Есенин Сергей Александрович - С. Кошечкин.Весенней гулкой ранью..., Страница 4 - Книги

ьного города".

Романтическое восприятие этой личности лежит в основе и есенинской поэмы. Былина и сказка, реальность и фантастика, старинные и диалектные слова - все это, слившись, придало произведению колорит народного сказания. Так, Марфа не просто вышла из дома, а "на крылечко праву ножку кинула, левой помахала каблучком сафьяновым". Она "возговорит... голосом серебряно". Как в былине о легендарном новгородском богатыре: "И возговорит Василий Буславьевич..."

Прежде чем решиться отвергнуть посягательство Московии, Марфа обращается к вече, заручается поддержкой новгородцев. На ее стороне ангелы и господь бог. Он-то и советует не пытаться отогнать "тучу вихристу": московский царь продал свою душу сатане пучеглазому.

Виельзевул в обмен на душу царя обещает помочь ему победить непокорных. При этом добавляет:

А и сроку тебе, царь, даю четыреста лет!

Как пойдет на Москву заморский Иуда,

Тут тебе с Новгородом и сладу нет!"

От этого пророчества сатаны автор, так сказать, и перекидывает мостик к современности, когда срок, данный царю, минул и - надо понимать - на Москву двинулся "заморский Иуда" в образе кайзерской Германии. Поэт-сказитель не скрывает своей неприязни к царю. Дух былой вольности оживает в словах, обращенных к старинной реке и славному городу:

Ты шуми, певунный Волохов, шуми,

Разбуди Садко с Буслаем на-торгаш!

Выше, выше, вихорь, тучи подыми!

Ой ты, Новгород, родимый наш!

Заканчивается поэма высокой нотой протеста против царизма, развязанной им войны. Антиправительственная направленность поэмы не прошла мимо внимания Горького, редактировавшего в то время журнал "Летопись". Но публикация ее не состоялась по независящим ни от автора, ни от редактора причинам. "...Вчера цензор зарезал длинное и недурное стихотворение Есенина "Марфа Посадница", назначенное в февраль..." - сообщал Горький Бунину в письме от 24 февраля 1916 года.

Поэма была напечатана только после Февральской революции. В "Отчаре" - одном из поэтических откликов на февральские события 1917 года - Есенин снова вспомнил о новгородской вольнице:

Слышен волховский звон

И Буслаев разгул,

Закружились под гул

Волга, Каспий и Дон.

"...Однажды утром в село прибежал с проломленной головой какой-то мужик и рассказал, что его избил помещик.

- Только хотел орешину сорвать, - говорил он, - как подокрался и цапнул железной тростью.

Мужики, сбежавшись, заволновались.

- Кровь, подлец, нашу пьет! - кричали они, выдергивая колья".

Расправа над извергом-помещиком - так можно назвать этот эпизод из повести Есенина "Яр" (первая публикация - журнал "Северные записки", 1916, февраль - май). Повесть прошла почти незамеченной. С определенным налетом мистики (образ "лесной русалки" Лимпиады), круто замешанная на диалектизмах, она получила отрицательный отзыв Горького (в письме к Д. Семеновскому). Сам Есенин, по словам И. Грузинова, "никогда не говорил о своей повести, скрывал свое авторство. По-видимому, повесть его не удовлетворяла...".

У нас нет поводов ставить под сомнение свидетельство И. Грузинова. Действительно, ни в автобиографиях, ни в письмах, ни в статьях Есенина, ни в мемуарах о нем упоминаний о "Яре" не встречается. Тем не менее, это произведение имеет существенное значение для уяснения идейно-художественного развития поэта. В образах крестьян (дед Иен, убивший ненавистного помещика; Петро, поднявший руку на самодура-пристава) воплощена сила, способная потрясти мир насилия и несправедливости.

Социальные мотивы, звучащие в "Яре", помогают яснее увидеть основу того воодушевления, с каким Есенин встретил Февральскую революцию 1917 года.

