Есенин Сергей Александрович - С. Кошечкин.Весенней гулкой ранью...

гибели Муму смотрел, как "далеко назади к берегу разбегались какие-то широкие круги".

  Домой человек шел, наверно, медленно, тяжело. И собака "чуть плелась обратно, слизывая пот с боков". Пот от бега за хозяином - еще т_о_г_д_а, по сугробам... Или от переживаний, от потрясения?

  

  

   А когда чуть плелась обратно,

  

  

   Слизывая пот с боков,

  

  

   Показался ей месяц над хатой

  

  

   Одним из ее щенков.

  Безмерно горе матери. Ее думы - о щенятах. Неужели их больше нет и она никогда ни одного из них не увидит, не приласкает? А что желтеет там, над хатой? Наверно, бегут легкие облачка, а чудится ей - бежит месяц как живой...

  

  

   В синюю высь звонко

  

  

   Глядела она, скуля,

  

  

   А месяц скользил тонкий

  

  

   И скрылся за холм в полях.

  Синяя высь - как синяя вода... И синяя высь - пустая, холодная, недобрая... На нее можно лаять пронзительно, звонко. Но сейчас собака смотрит "звонко". Надежда как бы "озвучила" взгляд.

  Но вот и месяц тонкий (как щенок - маленький) ускользнул, скрылся с ее глаз навсегда. Последняя надежда исчезла.

  

  

   И глухо, как от подачки,

  

  

   Когда бросят ей камень в смех,

  

  

   Покатились глаза собачьи

  

  

   Золотыми звездами в снег.

  Горе от потери щенят, обида за обман (месяц - не щенок) сломили ее. Была надежда - глядела "звонко". Теперь - конец. И "глухо... покатились глаза собачьи". Не слезы - глаза. "Покатились... золотыми звездами". Золотое, захлестнутое любовью к детям сердце матери... У нее и глаза и слезы золотые. Самые чистые, благородные, священные...

  В начале: "Струился снежок подталый..." В конце: "Золотыми звездами в снег".

  Видите, как они покатились и упали: "Зо-ло-ты-ми звез-да-ми в снег". Последние два слова - как удар, как последний вскрик. Все. Стихотворение закончилось.

  Конечно, тогда, до войны, при первом чтении "Песни о собаке" тонкостей ее я не уловил. Но на всю жизнь осталось в сердце щемящее чувство жалости к живым рыжим комочкам - щенятам и затаенное восхищение материнской любовью, верностью долгу. И ненависть к бессердечию, черствости, жестокости.

  ...Когда вскоре после т_о_г_о случая встретил сторожа дядю Гришу, то, вероятно, я с таким презрением посмотрел на него, что он остановился и, взяв меня за плечо, проговорил:

  - Постой-ка... Ты чего зверенышем глядишь? Уж не из-за щенят ли?

  - Хотя бы, - огрызнулся я. - Сладили...

  - Это ты, парень, зря, - вздохнул он. - Приказ поступил от начальства дома отдыха: собак, мол, много развелось, прими меры, Григорий... Вот ведь как дело было... А сам я бы ни-ни... Хватило бы места... Поверь старику...

  Я поверил, и у нас с дядей Гришей установились добрые отношения. Он оказался заядлым книгочеем, но уважал только прозу.

  Однажды он рассказал, что видел живого Горького ("Максимыча" - по его словам). Дядя Гриша жил в Нижнем Новгороде, и писатель приплывал туда на пароходе.

  - Я ведь почти всего Максимыча прочитал, - с гордостью добавил мой книголюб. - Как же: земляк!..

  Сначала я ему не поверил, но по некоторым деталям убедился, что мой старший друг действительно держал в руках не одну горьковскую книжку.

  - А его воспоминания о писателях читали? - решил я его подловить.

  - Воспоминаний не читал, не буду врать, - разводя руками, признался дядя Гриша.

  Через несколько дней я раздобыл том Горького с силуэтом писателя на внутренней стороне переплета (это было юбилейное издание), и началось чтение вслух. Так перед нами прошли Чехов, Лев Толстой, Андреев, Короленко, настала очередь Есенина.

  С особой выразительностью прозвучали у меня следующие строки из очерка Горького "Сергей Есенин":

  "Я попросил его прочитать о собаке, у которой отняли и бросили в реку семерых щенят.

