Есенин Сергей Александрович - С. Кошечкин.Весенней гулкой ранью..., Страница 9 - Книги

И вот уже дьяк-бунтарь пойман. Нет, не пойман, в "Песне..." сказано по-другому:

Услыхал те слова

Молодой стрелец.

Хвать смутьянщика

За тугой косец...

"Хвать" - тут и быстрота, и энергичность, и точность движения. Так и видишь руку сильную, привыкшую к подобному действу...

"Тугой косец" - деталь, по которой представляешь весь облик "непутевого дьяка", этакого низкорослого, тщедушного человечка...

В речи молодого стрельца, как и в его хватке, - твердость, уверенность:

"Ты иди, ползи, Не кочурься, брат. Я свезу тебя Прямо в Питер-град".

"Иди, ползи, не кочурься..." В нескольких словах - целая картина...

...За четыре года до появления в печати "Песни..." в Западно-Сибирском (ныне Алтайском) крае была создана коммуна "Майское утро". Местный учитель Адриан Митрофанович Топоров организовал для крестьян громкие чтения художественной литературы. Они продолжались изо дня в день много лет подряд. Пушкин и Гоголь, Ибсен и Гейне, Тургенев и Короленко, Чехов и Горький, Серафимович и Блок - произведения самых разных писателей услышали коммунары. Их отзывы о прочитанном записанные Топоровым, составили объемистую и удивительно интересную книгу - "Крестьяне о писателях".

"Это весьма ценные суждения, это подлинный "глас народа"... Эхо, мощно отозвавшееся на голос автора", - сказал о топоровском труде Горький.

13 февраля 1927 года участники чтений познакомились с есенинской "Песней о великом походе". По словам Топорова, слушатели "пришли от нее в полнейший восторг", хотя раньше к стихам Есенина в коммуне относились с предубеждением.

Среди крестьянских высказываний по "Песне..." были суждения и об образе Петра.

...Стрелец привез крамольника дьяка "ко царю во двор": "Он позорил, царь, твой высокий род".

"Ну, - сказал тут Петр, -

Вылезай-кось, вошь!"

Космы дьяковы

Поднялись, как рожь.

У Петра с плеча

Сорвался кулак...

И навек задрал

Лапти кверху дьяк.

Образные эти строки оставили у крестьян большое впечатление. Т. И. Шульгин заявил, что "правильно, за дело царь Петр дубасил своих недругов по мордасам. С ними, с чертями, так и надо. Никакого культурного дела они не понимали".

Дьяк в есенинской поэме, позоря Петра, называет его царем-дураком. Сказитель, за которым стоит автор, говорит о правителе иначе.

Петр - царь суровый и жестокий. Облик и действия его изображаются в духе лубка - русских народных картинок, вплоть до конца XIX века широко распространенных на Руси. "Я одним махом четверть вина выпиваю..." - бахвалится один из героев лубка - "славный объедала и веселый подливала". Царь Петр в "Песне..." тоже "в единый дух ведро пива пьет". Когда курит - "дым идет на три сажени, во немецких одеждах разнаряженный". В руке у него - "мах-дубинка". (Коммунарка П. Ф. Стекачева сказала так: "Царь-то черт чертом! Его сейчас боишься, а ежели на живого поглядеть бы - пропал бы, поди, от страху!"

И в то же время Петр - человек совестливый, сознающий вою вину перед "трудовым народом". Перед теми, кто погиб и болот, на чьих костях "лег тугой гранит". Он с ужасом слышит по ночам голос рабочего люда: "Мы всему цари!.. Мы идем придем!" (Вспоминая об этом эпизоде "Песни...", крестьянка А. И. Титова заметила: "Даже сам Пётра-царь устрашился своего греха. Сколь он на своем веку люду рабочего погубил!")

Нет, царь Петр не дурак, как о нем болтал дьяк-крамольник. А вот со дня смерти императора

Да на двести лет

Дуракам-царям

Прямо счету нет.

По свидетельству современников, кончина Петра вызвала в народе "вой, крик, вопль слезный". "Конечно, - писал профессор В. Ключевский, "Курс русской истории" которого Есенин изучал, - здесь была своя доля стереотипных, церемониальных слез: так хоронили любого из московских царей".

Справедливости ради следует сказать, что "церемониальные слезы" бывали не только при похоронах.

Во второй сцене пушкинского "Бориса Годунова" народ, собравшийся у Новодевичьего монастыря, ждет, чем кончится "моление на царство" хитрого и сильного властолюбца. Комедия царская рождает комедию народную:

Один

Все плачут,

Заплачем, брат, и мы.

