Линев Дмитрий Александрович - По тюрьмам

быть извѣстно властямъ. Я не буду отрицать извѣстнаго, не буду искать спасен³я во лжи, но и не буду самъ объявлять о неизвѣстномъ, необнаруженномъ. Къ чему повело-бы такое добровольное отягчен³е своей участи? Дѣло другое, если-бы чистосердечное сознан³е во всемъ передъ судебнымъ слѣдователемъ могло доставить мнѣ душевное спокойств³е, могло снять съ моей души гнетущ³й ее камень... О, тогда я съ радост³ю сдѣлалъ бы его, не смотря ни на как³я послѣдств³я. Болѣе того, я чувствовалъ потребность въ чистосердечной исповѣди; но не передъ слѣдователемъ. Такая оффиц³альная исповѣдь не принесла бы мира моей душѣ. Если бы я могъ предстать предъ всѣми жертвами моихъ обмановъ... Съ какою радостью я открылъ бы имъ мою душу! Онѣ узнали-бы все затаенное, такъ долго скрываемое, все то, что я долженъ былъ столько времени носить въ себѣ, тщательно скрывая отъ глаза самаго близкаго изъ нихъ. О, я знаю, онѣ не отвѣтили бы мнѣ презрѣн³емъ.

   Я не пришелъ ни къ какому рѣшен³ю. Оправдан³е этому я нашелъ въ той крайней неопредѣленности моего положен³я, которая выражалась въ вышеприведенныхъ вопросахъ. Да, необходимо было обратиться къ кому-нибудь изъ начальствующихъ лицъ за свѣдѣн³ями о положен³и моего дѣла. Послѣ неоднократныхъ просьбъ, ежедневно адресованныхъ мною, во время повѣрокъ, помощникамъ смотрителя,- послѣдняго не удавалось видѣть,- я, наконецъ, благодаря содѣйств³ю Гулькевича, содѣйств³ю, оплаченному, при посредствѣ Фока, тремя рублями, получилъ изъ конторы тюрьмы справку такого содержан³я: "Отставной юнкеръ Дмитр³й Александровъ Карасевъ присланъ въ больницу тюремнаго замка, при отношен³и смотрителя полицейскаго дома *** части. Никакихъ документовъ, кромѣ свидѣтельства полицейскаго врача, производившаго освидѣтельствован³е Карасева, при отношен³и нѣтъ; и Карасевъ, по выздоровлен³и, подлежитъ возвращен³ю обратно въ полицейск³й домъ". Ясно,- думалъ я,- пока лежу въ больницѣ, ничего не узнаю. Только въ части я могу добыть нужныя свѣдѣн³я о своемъ дѣлѣ. Ужь двѣ недѣли прошло, какъ я пробудился отъ состоян³я безпамятства. Я былъ почти здоровъ; только слабость въ ногахъ напоминала еще о болѣзни. Но такъ какъ я въ это время никакихъ медицинскихъ пособ³й не получалъ, то не представлялось необходимости оставаться въ больницѣ. Шансы на окончательное выздоровлен³е, какъ въ части, такъ и въ больницѣ, были для меня одинаковы. 21 ноября, на обычный вопросъ палатнаго доктора: "ничего особеннаго?", я отвѣтилъ просьбой выписать меня. Препятств³й, конечно, не встрѣтилось.

   - Что вы, батюшка, такъ скоро вздумали выписаться?- какъ-то испуганно спросилъ прибѣжавш³й ко мнѣ Фокъ, которому, какъ видно, Гулькевичъ ужь успѣлъ передать о моей выпискѣ.- Успѣете еще накоптиться въ части. Плохой-же вы товарищъ! Только что сошлись было, и вдругъ... Это не по арестантски! A я еще собирался вамъ одинъ планъ сообщить: славная-бы, чортъ возьми, штука! Да нѣтъ,- съ вами, видно, пива не сваришь...

   - Я бы, можетъ быть, и не выписался такъ скоро, но мнѣ хочется поскорѣй видѣть слѣдователя.

   - На кой онъ вамъ чортъ! - съ сердцемъ сказалъ Фокъ.- Ужь не думаете-ли вы и въ самомъ дѣлѣ на чистую? По моему, это была-бы страшная глупость съ вашей стороны. Вамъ нужно только одно: задать лататы {Убѣжать.}, и я ужь вамъ устроилъ-бы это; клянусь вамъ!

   - Нѣтъ, я не думаю бѣжать. Это-бы вы въ чему не довело.

   - Какъ ни къ чему? Опять графомъ или барономъ какимъ нибудь стали-бы... Цапнуть этакъ кучу денегъ, да въ Америку! И я-бы какъ нибудь постарался вырваться изъ тюрьмы... славно-бы вмѣстѣ!

   - Не лучше-ли намъ, Константинъ Николаевичъ, вернуться на дорогу честнаго труда?

   - Ха-ха-ха! Что вы - очумѣли? Вы рекомендуете мнѣ умереть съ голоду; покорно васъ благодарю. Да позвольте васъ спросить, какой такой честный трудъ для меня доступенъ? - вызывающе спросилъ меня Фокъ.

   - Я не знаю, на что вы способны...

   - На обманъ, больше ни на что! - перебилъ онъ меня.- Или вы думаете, что я родился такимъ, какъ я теперь? Что я никогда не гнушался обмана, не изыскивалъ другихъ средствъ къ пропитан³ю? Я не забылъ, что я дворянинъ,- какъ-то печально продолжалъ вдругъ совершенно измѣнившммся голосомъ Фокъ,- сиротство сгубило меня... Да что толковать! Прежде нельзя было, а теперь и подавно. Но думаете-ли вы, что кто-нибудь приметъ къ себѣ на службу человѣка, трижды сидѣвшаго въ тюрьмѣ? Да будь я семи пядей во лбу, и тогда-бы мнѣ пришлось, по выходѣ изъ тюрьмы, умереть съ голоду, прежде, чѣмъ я получу возможность честно заработать кусокъ хлѣба. Да и на что я способенъ? Пишу - плохо; образован³я - никакого; мастерства - не знаю: на поденную работу также не гожусь: силъ мало; въ лакеи идти - пробовалъ. Не тутъ-то было: какъ посмотрятъ въ документъ, узнаютъ, что я потомственный дворянинъ, сынъ полковника, такъ сейчасъ и откажутъ. Теперь, кажется, ужь не вывернусь, придется съ дворянствомъ-то распроститься: навѣрное лишатъ правъ; а ужь тогда и подавно хоть воруй... Нѣтъ, князь! Вы все это сами въ тысячу разъ лучше меня знаете. Трудно нашему брату, разъ попавшему въ тюрьму, выбраться на честную дорогу!... Ну, у кого еще есть родные... у меня ни одной души нѣтъ... На рѣсннцахъ у Фока показались слезы.

