Есенин Сергей Александрович - С. Кошечкин.Весенней гулкой ранью..., Страница 11 - Книги

ому, что я с севера, что ли,

Я готов рассказать тебе поле,

Про волнистую рожь при луне.

Шаганэ ты моя, Шаганэ.

Волнистая рожь при луне... Цвет здесь только, так сказать, подразумевается, но как впечатляюща картина летней ночи на российских равнинах! Уже один этот образ оправдывает утверждение поэта:

Как бы ни был красив Шираз,

Он не лучше рязанских раздолий.

А родной край великих певцов Востока действительно красив: "Лунным светом Шираз осиянен..." И почти тут же - еще раз возникает луна:

У меня в душе звенит тальянка,

При луне собачий слышу лай.

Как и "волнистая рожь при луне", это уже чисто русское, родное, до боли щемящее сердце... И - никакой искусственности, никакой сделанности. Ощущение цвета у него было неотделимо от непосредственного поэтического чувства. Этого ни у кого не займешь, этому ни у кого не научишься.

Я теперь скупее стал в желаньях,

Жизнь моя? иль ты приснилась мне?

Словно я весенней гулкой ранью

Проскакал на розовом коне.

Оно опробовано на сердце, живописующее слово Есенина...

В. Г. Короленко как-то заметил: "Стих - это та же музыка, только соединенная со словом, и для него нужен тоже природный слух, чутье гармонии и ритма".

В самом деле, трудно представить, чтобы настрящее поэтическое произведение мог создать человек, глухой к звучанию музыки родной речи. Автор, лишенный природного чутья к звукам родного языка, способен в лучшем случае сочинить, по выражению Горького, "стишки... серенькие, жестяные", где "меди нет, нет серебра" и которые потому "не звенят... не поют".

Всем мастерам русской поэзии, и не только русской, был в высшей степени присущ этот природный слух.

Вспомним Пушкина, в чьих творениях во всем блеске проявилось звуковое богатство, мелодичность нашего языка. В его стихах тончайшие оттенки мыслей и чувств сливаются в одной гармонии со словами и звуками. Поистине стих Пушкина - "союз волшебных звуков, чувств и дум".

Как рассказывал мне Вс. Рождественский, в один из вечеров Есенин с большим подъемом читал наизусть стихотворение Пушкина "Для берегов отчизны дальней": "Читая, он как бы вслушивался в смысловое и звуковое движение стихов. А потом, кончив чтение, произнес восторженно:

- О-а-е-а... Здорово!"

Поразительна глубоко осмысленная звуковая организованность лучших произведений Маяковского. Читая его страстные, полные взрывной силы строки, не просто воспринимаешь, но отчетливо слышишь изображаемое:

Где он,

бронзы звон

или гранита грань?

("Сергею Есенину")

Корни эмоционального, звучного стиха крупнейших русских поэтов уходят в народную речь, сказки, пословицы, прибаутки, песни, где воедино слиты "самая яркая и верная живопись и самая звонкая звучность слов" (Гоголь). Есенин, с детских лет влюбленный в народную поэзию, на редкость тонко чувствовал ее музыку.

Однажды, вспоминал Василий Наседкин, сестра поэта Екатерина спела народную песню, где были такие слова:

На берегу сидит девица,

Она шелками шьет платок.

Работа чудная такая,

А шелку ей недостает.

Есенин, услышавший эту песню, сказал: - Лучше: "Она платок шелками шьет".

Действительно, "подсказ" поэта весьма удачен. Появилась рифма "шьет - недостает", строка стала мягче вписываться в звуковую ткань куплета. Общее звучание четверостишия улучшилось.

Этот природный слух, чутье слова и ритма дают себя знать в стихах самого поэта. Музыкальность, четкость звукового рисунка, гармония чувств, настроения со звучанием каждой поэтической фразы - характерные черты лучших есенинских произведений.