Крушение монархии трудовое крестьянство восприняло как осуществление своих вековечных надежд, как освобождение от гнета исконных захребетников народа - царя и помещиков. Крестьянин Рязанской губернии И. Д. Самохвалов вспоминал: "В конце марта 1917 года до нашего села дошло известие о падении самодержавия... Молодежь и солдаты наскоро устроили красные флаги и с пением "Марсельезы" и криками "ура" двинулись по улицам села... Люди друг друга поздравляли, торжественно целовались и говорили: "Вот наконец-то подошел светлый, торжественный праздник".

О том, что власть оказалась в руках правительства, состоящего из тех же капиталистов и помещиков, многие, опьяненные победой, и не думали.

"Победа!" Отсюда... хаос фраз, настроений, "упоений", - писал Ленин о создавшейся обстановке и далее цитировал строки из стихов, опубликованных в тот период: "Все как дети! День так розов!" (В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 32, с. 439.)

С душевным подъемом встретил Февральскую революцию и Есенин:

Тучи - как озера,

Месяц - рыжий гусь.

Пляшет перед взором

Буйственная Русь.

Дрогнул лес зеленый,

Закипел родник,

Здравствуй, обновленный

Отчарь мой, мужик!

Поэт чувствует и себя радостно-обновленным. Ему нипочем вести спор с "тайной бога" и сшибать "камнем месяц"... Потому что

Довольно гнить и ноять,

И славить взлетом гнусь -

Уж смыла, стерла деготь

Воспрянувшая Русь.

В ином стилевом ключе - с привлечением библейских образов, христианской символики - написаны "маленькие поэмы": "Певущий зов", "Октоих", некоторые главки "Отчаря". В них нет или почти нет живого реалистического изображения "февральской метели", революция соотносится только с крестьянством ("В мужичьих яслях родилось пламя..."). Но и эти произведения настоены на чувствах высоких и радостных, на чувствах, которыми жили в те дни рабочие, солдаты, крестьяне.

В 1918 году Блок напишет поэму "Двенадцать", где образом Христа, идущего впереди красногвардейцев, как бы освятит дело революции. До Блока тот же образ и с той же целью использовал Есенин в "маленькой поэме" "Товарищ". Исус, сошедший с иконы, вместе с сыном рабочего идет на помощь борцам "за волю, за равенство и труд". Сраженного пулей, его хоронят на Марсовом поле. Гибнет и его юный друг.

Но спокойно звенит

За окном,

То погаснув, то вспыхнув

Снова,

Железное

Слово:

"Рре-эс-пу-у-ублика!"

При определенной условности художественного решения темы "Товарищ" несет мысль о победе "русского люда", несмотря на многочисленные жертвы и потери. Так, собственно, и воспринималось произведение современниками Есенина. "Поэма эта мне понравилась и легко запомнилась, - писал Юрий Либединский о первом прочтении "Товарища" в начале 1918 года. - Но выражение "Железное слово: "Рре-эс-пу-у-ублика!" - так кончается поэма - больше чем понравилось: именно таким, могучим, железным, воспринимался тот новый, советский строй, который возникал в огне и грохоте Октябрьского пожара". Позже "Товарищ" был включен в сборник "Рабочий чтец-декламатор" (изд. "Прибой", 1925), составленный, по определению А. Луначарского, из "удачно выбранных цветов революционной поэзии".

Почти одновременно с "Товарищем" Есенин написал стихотворение, начинающееся строками:

Разбуди меня завтра рано,

О моя терпеливая мать!

Я пойду за дорожным курганом

Дорогого гостя встречать.

Он радушно встречал "дорогого гостя", принесшего свет и радость, распахнувшего новые дали его родине: "О Русь, взмахни крылами..."

"ПОД ПЛУГОМ БУРИ РЕВЕТ ЗЕМЛЯ..."

Вскоре после Октябрьского восстания Есенина встречает поэт Рюрик Ивнев - на набережной Невы, у Летнего сада.

- А я брожу, целый день брожу, - говорит Есенин. - Все смотрю, наблюдаю. Посмотри, какая Нева! Снилось ли ей при Петре то, что будет сейчас? Ведь такие события происходят раз в триста лет и того реже...

Через несколько дней Есенин присутствует на митинге "Интеллигенция и народ", слушает речь Луначарского. Оглядывая восхищенными глазами переполненный зал, с улыбкой произносит-

- Да, это аудитория!