   Я былъ крайне удивленъ и тронутъ. Фокъ, этотъ порядочный арестантъ, у котораго нѣтъ, повидимому, ничего святаго и дорогаго, пропитанный насквозь тюрьмой, вдругъ заговорилъ такимъ языкомъ! Сколько отчаян³я, тоски слышалось въ послѣднихъ словахъ его безсвязнаго монолога... A слезы, послѣ словъ: "у меня нѣтъ ни одной души"?... И этого человѣка мучило сознан³е горькаго одиночества, сиротства. A знаетъ-ли онъ, что это самое сиротство - главная причина его нравственной гибели? Что сиротству онъ обязанъ отсутств³емъ воспитан³я, образован³я, нуждой, которая могучей рукою толкнула его на путь порока.

   - У меня также нѣтъ ни одной родной души,- сказалъ я Фоку.- Въ этомъ случаѣ мы одинаково несчастны. Но что дѣлать? Это несчастье непоправимо. Мы можемъ утѣшать себя только тѣмъ, что оно не нами создано. Я отъ души жалѣю, что мнѣ раньше не пришлось вызвать васъ на откровенность. Признаюсь, мнѣ казалось, что вы до такой степени сроднились съ своимъ положен³емъ, что сдѣлались неспособны честно чувствовать. Но то, что теперь вырвалось изъ вашихъ устъ, разубѣдило меня въ этомъ. Какая досада, что мнѣ сегодня-же приходится разстаться съ вами, Константинъ Николаевичъ! Вы, конечно, замѣтили, что я уклонялся отъ бесѣды съ вами о моихъ преступлен³яхъ, о чемъ вы меня каждый разъ не переставали просить. Вы выказывали такую готовность восхищаться моими преступными похожден³ями, что мнѣ дѣлалось гадко не за себя только, но и за васъ. Теперь я вамъ скажу: я совершилъ массу преступлен³й; каждый день моего самозванства,- это рядъ обмановъ; а оно длилось восемь мѣсяцевъ... Я, такимъ образомъ, испыталъ всю сладость и горечь преступной жизни. Вѣрьте-жь мнѣ, послѣдн³й бѣднякъ, голодающ³й изо-дня въ день, счастливѣе преступника, совѣсть котораго еще не успѣла заглохнуть. A дойти до состоян³я совершеннаго нравственнаго отупѣн³я, человѣкъ, въ которомъ, подобно вамъ, сознан³е своего несчастья порой вызываетъ слезу,- не можетъ желать. Позвольте,- остановилъ я его попытку возразить.- A вы, между тѣмъ, не употребляете ни малѣйшаго усил³я устранить отъ себя губительное вл³ян³е окружающей васъ тюремной среды. Эта среда положила на васъ сильный отпечатокъ,- настолько сильный, что я въ течен³и двухъ недѣль не видалъ въ, васъ ничего истинно-человѣческаго. Вспомните вашъ жесток³й поступокъ съ бѣднымъ мальчикомъ, отзывъ о графинѣ - этой честнѣйшей, всецѣло преданной добру женщинѣ, ваши пресловутыя понят³я о какой-то арестантской порядочности... Въ вашихъ словахъ о горькой долѣ человѣка вашего положен³я, т. е. одинокаго, безъ образован³я, съ тюрьмой въ прошедшемъ,- много правды; но все это не даетъ намъ права махнуть на себя рукой и совершенно отдаться пороку, не разсуждая, не позволяя ни разу мысли здраво обсудить свое состоян³е. Только привычка мыслить, углубляться иногда въ себя, спасла меня отъ совершенной гибели. Человѣкъ можетъ пастъ, но не пропасть. Мое положен³е не лучше вашего, если еще не хуже.

   - О, нѣтъ! Нѣтъ! - замахалъ руками Фокъ.- если-бы я былъ такъ образованъ, какъ вы, я бы зналъ, что дѣлать. Но я тупъ... глупъ...

   - Это неправда. Вы вовсе не глупы. Но вы втянулись въ грязную жизнь, и не хотите удержать себя. Вы мало думаете, Константинъ Николаевичъ. Вы падаете безъ борьбы; а это хуже всего.

   - Но что-жь вы прикажете мнѣ дѣлать? - какъ-то выкрикнулъ мнѣ Фокъ.- Я сознаю, что дошелъ чортъ знаетъ до-чего; но что толку въ этомъ сознан³и, когда нельзя помочь?

   - Почему нельзя? Нужно пробовать; не переставать пробовать. Мои слова, конечно, теряютъ много въ вашихъ глазахъ, потому что я ихъ произношу; я - не менѣе васъ преступный! Но, повѣрьте мнѣ, я произношу ихъ искренно. Я падалъ и боролся, и теперь борюсь; и только сознан³е, что я борюсь, удерживаетъ меня отъ того, чтобы покончить всѣ разсчеты съ жизнью, однимъ выстрѣломъ изъ револьвера. Попробуйте и вы бороться. Стряхните съ себя эту шутовскую, арестантскую маску, уйдите немного въ себя, и вы увидите, насколько вы выростете въ собственныхъ глазахъ. Извините меня, что я позволяю себѣ давать вамъ совѣты. Повторяю: только слезы, замѣченныя мною въ вашихъ глазахъ, при воспоминан³и о своемъ сиротствѣ, побудили меня вступить съ вами въ этотъ разговоръ.

   - Спасибо вамъ,- отвѣтилъ Фокъ.- Вы говорите правду. Я самъ себя ненавижу... Ахъ, если-бы вы дольше остались въ больницѣ!