  - Если вы не устали...

  - Я не устаю от стихов, - сказал он и недоверчиво спросил: - А вам нравится о собаке?

  Я сказал ему, что, на мой взгляд, он первый в русской литературе так умело и с такой искренней любовью пишет о животных.

  - Да, я очень люблю всякое зверье, - молвил Есенин задумчиво и тихо, а на мой вопрос, знает ли он "Рай животных" Клоделя, не ответил, пощупал голову обеими руками и начал читать "Песнь о собаке". И когда произнес последние строки:

  

  

   Покатились глаза собачьи

  

  

   Золотыми звездами в снег, - на его глазах тоже сверкнули слезы".

  Тут дядя Гриша положил руку на книгу и сказал:

  - Постой, парень... "Песнь о собаке" - стих? Услышав ответ, попросил.

  - Не найдешь эту штуку, а? Хоть и не люблю я стихи, а такой охота узнать. Будь добр, найди.

  Пришлось сходить к приятелю по драмкружку и переписать стихотворение в тетрадку: книжку Есенина он мне домой не дал.

  Читая дяде Грише "Песнь о собаке", я думал, он под конец прослезится. Нет, не прослезился, но молча потрепал меня по плечу и ушел к себе, за забор. А под вечер, проходя мимо, я слышал, как он что-то дружелюбно говорил своим ночным помощникам...

  С тех пор минуло много лет, но "Песнь о собаке" остается для меня одним из дорогих есенинских стихотворений. Да только ли для меня?!

  В годы второй мировой войны "Песнь о собаке" была спутницей итальянских партизан и не раз звучала у ночных костров, согревавших друзей легендарного земляка Есенина - Федора Полетаева.

  Душевную тонкость в этом есенинском шедевре высоко ценил Василий Иванович Качалов. "Песнь о собаке", как и стихотворение "Корова", исполнялась им на эстраде особенно часто. Великий артист, вспоминал современник, "читал эти стихи взволнованно и как-то очень бережно, почти интимно".

  Как-то я произнес "Песнь о собаке" в присутствии моего шестилетнего внука Саши. Прослушав, он подошел ко мне и сказал:

  - Ты читал, а у меня сердце кровью обливалось...

  В любви к природе - березке, заглядевшейся в пруд, к "скирдам солнца в водах лонных", к духовитым дубравам, в доброте к раненой лисице, чей "желтый хвост" упал в метель пожаром, в любви ко всем "братьям нашим меньшим" - исток есенинского чувства родины.

  И благородное дело делают наши издательства, в том числе "Малыш", выпуская стихи Есенина о природе для школьников. Чудесные семена сеют эти стихи в детских сердцах. Семена доброго чувства к родной земле, к людям.

  "О РУСЬ, ВЗМАХНИ КРЫЛАМИ..."

  1

  

  

   Веселым парнем,

  

  

   До костей весь пропахший

  

  

   Степной травой,

  

  

   Я пришел в этот город с пустыми руками,

  

  

   Но зато с полным сердцем

  

  

   И не пустой головой.

  Эти слова произносит один из персонажей неоконченной драматической поэмы Есенина "Страна негодяев" (1922-1923). Но их можно отнести и к самому поэту: таким пришел он в дореволюционный военный Петроград.

  Жизнь свела его здесь с разными людьми. В одних он нашел искренних друзей, в других - тайных недоброжелателей, завистников. Увидел юродствующих во Христе мистиков, лицемерно распинающихся в "любви к русскому мужичку". Это они, говоря словами Горького, встретили юного рязанца "с тем восхищением, как обжора встречает землянику в январе".

  Голубоглазый, со светлыми кудрями, в поддевке и сапогах, он, казалось, был живым воплощением кротости и наивности. "Пастушок", "Лель", - умилялись дамы с лорнетами. Они не знали, что этот "златокудрый отрок" совсем недавно, когда работал в московской типографии, распространял письмо рабочих, поддерживавших большевистскую "шестерку" в Государственной думе, попал под наблюдение царской охранки, напечатал стихотворение в большевистской газете "Путь правды". Они не знали, что молодой поэт видел их насквозь. "...Я презирал их, - открывался он в одном письме, - и с деньгами, и со всем, что в них есть, и считал поганым прикоснуться до них".