Другой

Я силюсь, брат,

Да не могу.

Первый

Я также. Нет ли луку?

Потрем глаза.

Второй

Нет, я слюной помажу.

Пушкин в этой комической сцене, несомненно, использовал примечание Н. Карамзина из "Истории государства Российского": "В одном хронографе сказано, что некоторые люди, боясь тогда не плакать, притворно мазали себе глаза слюною".

Надо полагать, не без влияния этих источников - исторического и художественного - появились в есенинской "Песне..." строки о похоронах царя Петра:

И с того ль, что там

Всякий сволок был,

Кто всерьез рыдал,

А кто глаза слюнил.

Не далек был от истины крестьянин И. А. Стекачев, который сказал о поэме: "Ладный и замечательный стих. В нем историческое чтение..."

По ночам мертвецы кричат царю Петру:

"Поблажал ты знать

Со министрами.

На крови для них

Город выстроил.

Но пускай за то

Знает каждый дом -

Мы придем еще,

Мы придем, придем!"

Тема мести царю и знати за страдания народные по-своему решалась и в поэзии второй половины XIX века. В этом отношении интересно стихотворение Полонского "Миазм" (1868).

Богатый дом близ Мойки. Всегда в нем было шумно, весело. Но вот стало тихо: заболел и угас сын хозяйки. Рыдает у кровати мать: "дикие угрозы, богохульный гнев..." Вдруг появился "мужик косматый... сел на табурете и босые ноги свесил на ковер". Хозяйка в ужасе. "Кто ты, - вопрошает. - Как войти ты мог?"

"А сквозь щель, голубка! Ведь твое жилище

На моих костях,

Новый дом твой давит старое кладбище -

Наш отпетый прах.

Вызваны мы были при Петре Великом...

Как пришел указ -

Взвыли наши бабы, и ребята криком

Проводили нас..."

Оторванный от родного дома, мужик вместе с такими же, как он, горемыками, начал здесь "лес валить дремучий, засыпать болота, сваи колотить". Потом, простудившись, умер. Его-то тяжкий вздох и задушил ребенка.

Так в один из петербургских домов пришло возмездие за жизни, погубленные когда-то царем Петром...

Этот мотив Есенин как бы довел до логического завершения:

"Этот город наш,

Потому и тут

Только может жить

Лишь рабочий люд".

Автор "Песни о великом походе" хорошо знал стихи Якова Петровича Полонского, своего земляка, покоящегося ныне в тихом уголке Рязанского кремля, над Окою. Его "Песня цыганки" ("Мой костер в тумане светит...") была одной из любимых песен Есенина.

Он все-таки пришел - долгожданный час. Через двести лет, но пришел. Буря смела "сволочную знать". Не только Питер-град, выстроенный на костях "трудового люда", - все страна стала принадлежать народу. Воля его - непреклонна, радость - безмерна:

Веселись, душа

Молодецкая.

Нынче наша власть,

Власть Советская.

И гусляр наш, начав второй сказ, как бы преобразился. Будто сбросил он с себя старинную скоморошью одежду и, накинув на плечи потрепанную шинелишку, подался в Красную Армию. Защищать родную власть от врагов, что решили вернуть былое, снова закабалить мужиков, опять посадить царя на трон.

Новое появилось и в речи певца. В ней зазвучала частушка, революционная солдатская песня. "Походка стиха", как любил говорить Есенин, еще больше оживилась, словам стало будто просторнее, от строк повеяло грозовыми ветрами, дымом сражений...

В начале сказа - белый офицерик и красный матрос.

Офицерика,

Да голубчика

Прикокошили

Вчера в Губчека.

. . . . . . . .

Гаркнул "Яблочко"

Молодой матрос:

"Мы не так еще

Подотрем вам нос!"

"Вам" - войскам, идущим расправиться с Советской властью. "Вам" - генералам, ставленникам остатков "сволочной знати": Врангелю и Деникину, Юденичу и Корнилову. Адмиралу Колчаку.

В отрывке из неоконченной поэмы "Гуляй-поле", напечатанном в том же году, что и "Песнь о великом походе", поэт восклицал:

Немолчный топот, громкий стон.

Визжат тачанки и телеги.

Ужель я сплю и вижу сон,

Что с копьями со всех сторон

Нас окружают печенеги?