   - Вотъ видите, вы испытываете на себѣ вл³ян³е правдиваго слова. Сознайтесь: не вы-ли сами виноваты, что до сихъ поръ это слово не доходило до васъ? Сколько добраго, честнаго, благороднаго, проникнутаго истиннымъ участ³емъ къ вамъ, вы могли бы услышать отъ графини, вовсе время, пока она посѣщала больницу? Знаете что, Константинъ Николаевичъ? Одна, правда, нескладная, народная пословица говоритъ: "чужую бѣду руками разведу, а къ своей ума не приложу". Сколько я ни думалъ о своемъ положен³и, пока я еще ничего не придумалъ такого, чѣмъ можно бы его улучшить; но, право, мнѣ кажется, что для васъ у меня нашелся бы дѣльный, добрый совѣтъ. Вы сказали, что вы себя ненавидите. Не вѣрнѣе-ли будетъ сказать, что вы ненавидите свое прошлое и настоящее? Причина этой ненависти кроется, какъ я уже сказалъ, въ отсутств³и борьбы, съ чѣмъ не можетъ еще примириться вашъ внутренн³й, не совершенно еще павш³й человѣкъ. Что вы хотѣли бы измѣнить свою жизнь, это для меня ясно. Но вы не знаете, какъ это сдѣлать? Если вы только употребите надъ собой усил³е, заставите себя теперь-же отрѣшиться отъ всего усвоеннаго, привитаго, такъ сказать, къ вамъ тюрьмой, вы достигнете желаемаго. Въ противномъ случаѣ, ваше желан³е никогда не приведется въ дѣло; и кто знаетъ? долго-ли оно пробудетъ въ васъ. Надѣетесь-ли вы на себя?

   - Говорите, говорите, кня... виноватъ, Дмитр³й Александровичъ; я все испробую, все сдѣлаю! Мнѣ надоѣла, опротивѣла мой жизнь... Эта грязь... Я васъ никогда не забуду,

   - И я васъ не забуду. Повѣрьте: я воспользуюсь всякимъ возможнымъ въ тюрьмѣ случаемъ, чтобы узнать о васъ. Познакомьте-же меня теперь съ подробностями вашего настоящаго. Это необходимо, чтобы дать вамъ дѣйствительный совѣтъ.

   Это была самая обыденная и, потому, тѣмъ болѣе грустная истор³я большинства тюремныхъ героевъ. Всего только два мѣсяца тому назадъ, Фо³гь освобожденъ былъ изъ тюрьмы по оправдательному приговору суда. Обвинялся онъ тогда въ кражѣ платка, оцѣненнаго въ 20 коп. Какъ дворянину, ему грозило лишен³е правъ. До суда, онъ, какъ неимѣющ³й осѣдлости: и не представивш³й денежнаго залога въ 15 рублей, содержался цѣлый годъ въ тюрьмѣ. Это долгое содержан³е объясняется перепиской, возбужденной слѣдователемъ въ видахъ удостовѣрен³я личности Фока, продавшаго кому-то, незадолго до ареста, свой документъ за три рубля. Судъ присяжныхъ, разумѣется, оправдалъ его. Онъ очутился на свободѣ въ холодное осеннее время. Весь костюмъ его состоялъ изъ рванаго сюртучишки на голыхъ плечахъ, худыхъ нанковыхъ панталонъ и опорокъ на босую ногу; одѣтый такимъ образомъ, безъ гроша денегъ въ карманѣ, безъ вида, съ однимъ только тюремнымъ удостовѣрен³емъ, несчастный, въ первый денъ свободы, не только не имѣлъ гдѣ голову приклонить, но и куска хлѣба закусить. Онъ проклиналъ эту свободу, въ сравнен³и съ которой тюрьма представлялась раемъ. Безцѣльно прошатавшись цѣлый день по тротуарамъ, онъ, вечеромъ, холодный и голодный, пришелъ назадъ въ тюрьму, умоляя позволить ему хоть переночевать тамъ. "Тоже дворянинъ! Стыдитесь! убирайтесь вонъ!" - отвѣтилъ ему смотритель на его просьбу; и бѣднягу чуть-ли не пинками выпроводили изъ конторы тюрьмы. Еле плетясь отъ усталости, онъ добрался до полицейскаго дома. "Пустите, ради Бога, ночевать. Не околѣвать-же мнѣ на улицѣ?" - обратился онъ въ смотрителю дома, предъявляя тюремное удостовѣрен³е. Тоже "вонъ!" послѣдовало въ отвѣтъ на его просьбу.

   - Мною овладѣло отчаян³е,- разсказывалъ Фокъ. - Хоть топиться ступай... И усталъ, какъ собака, и продрогъ-то весь... да и голодъ сильно давалъ себя чувствовать... Мнѣ кажется, я-бы тогда не задумался не только украсть что-нибудь, но и задушить кого-либо, только бы получить возможность закусить и обогрѣться. Вышелъ я изъ конторы, прошелъ дворъ; а чтобы выйти на улицу, надо было пройти корридоромъ черезъ главный флигель частнаго дома, который выходилъ на улицу. Только-что вошелъ въ корридоръ, вижу - направо какая-то дверь отворена. Я заглянулъ: никакого намѣрен³я у меня не было; такъ, безъ всякой мысли... ужь очень я усталъ. Только вижу: у самыхъ дверей, на вѣшалкѣ, виситъ мужское пальто. Я и подумать не успѣлъ... словно руку мою кто-нибудь толкнулъ въ пальто. Я схватилъ его, и, что было мочи, скорѣй поплелся къ Вяземскому {Домъ князя Вяземскаго.}, близко, знаете, отъ части-то. Ну, а тамъ сейчасъ и товарищи нашлись; все изъ тюрьмы... вѣдь, въ годъ мало-ли съ кѣмъ просидишь. Я это поскорѣй разсказалъ все. Осмотрѣли пальто. Въ боковомъ карманѣ лопатошникъ {Бумажникъ.}; денегъ 12 рублей. Ну, и пальто сейчасъ спровадили: хозяйка семь рублей дала. Въ одну минуту нашлись и сапоги, и поддевка потеплѣе, и башлыкъ; накинулъ его на голову, закрылъ, знаете, лицо, чтобы не узнали, да съ однимъ товарищемъ - тоже дворянинъ, Смирновъ,- скорѣй на извощика, да на Выборгскую. Тамъ въ закусочной закусили, въ кабакѣ выпили; согрѣлся я; а ужь дѣло позднее: часовъ 11 вечера. Куда ночевать? деньги-то есть. Въ ночлежный - опасно: кража, конечно, обнаружилась, ну и ночью ужь навѣрное сдѣлаютъ облаву по ночлежнымъ. Отправились въ публичный домъ. На другой день, Смирновъ сбѣгалъ на рынокъ, купилъ рубашку, теплое пальтишко, крѣпк³я панталоны, шапку, галстухъ; да по дорогѣ у кого-то слимонилъ {Стащилъ.} лопатошникъ. Онъ, знаете, по карманной части торговалъ {Промышлялъ.}. Въ лопатошникѣ 40 рублей денегъ... "Смотри,- говоритъ. Теперь мы съ тобой заживемъ!!" - Я это въ публичномъ домѣ одѣлся, обрился, подстригся;- ну, совсѣмъ другой человѣкъ сталъ. Забылъ я все!.. И начали мы съ Смирновымъ днемъ торговать, а ночью пьянствовать. Разъ, можетъ быть, двадцать сторговали; онъ по своей части, а я больше по переднимъ; то я у него на стремѣ, но онъ у меня... Ну, вдвоемъ и перетырить {Передать въ друг³я руки.}, когда нужно, можно. Только, на восьмой день, насъ сыщикъ въ публичномъ домѣ и накрылъ. Лататы нельзя было задать; у всѣхъ дверей пауки стояли. Меня прямо въ часть, гдѣ я пальто-то сторговалъ. "Ничего, говорю, знать не знаю". Потомъ еще въ одно мѣсто - тоже самое, да послѣ еще одно дѣло открылось... Ну, вотъ и все. Дѣла-то въ разныхъ участкахъ, ну, и у разныхъ слѣдователей...