  Выпадали ему и тяжелые дни. "...Часто принужден из немоготной жизни голодать и ходить оборванным..." - пишет в Литературный фонд Есенин, уже находясь на военной службе. "Положение мое скверное. Хожу отрепанный, голодный, как волк..." - сообщает он издателю М. Аверьянову.

  Его нарочито картинное одеяние, в котором он появлялся перед буржуазной публикой, как бы говорило: "И мы, деревенские, не лыком шиты!" Модным фракам в пику - поддевка, изящным ботинкам - сапоги с набором: "Знай наших!" Ведь он представитель тех "мирных пахарей", "добрых молодцев", которые для Руси - "вся опора в годину невзгод".

  Есенин позже признавался литературоведу Розанову, что, живя в Петербурге, он, Есенин, "много себе уяснил". Уяснил он, в частности, и антинародный характер войны с Германией. Войны, прославляемой на все лады многими столичными поэтами, среди которых были и близкие к Есенину Городецкий, Клюев. Ведь в самом начале бойни дань ура-патриотизму отдал и Есенин:

  

  

  

  Ой, мне дома не сидится,

  

  

  

  Размахнуться б на войне.

  

  

  

  Полечу я быстрой птицей

  

  

  

  На саврасом скакуне.

  Теперь он смотрел на войну другими глазами...

  2

  - Знаете ли вы, что больше всего любил Есенин из народной поэзии? - спросил как-то в одной из теперь уже давних бесед Сергей Митрофанович Городецкий. - Частушку. Самую обыкновенную частушку.

  Эти слова одного из первых наставников Есенина вспомнились мне, когда я, разбирая свою картотеку, увидел выписку из мемуарных заметок Владимира Чернявского. С Есениным он познакомился весной 1915 года в Петрограде.

  "Частушки, - сообщает Чернявский о Есенине того времени, - ...были его гордостью не меньше, чем стихи; он говорил, что набрал их до 4000 и что Городецкий непременно обещал устроить их в печать. Многие частушки были уже на рекрутские темы; с ними чередовались рязанские "страдания"..."

  Перечитываю строчки есенинского письма, посланного одному петроградскому знакомому летом того же 1915 года: "Тут у меня очень много записано сказок и песен". Вполне вероятно, под "песнями" скрываются частушки. Во многих местах, и в Рязанской губернии, их нередко так и называли.

  А вот и сами частушки - короткие (в четыре или две строки) песенки, лирические миниатюры. В моей картотеке их более сотни. В основном это частушки, опубликованные пятью подборками в московской газете "Голос трудового крестьянства" - органе Крестьянской секции ВЦИКа Советов. Они помещены в номерах от 19, 29 мая и 2, 8 июня 1918 года. Позже воспроизводились дважды: полностью в сборнике "Есенин и русская поэзия" (Изд. "Наука", Л, 1967) и - без подборки "О поэтах" - в трехтомном собрании сочинений Есенина, выпущенном как приложение к журналу "Огонек" (т. 2, М., 1977).

  Под четырьмя подборками: "Девичьи (полюбовные)", "При-баски", "Страданья", "Смешанные" - в газете обозначено: "Собрал С. Есенин".

  Где и когда поэт собирал их?

  Судя по характеру частушек, свидетельствам современников и самого поэта, Есенин записал главным образом то, что слышал в родных местах. Константинове - село песенное. Ни одно молодежное гулянье не проходило там, как, впрочем, в любой русской деревне, без гармони и частушек. Не случайно к подборке "При-баски" Есенин сделал такое примечание: "На растянутый лад, под ливенку. Поют парни" и "Плясовой лад, под тальянку. Поют бабы и девки".

  В 1927 году сестры поэта Екатерина Александровна и Александра Александровна выпустили сборник "Частушки родины Есенина - села Константинова". Некоторые произведения, вошедшие в книжку, близки к тем, которые собрал Есенин.

  Возможно, ряд четверостиший пришел в тетради Есенина из городского фольклора: частушки были популярны не только в деревне. Произведения, записанные и, может быть, в отдельных случаях обработанные поэтом, созданы до революции.

  Частушки, которые привлекли внимание Есенина, рождены самыми разнообразными событиями - большими и малыми. В них - печаль и радость, любовь и гнев, озорная шутка и раздумье.