Окружали не печенеги. Окружали "волки ехидные", одержимые лютой ненавистью к трудовому народу. И когда их сила порой одерживала верх, в злобе неистовствовали:

"Ты, мужик, прохвост!

Сволочь, бестия!

Отплати-кось нам

За поместия.

Отплати за то,

Что ты вешал знать.

Эй, в кнуты их всех,

Растакую мать".

Два стана - две силы...

"Мы... подотрем вам нос", - вырвалось у матроса. "Мы" - трудовой люд, мужики, "крестьянские ребята, подросточки".

"Мы" - коммунисты, "люди в куртках кожаных", "кто за бедный люд жить и сгибнуть рад...".

На их плечи сваливается беда за бедой: в бои вступают новые и новые отряды белых, деревни опустошены, посевы выбиты дождями... Голод, разруха... Но ничто не может поколебать их решимость отстоять волю, веками выстраданную "мечту городов и сел...".

Там за степью гул,

Там за степью гром,

Каждый в битве защищает

Свой отцовский дом.

Сам певец-сказитель - не праздный наблюдатель этой кровавой борьбы. Он в числе тех, которые "бьют Деникина, бьют Корнилова". Он с гордостью говорит, что "с нами храбрый Ворошилов, удалой Буденный", что "напор от нас все сильней, сильней". Его печалят неудачи красных солдат. С ликованием рассказывает он об их победах:

На десятый день

Не сдержался враг...

И пошел чесать

По кустам в овраг.

Наши взад им: "Крой!"

Пушки бьют, палят...

Ай да славный люд!

Ай да Питер-град!

Сколько человеческого тепла в его словах, обращенных к спящим перед боем красноармейцам:

Спи, корявый мой!

Спи, хороший мой!

Пусть вас золотом

Свет зари кропит.

С особой пристальностью певец вглядывается в лица "людей в куртках кожаных". Это они, коммунисты, возглавили великий поход "нечесаной, немытой" Руси к счастливой жизни. Они - совесть народа, душа революции. Они всегда там, где труднее. Первыми бросаются в бой, первыми без страха встречаются со смертью.

Заключительная часть "Песни...". День решающего сражения за Петроград. "Дождевой крутень", ядерный свист... Красноармейцы слушают последнее слово коммуниста:

"Братья, если здесь

Одолеют нас,

То октябрьский свет

Навсегда погас".

"Братья..." Родные по борьбе, по крови. Все - одна семья. Это не "брат" в устах "молодого стрельца" из первого сказа: "Не кочурься, брат".

Враги не одолели. Комиссар погиб, но бой выигран. "Спите, храбрые, с отзвучавшим ртом!" - скорбно произносит сказитель, видевший геройскую смерть командира-большевика...

Как известно, образ коммуниста - "человека в кожаной куртке" - можно встретить во многих произведениях нашей литературы двадцатых годов. Есенин здесь не был первооткрывателем. Не преодолел он и традиционного схематизма этого образа. Но уже то, что поэт увидел в большевиках мужественных руководителей борьбы народа за осуществление его многовековых чаяний, придает "Песне..." высокое идейное звучание.

"Стоит сравнить это произведение... с прежними кабацкими стихами того же Есенина... чтобы понять тот огромный идеологический сдвиг, который произошел в творчестве Есенина" - это было заявлено в редакционной статье журнала "Октябрь" вскоре после публикации "Песни...".

Поэт Владимир Кириллов однажды спросил Есенина:

- Ты ценишь свои революционные произведения? Например, "Песнь о великом походе" и другие?

- Да, конечно, - ответил Есенин, - это очень хорошие вещи, и они мне нравятся.

Критики, заинтересованно следившие за есенинским творчеством, тепло встретили поэму. "Песня...", - подчеркивал В. Красильников, - сдвиг к революционным темам и выполнена местами необыкновенно сильно".

Кое-кто из литераторов не понял или не захотел понять замысла Есенина и высокомерно отверг поэму, как что-то "мелкое, бледное и неубедительное".

Нашлись и такие, которые стали обвинять автора в лицемерии, приписывали ему желание "примазаться к революции".

Есенину, автору стихотворения "Ленин", раздраженное брюзжание доморощенных эстетов не было внове. Поэт знал его истоки, знал ему цену.

"Мы считаем, что пути современной русской литературы, - а стало быть, и наши, - связаны с путями Советской, послеоктябрьской России", - говорилось в письме от 9 мая 1924 года в Отдел печати ЦК РКП(б). Вместе с А. Толстым, Н. Тихоновым, А. Чапыгиным, другими литераторами его подписал и Есенин.