   Къ концу разсказа Фокъ, очевидно незамѣтно для самого себя, принялъ свой прежн³й арестантск³й тонъ и форму выражен³й; причемъ на лицѣ его являлось то нахальное выражен³е, которое дѣлало его отталкивающимъ. Однако, когда онъ кончилъ и посмотрѣлъ на меня, то, какъ будто вспомнивъ что-то, измѣнился въ лицѣ, вздохнулъ, и предо мной былъ опять только несчастный, жалк³й Фокъ.

   - A вы мнѣ, кажется, прежде говорили о какой-то подложной подписи на векселѣ въ 30 рублей? - спросилъ я, вспомнивъ его первую хвастливую рекомендац³ю. На блѣдномъ лицѣ Фока выступили красныя пятна.

   - Ну, мало-ли что вамъ говорилъ!... Вы меня извините... Я вамъ теперь чистую правду сказалъ... произнесъ онъ, какъ бы въ чемъ-нибудь предо мной виноватый.

   - Я васъ хорошо понимаю, Константинъ Николаевичъ. Сознайтесь, что вы сами чувствуете отвращен³е къ воришкамъ; что собственно кража вамъ самимъ кажется настолько отвратительнымъ, недостойнымъ даже порядочнаго арестанта, дѣломъ, что, въ роли послѣдняго, вы стыдились сказать, что сидите за кражу. Подлогъ казался вамъ какъ-то благороднѣе?

   - Ну, да, конечно... Я вамъ говорю, что ненавижу себя...

   - Вотъ вамъ мой дружеск³й совѣтъ: немедля вызовитесь къ слѣдователямъ и чистосердечно сознайтесь въ совершен³и тѣхъ кражъ, въ которыхъ васъ обвиняютъ. Объясните откровенно, какъ вы провели первый день по выходѣ изъ тюрьмы; попросите допросить смотрителей тюремнаго и полицейскаго домовъ, о томъ, что вы дѣйствительно умоляли и того и другого пустить васъ ночевать. Я увѣренъ, что это обстоятельство измѣнитъ взглядъ на вашу преступность и слѣдователей; а присяжные ужь навѣрное не отнесутся къ вамъ строго. Во всякомъ случаѣ, на сторонѣ сознан³я всѣ шансы на благопр³ятный исходъ дѣла. Защитнику раскажите,- только не прибѣгая во лжи,- всю истор³ю вашей жизни, начиная съ сиротства. Жаль, что я ея не знаю. Вы врядъ-ли успѣли-бы передать мнѣ ее... того и гляди, что меня сейчасъ позовутъ одѣваться. Такъ вотъ, Константинъ Николаевичъ, послѣдовавъ моему совѣту, вы употребите при этомъ всевозможныя старан³я, чтобы отдѣлаться отъ всего арестантскаго, острожнаго, начиная съ языка... Теперь, есть у васъ платье, въ чемъ выйти на свободу, въ случаѣ, если васъ выпустятъ?..

   - Есть. Я успѣлъ одѣться.

   - г Сколько у васъ осталось моихъ денегъ?

   - 35 рублей.

   - Если-бы я могъ надѣяться, что вы сбережете до выхода, я бы вамъ оставилъ 15 рублей... Чтобы на первое время вамъ опять не быть безъ копѣйки.

   - Клянусь вамъ, я васъ никогда незабуду! - не переставалъ повторять Фокъ.

   - Такъ оставьте у себя 15 рублей, и затѣмъ, при всякомъ удобномъ случаѣ, постарайтесь писать мнѣ о себѣ въ часть. Даю вамъ слово, что съ радостью буду отвѣчать вамъ.

   - Я непремѣнно буду писать... можно... черезъ арестантовъ, которыхъ въ часть отправляютъ... Только не оставляйте меня... Ей Богу...

   - Карасевъ! Въ цейхгаусъ! Живо! - провозгласилъ дежурный по тюрьмѣ городовой.

   - Ну, прощайте-же, Константинъ Николаевичъ! Можетъ быть, увидимся еще...

   И я крѣпко обнялъ Фока.

   - Дай Богъ, чтобы васъ не сослали... и я бы тогда не пропалъ... сквозь слезы говорилъ Фокъ, отдавая мнѣ мои 20 руб.

   - Надѣюсь, что вы, во всякомъ, случаѣ, не пропадете. Не пренебрегайте только добрымъ словомъ... пишите больше, пишите... А выпустятъ - посѣтите меня.

   Фокъ твердилъ только: "я васъ никогда не забуду".

   Человѣкъ, отвращен³е мое къ которому росло съ каждымъ днемъ моего знакомства съ нимъ, вдругъ сдѣлался мнѣ близокъ,- болѣе нежели близокъ - дорогъ. "Оказалось, что всѣ, за что я его ненавидѣлъ, не принадлежало ему: все это было привито тюрьмой, той средой, въ которую его бросила злодѣйка-нужда. Къ счаст³ю, именно то, что способствовало скорому воспринят³ю вл³ян³я этой уб³йственной среды,- безхарактерность, слабая въ духовномъ отношен³и натура,- послужило къ тому, что привитое зло не имѣло возможности совершенно уничтожить то доброе, надъ которымъ оно временно восторжествовало. Въ Фокѣ оказалась мягкая натура, доброе, чувствительное сердце, именно то, что всего менѣе можно было подозрѣвать въ немъ. Невольно возникалъ въ умѣ моемъ вопросъ: что сталось-бы со мной, если-бы судьба не натолкнула меня, во время моего перваго ареста, на такое доброе, человѣколюбивое существо, какъ Гурина? Hе имѣлъ-ли бы и для меня первый день освобожден³я изъ тюрьмы тѣхъ-же гибельныхъ послѣдств³й, что и для Фока? Возможна-ли какая-нибудь борьба противъ такихъ страшныхъ стимуловъ, какъ голодъ, холодъ? Да, я долженъ былъ сознаться, что не себѣ, не своимъ духовнымъ силамъ я обязанъ тѣмъ, что не палъ въ первое-же время моего выхода изъ тюрьмы. Посторонняя, ничѣмъ незаслуженная помощь сдѣлала это. Виноватъ-ли Фокъ, что онъ былъ менѣе меня счастливъ и не нашелъ въ тюрьмѣ этой помощи?...

