Есенин Сергей Александрович - С. Кошечкин.Весенней гулкой ранью..., Страница 14 - Книги

sp;"Письмо к матери" я знал наизусть, не раз слышал, как его пели солдаты, но и меня полоснули по сердцу это неизбывно ласковое "моя старушка", доверительно простодушное "жив и я", до смерти любимое "низенький наш дом". А что уж напоминать о "несказанном свете", который даже и представить невозможно, ибо о нем сказано как о чем-то чудесном, недосягаемо таинственном, завораживающем...

У ближней ко мне соседки глаза стали влажными. Расчувствовались и сидящие за ней женщины. Они плакали как бы про себя, безмолвно и затаенно, плакали сердцем, а это, знаю, самые горькие, мучительные слезы. Песня разбередила их еще незажившие раны, проникла в самые заветные уголки души, всколыхнула там на всю жизнь запавшую любовь к тем, кто достался в муках и радостях.

Песня говорила: не переживай, успокойся; каждый, кого нет, вернется, и все станет по-прежнему: отчий дом, белый весенний сад, тихое утро... Да и может ли быть иначе, если есть на свете ты - помощь, отрада...

В голосе гармониста переплелись и нежность, и радость, и тоска, и надежда, и горечь, и какая-то детская беспомощность. Слушая его, я вспомнил тургеневского Якова, в чьем голосе "дышала русская, правдивая, горячая душа и так и хватала тебя за сердце, хватала прямо за его русские струны".

Последняя нота растаяла, мои соседки, вытерев кончиками платков глаза, закивали друг дружке: вот, дескать, песня так песня...

А у дальней двери тот же низкий, похожий на мужской голос женщины произнес:

- Хорошо спел, спасибо. Вот, возьми! - И потом - кому-то: - Вы его проводите, проводите! Видите, человек с костылем!

Он пел, надо полагать, уже в третьем вагоне, а в нашем еще говорили о сыновьях и дочерях, их нелегких судьбах, о долгожданных встречах с ними - уставшими, опаленными войной, но, как и прежде, ласковыми, красивыми, самыми любимыми...

Часа через два от дальней двери кое-как пробралась к моей соседке, видать, ее знакомая - худенькая, востроносая старушка и, пристроившись на уголок скамьи, быстро проговорила:

- Песню-то про мать слышала? Так вот у самого-то, то есть инвалида войны, говорят, матери нет: фашисты в одночасье порешили, за помощь-де партизанам в колодец живьем бросили... Вот ведь страхи-то какие, страхи-то!

Ученица-восьмиклассница говорит: "В стихах Есенина меня привлекает большая лиричность, задушевность тона, неподдельная искренность. Одно из самых моих любимых стихотворений - "Письмо к матери". Здесь раскрывается жизнь поэта, его чувства и настроения. Возвращение к матери - это возвращение к Родине, которую Есенин любил больше всего на свете. "Я вернусь, когда раскинет ветви по-весеннему наш белый сад..." Наверное, образ этого весеннего сада - сада надежды и нового рождения - спасал поэта в его горькие минуты".

Ты одна мне несказанный свет...

Воочию видишь ее, старенькую, согбенную годами и тревогой за нелегкую судьбу сына, выношенного под сердцем... Ее, что стоит в старомодном шушуне и смотрит с ожиданием и надеждой на пустынную, убегающую вдаль дорогу...

И невольно приходит на память образ другой матери, такой же волнующий и бесконечно близкий...

"Ильинична долго смотрела в сумеречную степную синь, а потом негромко, как будто он стоял тут же возле нее, позвала:

- Гришенька! Родненький мой! - Помолчала и уже другим, низким и глухим голосом сказала: - Кровинушка моя!.."

Сердце матери... Они знают его затаенные движения, Есенин и Шолохов...

Ничего, родная. Успокойся...

Слова утешения и надежды звучат все увереннее, и вот уже поэт как бы видит себя вернувшимся в низенький родительский дом. И белый сад, по-весеннему раскинувший ветви, будет сродни душевному настрою поэта, пережившего тоску и усталость.

Так забудь же про свою тревогу...

Но тревога не унималась.