Часто встречается с Блоком. При всей разности их путей к революции, их внутреннего мира, поэтов сближали раздумья о судьбе родины, вера в творческие силы народа. То, что Блок и Есенин встали на сторону Октября, сразу же отмежевало от них многих буржуазных литераторов.

"Звонил Есенин, рассказывал о вчерашнем "утре России" в Тенишевском зале. Гизетти и толпа кричали по адресу его, А. Белого и моему: "изменники". Не подают руки, - отмечает Блок в записной книжке (22 января 1918 года) и добавляет: - Господа, вы никогда не знали России и никогда ее не любили!"

С теми же словами мог обратиться к "господам" и Есенин.

Один из этих "господ", поэт-акмеист Г. Иванов, вскоре после революции эмигрировавший за границу, среди своих измышлений о Есенине вынужден был признать: "От происхождения до душевного склада - все располагало его (Есенина. - С. К.) отвернуться от "керенской России" и не за страх, а за совесть поддержать "рабоче-крестьянскую".

Для Есенина, как и для всего революционного народа, Октябрь стал событием, с которого началась новая эра ("Второй год первого века" - так обозначил он дату выхода трех своих книг - 1918 год). И поэт всем сердцем вглядывался в "новый, новый, новый, прорезавший тучи день". Что же он видел в Октябре, потрясшем весь мир?

Поэту по душе разрушительный пафос революции - ломка старого мира с его насилием и ложью, с его лицемерием и ханжеством.

Ради вселенского

Братства людей

Радуюсь песней я

Смерти твоей, - восклицает он в "Иорданской голубице". Все ветхое, одряхлевшее, все, что отмечено духом смирения, покорности, предается проклятию.

Во имя чего? Ради какой цели "под плугом бури ревет земля, рушит скалы златоклыкий омеж"?

"Мы наш, мы новый мир построим" - окрыленный этой идеей, шел восставший народ на штурм мира насилия.

Новый мир не родится сам собой.

"Солнечный край непочатый", по Маяковскому, лежал "за горами горя". Чтобы его обрести, надо преодолеть голод, "мора море"...

На смертный бой за новую жизнь уходил деревенский парень Ванек в песне Демьяна Бедного "Проводы". Ему, его родне, всем сельчанам будет

...милее рай, взятый с бою, -

Не кровавый пьяный рай.

Мироедский.

Русь родная, вольный край,

Край советский!

Поначалу у Есенина (поэмы "Пришествие", "Преображение", "Инония", "Сельский часослов", "Иорданская голубица") сотворение нового мира неотделимо от действии "нездешних сил", воспринимаемых по-земному, по-мужицки. Отсюда - песнь во славу "светлого гостя", который, явившись, "словно ведра, наши будни... наполнит молоком" и будет пророчить "среброзлачный урожай". В то же время поэт не уповает на чудо. Да, "новый на кобыле едет к миру Спас", но все-таки, добавляет он, "наша вера - в силе. Наша правда в нас".

Более конкретно последняя поэтическая мысль выражена в "Небесном барабанщике". "Мы" - это те, кто "ратью смуглой, ратью дружной" идут "сплотить весь мир" - во имя свободы и братства. Не Спас, а сами люди, "кому ненавистен туман", развеют "белое стадо горилл", добьются победы, утвердят долгожданную новь - "чаемый град".

Каков же он, "чаемый град", ради которого разрушен старый мир? Ответ можно найти в поэме "Инония". Это - крестьянский рай, воплощение исконных мечтаний мужика о счастливой жизни. Там нет податей за пашни, вся земля крестьянская, "божья", нет помещиков, чиновников, попов, вольные хлебопашцы живут в достатке, исповедуя новую, "свободную" религию, поклоняясь своему "коровьему богу".

Умиляясь этой идеальной страной, поэт раздвигает ее границы до вселенских масштабов. И сам он, "пророк Есенин Сергей", ощущает себя неким всемогущим титаном:

Коленом придавлю экватор

И под бури и вихря плач,

Пополам нашу землю-матерь

Разломлю, как златой калач.

И в провал, отененный бездною,

Чтобы мир весь слышал тот треск,

Я главу свою власозвездную

Просуну, как солнечный блеск.