Вслушаемся в звуковую окраску одного из стихотворений Есенина, входящих в цикл "Персидские мотивы".

Я спросил сегодня у менялы,

Что дает за полтумана по рублю:

Как сказать мне для прекрасной Лалы

По-персидски нежное "люблю"?

Я спросил сегодня у менялы

Легче ветра, тише Ванских струй,

Как назвать мне для прекрасной Лалы

Слово ласковое "поцелуй"?

Нетрудно заметить, что речь поэта, переполненного любовным чувством, в этих строфах своеобразно окрашена мягким звуком "л". При произношении наиболее важных в тексте слов: "Лалы", "люблю", "слово ласковое "поцелуй" - голос как бы опирается на этот звук. Вряд ли можно сомневаться, что все "л" оказались здесь не случайно. Но в то же время они не выставлены поэтом напоказ, как, например, в стихотворении К. Бальмонта:

Лебедь уплыл в полумглу,

Вдаль, под луною белея.

Ластятся волны к веслу,

Ластится к влаге лилея.

Слухом невольно ловлю

Лепет зеркального лона:

"Милый! Мой милый! Люблю!" -

Полночь глядит с небосклона.

Музыкальная основа как есенинской, так и бальмонтовской аллитераций, то есть повторений одних и тех же согласных, - глагол "люблю". Однако при непосредственном восприятии обоих отрывков мы замечаем, что стихи Есенина 'текут непринужденно, свободно, сами собой. Трепетное чувство поэта выливается в естественных сочетаниях слов и звуков. Преобладание звука "л" не замечается, хотя мягкость, в нем заключенная, окрашивает все строки. При чтении же стихов Бальмонта невольно обращаешь внимание на искусственность их звучания. Автор сознательно играет звуком, любуется им, нарочитой звукописью затушевывается лирическая тема.

Все это в конечном счете означает, что Есенин при создании стихотворения шел от чувства, от мысли. В творческой работе художника первичным, главным было содержание. Поэта в первую очередь интересовала не звукопись, не внешняя сторона слова, а его внутреннее, смысловое наполнение, соответствие слова чувству и мысли. Мы пока мало знаем о психологии творческого процесса и далеко не все в этом процессе можем объяснить. Но ясно: каждая строка истинного художника рождается чувством, мыслью, согрета ими, ими окрылена и, если так можно выразиться, озвучена ими. Именно таковы стихи Есенина.

Иное у Бальмонта. Его подчас интересует не слово - носитель мысли, а слово как звуковой узор. Горький сказал о Бальмонте, что он "раб слов, опьяняющих его".

Опыт классиков русской поэзии показывает, что при умелом использовании звуковых повторов художник может достичь замечательных результатов. Главное в том, чтобы внешнее звучание слов не закрывало собой их смысл, то есть чтобы поэт не превращал стихотворение в нарочитую игру звуками. Как и во всем, здесь должна быть соблюдена мера. Это чувство меры в высокой степени свойственно Есенину. Звукопись в его стихах - не украшение, а одно из художественных средств, воплощающих чувства и мысли, тонкие психологические переходы, смену настроений поэта или лирического персонажа.

В том же стихотворении из "Персидских мотивов" - "Я спросил сегодня у менялы...", как только заговорил меняла, звуковая окраска изменилась. В речи поэта - нежность, мягкость. В словах менялы, умудренного опытом жизни, проявляются "жесткая" интонация, б_о_льшая прямолинейность, категоричность суждений. Здесь - звуковая твердость, присущая буквам "р", "т", "д":

Поцелуй названья не имеет,

Поцелуй не надпись на гробах.

Красной розой поцелуи веют,

Лепестками тая на губах.

От любви не требуют поруки,

С нею знают радость и беду.

"Ты - моя" сказать лишь могут руки,

Что срывали черную чадру.