Она дала себя знать в "Письме от матери".

Беспокойство, что сын "сдружился с славою плохою", боль за его неуютную судьбу, сожаление о несбывшихся надеждах, печаль одинокой старости, лишенной сыновней заботы и ласки, горечь от жизненных невзгод - все вылилось в бесхитростных строках "материнского" письма. Кажется, если бы мать и в самом деле обратилась к сыну с письмом, она бы только так и написала:

"Стара я стала

И совсем плоха,

Но если б дома

Был ты изначала,

То у меня

Была б теперь сноха

И на ноге

Внучонка я качала".

Из обыденных, незамысловатых слов складывается строфа; они "текут" легко и спокойно, каждое - на своем месте, каждое - "осердечено". Любовь с печалью пополам. Чего стоит трогательная подробность: "И на ноге внучонка я качала..."

Когда в 1927 году Адриан Митрофанович Топоров прочитал это стихотворение крестьянам из коммуны "Майское утро", одна из слушательниц заметила: "Мать зазнобно написала..."

"Зазнобно..." Лучше не скажешь.

"Ответ" на материнское письмо чистосердечен и прям, поэт говорит как на духу. Его волнуют разноречивые чувства. "Сволочь-вьюга" рождает ощущение одиночества, тоски. Скорбь о весне - "революции великой", всепланетной - переходит в уверенность, что скоро "она придет, желанная пора!". И поэт тогда откликнется на зов матери, вернется домой...

Так мотивы личные переплетаются с мотивами общественными, гражданскими. "Тебе куплю платок..." и "Когда пальнуть придется по планете..." - разные струи единого душевного потока.

И нельзя не согласиться с Николаем Рыленковым, сказавшим, что "Письмо к матери" и "Ответ" стоят в одном ряду с лучшими образцами гражданской лирики.

Как-то в один из его приездов в Москву мы заговорили о стихах Ярослава Смелякова. Николай Иванович оживился:

- Помните, как он написал о матери:

Я не знаю, отличья какие,

не умею я вас разделять:

ты одна у меня, как Россия,

милосердная русская мать.

Это слово протяжно и кратко

произносят на весях родных

и младенцы в некрепких кроватках,

и солдаты в могилах своих. - Хорошо ведь, верно? Чутье на слово-то какое: "милосердная", "протяжно и кратко", "в некрепких кроватках"... Это - непридуманное...

- У вас тоже о матери - непридуманное: "Я рук не знал нежнее и добрей, чем жесткие мозолистые руки".

- Ну, что у меня, - он махнул рукой и добавил, улыбаясь: - "И погромче нас были витии..." - Помолчав, продолжал: -Некрасов да Есенин - вот великие певцы Матери. Бывало, дойду в "Рыцаре на час" до строчек: "Я кручину мою многолетнюю на родимую грудь изолью...", подкатит к горлу комок - не продохнуть... А Есенин! Он ведь перед матерью, как перед родиной, на колени вставал: "Ты одна мне помощь и отрада..." Она для него - воплощение совести, чистоты душевной. Говорим о гуманизме Есенина... В стихах о матери - вот он где сильнее всего проявился...

Потом, в разговоре, снова вернулся к Есенину и, прочитав строфу из "Письма от матери", сказал:

- Ведь изнутри все высвечивает, изнутри... Надо ж так в материнскую душу влезть...

И долго протирал стекла очков большим цветастым платком, лежавшим до того на столе, рядом с книгой и распечатанной пачкой "Беломора"...

Видели ли вы,

Как бежит по степям,

В туманах озерных кроясь,

Железной ноздрей храпя,

На лапах чугунных поезд?

А за ним

По большой траве,

Как на празднике отчаянных гонок,

Тонкие ноги закидывая к голове,

Скачет красногривый жеребенок?

Это - из "Сорокоуста", написанного в 1920 году, в один из самых драматических периодов в жизни Есенина. Железная, бездушная сила и живое, родное, милое, что, как тогда поэту казалось, обречено на неминуемую гибель.

Образы незабываемые. Откуда они пришли в стихотворение?

