не звонишь своей Наде? - с дрожью в голосе спросила она. - Я понимаю теперь, почему ты с таким нетерпением ждал телефона. Позвони же ей - No 177-02, а то придет муж, и вам не удастся условиться о вечере. Подлец!

   Я пожал плечами.

   Если это была какая-нибудь шутка, то эти шутки не доставили мне радости, покоя и скромного веселья.

   Я поднял бумажку, внимательно прочитал ее и подошел к телефону.

   - Центральная, No 177-02? Спасибо. No 177-02?

   Мужской голос ответил мне:

   - Да, кто говорит?

   - No 300-05. Позовите к телефону Надю.

   - Ах, вы No 300-05. Я на нем ее однажды поймал. И вы ее называете Надей? Знайте, молодой человек, что при встрече я надаю вам пощечин... Я знаю, кто вы такой!

   - Спасибо! Кланяйтесь от меня вашей Наде и скажите ей, что она сумасшедшая.

   - Я ее и не виню, бедняжку. Подобные вам негодяи хоть кому вскружат голову. Ха-ха-ха! Профессиональные обольстители. Знайте, No 300-05, что я поколочу вас не позже завтрашнего дня.

   Этот разговор не успокоил меня, не освежил моей воспаленной головы, а, наоборот, еще больше сбил меня с толку.

  

  

   Обед прошел в тяжелом молчании.

   Жена за супом плакала в салфетку, оросила слезами жаркое и сладкое, а дочь Китти не отрываясь смотрела в мои глаза, представляя их выжженными, и, когда жена отворачивалась, дружески шептала мне:

   - Папа, так ты бросишь эту драную кошку - Бельскую? Смотри же! Брось ее!

   Горничная, убирая тарелки, делала мне таинственные знаки, грозила в мою сторону пальцем и фыркала в соусник.

   По ее лицу было видно, что она считает себя уже навеки связанной со мной ложью, тайной и преступлением.

   Зазвонил телефон.

   Я вскочил и помчался в кабинет.

   - Кто звонит?

   - Это No 300-05?

   - Да, что нужно?

   Послышался женский смех.

   - Это говорю я, Дуся. Неужели у тебя уже нет подаренного мною кольца? Куда ты его девал?

   - Кольца у меня нет, - отвечал я. - И не звони ты мне больше никогда, чтоб тебя дьявол забрал!

   И повесил трубку.

   После обеда, отверженный всей семьей, я угрюмо занимался в кабинете и несколько раз говорил по телефону.

   Один раз мне сказали, что если я не дам на воспитание ребенка, то он будет подброшен под мои двери с соответствующей запиской, а потом кто-то подтвердил свое обещание выжечь мне глаза серной кислотой, если я ке брошу "эту драную кошку" - Бельскую.

   Я обещал ребенка усыновить, а Бельскую бросить раз и навсегда.

  

  

   На другой день утром к нам явился неизвестный молодой человек с бритым лицом и, отрекомендовавшись актером Радугиным, сказал мне:

   - Если вам все равно, поменяемся номерами телефонов.

   - А зачем? - удивился я.

   - Видите ли, ваш номер 300-05 был раньше моим, и знакомые все уже к нему привыкли.

   - Да, они уж очень к нему привыкли, - согласился я.

   - И потому, так как мой новый номер мало кому известен, происходит путаница.

   - Совершенно верно, - согласился я. - Происходит путаница. Надеюсь, с вами вчера ничего дурно