   Въ больничномъ халатѣ, въ туфляхъ, съ непокрытой головой, меня повели, не смотря на сильную стужу, по всему длинному тюремному двору, на другомъ концѣ котораго помѣщался цейхгаусъ. На просьбу мою позволить мнѣ одѣться въ больницѣ, такъ какъ такая прогулка по двору грозитъ простудой, тѣмъ болѣе мнѣ, несовершенно еще оправившемуся отъ горячки,- послѣдовалъ со стороны дежурнаго городоваго такой отвѣтъ:

   - Васъ выписали, стало-быть - вы здоровы. У насъ всѣхъ одѣваютъ въ цейхгаузѣ, стало-быть и вамъ туда нужно идти. Докладывать-же въ контору о вашей просьбѣ не нахожу нужнымъ, потому что знаю порядокъ.

   Очевидно, было-бы безполезно возражать противъ такого форменнаго отвѣта. Попытка моя пробѣжать скорѣе дворъ, чтобы не такъ долго быть на морозѣ въ своемъ больничномъ костюмѣ, также не удалась.

   - Стойте! Бѣжать не полагается. Начальство можетъ увидать изъ корридора, и я долженъ за это отвѣчать. Ступайте шагомъ.

   Пока я доплелся до цейхгауза шагомъ, я страшно продрогь. Къ счаст³ю, другихъ послѣдств³й не имѣла эта опасная прогулка шагомъ, по морозу 30°, съ открытыми головой и шеей.

   - Фамил³я? - видимо ко мнѣ обратилъ свой вопросъ старый бакенбардистъ, уткнувшись въ какую-то большую конторскую книгу.

   - Карасевъ.

   - А, старый знакомый! Понравилась, видно, тюрьма? что это вамъ вздумалось княжествовать? спрашивалъ, улыбаясь, оставивш³й книгу бакенбардистъ. - Что-же вы не отвѣчаете? ваше с³ятельство! откройте ротикъ... удостойте...

   - Прошу васъ выдать мнѣ платье,- отвѣтилъ я.

   - Выдадимъ, выдадимъ, ваше с³ятельство... Посидите... удостойте... Ну, и въ плотную вы теперь попались?

   - Или дайте мнѣ одѣваться, или ведите въ контору! - сказалъ я, наконецъ, дежурному городовому.

   - Не кипятитесь, не кипятитесь, ваше с³ятельство... Тише поѣдете, дальше будете...

   Еще долго бакенбардисть продолжалъ въ такомъ-же родѣ шутить. Безмолв³е мое заставило его, наконецъ, оставить меня въ покоѣ. Онъ приказалъ выдать мнѣ платье.

   - Ну, чѣмъ не князь? - удостоилъ онъ меня, когда я ужь одѣлся, послѣдней шуткой.

   - Въ контору! скомандовалъ дежурный городовой.

   - Фамил³я? - грубо закричалъ маленьк³й, толстеньк³й, красненьк³й помощникъ смотрителя, знавш³й очень хорошо мою фамил³ю.

   - Карасевъ.

   - Ка-акъ?

   - Карасевъ.

   - За что арестованъ?

   Улыбки, ужимки, которыми онъ сопровождалъ свои вопросы, интонац³я голоса были крайне нахальны и умышленно дерзки.

   - Прошу избавить меня отъ подобныхъ вопросовъ,- отвѣтилъ я, не будучи въ состоян³и хладнокровно отвѣчать помощнику. - У васъ есть документы, изъ которыхъ вы и можете извлечь нужныя вамъ свѣдѣн³я.

   - Безъ разсужден³й! за что арестованъ?

   Я молчалъ.

   - Ужь допеку-же я васъ, голубчикъ, когда попадете въ намъ! вы у меня насидитесь въ карцерѣ!...

   - Городовой! Вотъ, возьми конвертъ и отведя этого князя въ смотрителю N-ской части... Только смотри въ оба! Понимаешь?

   - Будьте спокойны, ваше благород³е: не уйдетъ.

   - То-то! Да скажи смотрителю отъ меня, чтобы онъ посбилъ съ него спѣсь... Да не забудь сказать, что онъ не дворянинъ: это видно изъ прежнихъ бумагъ, когда онъ у насъ сидѣлъ. Пусть его тамъ посадятъ въ разночинцамъ... Впрочемъ, постой...

   И помощинкъ досталъ изъ кармана визитную карточку, написалъ на ней нѣсколько словъ и отдалъ городовому.

   - Отдай смотрителю. Гляди въ оба...

   Я вышелъ изъ конторы, сильно взволнованный сценами въ цейхгаузѣ и тюремной конторѣ. Тяжело были на душѣ. Мною овладѣли, по обыкновен³ю, мрачныя мысли. Я до такой степени углубился въ себя, что не замѣтилъ, какъ прошелъ довольно порядочное пространство, отдѣляющее тюрьму отъ части, и очутился въ конторѣ полицейскаго дома.