В письме Есенина, помеченном тем же годом, можно прочитать: "Ехали мы от Тихорецкой на Пятигорск, вдруг слышим крики, выглядываем в окно, и что же? Видим, за паровозом что есть силы скачет маленький жеребенок. Так скачет, что нам сразу стало ясно, что он почему-то вздумал обогнать его. Бежал он очень долго, но под конец стал уставать, и на какой-то станции его поймали. Эпизод для кого-нибудь незначительный, а для меня он говорит очень много. Конь стальной победил коня живого".

В той поездке с Есениным был Анатолий Мариенгоф.

При встрече в 1957 году я спросил его:

- А цвета гривы у жеребенка не помните?

- Как не помню: красный, - не задумываясь, ответил Мариенгоф. - Сергей и здесь остался верен своему правилу, как он однажды сказал: "Растить образ из быта", то есть из жизни. Он и о кошках не придумал, знаете?

О кошках я знал.

Еще мальчишкой, случайно заполучив на ночь растрепанный томик Есенина, я впервые прочитал одно из стихотворений с посвящением: "Сестре Шуре". Оно сразу легло на сердце, но начальные строки показались странными.

"Ну, хорошо, - рассуждал я, - кошек на свете в самом деле много. Но неужели поэт и его сестра однажды пытались их считать?"

Оказывается, пытались.

Александра Александровна позже рассказывала:

- Ехали мы на извозчике, и нам то и дело попадались кошки. Я сказала Сергею, что столько их никогда не видела. Он рассмеялся и говорит: "Давай считать..." Как заметит - вскакивает с сиденья: "Вон, вон, еще одна!" А на следующий день прочитал стихи "Ах, как много на свете кошек...".

"...Его жизнь была его поэзией, его поэзия была его жизнь" - эти слова Тургенева о Гёте можно без натяжки соотнести с Есениным.

Все рождалось из увиденного, пережитого... И потому ему были не по душе подражатели и верхогляды. "Ни одного собственного образа! - отозвался поэт о стихах кого-то из них. - Он сам еще не пережил того, о чем с чужих слов говорит".

Прочитав есенинскую строку: "...рыжая кобыла выдергивала плугом корнеплод", можно не сомневаться, что и в действительности кобыла была рыжей, а не дымчатой или, скажем, серой в яблоках. "Вынул я кольцо у попугая..." - значит, был с ним такой случай, был попугай и кольцо было. Если, обращаясь к собаке знаменитого артиста, поэт называет ее Джимом, наверняка она носила такую кличку.

"Каждая строчка его говорит о чем-то конкретном, имевшем место в его жизни. Все - вплоть до имен, которые он называет, вплоть до предметов" - это свидетельствует Софья Виноградская, писательница, которая была знакома с Есениным и хорошо знала его быт, взаимоотношения с различными людьми.

Источник поэзии - жизнь.

"Все мои стихотворения... вызваны действительностью и глубоко в ней коренятся" - это высказывание Гёте Есенин мог бы повторить, не изменив в нем ни слова.

Из произведений Есенина нам известно, как в разные годы он выглядел ("желтоволосый, с голубыми глазами" или "худощавый и низкорослый"), как одевался ("шапку из кошки на лоб нахлобучив" или "в цилиндре и лакированных башмаках"), как ходил ("легкая походка" или "иду, головою свесясь"), где бывал ("нынче вот в Баку" или "стою я на Тверском бульваре"), с кем дружил ("Поэты Грузии! Я ныне вспомнил вас" или "в стихию промыслов нас посвящает Чагин"), как звали его отца ("Какой счастливый Александр Есенин!..").

Так - деталь за деталью, штрих за штрихом - и возникает образ поэта во всей жизненной реальности. Не абстрактный "лирический герой", а конкретный живой человек. Его видишь: вот он идет, кому-то приветливо машет рукой; вон он беседует с другом, гладит собаку; приехав в родительский дом, сбрасывает ботинки, греется у лежанки.

- ...Все они думают так: вот - рифма, вот - образ, и дело в шляпе: мастер, - говорил Есенин о стихотворцах-ремесленниках. - Черта лысого - мастер... А ты сумей улыбнуться в стихе, шляпу снять, сесть; вот тогда ты - мастер!