"Песнь о великом походе" подтвердила, что фамилия поэта там оказалась не случайно. "Песнь...", о которой когда-то в глухом сибирском селе, в коммуне "Майское утро", было сказано бесхитростно и мудро: "За один этот стих можно отблагодарить так же, как за многие. Дороже целых книг он. Весь дух твой подхватывает навыся".

"ТОВАРИЩИ ПО ЧУВСТВАМ, ПО ПЕРУ..."

Он бывал в разных краях, тепло о них отзывался, но, пожалуй, самые восторженные слова сказаны им о Закавказье.

Как "песнь простая", как счастье вошел в его сердце Азербайджан. Поэт

...готов поклясться

Чистым сердцем,

Что фонари

Прекрасней звезд в Баку.

О земле Шота Руставели он сказал: "Грузия меня очаровала".

Был нежаркий сентябрьский день 1924 года, когда он вышел из вагона на перрон тифлисского вокзала и попал в дружеские объятья.

Как он тогда выглядел?

Его запомнили красивым, с уже несколько выцветшими кудрями и обветренным лицом, но задорно синеглазым и по-детски улыбчивым, хотя и не без тени усталости на лице.

При встрече с друзьями, по словам жены грузинского поэта Нины Табидзе, Есенин весь освещался необычайно обаятельной улыбкой, и от его головы как бы шли солнечные лучи. А ее дочурка, увидя его волосы цвета спелой ржи, словно обсыпанные золотой пылью, воскликнула: "Окрос пули!" - "Золотая монета!".

"Дорогой, золотой человек... Кристально чистый, тонкий и нежный, подлинно рыцарская натура" - так говорил о нем Георгий Леонидзе.

Душевный контакт с ним устанавливался мгновенно, и тогда исчезали все барьеры, дружба вспыхивала, как пламя, но не для того, чтобы погаснуть, а все сильнее и сильнее разгораться...

Тициан Табидзе, Паоло Яшвили, Георгий Леонидзе, Сандро Шаншиашвили, Валериан Гаприндашвили стали его друзьями. Вскоре они прочитали стихотворное послание:

Товарищи по чувствам,

По перу,

Словесных рек кипение

И шорох,

Я вас люблю,

Как шумную Куру,

Люблю в пирах и в разговорах.

Стихи были подписаны ставшим для них родным именем: Сергей Есенин.

"Грузия меня очаровала"...

Здесь, как и в Азербайджане, Есенин испытывает небывалый душевный подъем. Он хочет сердцем почувствовать людей и природу земли, распахнувшей свою душу перед Пушкиным и Лермонтовым, Грибоедовым и Одоевским... Он вслушивается в народные песни, загорается мыслью перевести на русский язык поэмы Важа Пшавела, быть толмачом грузинских поэтов в России, редактировать литературное приложение к газете "Заря Востока"...

И главное - стихи.

Тициан Табидзе писал, что "Кавказ, как когда-то для Пушкина, и для Есенина оказался новым источником вдохновения. В отдалении поэту пришлось многое передумать, в нем происходила сильная борьба за окончательное поэтическое самоутверждение. Он чувствовал наплыв новых тем...".

Первые стихи из цикла "Персидские мотивы", "Письмо деду", "Письмо от матери", "Ответ"... Вынашиваются строки о Грузии...

Это - в Тифлисе. Потом - отъезд на Черноморское побережье Кавказа.

И на новом месте: "Работается и пишется мне дьявольски хорошо... На столе у меня лежит черновик новой хорошей поэмы "Цветы". В другом письме: "Я чувствую себя просветленным, не надо мне этой глупой шумливой славы, не надо построчного успеха. Я понял, что такое поэзия".

Письма из Батума... Название этого города он поставит под несколькими новыми стихотворениями и под поэмой "Анна Снегина".

"Грузия меня очаровала"...

Он будет рассказывать своим московским -приятелям о том, что ждет в гости грузинских поэтов, что повезет их к себе на родину, в село Константинове, что сам в Оке наловит рыбы и угостит друзей отменной русской ухой...

...И настал час, когда рязанская земля встречала гостей - поэтов Грузии.

Это было в дни празднования 800-летия со дня рождения творца "Витязя в тигровой шкуре". Руставелиевские торжества из Грузии пришли на землю России, в Москву.

Отсюда большая группа литераторов выехала на родину Есенина.