  

  

   На половинѣ длиннаго, темнаго корридора, въ нижнемъ этажѣ довольно большаго корпуса, занимаемаго собственно арестантскими помѣщен³ями, открывалась большая площадка въ видѣ буквы П. Площадка эта и была контора полицейскаго дома. Скудно освѣщаемая двумя узенькими, высокими окнами, выходящими на дворъ, контора имѣла крайне грязный, неприличный видъ: потолокъ и стѣны были покрыты густымъ слоемъ черной копоти; просвѣчивавш³я на этомъ темномъ фонѣ, свѣтлыя мѣста были покрыты влагой и, конечно, свидѣтельствовали о страшной сырости. Съ перваго взгляда трудно было опредѣлить, какой полъ былъ въ конторѣ: такъ онъ былъ покрытъ густымъ слоемъ грязи. Конторская мебель состояла изъ большаго, съ краснымъ сукномъ стола въ одномъ углу, ободраннаго, запыленнаго, на трехъ ножкахъ, дивана въ другомъ, длинной деревянной скамейки у правой стѣны и одного стула и трехъ некрашенныхъ табуретовъ вокругъ стола; конторск³я книги и бумаги лежали на томъ-же грязномъ полу, подъ столомъ, на доскѣ. На стулѣ сидѣлъ полицейск³й чиновникъ, среднихъ лѣтъ, въ синихъ очкахъ. Большой носъ крючкомъ, необыкновенно тонк³я губы, рѣзво выдающ³яся скулы, рѣденькая козлиная бородка и множество морщинъ и складокъ на узкомъ лбу и лицѣ придавали тощей фигурѣ чиновника какой-то очень жалк³й, не лишенный, въ тоже время, лукавства, видъ. Онъ подписывалъ как³я-то бумаги. Табуретки были заняты, повидимому, писарями. На диванѣ полулежалъ околоточный надзиратель, типъ котораго говорилъ о еврейскомъ происхожден³и. Онъ просматривалъ суточный приказъ по полиц³и. Тутъ-же у дивана стояли два полицейск³е служители.

   - Ваше высокоблагород³е! приведи арестанта!- доложилъ одинъ изъ служителей чиновнику, очевидно смотрителю, вниман³е котораго я и сопровождавш³й меня городовой тщетно силились обратить на себя въ течен³и нѣсколькихъ минутъ.

   - Давай сюда!- И городовой подалъ ему конвертъ и визитную карточку, отрапортовавъ при этомъ все, что ему наказывалъ въ тюрьмѣ помощникъ смотрителя относительно моей особы.

   Прочитавъ бумагу и надпись на визитной карточкѣ, смотритель удостоилъ меня сначала долгимъ, пристальнымъ взглядомъ, а затѣмъ - рядомъ, должно быть неизбѣжныхъ, вопросовъ о зван³и, имени, фамил³и, лѣтъ, вѣроисповѣдан³я и проч. Я рѣшительно не понималъ, въ чему предлагаются мнѣ, ужь не въ первый разъ, эти вопросы? Документъ, при которомъ я присланъ для содержан³я подъ стражей, несомнѣнно заключалъ въ себѣ всѣ тѣ свѣдѣн³я, о которыхъ меня спрашивали. Тѣмъ не менѣе, я отвѣтилъ на всѣ вопросы смотрителя. Росписавшись въ книгѣ, при которой ему былъ поданъ пакетъ обо мнѣ, онъ передалъ ее городовому, со словами:

   - Ступай! Кланяйся Ивану Ивановичу и скажи, что я очень благодаренъ за предупрежден³е...

   - Обыскать!

   Ко мнѣ подскочили два служителя; одинъ схватилъ мою шляпу, другой - пальто. Тщательно осмотрѣвъ то и другое, служители безцеремонно приступили въ осмотру не только всего остальнаго на мнѣ платья, но и всего тѣла.

   - Хорошенько! хорошенько! - приказывалъ смотритель.- Цинизмъ, съ какимъ служители осматривали мои тѣло, положилъ конецъ моему терпѣн³ю.

   - Вы видите, что у меня ничего особеннаго нѣтъ; все, что есть,- передъ вами. Нельзя-ли положить конецъ усерд³ю служителей? Посмотрите, что они дѣлаютъ...

   - Хорошенько осмотрѣть! былъ отвѣтъ.

   - Готово, ваше высокоблагород³е! произнесли, наконецъ, служители.

   - Одѣвайтесь! Деньги, золотыя и серебряныя вещи, бумага, шляпа, перчатки, галстухъ останутся въ конторѣ,- произнесъ смотритель, какъ-бы отчеканивая каждое слово.

   Господинъ, полулежавш³й на диванѣ, въ формѣ околотечнаго надзирателя, уже болѣе не читалъ суточнаго приказа; онъ, видимо, весь погруженъ былъ въ разглядыван³е моей преступной особы. Конецъ его наблюден³ямъ положилъ сдѣланный ему смотрителемъ знакъ пальцемъ, приглашавш³й его подойти къ столу. Пока я одѣвался, не прекращался разговоръ шепотомъ между смотрителемъ и околоточнымъ; разговоръ, видимо, касался меня.

   - Такъ вы распорядитесь! - громко заключилъ смотритель, вставая и выходя изъ конторы.

   - Готовы вы? - спросилъ меня околоточный.

   Я одѣлся.

   - Пожалуйте за мной.- И околоточный повелъ меня темнымъ корридоромъ, изъ котораго вела крутая, грязная, плохо освѣщенная лѣстница въ друг³е два этажа трехъэтажнаго каменнаго корпуса. У дверей, ведшихъ въ корридоръ втораго этажа, лѣстница прерывалась. Дверь была заперта со стороны корридора. Околоточный началъ стучать ногами въ дверь; это длилось минуты двѣ. Наконецъ, стукъ дошелъ до кого слѣдуетъ; раздались издалека шаги, и послѣ продолжительной возни съ замкомъ, въ который отпиравш³й - надо полагать - не могъ скоро вложить ключъ, дверь была отперта очень старенькимъ, дряхлымъ унтеръ. Офицеромъ, въ формѣ полицейскаго служителя. Корридоръ во второмъ этажѣ былъ гораздо свѣтлѣе; изъ камеръ, выходившихъ на корридоръ и отдѣленныхъ отъ него большой деревянной рѣшеткой, доносились безобразный гулъ отъ многихъ голосовъ, грубая брань и хохотъ. Изъ этого корридора вела лѣстница въ трет³й этажъ, также упиравш³йся въ запертую дверь корридора того этажа. На этотъ разъ, на стукъ околоточнаго, живо отперъ дверь здоровый дѣтина лѣтъ сорока, съ залихватскими усами и лицомъ, заплывшимъ отъ жира, или пьянства,- казалось, вѣрнѣе отъ послѣдняго.

   - Вотъ, Савельевъ, къ разночинцамъ... На слѣдственную,- сказалъ ему околоточный, указывая на меня.

   - Ну, не понравится барину съ разночинцами... качая головой, произнесъ Савельевъ.

   - Это, братъ, такой-же баринъ, какъ ты,- смѣясь, отвѣтилъ ему околоточный, уходя изъ корридора.