Сам он умел не только "улыбнуться в стихе...".

В лирике Есенина запечатлены "диалектика души" поэта, его художническое восприятие многообразия изменяющегося мира. "...Нет ни одного мотива его стихов, который не был бы мотивом его жизни, - утверждает мемуарист, - и наоборот, в жизни его не было ничего, что не было бы так или иначе отражено в его стихах".

Он не преувеличивал, считая свои стихи достовернейшей автобиографией. Слова он черпал из своего сердца. А сердце его тысячами незримых нитей было связано со многим из того, что вобрали в себя беспредельно огромные понятия - жизнь, эпоха...

Он рассказал о времени через себя.

Он рассказал о себе через время.

В один из дней 1925 года с Есениным встретился Качалов. "Меня поразила его молодость, - рассказывал друг поэта. - Когда он молча и, мне показалось, застенчиво подал мне руку, он выглядел почти мальчиком, ну, юношей лет двадцати". Есенин начал читать стихи. Качалов видел "прекрасное лицо: спокойное (без гримас, без напряжения, без аффектации, без мертвой монотонности поэтов), спокойное лицо, но в то же время живое, отражающее все чувства, которые льются из стихов...".

О том же годе вспоминает писатель Никитин: "Встреча, как всегда, началась стихами. Я не узнавал темного, мутного лица Сережи, разрывались слова, падала и уносилась в сторону мысль, и по темному лицу бродила не белокурая, а подбитая улыбка".

Так пей же, грудь моя,

Весну!

Волнуйся новыми

Стихами! - вырывается у поэта, когда он чувствует прилив новых сил, когда он - "товарищ бодрым и веселым".

И безысходная тоска сжимает его сердце в минуты душевного упадка, подавленного настроения:

В ушах могильный

Стук лопат

С рыданьем дальних

Колоколен.

Но и в такие моменты ему чужда и надрывная слезливость, и мировая скорбь. "Что случилось? Что со мною сталось?" - спрашивает себя поэт бесхитростно и откровенно.

И с той же обезоруживающей прямотой, лишенной митинговой крикливости и наигранного пафоса, он восклицает: "...Так хочется и мне, задрав штаны, бежать за комсомолом".

Новое властно влекло к себе, звало "постигнуть в каждом миге Коммуной вздыбленную Русь". И поэт откликался на этот зов стихами о Ленине, "Песней о великом походе", "Анной Снегиной", "Балладой о двадцати шести", "Стансами"...

От чистого сердца он говорил:

Равнодушен я стал к лачугам,

И очажный огонь мне не мил,

Даже яблонь весеннюю вьюгу

Я за бедность полей разлюбил.

Мне теперь по душе иное...

И в чахоточном свете луны

Через каменное и стальное

Вижу мощь я родной стороны.

Можно было думать, что жизненные позиции поэта определились. Желание "быть певцом и гражданином... в великих штатах СССР" становилось реальностью.

Но в действительности все обстояло сложнее. Старые привязанности оказались более сильными, чем представлялось. От сегодняшнего и завтрашнего взор поэта обращался ко вчерашнему:

И теперь, когда вот новым светом

И моей коснулась жизнь судьбы,

Все равно остался я поэтом

Золотой бревенчатой избы.

И снова, как бывало прежде, в его душе борются разноречивые переживания. Искреннее стремление вчувствоваться в новое не в состоянии одолеть давнишних пристрастий. Рождаются сомнения, неуверенность в своих силах, подчас приводящие к горькому итогу:

Я человек не новый!

Что скрывать?

Остался в прошлом я одной ногою,

Стремясь догнать стальную рать,

Скольжу и падаю другою.

Все неотступнее ощущение одиночества.

В родном краю поэт, как ему кажется, никому не знаком, а "те, что помнили, давно забыли". А жизнь идет своим чередом: сельчане "обсуживают жись", хромой красноармеец "рассказывает важно о Буденном", комсомольцы "поют агитки Бедного Демьяна"...

Болью и обидой наполняется сердце поэта:

Вот так страна!

Какого ж я рожна

Орал в стихах, что я с народом дружен?

Моя поэзия здесь больше не нужна,

Да и, пожалуй, сам я тоже здесь не нужен.