Последняя строка - высшая смысловая точка в движении речи, интонации менялы. И она имеет наиболее сильную звуковую окраску слов, что дает большой художественный эффект, концентрирует эмоциональную атмосферу.

Звуки, не связанные со смыслом стиха, А. Д. Кантемир называл "бесплодными". Такие звуки чужды стихам Есенина.

Песенность, музыкальность - органическое свойство есенинской поэтической речи. "Засосал меня песенный плен", признался он однажды. В "песенный плен" попадает и читатель стихов Есенина. И это плен желанный.

В стихотворении "На Кавказе" Есенин писал об авторе "Горе от ума":

И Грибоедов здесь зарыт,

Как наша дань персидской хмари...

Цикл есенинских стихов - дань Персии, стране своеобразной красоты и великих лириков. Поэтическое свидетельство добрых чувств русского человека к другим народам.

Читая "Персидские мотивы", вспоминаешь не только певцов Востока, но и классиков Запада.

Иоганн Вольфганг Гёте. В начальных строках своего "Западно-восточного дивана" он советовал:

На Восток отправься дальний

Воздух пить патриархальный,

В край вина, любви и песни -

К новой жизни там воскресни.

Так и кажется: Есенин внял совету немецкого поэта и мысленно отправился туда, где вместе с жизнелюбами Хафизом, Сзади, Хайямом пил "радость жизни полной мерой", с душевным трепетом слушал голос "дорогой Шаги" - как бы младшей сестры Зулейки из "Западно-восточного дивана"...

Адам Мицкевич. Его "Крымские сонеты" с образом героя-"пилигрима", смело идущего навстречу жизненным испытаниям, близки "Персидским мотивам" основным настроением - тоской по родине. Не случайно Пушкин писал о Мицкевиче в Крыму: "Свою Литву воспоминал".

Время поставило их в один ряд, вдохновенные творения высокой поэзии - "Западно-восточный диван", "Крымские сонеты", "Персидские мотивы"...

"КАК ПРЕКРАСНА ЗЕМЛЯ И НА НЕЙ ЧЕЛОВЕК..."

Вспоминается лето 1945 года, встающий из руин Минск, дом народного поэта Белоруссии Якуба Коласа. На застекленной террасе за столом - сам хозяин. Глубокие задумчивые глаза, обветренное, изборожденное морщинами лицо. Лицо крестьянина. Рядом с Коласом - Сергей Митрофанович Городецкий: приехал переводить на русский язык стихи своего давнишнего друга. А мы, четверо молодых литераторов, здесь в гостях. Разговор - о только что закончившейся войне, партизанском житье-бытье. И конечно, о литературе, о поэзии...

В разгар беседы Городецкий вдруг куда-то исчезает. Появляется минут через двадцать - тридцать. Встает в дверях террасы - подтянутый, красивый, над высоким лбом грива темных с проседью волос. В руках - большой пестрый букет.

- Что это за цветок? Знаете?

Вопрос к поэтессе, пришедшей с нами. Та пожимает плечами.

- А этот?

- Может быть, кашка? - следует робкий ответ.

- Нет, это грушанка, - разделяя слова, произносит Городецкий и, уже обращаясь ко всем нам, добавляет: - Поэт должен знать все цветы своей земли. Вот Есенин каждую травинку по имени-отчеству называл...

Колас помешивает ложечкой чай и, глядя сквозь стекла террасы, думает о чем-то своем. Потом говорит, словно продолжая раздумье:

- А однажды "привязались" ко мне такие есенинские строчки:

Весенний вечер. Синий час.

Ну как же не любить мне вас,

Как не любить мне вас, цветы?

Я с вами выпил бы на "ты".

Отодвигает стакан.

- Вот так... Уважительно, нежно... И не только с цветами - со всей природой... А в "Анне Снегиной" - помните:

Привет тебе, жизни денница!

Встаю, одеваюсь, иду.

Дымком отдает росяница

На яблонях белых в саду.