  ...Шла первая мировая война. Тысячи "мирных пахарей", "добрых молодцев" уходили на фронт, в окопы. Их провожал плач матерей и жен: семьи оставались без кормильцев. В поэме "Русь", стихотворениях "Узоры", "Молитва матери" Есенин с болью поведал о народном горе, о печали русской деревни. И его чувствам, его стихам были созвучны частушки о ненавистной солдатчине, о судьбе крестьянских парней на войне, частушки, которых сочинялось тогда громадное количество.

  

  

  

  Погуляйте, ратнички,

  

  

  

  Вам последни празднички.

  

  

  

  Лошади запряжены,

  

  

  

  Сундуки улажены.

  

  

  

  Не от зябели цветочки

  

  

  

  В поле приувянули.

  

  

  

  Девятнадцати годочков

  

  

  

  На войну отправили.

  

  

  

  Сядьте, пташки, на березку,

  

  

  

  На густой зеленый клен.

  

  

  

  Девятнадцати годочков

  

  

  

  Здесь солдатик схоронен.

  Можно представить, с каким волнением Есенин заносил в тетрадь и такое высоко поэтическое четверостишие:

  

  

  

  Ты не гладь мои кудерки,

  

  

  

  Золоченый гребешок.

  

  

  

  За Карпатскими горами

  

  

  

  Их разгладит ветерок.

  Поэт чутко вслушивается в частушки о душевной красоте русской девушки, ласковой и нежной с любимым, отзывчивой на доброе чувство:

  

  

  

  - Дорогой, куда пошел?

  

  

  

  - Дорогая, п_о_ воду.

  

  

  

  - Дорогой, не простудись

  

  

  

  По такому холоду.

  

  

  

  Милый мой, хороший мой,

  

  

  

  Мне с тобой не сговорить.

  

  

  

  Отпусти меня пораньше:

  

  

  

  Мне коровушку доить.

  "Коровушку" - чудесно!

  А это - о нелюбых девичьему сердцу ухажерах, о сложности переживаний:

  

  

  

  Милый ходит за сохой,

  

  

  

  Машет мне косынкой.

  

  

  

  Милый любит всей душой,

  

  

  

  А я - половинкой.

  

  

  

  Полоскала я платочек,

  

  

  

  Полоскала - вешала.

  

  

  

  Не любила я милого,

  

  

  

  Лишь словами тешила.

  

  

  

  Висожары высоко,

  

  

  

  А месяц-то низко.

  

  

  

  Живет милый далеко,

  

  

  

  А постылый - близко.

  Парни "на растянутый лад, под ливенку" поют прибаски о своих "симпатиях":

  

  

  

  Я свою симпатию

  

  

  

  Узнаю по платию.

  

  

  

  Как белая платия,

  

  

  

  Так моя симпатия.

  Любуются не только "симпатией", но и созвучием слов в припевке, музыкой, свободно льющейся из бесхитростных строчек.

  Любопытно четверостишие, связанное с уходом крестьян в город на заработки, с "отхожим промыслом":

  

  

  

  Наши дома работ_а_ют,

  

  

  

  А мы в Питере живем.

  

  

  

  Дома денег ожидают,

  

  

  

  Мы в опорочках придем.

  Записал Есенин и совершенно изумительные по мастерству девичьи "прибаски" о мельнике:

  

  

  

  Мельник, мельник,

  

  

  

  Завел меня в ельник.

  

  

  

  Меня мамка веником:

  

  

  

  - Не ходи за мельником.

  

  

  

  Молодой мельник

  

  

  

  Завел меня в ельник.

  

  

  

  Я думала середа,

  

  

  

  Ныне понедельник!

  Сколько живого, непосредственного чувства в этих четверостишиях!

  Любил Есенин и частушки - "страдания". Рассказывают, что однажды поэт пел их в дружеской компании. Слушателям частушки не понравились. Есенин стал горячо защищать "страдания", говорил, что особенно хорошо звучат они под тальянку. Среди есенинских записей "страдания" занимают немалое место. Вот некоторые из них:

  

  

  

   Страдатель мой,

  

  

  

   Страдай со мной.

  

  

  

   Надоело

  

  

  

   Страдать одной.

  

  

  

   Милый бросил,

  

  

  

   А я рада:

  

  

  

   Все равно

  

  

  

   Расстаться надо.

  

  

  

   Возьму карты -

  

  

  

   Нет валета.