Но обижаться не на кого: пришло новое поколение и зазвучали новые песни. Один из персонажей "Пугачева" - Бурков - восклицал:

...плевать мне на всю вселенную,

Если завтра здесь не будет меня!

Поэт сознает: неизбежен путь в "страну, где тишь и благодать". Круг драматических переживаний как будто замыкается: впереди - смерть, тление, небытие. Так что же - "плевать... на всю вселенную"? Нет, перед лицом неотвратимого чувство и мысль поэта идут по иному руслу:

Вот почему так тянусь я к людям,

Вот почему так люблю людей.

Пусть ему выпала трудная доля, он желает живущим добра и радости: "Каждый труд благослови, удача!.."

Оставшись наедине с самим собой, он видит, как

...луна, напрягая все силы,

Хочет так, чтобы каждый дрожал

От щемящего слова "милый".

"Чтобы каждый..."!

"Тянусь к людям", "люблю людей" - слова, которые могут служить эпиграфом к лирике Есенина. В них заключено, быть может, то главное, что делает его поэзию близкой и дорогой народу.

"Сутемень колдовная счастье мне пророчит" - это было сказано совсем еще юным поэтом.

"Где мое счастье? Где моя радость?" - в тоске спрашивал он, прошедший по дорогам жизни и сделавший "много ошибок".

Но как бы ни был трагичен его путь, счастье и радость не обошли поэта. Он, чью судьбу "вихрь нарядил... в золототканое цветенье", познал счастье дышать и жить на родной земле, счастье любви ко "всему живому".

И когда, устав от борьбы с самим собой, не сумев разорвать круг разноречивых чувств, он прощался с близким другом, его слова не были брюзжанием разочаровавшегося в жизни человека:

В этой жизни умирать не ново,

Но и жить, конечно, не новей.

Не вообще жить не новей, а не новей жить так, как жил он, страдая от бессилия сбросить груз прошлого и твердо стать на новый путь. Но для тех, чья душа не испытала мучительного разлада, жизнь нова и прекрасна. И он напутствует строителей "стальной" России:

Цветите, юные! И здоровейте телом!

У вас иная жизнь, у вас другой напев.

Поэт благословляет новую жизнь, новую юность, судьбу тех, кому принадлежит будущее. И в этом - исторический оптимизм есенинской поэзии.

Общий тон его стихов нельзя назвать радостным.

- А вы думаете, что единственное жизнеутверждающее чувство есть радость? - говорил Максим Горький Владимиру Луговскому. - Жизнеутверждающих чувств много: горе и преодоление горя, страдание и преодоление страдания, преодоление трагедии, преодоление смерти.

"Страдание и преодоление страдания" - движение не этого ли чувства воплощено в стихах Есенина?

Давно замечено, что каждый художник должен быть ищущим: если он все нашел и все знает, он на других не действует.

В лирике Есенина мы видим поиск своего места в жизни душой нежной и чистой, но обремененной грузом прошлого. Художник сам пытается решать сложные жизненные вопросы, к истине он идет своей дорогой.

Поиск этот велся "в сплошном дыму, в развороченном бурей быте", на земле, "объятой вьюгой и пожаром".

То суровое время теперь стало историей, миновало многое из того, что мучило поэта.

Но человечность и трагизм его переживаний, выраженные в проникновенных, берущих за душу стихах, не потеряли и никогда не потеряют своей притягательной силы.

Людям всегда близка правда человеческого сердца.

Доброе и правдивое сердце бьется в лирике Есенина. Ему чужды равнодушие и черствость - оно отзывчиво и щедро на ласку, оно согрето любовью к родной земле, к людям.

А ведь только такими сердцами и жива поэзия.

"ЭТА ПЕСНЯ В СЕРДЦЕ ОТЗОВЕТСЯ"

Два листка из томика Есенина, изданного в 1940 году в малой серии "Библиотеки поэта". Два листка - четыре страницы: 295, 296, 297 и 298. На них - три известных есенинских стихотворения; полностью - "Может, поздно, может, слишком рано..." и "Сочинитель бедный, это ты ли...", третье - "Я иду долиной. На затылке кепи..." - обрывается на строке: "Их читают люди всякие года". От времени бумага пожелтела, по краям - следы просохшей влаги, буквы кое-где стерлись...