Я думаю:

Как прекрасна

Земля

И на ней человек...

Прерывает чтение. После паузы - глуше, тише:

И сколько с войной несчастных

Уродов теперь и калек!

...Со дня той встречи прошли многие годы. Уже нет среди нас ни Коласа, ни Городецкого. Но до сих пор не могу забыть того глубокого впечатления, которое произвели тогда на всех нас, переживших жесточайшую войну, как бы наполненные новым смыслом есенинские стихи. Стихи поэта, прочитанные поэтом...

Колас знал, что говорил:

- Написал - словно сам себе на памятнике выбил: "Как прекрасна земля и на ней человек..." Так и выбил - золотом...

"Анна Онегина" была начата в ноябре 1924 года. "Вещь, я над которой работаю, мне нравится самому", - сообщает поэт в одном из писем того времени.

В Батуме, куда Есенин приехал в начале декабря 1924 года, труд продолжается: "Работается и пишется мне дьявольски хорошо...", "Я чувствую себя просветленным, не надо мне этой глупой шумливой славы, не надо построчного успеха. Я понял, что такое поэзия".

Листая черновой автограф, видишь, как придирчив был он к каждой строфе, каждой строке поэмы. Поиск наиболее выразительного эпитета. Замена одного сравнения другим, точным и весомым. Отказ от целых кусков, нарушающих стройность повествования. И все - во имя полного и ясного воплощения поэтического замысла.

А замысел был значительным и емким:

...созрел во мне поэт

С большой эпическою темой.

Это должна быть поэма-воспоминание. "Я нежно болен вспоминаньем детства". Нет, не детства - юности. Они живы в памяти - те "суровые, грозные годы". Деревня накануне революции - растревоженная, бурлящая... Горящие взгляды мужиков: "Настает наше времячко!" И тут же - голубая дорожка, запах жасмина, белая накидка, мелькнувшая за палисадником. "...Припомнил я девушку в белом..." Это уже было в стихотворении. В новой вещи лирика должна раствориться в эпосе и эпос - в лирике. Природа и любовь, люди и революция - все завязать в единый поэтический узел. Так, как в жизни, - один сплав, не разъединить. Сюжет не надо придумывать - он складывается сам собой.

Поэт едет в деревню, в родные места. Ему надоело воевать, он оставил окопы и теперь хочет отдохнуть. В селах - брожение: произошла Февральская революция, а земля остается у господ. Встреча с молодой помещицей, в которую поэт прежде был влюблен. Весть об Октябрьской революции, разгром помещичьей усадьбы. Через несколько лет поэт снова в родных местах. Письмо из Лондона - от нее, некогда дорогой "девушки в белой накидке...": "Далекие милые были..."

Поэма была закончена в январе 1925 года в Батуме, весной того же года появилась в печати.

Есенин считал, что вещь ему удалась, он охотно читал ее своим друзьям, с нетерпением ждал отзывов прессы. Нетрудно представить его состояние, когда в газетах начали появляться отрицательные отклики.

"Говорить ли о социальной значимости "Анны Снегиной", - писал, например, рецензент выходившей в Ленинграде "Красной газеты". - Содержание ее - нудная история о любви невпопад двух, так сказать, романтических существ. Глубина психологических переживаний измеряется писарским масштабом. Да и кто всерьез станет ждать от Есенина создания крупных общественно значимых типов".

Весьма холодно принял поэму Максим Горький. "Есенин в 4-й книге "так себе", - заметил он в письме редактору "Красной нови" А. Воронскому, пославшему в Сорренто номер журнала с "Анной Снегиной".

Иные оценки, сохранившие свое значение до наших дней, были даны произведению на страницах некоторых периферийных изданий. "Великолепно владея формой, Есенин и сюжетно интересен в "Снегиной", - писала газета "Советская Татария". "...В "Анне Снегиной" Есенин приближается к проблеме широких социально-психологических обобщений, с одной стороны, а с другой - к проблеме поэмы-романа. Это уже говорит о новом моменте в творчестве поэта, а именно: о наступлении поэтической зрелости", - читаем в газете "Советская Сибирь".