   Заперевъ дверь, Савельевъ, прежде, чѣмъ помѣстить меня въ камеру, счелъ нужнымъ полюбопытствовать: за что меня привели, покровительственно добавивъ шопотомъ:

   - Присядьте-ка вотъ тутъ, на подоконникъ! Надоѣстъ еще въ камерѣ! Я, знаете, человѣкъ такой... да, вотъ, сами узнаете...

   Volens-nolen, пришлось удовлетворять любопытство любезнаго такого человѣка.

   - А, такъ это вы-то и есть князь Каракадзе!...- Какъ-же-съ... Читалъ-съ много... И смотритель часто поминалъ...- Зачѣмъ-же это васъ на разночинную? - произнесъ онъ послѣ того, какъ я ему объяснилъ, что я "арестованъ за присвоен³е непринадлежащаго мнѣ имени князя Каракадзе".

   Я попросилъ его проводить меня въ эту разночинную. Послѣ всего испытаннаго въ этотъ день, я очень нуждался въ отдыхѣ. Мнѣ хотѣлось поскорѣй остаться съ самимъ собою.

   Такая-же деревянная рѣшетка, какъ и во второмъ этажѣ, отдѣляла отъ корридора три арестантскихъ камеры; четвертая-же камера, на дверяхъ которой красовалась надпись: "благородные", помѣщалась отдѣльно отъ другихъ,- не съ боку корридора, а въ концѣ его. Вмѣсто деревянной рѣшетки, была обыкновенная перегородка, съ массивною дверью по срединѣ и маленькимъ въ ней окошечкомъ, рѣдко переплетеннымъ желѣзными прутьями. Я былъ введенъ въ одну изъ первыхъ трехъ камеръ.

   - Ну - вы! Сорванцы! Смотрѣть у меня, безъ всякихъ штукъ! Не-то проберу! - строго обратился Савельевъ къ нѣсколькимъ грязнымъ, оборваннымъ мальчишкамъ, бросившимся во мнѣ съ крикомъ: "Новеньк³й! Новеньк³й! Вотъ здѣсь ложитесь, около печки... Нѣтъ, нѣтъ: у стѣнки!"... Мальчишки присмирѣли. Въ камерѣ находилось еще человѣкъ восемь такихъ-же оборванныхъ, немытыхъ лицъ, разныхъ лѣтъ,- повидимому, отъ 25 до 50. Не смотря на холодъ въ камерѣ, большинство жильцовъ были безъ обуви, босикомъ. Всѣ они упорно оглядывали меня. Я поблагодарилъ Савельева за его вниман³е; онъ, видимо, только и ждалъ этого. Отозвавъ меня въ сторону, онъ шопотомъ произнесъ:

   - Помилуйте-съ! я всегда, что могу... Вѣдь сейчасъ видно по человѣку... только, осмѣлюсь васъ попросить, нѣтъ-ли у васъ 20 коп.? Признаться, передъ обѣдомъ хотѣлось бы хватить, да бы гроша денегъ...

   Я объяснилъ моему почтенному стражу, что деньги у меня отобраны въ конторѣ, и что если бы я имѣлъ ихъ при себѣ, то не приминулъ бы исполнять его просьбу.

   - Это ничего-съ! Вы только прикажите, а мы ужь подучимъ... Да вамъ, все равно, въ лавку за чѣмъ-нибудь придется посылать... Ужь я знаю: здѣшн³я помои вамъ не понравятся...

   - Дѣйствительно, нужно-бы чего-нибудь купить,- отвѣтилъ я, вспомнивъ, что я еще ничего въ тотъ день во рту не имѣлъ.

   - Вотъ и отлично! сколько прикажете получить изъ конторы на расходы?

   - Сколько дадутъ.

   - Я возьму три рубля; а тамъ, что вамъ только нужно будетъ, вы только скажите, и я - мигомъ...

   Стражъ заперъ камеру. Грязныя, ничѣмъ не покрытыя, высок³я нары занимали большую половину камеры. Кромѣ наръ, въ камерѣ не было никакой мебели. Взобравшись на эти нары, я вступилъ въ разговоръ съ моими новыми сотоварищами по заключен³ю. Всѣ они оказались воспитанниками страшнаго вертепа, именуемаго домомъ Вяземскаго. Безжизненныя, испитыя лица у однихъ, опухлыя, вздутыя у другихъ, у нѣкоторыхъ крайне изуродованныя физическимъ развратомъ, заразительными болѣзнями, всѣ эти несчастные, воры по ремеслу, бродяги по состоян³ю, представляли собой отвратительное, ужасное общество. Три мальчика, изъ которыхъ старшему могло быть не болѣе 17 лѣтъ, казалось, были даже развращеннѣе своихъ старшихъ товарищей. Ихъ воровское нарѣч³е изобиловало такой массой крѣпкихъ словъ, возмутительными мѣстоимѣн³ями, содержан³е разговора было до такой степени грубо-цинично, что становилось невѣроятнымъ, чтобы порокъ, при какихъ-бы то ни было обстоятельствахъ, могъ такъ глубоко проникнуть въ эти юныя существа, всецѣло овладѣть ихъ душами. Сначала, вступивъ самъ въ разговоръ съ ними, я вскорѣ не зналъ, какъ отдѣлаться отъ него. Ужь я болѣе не спрашивалъ; меня спрашивали. Попытка уклониться отъ отвѣтовъ вызвала сперва грубыя остроты, а затѣмъ и брань. Чтобы совершенно не потерять уважен³я этихъ людей и не подвергнуться большимъ непр³ятностямъ, пришлось насиловать себя, насколько возможно поддѣлываясь подъ общ³й тонъ. Я заявилъ, что я ужь не новичекъ и сидѣлъ во многихъ тюрьмахъ. Это возъимѣло свое дѣйств³е. Два-три слова тюремнаго арго окончательно убѣдили публику, что я "свой человѣкъ", только высшаго полета: о послѣднемъ свидѣтельствовало мое наружное благосостоян³е: богатое платье. Роли перемѣнились: старые жильцы, видимо, стали заискивать у новичка; словомъ, послѣ крайне тяжелой для меня двухчасовой бесѣды съ этими, потерявшими человѣческ³й образъ, несчастными создан³ями, я могъ, не стѣсняясь и не опасаясь вызвать грубыя замѣчан³я, объявить слѣдующее:

   - Я сегодня очень усталъ. A мнѣ еще надо кое о чемъ подумать. Уберитесь-ка, ребята, въ тотъ уголъ, да не очень шумите.