  

  

  

   Мил уехал

  

  

  

   На все лето.

  Одна из публикаций, помещенных в "Голосе трудового крестьянства", называется так: "Частушки (о поэтах)". В конце подборки напечатано: "Записал С. Есенин".

  Что же "записал" поэт?

  

  

  

   Я сидела на песке

  

  

  

   У моста высокова.

  

  

  

   Нету лучше из стихов

  

  

  

   Александра Блокова.

  

  

  

   Сделала свистулечку

  

  

  

   Из ореха грецкого.

  

  

  

   Веселее нет и звонче

  

  

  

   Песен Городецкого.

  

  

  

   Шел с Орехова туман,

  

  

  

   Теперь идет из Зуева,

  

  

  

   Я люблю стихи в лаптях

  

  

  

   Миколая Клюева.

  Это, конечно, не записи народных произведений, а частушки, сочиненные самим Есениным. Современники поэта вспоминают, что такие четверостишия он частенько пел в дружеском кругу. Но предпочтение отдавал все же народным частушкам.

  Тот же Владимир Чернявский вспоминает об исполнении Есениным рязанских "страданий": "Пел он по-простецки, с деревенским однообразием, как поет у околицы любой парень, но иногда, дойдя до яркого образа, внезапно подчеркивал и выделял его с любовью, уже как поэт".

  Так, наверное, поэт подчеркивал строчки в следующем четверостишии, опубликованном в "Голосе трудового крестьянства":

  

  

  

   Прокатился лимон

  

  

  

   По чистому полю.

  

  

  

   Не взяла бы сто рублей

  

  

  

   За девичью волю!

  К слову "лимон" Есенин сделал пояснение: "Образ солнца".

  Не с этим ли образом внутренне связана строка из есенинского стихотворения "Может, поздно, может, слишком рано..." (1925):

  

  

   На душе лимонный свет заката...

  ...Перебираю картотеку, вчитываюсь в небольшие выписки из автобиографии поэта.

  "Стихи начал писать, подражая частушкам", - говорится в одной из них.

  В другой подчеркивается: "Влияние на мое творчество в самом начале имели деревенские частушки".

  С самого начала и до конца, во все периоды творчества Есенина народная песня, частушка, загадка, сказка дружили с его музой. Как Блоку и Маяковскому, Есенину частушка помогала находить свои образы и ритмы...

  Сентябрьским днем 1965 года я возвращался в Москву из загородной поездки. Случилось так, что мне удалось сесть в экскурсионный автобус. В машине были сельские парни и девчата. Веселый говор, шутки, смех... Сквозь шум я вдруг услышал имя Есенина: в конце автобуса три девушки спорили, в какой день лучше провести юбилейный вечер - приближалось семидесятилетие со дня рождения поэта. Один из парней завел песню, перебивая ее, девчата грянули частушки. Многие из припевок мне пришлись по душе, но одна - особенно:

  

  

  

  Сердце бьется, не унять,

  

  

  

  Люблю Есенина читать.

  

  

  

  Слово теплое его

  

  

  

  Лежит у сердца моего.

  Так сказала частушка о народной любви к Есенину. Сказала, как всегда, просто и поэтично.

  3

  Июльская ночь. Пологий берег приволжского озера. Уха уже закипает, и мы неторопливо обсуждаем, когда и какую приправу добавлять.

  Неподалеку - шагах в двадцати - тридцати от нашего костра, в низине, - расположилось еще несколько рыбаков. До нас доносятся их голоса, смех...

  Потом кто-то начинает не то петь, не то нараспев читать какие-то стихи.

  Наши предположения расходятся:

  - Былина...

  - Нет, старинная песня.

  Один из нас не ленится - подходит к соседям.

  - Эх вы, филологи, - смеется, возвратившись, - есенинское это...

  Подымаюсь, иду к огню...

  Сухонький, узкоплечий старичок сидит на чурбаке перед костром и, закрыв глаза, выпевает необычные слова:

  

  

  А пойдемте, бойцы, ловить кречетов,

  

  

  Отошлем дикомытя с потребою царю:

  

  

  Чтобы дал нам царь ответ в сечи той,

  

  

  Чтоб не застил он новоградскую зарю.

  Кончив петь, довольный, оглядывает сидящих и, поправляя на плечах расхожую телогрейку, говорит:

  - Ну вот, а вы толкуете: Есенин весь в пейзажной лирике да в интимности. Он и на былине заквашен, да только ли на былине!..