На память приходят строки:

Пора приняться мне

За дело.

Чтоб озорливая душа

Уже по-зрелому запела.

Они были сказаны Есениным во время доработки поэмы, свидетельствующей о зрелости его самобытного таланта.

Он вбежал в избу радостно-возбужденный. Нет, не вбежал. Поэт написал: "Как месяц, вкатился". И - пожалуй, не сдернув с головы заношенной шапчонки, - прямо с порога:

"Дружище!

С великим счастьем!

Настал ожидаемый час!

Приветствую с новой властью!

Теперь мы всех р-раз - и квас!

Без всякого выкупа с лета

Мы пашни берем и леса.

В России теперь Советы

И Ленин - старшой комиссар".

В эту минуту он, наверно, был прекрасен. Он, Прон Оглоблин - "булдыжник, драчун, грубиян", вчерашний каторжник, узнавший почем фунт лиха. Не Пугачев ли его родной брат по духу?

Боль от исконного унижения и горькой, как полынь, жизни, вековечная тоска крестьянина по своей земле, затаенная мечта о воле и счастье - все выплеснулось в его взволнованных и размашистых восклицаниях. И слова-то какие он произносит, этот деревенский неугомонник: "С великим счастьем!", "ожидаемый час", "приветствую"... Должно быть, хранились они про запас в самом потайном уголке его сердца, и вот подоспело время - вырвались наружу...

Всем существом своим почувствовал он: правда Ленина, "старшого комиссара", - правда бедняков, его, Прона Оглоблина, правда.

"Настал ожидаемый час!.." Энергичный, решительный, он без промедления готов приступить к делу:

"Я первый сейчас же коммуну

Устрою в своем селе".

Веришь, что такой человек мог начать строить коммуну - горячась, в чем-то ошибаясь, с перегибами, с пережимами, но напористо и самозабвенно, может быть, как Макар Нагульнов...

Веришь, потому что и смерть он принял с открытым лицом, как и подобает настоящему борцу за дело народное, - под стволами белогвардейских винтовок...

Он, Прон Оглоблин, вожак деревенской бедноты, поднятый революцией на гребень времени, из самой жизни пришедший на страницы есенинской поэмы...

Но прежде чем Прон Оглоблин, "как месяц", вкатится в избу и, захлебываясь от радости, сообщит поэту о новой власти, читателю предстоит узнать многое.

Автор не ходит вокруг да около, не рассуждает о том о сем, а, как говорится, сразу приступает к делу.

"Село, значит, наше - Радово,

Дворов, почитай, два ста.

Тому, кто его оглядывал,

Приятственны наши места".

Рассказывает житель Радова, крестьянин: "почитай", "приятственны...". Речь течет неторопливо, степенно.

Вот так, без обиняков, любил начинать свои поэмы Пушкин. А "Евгения Онегина" открыл рассказом о том, что "думал молодой повеса, летя в пыли на почтовых".

В пушкинский роман читатель вместе с "молодым повесой", образно говоря, влетает на почтовых.

В поэму Есенина мы вместе с крестьянином-возницей и поэтом въезжаем на дрожках. Да только ли в поэму? Въезжаем в бытие деревенское, в людские думы и переживания, заботы и стремления. Уже от первых строф веет запахом жизни, не придуманной в городской квартире, а жизни подлинной, всамделишной, со всеми радостями и печалями.

В военном деле есть выражение: "Ввести в обстановку". Есенин рассказом возницы, что называется, с ходу вводит читателя в обстановку, в которой и будут развиваться дальнейшие события.

Можно сказать иначе. Рассказ возницы как бы приоткрывает занавес над жизнью сельчан, жизнью сложной, трудной, противоречивой.