Воскресенье, 16 октября 1966 года. Над Константиновой - ясное небо, из-за Оки тянет свежестью. У дома, где открыт музей поэта, автобусы с посланцами братской республики останавливаются.

- Добро пожаловать на есенинскую землю, - говорят дорогим гостям старшая сестра поэта Екатерина Александровна, труженики местного колхоза имени В. И. Ленина.

Так вот она, колыбель великого русского лирика... Взволнованные радушием рязанцев, осматривают заокские просторы Григол Абашидзе, Алио Мирцхулава, Карло Каладзе. Тут же - Реваз Маргиани, Иосиф Нонешвили, Хута Берулава...

В руках у Екатерины Александровны небольшая книжечка. Это - давнее издание фрагментов из "Витязя в тигровой шкуре" на русском языке. На пожелтевшей обложке - автограф: "Май 1917 года. С. Есенин".

- Это вам, - обращается сестра поэта к руководителям Союза писателей Грузии. - Сергей Есенин горячо любил бессмертное творение великого сына вашего народа и считал Шота Руставели одним из своих учителей.

Потом гости неподалеку от входа в музей посадили несколько яблонь и вишен.

А на обед была когда-то расхваленная в Тифлисе наваристая рязанская уха...

Стихи чередовались с шутками, шутки сменялись песнями. И казалось, здесь, за дружеским столом, вместе со всеми сидел Сергей Есенин и по-братски приветствовал долгожданных гостей:

Поэты Грузии!

Я ныне вспомнил вас.

Приятный вечер вам,

Хороший, добрый час!

А им, посланцам гор, виделись его обветренное лицо, обаятельная улыбка... И волосы цвета спелой ржи.

Те самые, что когда-то удивили грузинскую девочку: "Окрос пули!" - "Золотая монета!".

Собираясь на Дни советской литературы в Грузию, я перечитал письма Есенина, связанные с Кавказом. Одно из них - от 20 марта 1925 года - начиналось словами: "Милый друг Тициан!" Пронзительная интонация обращения к грузинскому поэту Тициану Юстиновичу Табидзе заставила еще раз ощутить красоту дружбы двух замечательных художников слова, их верность высокому чувству братства.

Эта есенинская фраза вспоминалась мне и на торжественном открытии Дней - оно проходило 28 октября 1978 года в зале заседаний Верховного Совета Грузинской ССР. В речах ораторов не раз звучали имена писателей, которые оставили на древней благодатной земле частицу своего сердца: Пушкин и Ахундов, Грибоедов и Сундукян, Маяковский и Есенин - сколько прекрасных талантов одарила любовью и лаской родина Руставели! Память об этом неизгладима.

После Тбилиси писателей встречали районы республики - Абхазия, Аджария, Кутаиси, Телави, Гори, Цхинвали...

Автору этих строк дорога выпала в Западную Грузию - Ванский район. Надо ли говорить, с какой радостью отправились мы - мои друзья и я - в неблизкий путь! Нам предстояло не только познакомиться с прославленными виноградарями и чаеводами, увидеть осеннее великолепие гор и рек, но и поклониться местам, где родились знаменитые певцы Грузии - Галактион и Тициан Табидзе.

Ночь в дороге, и вот она - заповедная земля, берег Риони, деревня Шуамта. Дом-музей Галактиона. В небольшой комнате, где в зрелые годы любил работать поэт, все сохраняется так, как было при его жизни. Под окном куст сирени, некогда воспетый в раскованно-звучных стихах. В другой, основной, части дома - вещи семьи, предметы домашнего обихода...

В какой-нибудь сотне шагов от дедовского очага Галактиона - отчий кров его двоюродного брата Тициана. Входим через калитку в зеленый двор, под ветви старого орехового дерева. Потом по приступкам поднимаемся на открытую веранду. Она, как и весь дом, стоит на невысоких каменных столбах - повыше от грунтовой влаги. Дом большой, стены - из каштановых бревен: дольше сохраняются. Просторная комната, кровать, стулья, старинный письменный стол... Здесь 2 апреля 1895 года родился Тициан Табидзе. Они с Есениным были ровесниками, одногодками...

Тициан, как и другие новые друзья Есенина, состояли в литературной группе "Голубые роги", созданной ими же в 1915 году (это название поэт "обыграл" в стихотворении "Поэтам Грузии": "Вино янтарное в глаза струит луна, в глаза глубокие, как голубые роги"). Ко времени приезда русского лирика в Тифлис участники группы уже с иронией относились к своим былым увлечениям эстетскими теориями, к придумыванию бутафорского мира, населенного образами бесплотных героев. Литераторы, в первую голову Паоло Яшвили и Тициан Табидзе, искренне стремились постичь суть революционных начал, воплотить свои новые ощущения в живом поэтическом слове.