Чего, казалось бы, хранить старые листки. Тем более стихи, на них отпечатанные, можно найти почти в каждом новом издании поэта вплоть до есенинского тома в "Библиотеке всемирной литературы". Да и на памяти они: столько раз читаны и перечитаны, что запомнились сами собой - навсегда.

И все-таки эти два пожелтевших листка дороги мне бесконечно. Причину объяснят строки из письма участника Великой Отечественной войны Рубцова Александра Николаевича. Вот они:

"В июне 1941 г., уходя на фронт, я положил в карман томик С. Есенина, почитаю, мол, на досуге. Так оно и было. Я читал стихи своим друзьям везде, где нас заставало затишье и свободные минуты... Многие у меня переписывали, а потом некоторые настойчиво стали просить: оторви хоть листок на память. Так мне и пришлось расшить томик и по листочку дарить друзьям-однополчанам. И так вот этот томик прошел вместе со мной по фронтовым дорогам до Восточной Пруссии. Все тяжести и беды он вместе со мной испытал, и в огне и в воде побыл. К концу войны у меня осталось только несколько листков..."

Письмо адресовано писателю Виктору Васильевичу Полторацкому, которому и были присланы два листка - последние... Позже они пополнили хранящуюся у меня папку, где собраны некоторые материалы о жизни поэзии Есенина в военные годы. Надо ль подчеркивать, как много говорят эти человеческие документы, какой "несказанный свет" падает от них на имя певца России.

Мы знаем: в годы великих испытаний художественное слово было боевым оружием. Голоса многих поэтов - опытных и молодых, начинающих - звучали со страниц фронтовых газет и наскоро отпечатанных брошюрок, по радио и с партизанских листовок. "Жди меня", "Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины..." Константина Симонова, "Огонек", "В прифронтовом лесу" Михайла Исаковского, "Песня смелых", "Бьется в тесной печурке огонь..." Алексея Суркова - их нелегко перечислить, все стихотворения и песни, вошедшие в сердца советских солдат, умножавшие их силы в борьбе за свободу родины, отчего края.

И вместе с поэтами-воинами, поэтами - участниками и очевидцами невиданного сражения как бы незримо находились в боевых порядках войск наши вечные спутники: Пушкин и Лермонтов, Тютчев и Некрасов...

Жестокий путь пройдя в огне сражений,

К себе с победой возвратясь домой,

Отдам друзьям, как символ уваженья,

Пробитый пулей мудрый томик твой.

Эти бесхитростные солдатские строки, присланные в Пятигорский музей "Домик Лермонтова", относились не к одному автору "Бородина", но и к другим классикам русской поэзии.

Путь на запад прокладывали не только самолет и танк "Владимир Маяковский" - шли в бой и огненные стихи великого поэта революции. Это они, его стихи, звучали дождливой ночью в отсыревшей палатке в лесу за Сухиничами, чтобы на рассвете вместе с воинами прорвать кольцо фашистского окружения... Сколько было похожих эпизодов - разве все опишешь!

Опять с вековою тоскою

Пригнулись к земле ковыли.

Опять за туманной рекою

Ты кличешь меня издали... - начинал "поэтический час" мой дорогой друг гвардии младший лейтенант, студент второго курса истфака МГУ Марк Рензин: бойцы-десантники его минометного взвода с особым пристрастием относились к любимцу их командира - Александру Блоку. Марк был смертельно ранен в начале 1945 года под озером Балатоном и перед смертью шептал имя матери и какие-то стихи. Сердце мне подсказывает, что это были скорее всего стихи Блока: "Доколе матери тужить? Доколе коршуну кружить?" Мать тужила до самого своего последнего часа...

В одной из своих статей поэт-фронтовик Сергей Орлов высказал очень важную мысль: "Чтобы перекричать грозу, поэзия в те годы училась словам простым и негромким.

Хлеб, дом, мать, береза, любимая - они, эти слова, были слышны в любую артподготовку, их не надо было кричать, напрягая голос, но за ними вставала беспредельная Родина, на просторах которой даже эхо грома терялось, не долетая до ближнего горизонта".