Уже в первых строфах Есенин подводит читателя к истокам того социального конфликта, который широко развернется в последующих главах поэмы.

Две соседние деревни - Радово и Криуши.

Радовцы - люди зажиточные, живущие по старинке. Властям не перечат, налоги платят, водят хлеб-соль с исправником...

Криушане - голь перекатная, безземельцы, безлошадники. По словам возницы,

"Житье у них было плохое,

Почти вся деревня вскачь

Пахала одной сохою

На паре заезженных кляч".

Отсюда - косые взгляды криушан на радовцев, глухая злоба, вражда. Наконец, стычка из-за порубленного леса, убийство старшины и для десяти криушан - каторга.

С тех пор и у радовцев - "неуряды, скатилась со счастья вожжа...".

Позже рассказ возницы по-своему продолжит мельничиха, в чьей семье приехавший поэт будет жить. По разумению старухи, распри между двумя селами порождены "безвластьем":

"Прогнали царя...

Так вот...

Посыпались все напасти

На наш неразумный народ".

Так естественно и органично в поэме начинается большая эпическая тема - крестьяне и революция.

Незадолго до начала работы над "Анной Снегиной" Есенин написал стихотворение "Сукин сын". Его можно найти в любом сборнике, изданном после смерти поэта, оно входит в репертуар, пожалуй, каждого артиста, читающего Есенина со сцены. И это понятно - с первых строк:

Снова выплыли годы из мрака

И шумят, как ромашковый луг, - стихотворение чисто есенинское - по чувству, интонации, словам, образам...

Это - воспоминание о любви, чистой, целомудренной. Из отшумевшей юности поэта пришла "девушка в белом, для которой был пес почтальон". Вот стоит она "у калины за желтым прудом", окутанная дымкой таинственности, трепетного обаяния... Как песня... Как поэтическая мечта...

Где ты, нежная девушка в белом,

Ранних лет моих радость и свет, - набросал Есенин в начале рукописи стихотворения "Этой грусти теперь не рассыпать...", созданного почти одновременно с "Сукиным сыном".

Сердце поэта не расстается с ней, "девушкой в белом"... Не она ли появится и в "Анне Снегиной" в облике "девушки в белой накидке"?

Как это произойдет?

Поэт расплатится с возницей, "отвратительным малым", встретится со старым мельником, посидит за самоваром с радушными хозяевами и, как прежде, с овчинной шубой отправится на сеновал:

Иду я разросшимся садом,

Лицо задевает сирень.

Так мил моим вспыхнувшим взглядам

Состарившийся плетень.

Когда-то у той вон калитки

Мне было шестнадцать лет,

И девушка в белой накидке

Сказала мне ласково: "Нет!"

"Снова выплыла боль души" - так в стихотворении "Сукин сын" поэт сказал о своем чувстве, вызванном воспоминанием о "девушке в белом".

В "Анне Снегиной" - еще прямее: "Тот образ во мне не угас".

Пусть его первая любовь осталась безответной. Все равно это - "далекие милые были".

Из светлого, вечно живого родника воспоминаний рождается лирическая тема незамутненного юношеского чувства, тема душевной красоты, радости бытия. Образ "девушки в белой накидке", словно сотканный из воздуха и света, будет жить в поэме как бы отдельно от образа Анны Снегиной, дочери помещика, жены белого офицера.

Фамилия Снегиных сначала прозвучит в поэме будто бы мимоходом, между прочим. Утром, разбудив своего молодого друга, мельник обронит:

"Я сам-то сейчас уеду

К помещице Снегиной...

Ей

Вчера настрелял я к обеду

Прекраснейших дупелей".

"Прекраснейших..." Это словечко, конечно, не его, а Снегиных. Оно не раз, наверно, слышано в помещичьем доме и незаметно, исподволь вошло и в его речь.