Отсюда, из родных мест Тициана, мысленно переношусь в Тбилиси, к тем дням и неделям, которые Табидзе и Есенин провели вместе.

Тициан и Паоло Яшвили встречали Есенина на тифлисском вокзале. Перед отъездом в Москву поэт увлеченно читал друзьям "Анну Онегину", а потом спрашивал каждого: "Ну, как?"

Тициан и Шалва Апхаидзе были первыми грузинскими слушателями "Возвращения на родину".

Тициан, Паоло, Валериан Гаприндашвили сходились с Есениным на квартире журналиста Николая Вержбицкого, где останавливался московский друг. "Есенин, - писал Вержбицкий, - встречал их как дорогих гостей, просил извинить за тесноту, за скромность угощения. Мы садились за стол, и тут не было конца разговорам о поэзии. Читали стихи по-русски и по-грузински. Паоло тут же сочинял остроумные литературные частушки и эпиграммы, Тициан рассказывал о красотах Рионской долины, Сергей пел про Рязань и читал стихи". Засиживались далеко за полночь.

Нина Табидзе, жена поэта, вспоминала: "Живя в Тбилиси, Есенин часто бывал у нас уже как свой и близкий человек... Чувствовал себя по-домашнему..."

Влюбленный "смертельно, без границы" в родную землю, ее поэзию, богато одаренная личность, человек открытого сердца, Тициан почувствовал в Есенине самобытный художнический талант. И воспринимал есенинские строки с глубоким пониманием их исповедальной сути: "Стихи твои - рваная рана, горение, боль, воспаленной души непокой".

Тициан видел, что русский поэт находится в творческом угаре, что в нем идет внутренняя борьба, он стремится вырваться из "объятий" старого, надоевшего образа жизни.

У Есенина немного было таких друзей, как Тициан. Их беседы были беседами понимающих друг друга людей, знающих Цену вырвавшегося из-под самого сердца слова, постигших то, о чем редкий имеет определенное представление, - постигших поэзию.

Тициан помнил великое множество стихотворных произведений и мог их неподражаемо читать. Однажды он облюбовал поэмы Важа Пшавела, и Есенин услышал звучание классического грузинского стиха и его подстрочного перевода. Это был старинный рассказ о хевсуре, обретшем чудодейственное умение понимать пение птиц, рев зверей, шепот трав. Ему не представляло труда узнать думы каждого растения. С ним стали говорить воды и леса - весь мир природы раскрыл перед ним живую душу свою...

"Есенин волновался, метался, не находил себе места... - вспоминал о том вечере Георгий Леонидзе. - А Тициан все поддавал жару.

Есенин не находил слов - так он был рад совпадению его и Важа отношения к зверям, к природе.

- Это я должен перевести! - воскликнул Есенин".

И как жаль, что это намерение не смогло осуществиться!

По словам Нины Табидзе, бывая в их тбилисской квартире, Есенин "много рассказывал о своей деревне, о матери, о сестрах".

...Отсюда, из отчего дома Тициана, будто бы слышу сквозь годы неторопливую беседу двух друзей. Им было о чем потолковать, ведь, как подметил Есенин, "поэт поэту есть кунак".

"Под ливнем лепестков родился я в апреле. Дождями в дождь белея, яблони цвели" - эти слова, которые позже зазвучат в знаменитом стихотворении, мог бы сказать своему русскому кунаку Тициан. И услышать в ответ: "Родился я с песнями в травном одеяле, зори меня вешние в радугу свивали".

Оба - сыновья крестьян, оба росли на берегах рек: один - Риони, другой - Оки...

Природа - разная, но одинаково сильно чувство сопричастности к ее многообразной жизни.

...Слышу голос Есенина - напряженный, чуть-чуть с хрипотцой:

Я люблю родину.

Я очень люблю родину!

Хоть есть в ней грусти ивовая ржавь.

Приятны мне свиней испачканные морды

И в тишине ночной звенящий голос жаб.

Табидзе задумывается, и начинается его взволнованный рассказ о родных местах, рассказ, который потом выльется в стихи:

...мне

Любо вспомнить о той стороне,

Слушать хриплую жалобу жабью