   Нары, какъ я уже упомянулъ, были ничѣмъ не накрыты; никакой подстилки. Напрасно я пробовалъ было снять съ себя пальто и положить подъ голову; мнѣ скоро пришлось отказать себѣ въ такой роскоши: въ камерѣ было такъ холодно, что въ одномъ сюртукѣ я скоро продрогъ, къ тому-же, жесткое ложе очень чувствительно заявляло о себѣ. Я долго прилаживался и, наконецъ, воевавъ, въ полусидячемъ положен³и, упершись въ уголъ, вѣроятно благодаря тому, что я былъ сильно утомленъ, заснулъ. Затѣявшаяся въ камерѣ драка, поднятымъ собою шумомъ, заставила меня проснуться. Дрались собственно двое; остальные принимали въ ней живое участ³е словомъ: "Ай да заяцъ!... Хорошенько, косой!... Славно хватилъ!... Подъ микитку-то!... Молодецъ, заяцъ!..." подзадоривали товарищи дерущихся. Видъ послѣднихъ былъ страшенъ. Какъ разъяренные звѣри, они бросались другъ на друга, нанося во что вы попало полновѣсные удары руками и ногами. У одного кровь текла изъ носа, у другого - одновременно и изъ носа, и изо рта; глаза подбиты; отъ ветхихъ, грязныхъ лохмотьевъ, покрывавшихъ ихъ плечи, не осталось и слѣда. Драка, не смотря на крикъ и гвалтъ, ее сопровождавш³е, долго не могла вызвать появлен³я стражи.

   Наконецъ, послышались шаги. Съ камерѣ, нетвердой походкой, сильно покачиваясь изъ стороны въ сторону, подошелъ Савельевъ.

   - Ну, вы, черти! Смирно!... Ишь какъ исполосовали другъ друга... Маршъ въ контору! - скомандовалъ онъ, выводя за волосы обоихъ дерущихся изъ камеры.

   - Полно, Савельичъ! брось!... Охота тебѣ... Мы лучше своимъ судомъ... усмиримъ... бро-ось! - обступила вся камера Савельева.

   - Я что-жь... Я ничего...- бормоталъ Савельевъ.- По мнѣ чортъ съ вами! Только порядокъ... правило требуетъ, чтобы я, значитъ, того... A, вотъ, какъ по вашему? - обратился онъ вдругъ ко мнѣ.

   - Знамо - брось,- подсказывали мнѣ арестанты.

   - Какъ знаете. Это - ваше дѣло, отвѣтилъ я. - Только-бы они перестали драться. - Да изъ-за чего они разодрались? полюбопытствовалъ я у одного изъ особенно заступавшихся за дравшихся.

   - A видишь: косого-то стоило и не такъ еще побить! Онъ, вишь, на волѣ вмѣстѣ съ зайцемъ торговалъ. Ну, разъ возьми и зажиль {Утаилъ.} - ни сламу {Часть добычи.}, ничего... Это, по нашему, не дѣло. A теперь попались ребята вмѣстѣ и считаться стали... малость помяли другъ друга... Оно, вѣдь, это здорово! пра-аво.

   Постоявъ минуты двѣ въ нерѣшимости, Савельевъ, наконецъ, изрекъ:

   - Чортъ съ вами! ступайте, обмойтесь хорошенько. Это я для барина вотъ... заключилъ онъ, показывая на меня. - Дравш³еся бросились куда-то обмываться.

   - Эхъ, чтобы васъ на благородную... Ужь я похлопочу! озабоченно говорилъ мнѣ Савельевъ.- Можетъ быть, кушать хотите? Я получилъ на васъ три рубля. Сейчасъ баринъ будетъ записывать, кому что нужно... Да, вотъ, они - легки на поминѣ. У рѣшетки показался "баринъ", съ грифельной доской въ рукахъ. Это былъ высок³й господинъ, въ щегольскомъ сѣронѣмецкомъ спальномъ халатѣ... - Ну, говорите: что кому нужно? - спросилъ онъ камеру густымъ, здоровымъ басомъ, съ любопытствомъ осматривая меня, между тѣмъ.

   - Мнѣ селедку!- Мнѣ пятокъ огурцовъ! - Тежки! - колбасы! заказывали мои сожителя, подавая "барину" пятаки.

   - A вы ничего не прикажете? - вѣжливо обратился онъ ко мнѣ.

   Я попросилъ записать полубѣлый хлѣбъ и чухонскаго масла.

   - Деньги ихн³я у меня,- заявилъ Савельевъ.

   - Да что это васъ куда посадили? Вы проситесь къ намъ. У насъ и постели есть, и чисто...

   - Смотритель находитъ, вѣроятно, противузаконнымъ помѣститъ меня къ вамъ,- отвѣтилъ я.

   - Нѣтъ, это не то. У насъ-же сидятъ крестьянинъ и цеховой... Дать нужно! добавилъ онъ по французски. О, Егоровъ знаетъ свое дѣло! сказалъ онъ про себя, отходя отъ рѣшетки.

   - Чья здѣсь фамил³я: Егоровъ? - спросилъ я у Савельева.

   - Это баринъ про смотрителя сказали,- отвѣтилъ онъ мнѣ, запирая камеру.

   Черезъ нѣсколько минутъ, въ корридорѣ раздалось: "за ужиномъ!" - Арестантъ полѣзъ подъ нары, откуда и вытащилъ двѣ больш³я, черныя отъ грязи, деревянныя чашки и так³я-же ложки. Затѣялся споръ: кому идти на кухню?

   - Ишь ты какой! четыре раза былъ на этой недѣлѣ, а все лѣзетъ... Нѣтъ ужь - дудки! Я давно не былъ! горячился одинъ, отнимая чашку у другого.

   - Врешь, чортовъ сынъ! кричалъ трет³й.- Ты вчера за подаян³емъ ходилъ! Отдай безъ грѣха... Не-то, вотъ-те Христосъ, задушу!

   - Я знать ничего не хочу! Сегодня Машка будетъ на кухнѣ, и я ужь ни за как³я коврижки не пропущу!

   Каждый стремился завладѣть чашкой. Едва успѣлъ Савельевъ отпереть камеру, какъ двое, посильнѣе, рванувъ изо всѣхъ силъ чашки, бросились съ ними въ корридоръ. Вслѣдъ имъ раздался дружный залпъ непечатной брани. Прошло минутъ десять. Арестанты возвратились "съ ужиномъ". Обѣ чашки были до краевъ наполнены жидкостью, носившею назван³е "супа". Тѣ-же грязныя нары служ