Такому "пророку", конечно же, ничего не стоит ухватить за белую гриву самого бога и сказать ему "голосом вьюг": "Я иным тебя, господи, сделаю, чтобы зрел мой словесный луг!"

По праву вселенского прорицателя он обращается к Америке и предсказывает ей гибель.

Небезынтересно тут вспомнить Блока. За четыре года до революции он написал стихотворение "Новая Америка" - раздумье о будущем Руси. "Роковая, родная страна", "убогая финская Русь" поэту открывается в колокольном звоне, в молитвенном гласе... Ектеньи, земные поклоны да свечи, но там, за полноводной рекой, "тянет гарью горючей, свободной, слышны гуды в далекой дали...". Фабричные трубы, стонущие гудки, многоярусный корпус завода.

Черный уголь - подземный мессия,

Черный уголь - здесь царь и жених,

Но не страшен, невеста, Россия,

Голос каменных песен твоих!

Таким увидел Блок будущее России: новая Америка, индустриальная страна.

Для Есенина - автора "Инонии" - такая перспектива вообще неприемлема. Более того, по его убеждению, Россия не только не станет новой Америкой, но русская революция переиначит на патриархальный лад самою старую Америку. Ни железные корабли, ни чугунная радуга, ни лава стальной руды - никакая "механика" не может принести человеку подлинное счастье. "Только водью свободной Ладоги просверлит бытие человек!"

И вспашу я черные щеки

Нив твоих новой сохой;

Золотой пролетит сорокой

Урожай над твоей страной. - Вот что обещает Америке новоявленный пророк. Речь идет о той же стране Инонии, "где живет божество живых", но не божество стали и железа.

Потому что идеальный мир, по Есенину, - это мир свободной крестьянской жизни, и его утверждает революция - сначала в России, потом - во всем мире, во всей Вселенной.

Он был искренен, Есенин, в своих наивных откровениях, в своем "крестьянском уклоне".

Небо - как колокол,

Месяц - язык,

Мать моя - родина,

Я - большевик, - это выливалось из души, окрыленной одной думой - видеть родину в счастье и славе. Той самой думой, что вела революционный народ, большевиков "разметать все тучи" над просторами отчизны.

С Инонией он связывал не только воплощение крестьянской мечты о безбедной жизни. В сказочной стране должно произойти и чудесное возрождение народного творчества. Старый мир, "мир эксплуатации массовых сил", довел это творчество до одра смерти. Теперь же "звездная книга для творческих записей" открыта снова. "Будущее искусство расцветет в своих возможностях достижений как некий вселенский вертоград, где люди блаженно и мудро будут хороводно отдыхать под тенистыми ветвями одного преогромнейшего древа, имя которому социализм, или рай, ибо рай в мужицком творчестве так и представлялся, где нет податей за пашни, где "избы новые, кипарисовым тесом крытые", где дряхлое время, бродя по лугам, сзывает к мировому столу все племена и народы и обносит их, подавая каждому золотой ковш, сыченою брагой", - писал Есенин в статье "Ключи Марии".

Слово "Мария", как пояснял сам автор, на языке сектантов-хлыстов означает "душу". Отсюда "Ключи Марии" надо понимать, вероятно, как ключи души, ключи художественного творчества, поэзии. Статья написана в 1918 году. Одним из первых с ней ознакомился Г. Устинов. "...Когда он (Есенин. - С. К.) прочитал мне рукопись, - вспоминал литератор, - я начал уговаривать его, чтобы он не печатал ее.

- Почему?

- Как почему? Да ты тут выдаешь все свои тайны.

- Ну, так что же. Пусть. Я ничего не скрываю и никого не боюсь".

В статье действительно раскрыты некоторые "секреты творческой лаборатории поэта". В этом смысле ее можно назвать своеобразным ключом к постижению характера "лирического чувствования" Есенина и той образности, которую, говоря его словами, он "положил основным камнем в своих стихах".