Да, именно так.

Лучшие лирические стихи военных лет не случайно отмечены особой доверчивостью интонаций, непоказной искренностью. И такие строки находили самый кратчайший путь к людским сердцам. Он был прав, один из корреспондентов Михаила Исаковского, когда писал поэту: "Большая заслуга, что советский патриотизм отражен у Вас не казенно, не сухо, а с большой душевной трогательностью, заставляющей читателя переживать".

В дни войны понятие Родина приобрело еще большую весомость и конкретность. В этом понятии как бы отчетливее обозначились достославные "дела давно минувших дней", зримее стали октябрьские дни 1917 года, легендарные подвиги героев гражданской войны, новым светом озарились колхозные поля и корпуса заводов - все сделалось ближе, неотторжимее. И вместе с этой большой Родиной жила в солдатском сердце Родина малая - то, что увидено в детстве, когда бегал босиком по зеленой и теплой земле, то, что каждому дано узнать на заре жизни и на всю жизнь. Одному не забыть долгий звук падающих яблок, белый дым над садами, протяжную, немножко грустную далекую песню; другому - берег луговой речушки, галочью игру на опушке леса; третьему - жаркую метель листопада да журавлиные клинья, проплывающие над лесом... И всем - добрые руки матери, кончиком фартука смахивающие с лица незваную слезу; скромную, стыдливую красоту той, единственной, стоящей среди озорных подружек, и еще многое, неизбывное... Надо ли говорить, как соответствовало этому прочувствованное слово поэта...

"Наповал действовал Есенин, народность его я до конца понял именно в годы войны, - писал Сергей Наровчатов в статье "Поэт на фронте". - Правда, многое зависело от социального состава слушателей. Армия была в основном крестьянской, больше половины населения страны в то время составляли жители села. И есенинские пейзажи, щемящая лирика, обращенная к деревенским воспоминаниям недавних пахарей, всегда вызывали слезы на глазах. Но среди путиловских рабочих... с более резкой силой воспринимался Маяковский".

Свидетельство поэта-фронтовика С. Наровчатова весьма ценно, хотя зависимость воздействия стихов от социального состава слушателей мне кажется преувеличенной. Думаю, более справедливо мнение Егора Исаева: "Там, на краю жизни и смерти, не было поэтов ни сугубо деревенских, ни сугубо городских, ни демонстративно новаторствующих, ни специально сермяжно-традиционных... Поэзия там... поднимала и крепила в человеке все человеческое, чтобы победить зверя в обличье человека - фашизм" (статья "Солдат Исаковского"). Прекрасные, глубокие слова!

...Стояла осень 1943 года, - рассказывает бывший старший сержант 86-й гаубичной артиллерийской бригады Николай Куты-рев. - Днепр позади. Третьи сутки мы не спим. Мы - это артиллеристы и горстка пехотинцев во главе с майором-комбатом, вклинившаяся в оборону врага. Только что закончилась рукопашная. А фашисты снова лезут в контратаку. Сигнал артиллеристам: "Вызываем огонь на себя!" Гудит земля... Мы двинулись вперед и заметно улучшили свои позиции. Вскоре все стихло... Командир батальона устало опустился на землю. Солдаты и сержанты окружили его и слушают:

- "Гаснут красные крылья заката,

Тихо дремлют в тумане плетни.

Не тоскуй, моя белая хата,

Что опять мы одни и одни. - Это Есенин", - говорит майор. Просим читать еще. И снова слушаем. А майор читает так просто, будто ведет с каждым разговор о самом заветном...

Николай Иващенко, ныне заслуженный учитель школы РСФСР, шел с боями от Луцка, сражался на Дуклянском перевале в Карпатах и закончил свой поход за Эльбой. "Все время, - вспоминает бывший солдат, - вместе со мной был сборник стихов Есенина. Он побывал в руках моих боевых товарищей, вселяя в наши сердца и души еще большую любовь к нашей прекрасной Родине, придавая нам силы в сражениях с коварным врагом". Сейчас эта книга хранится в доме-музее С. А. Есенина на его родине.