Но обратим внимание на другое. Поэт остался совершенно равнодушным к известию мельника. Фамилия помещицы не вызвала у него никакого отклика. Ничто не пробилось в его душу и после рассказа мельника о посещении Снегиных. Игриво-снисходительно говорила Анна о поэте:

"- Ах, мамочка, это он!

Ты знаешь,

Он был забавно

Когда-то в меня влюблен.

Был скромный такой мальчишка,

А нынче...

Поди ж ты...

Вот...

Писатель...

Известная шишка...

Без просьбы уж к нам не придет".

Для поэта - "далекие милые были", для нее - "забавно...". Он: "Тот образ во мне не угас"; она: "Скромный такой мальчишка..." И нотки высокомерия: "Поди ж ты..." И холодная ирония: "Известная шишка..." И все это неискреннее, напускное. "Дымовая завеса", скрывающая смущение, появление робкого отзвука давно ушедшего чувства.

"Да... не вернуть, что было", - скажет она, приехав к больному поэту, и снова в ее разговоре с "нехорошим" дебоширом Сергеем будет звучать что-то фальшивое, наигранное:

"Мы вместе мечтали о славе...

И вы угодили в прицел,

Меня же про это заставил

Забыть молодой офицер..."

Не то говорила она, не то говорил и ее собеседник. Потому-то и "луна хохотала, как клоун". "Наплыв шестнадцати лет" у каждого остался в сердце, так и не выплеснувшись наружу. Лишь "загадка движений и глаз" напоминала о нем...

Вскоре Прон с Сергеем поедут к помещице "просить" землю. У Снегиных они появятся явно некстати: получено известие о гибели мужа Анны.

"Вы - жалкий и низкий трусишка.

Он умер...

А вы вот здесь..." - бросит она в лицо поэту. И снова будет забыто на время "имя ее и лик":

Тех дней роковое кольцо.

Не к помещичьему дому, не к радовским дворам, "крытым железом", тянется Сергей. Его влечет убогая деревенька Криуши, где

У каждого хата гнилая,

А в хате ухваты да печь.

Чего только не наслушался он о криушанах от возницы и мельничихи: у них-де и "глаза - что клыки", и "воровские души" они, и "злодеи". А уж о Проне Оглоблине и говорить не стоит: убийца, пьяница, забулдыга. И все-таки Сергей,

...взяв свою шляпу и трость,

Пошел мужикам поклониться,

Как старый знакомый и гость.

Сцена встречи поэта с крестьянами в Криушах - один из идейно-художественных центров поэмы.

Крестьяне услышали из уст питерского гостя то, что всем существом своим чувствовали, на что надеялись, во что неотступно верили.

Потому-то с такой неподдельной радостью Прон Оглоблин сообщит о долгожданной новости:

"В России теперь Советы

И Ленин - старшой комиссар".

...В письме из Англии, адресованном Сергею и завершающем поэму, Анна скажет:

"Теперь там достигли силы".

Там - в России.

И читатель снова вспомнит ликующие слова Прона о Ленине, ибо народ победил и новая Россия достигла силы, идя за ним, "старшим комиссаром"...

Поэму "Анна Снегина" он читал ровным, негромким голосом. Даже в самых патетических местах не было крика, шума - речь текла плавно и неторопливо. Он чувствовал: каждое слово, каждая строка говорили сами за себя. Изредка поправляя съезжавшую то с одного, то с другого плеча уже не новую шубу, он был на редкость собран, спокоен. И только один раз внутреннее волнение выдало себя.

...Вот уже послышался "мужицкий галдеж" - поэт Сергей встретился с криушанами. Разговор пошел не о пустяках.

Земля. "Скажи: отойдут ли крестьянам без выкупа пашни господ? "

Война. "За что же... на фронте мы губим себя и других?"

Есенин читал:

И каждый с улыбкой угрюмой

Смотрел мне в лицо и в глаза,

А я, отягченный думой,

Не