Определяя истоки народного творчества, Есенин внимательно вглядывается в издавна сложившийся крестьянский быт, отношения человека к природе. Здесь находит он благодатную почву, питавшую фантазию художников из народа, создателей национального орнамента. Коньки на крышах, петухи на ставнях, голуби на князьке крыльца - во всех этих образах скрыт глубокий смысл. Так цветы на белье означают "царство сада или отдых отдавшего день труду на плодах своих". Они - как бы апофеоз трудового дня.

Так же, как и орнамент, словесное народное искусство берет свое образное начало в "узловой завязи" человека с природой. Стремление крестьянина проникнуть в тайны мироздания породило множество мифов. Их основа - "заставление воздушного мира земною предметностью" или "крещение воздуха именами близких нам предметов".

Есенин разделяет художественные образы на три вида: заставочный, корабельный и ангелический.

Заставочный образ, как расшифровывает сам автор, - это метафора: солнце - колесо, телец, заяц, белка; звезды - гвозди, зерна, караси, ласточки и т. д.

Развернутое сравнение ("уловление в каком-либо предмете, явлении или существе струения") - образ корабельный: зубы Суламифи, "как стадо остриженных коз, бегущих с гор Галаада".

Ангелический образ представляет собой развернутую метафору: "зубы Суламифи без всяких как, стирая всякое сходство с зубами, становятся настоящими, живыми, сбежавшими с гор Галаада козами".

Все эти образы поэт находит в загадках и мифах, в крупнейших произведениях народного творчества: "Калевала", "Эдда", "Слово о полку Игореве"...

В 1924 году Есенин убежденно скажет, "что в той стране, где власть Советов, не пишут старым языком".

Поиски нового поэтического языка, новых художественных средств запечатлены и в статье "Ключи Марии".

Вчитываясь в народную поэзию и в произведения классиков, Есенин приходит к выводу: истинный поэтический образ определен бытом, жизнью. Если это так, то революционная новь может быть выражена только через новые, ею рожденные "заставки". Вот почему, рассуждает поэт, "уходя из мышления старого капиталистического обихода, мы не должны строить наши творческие образы... на заставках стертого революцией быта...".

Вместе с плодотворными мыслями статья "Ключи Марии" содержит положения туманные, неубедительные, а подчас вообще неверные. Но основное ее зерно неотделимо от осознания богатств народной души, "которая смела монархизм... рассосала круги классицизма, декаданса, импрессионизма и футуризма". Неотделимо от веры в поэзию, корнями своими уходящую в глубины народной жизни.

В начале нынешнего века в Лондоне существовал "Клуб поэтов". Во главе его стоял критик Т. Э. Хьюм. В 1908 или 1909 году он выдвинул "теорию образа" и назвал ее словом "имажизм" (от франц. image - образ). Суть этой теории заключалась в том, что поэт должен создавать "чистые", "изолированные образы, в которых запечатлевались бы его субъективные мимолетные впечатления. Практика показала несостоятельность имажизма, и группа поэтов, его исповедовавших, распалась. (Кстати сказать, одно время к имажистам примыкал Ричард Олдингтон, ставший впоследствии известным романистом.)

Первым русским критиком, писавшим об имажизме, была Зинаида Венгерова. Ее статья "Английские футуристы", опубликованная в сборнике "Стрелец" (1915), и открыла для читателей России заморскую новинку - "теорию образа".

Тремя годами позже за имажизм ухватился Вадим Шершеневич и, переиначив его на "имажионизм", окрестил этим словом новое, якобы уже заявившее о себе литературное течение, "врага" футуризма. Вскоре на литературных подмостках Москвы появляется "передовая линия имажинистов", и среди них - Есенин. Вместе с В. Шершеневичем, А. Мариенгофом, А. Кусиковым он подписывает декларации, печатается в имажинистских сборниках, журнале "Гостиница для путешествующих в прекрасном", участвует в литературных дискуссиях, выступает с чтением стихов в кафе "Стойло Пегаса"...

О той поре мне довелось беседовать с А. Мариенгофом (в 1957 году). Он говорил:

- Сразу после революции литгруппы возникали как грибы. Вчера не было, сегодня - просим любить и жаловать: "ничевоки" или там "эвфуисты". Или еще какие-нибудь "исты". И у каждой такой группы - своя декларация или манифест. Друг друга старались перекричать... Чего только не декларировали! Вот и мы тоже...