Вспоминает офицер в отставке И. В. Романов из города Ивано-Франковска: "Перед войной я приобрел томик стихов Есенина и никогда с ним не расставался. Многое было на фронте, но никогда не забуду, как наши бойцы слушали стихи Есенина, как загорались любовью их глаза, как изумлялись они силе поэтического слова...

Томик стихов Есенина остался целым. Книжка от чрезмерного употребления пришла в ветхость, но мы ее "залатали" и переплели. Так и прошел вместе со мной по фронтовым дорогам Сергей Есенин, помогавший нашим бойцам еще больше любить Родину и ненавидеть фашистских захватчиков".

Народный писатель Азербайджана Имран Касумов поведал мне услышанный им рассказ участника боев с фашистами под Москвой. Ночью, перед сражением, бойцы, понимая, что их ждет на рассвете, с влажными глазами читали, передавая из рук в руки, сборник Есенина.

...Вспоминается одна из последних бесед в больничной палате с писателем и журналистом Сергеем Александровичем Борзенко. Измученный бесконечными болями, похудевший, время от времени замолкавший и закрывавший глаза, он говорил о своей давнишней любви - Есенине. Сетовал, что так и не собрался съездить в Константинове, не повидал сестер поэта, не заказал есенинский портрет художнику Илье Глазунову... Потом словно переносился в полутьму фронтовых землянок...

- Лежишь усталый как черт, каждая нога - по пуду: не поднять, не пошевелить... И откуда-то вдруг всплывает:

Опять я теплой грустью болен

От овсяного ветерка.

И на известку колоколен

Невольно крестится рука. Колдовство, что ль, какое-то, прошибает до слез, да и только... Надо ж - "болен... от овсяного ветерка...".

И закрывал глаза, медленно покачивая головою, повторяя понравившуюся строку...

И тогда же Борзенко рассказал мне, как в начале войны заночевал он однажды в приднепровском селе, куда фашисты должны были прийти со дня на день. Хозяин дома - учитель - предлагал нашим брать с собой все, что нравится: верблюжье одеяло, гармошку, будильник... Борзенко подошел к книжному шкафу и вынул оттуда книжку Есенина... Подошел и хозяин.

- Ах, как он долго вертел ее в руках! - с улыбкой рассказывал мне Борзенко. - Как он любовно расправлял у нее уголки переплета! Ничего не жалко, а есенинскую книжку - пожалел! Словно от сердца отрывал... А вообще-то, если вспомнить получше, сколько раз за войну встречался я с Есениным, со стихами его, конечно... Звучали его стихи, как дай бог каждому хорошему поэту...

Снова закрыл глаза, откашлялся, потом продолжал:

- Как-то дома газеты староватые перебирал: придешь, положишь, мол, потом прочитаю, а этого "потом" никак не дождешься... Так вот, смотрю - статья нашего правдиста Ивана Виноградова под названием "Томик Есенина"... Читал, наверно, или не читал?

- Читал, в "Литературной России" читал...

- Помнишь обстановочку: сорок второй год, тыл врага, псковская деревня, рядом немцы, а тут учительница стихи Есенина мужикам да бабам читает...

- Ну, а вот один весьма крупный поэт на заседании секретариата правления Союза писателей, когда обсуждался план есенинского пятитомника, отметил "малое, очень слабое звучание лирики Есенина в годы великих испытаний"...

Борзенко махнул рукой:

- Но что сейчас об этом вспоминать. Сегодня нам о другом говорить надо во весь голос: о том, что и до войны и в годы войны Есенин жил в народе. Почему же это происходило, а? Да потому, что в стихах Есенина народ узнавал свою душевную красоту, свои радости и боли, запах родной чувствовал...

Он оживился, глаза его заблестели... Таким воодушевленным я его не видел никогда.

...В декабре 1974 года в газете "Рязанский комсомолец" я читал стихотворение Ивана Карлова и, когда дошел до строфы:

Был исток войны...

И было устье...

В трудный час нам души освещали

Нежный пламень лермонтовской грусти,

Сполохи есенинской печали, - будто воочью увидел перед собой воодушевленное осунувшееся лицо Героя Советс