  Каждый раз, когда перечитываю есенинскую "Марфу Посадницу", я вспоминаю о той июльской ночи. Он сказал тогда разумные слова, ночной незнакомец, влюбленный в поэзию Есенина.

  4

  Однажды во время разговора с Городецким речь зашла о выступлениях Есенина как критика. В ответ на слова о том, что первая критическая статья Есенина появилась только после Октябрьской революции, маститый поэт после небольшого раздумья заметил:

  - Нет, помнится, еще по приезде в Петроград, в пятнадцатом году, он показывал мне какой-то московский журнальчик со своей статьей. Тогда шла война, и в статье писалось о военных стихах... О чьих стихах - сказать не могу, но что цитат из стихов было много - припоминаю... И меня он, помнится, "сватал" в авторы этого журнальчика...

  В следующий раз я снова затеял разговор о первых есенинских статьях и зачитал Городецкому некоторые абзацы из воспоминаний Д. Семеновского, напечатанных в сборнике "Теплый ветер" (Ивановское книжное издательство, 1958 год). Эти абзацы относились ко времени совместной учебы тогда совсем молодых поэтов Сергея Есенина, Николая Колоколова, Дмитрия Семеновского в Московском народном университете имени А. Л. Шанявского, а точнее - к зиме 1914-1915 годов.

  "Оказалось, - вспоминал Д. Семеновский о дружеском вечере на квартире Колоколова, - что Есенин печатается не только в детском "Мирке" и "Добром утре". Он писал лирические стихи, пробовал себя в прозе и, по примеру Колоколова, тоже печатался в мелких изданиях.

  Говорили о журналах, редакторах и редакторских требованиях. Самой жгучей темой тогдашней журнальной литературы была война с Германией. Ни один журнал не обходился без военных стихов, рассказов, очерков. Не могли остаться в стороне от военной темы и мои приятели.

  Наутро Колоколов накупил в соседнем киоске свежих газет и журналов, - продолжает Д. Семеновский. - В одном еженедельнике или двухнедельнике мы нашли статью Есенина о горе обездоленных войной русских женщин, о Ярославнах, тоскующих по своим милым, ушедшим на фронт. Помнится, статья, построенная на выдержках из писем, так и называлась: "Ярославны". Кроме нее, в номере были есенинские стихи "Грянул гром, чашка неба расколота", впоследствии вошедшие в поэму "Русь", тоже проникнутую сочувствием к солдатским матерям, женам и невестам".

  Выслушав эти строки, Городецкий пожал плечами:

  - Может быть, и так... Но из чьих писем брал Есенин выдержки? Из писем женщин-солдаток? Странно как-то... Я в той статье выдержки из стихов видел, а не из писем... Да и как письма солдаток оказались у Есенина? Впрочем, не берусь судить. А заглавие - возможное, даже весьма возможное...

  Есенинское стихотворение, начинавшееся строкой "Грянул гром, чашка неба расколота...", к тому времени мне посчастливилось найти. Под названием "Богатырский посвист" оно было опубликовано не в журнале и не вместе со статьей, как писал Д. Семеновский, а отдельно - в московской газете "Новь" за 23 ноября 1914 года. Неточно указал мемуарист и содержание стихотворения. Все это вместе с рассуждениями Городецкого рождало сомнение в правильности замечаний Д. Семеновского и о статье Есенина, якобы имевшей название "Ярославны". Тем не менее свидетельство университетского товарища Есенина оказалось во многом справедливым.

  Четвертый номер журнала "Женская жизнь" за 1915 год. Он вышел в свет, как помечено на обложке, 23 февраля. На 14-й странице - статья "Ярославны плачут", подпись - "Сергей Есенин". В статье содержится краткий обзор стихов поэтесс о Ярославнах, в печали провожающих милых на "страшную войну", и о Жаннах д'Арк, призывающих воинов к стойкости в борьбе с врагом. Автор явно отдает предпочтение первым, т. е. Ярославнам, хотя и замечает, что "нам одинаково нужны" и те и другие. Стихотворения Зинаиды X., Т. Щепкиной-Куперник, А. Белогорской, Л. Столицы, М. Трубецкой, Е. Хмельницкой, строки из которых приводятся в статье, публиковались в августе - декабре 1914 года в московских и петроградских изданиях.

  "Плачут серые дали об угасшей весне, плачут женщины, провожая мужей и возлюбленных на войну, заплакала и Зинаида X., - пишет автор статьи. - Плачет, потому что

  

   ...Сердце смириться не хочет,

  

   Не хочет признать неизбежность холодной разлуки

  

   И плачет безумное, полное гнева и муки...

  Зинаида X. не выступила с кличем "На войну!". Она поет об оставшихся, плачет об ушедшем на войну, и в этих слезах прекрасна, как Ярославна.

  Пусть "так надо... так надо...". Но она за свою малую просьбу у судьбы с этим смириться не хочет".

  Здесь оно оказалось очень уместным - сравнение горюющих женщин с Ярославной - символом верности и надежды, одним из самых поэтичных образов "Слова о полку Игореве".

  Надо полагать, "Ярославны плачут" - именно та ранняя статья Есенина, о которой говорил Сергей Городецкий и писал в своих воспоминаниях Дмитрий Семеновский.

  Появление ее в журнале "Женская жизнь" не случайно: в нем печатал свои стихи Колоколов. Он-то, вероятно, и познакомил Есенина с редакцией двухнедельника.

  Что касается подписи под статьей - "Сергей Есетин", то это явная опечатка, какие в журнале не были редкостью. На его страницах, например, можно встретить вместо "Анна Ахматова" - "Анна Арматова", вместо "Сергей Буданцев" - "Сергей Бузанцев", балерина Белашова превращалась в Балашову, поэт Ив. Белоусов - в Н. Белоусова и т. д.

  Среди авторов этого журнала, прекратившего свое существование в середине 1916 года, были Вл. Лидии, А. Свирский, Л. Никулин, Н. Никитин, Н. Павлович, П. Бунаков... В последнем номере за 1915 год помещен рассказ С. Городецкого "Бабушкино сердце". Видно, его "сватовство" Есениным было не столь уж безуспешным...

  "Ярославны плачут"... Горе оставшихся женщин, муки солдат, проливающих кровь на полях сражений, - отсюда берут исток антивоенные настроения поэта, так остро выраженные в поэме "Марфа Посадница".

  5

  Имя Марфы Посадницы связано с далекой русской историей. Это она, вдова посадника Борецкого, воспротивилась насильственному присоединению Новгорода к Московскому государству. Это она бросила вызов самому великому князю Московскому Ивану III, предпочтя заточение в замшелых "каменных мешках" Соловецкого монастыря жизни в лишенном самостоятельности Новгороде.

  История показала: объединительная политика Ивана III была прогрессивной политикой, ибо речь шла о создании единого Русского государства. С этой точки зрения бунт Марфы и новгородцев - явление реакционное. Но сама идея вольнолюбия, протест против насилия, верность старинным обычаям издавна пришлись по сердцу народу, породили поэтические легенды о "последней гражданке новгородской", как ее назвал писатель и историк Н. Карамзин.

  В своей повести "Марфа-посадница, или Покорение Новагорода" (1803) Карамзин нарисовал образ волевой, мужественной женщины. Марфа говорит перед новгородцами: "...Сердце мое любит славу отечества и благо сограждан..." По убеждению автора", "вольность и Марфа одно знаменовали в великом граде".

  В мрачные времена Николая I к теме новгородской вольницы, к образам Вадима - "витязя пламенного в грозных битвах за народ", Марфы Посадницы обращались Пушкин и Лермонтов, Бестужев-Марлинский и Кюхельбекер, Ф. Глинка и А. Одоевский. Новгород, его герои были символом борьбы с самодержавием, крепостничеством, примером высокого патриотизма.

  

  

   Свершила я свое предназначенье,

  

  

   Что мило мне, чем в свете я жила,

  

  

   Детей, свободу и свое именье -

  

  

   Все родине я в жертву принесла, - восклицает Марфа в неоконченной думе Рылеева о "гордой защитнице свободы".

  Вспоминается она и в романе Гончарова "Обрыв" - "великая русская Марфа, скованная, истерзанная московскими орлами, но сохранившая в тюрьме свое величие и могущество скорби по погибшей славе Новгорода, покорная телом, но не духом, и умирающая все посадницей, все противницей Москвы и как будто распорядительницей судеб вол