- А ваши-то имажинистские декларации вы что же, сообща писали?

- Шершеневич их составлял, а уже потом мы их читали, обсуждали...

Речь зашла о первой декларации имажинистов, опубликованной в 1919 году.

- Есенин хотя и подписал наш "манифест", - рассказывал Мариенгоф, - но суть поэтического образа и его роль в стихотворении понимал по-своему, не как мы, Шершеневич и я. Помнится, об этом Шершеневич писал в книжке "2X2=5". Мы говорили: образ - самоцель, стихотворение - толпа образов. "Работа" образа в стихотворении - механическая... Есенин же танцевал от другой печки. Он толковал о содержательности, выразительности образа, об органической "работе" его в стихах. Расхождения, конечно, существенные, но мы как-то не очень в это вникали... "...Молодость, буйная молодость..."

Молодость, конечно, молодостью... Возможно, она и вела компанию поэтов к стене Страстного монастыря, на которой появлялись озорные строки... Возможно, от юного задора шли и шумные выступления в "Стойле Пегаса"...

Но только ли молодостью можно объяснить появление таких, например, заявлений: "Искусство не может развиваться в рамках государства", "Да здравствует отделение государства от искусства..." (Шершеневич), "Любовь - это тоже искусство. От нее так же смердит мертвечиной..." (Мариенгоф).

Когда я заговорил об этом, мне показалось, что особой охоты углубляться в "имажинистику" у моего собеседника нет, и мы перешли на другие темы.

Почти год спустя А. Мариенгоф прислал мне открытку. Он сообщал некоторые детали своей встречи с Есениным после возвращения поэта из-за границы. Тогда Мариенгоф впервые услышал "Черного человека". Есенин, писал он в открытке, "разумеется, не пришел в восторг от моих слов: "Поэма декадентская"..." и т. д.

Прочитав открытку, я пожалел, что во время нашей встречи не показал бывшему имажинисту одну выписку. Это - цитата из сборника литературно-критических очерков Федора Иванова "Красный Парнас", изданного в 1922 году в Берлине. Она гласит: "Имажинизм - яркий цветок умирающего декаданса, поэзия разрушения и неверия, его языком заговорила культура, дошедшая до предела, до самоуничтожения".

Вот тут декаданс на месте, "умирающий декаданс", к чему Есенин по существу не имел никакого отношения.

Прав был Юрий Тынянов, отметив "самое неубедительное родство" у Есенина с имажинистами, которые "не были ни новы, ни самостоятельны, да и существовали ли - неизвестно".

Весьма характерна одна есенинская надпись на книге, относящаяся ко времени его работы над "Пугачевым": "Не было бы Есенина, не было бы и имажинизма. Гонители хотят съесть имажинизм, но разве можно вобрать меня в рот?"

Действительно, если бы не Есенин, о группе имажинистов вряд ли бы сейчас и вспоминали.

И, оставляя в стороне имажинизм Шершеневича и Мариенгофа, этот неоригинальный "цветок умирающего декаданса", вероятно, следует говорить об имажинизме Есенина. Ведь именно на эту мысль наводит только что приведенная надпись на книге, как, впрочем, и известное высказывание поэта в связи со "Словом о полку Игореве": "Какая образность! Вот откуда, может быть, начало моего имажинизма!"

"М_о_е_г_о имажинизма!"...

...Беседуем с Городецким об имажинизме, о статьях Есенина "Ключи Марии", "Быт и искусство". Сергей Митрофанович, как и прежде, весьма критически отзывается о "теоретических построениях", содержащихся в этих работах, в том числе и о есенинской "классификации образов". Я пытаюсь защитить статьи, привожу цитаты из них.

- Разве не точно пишет Есенин о мифическом образе? - раскрываю том с "Бытом и искусством", читаю: - "Образ заставочный, или мифический, есть уподобление одного предмета или явления другому:

Ветви - руки,

сердце - мышь,

солнце - лужа.

Мифический образ заключается и в уподоблении стихийных явлений человеческим бликам.

Отсюда Даждь - бог, дающий дождь, и ветреная Геба, что

Громокипящий кубок с неба,

Смеясь, на землю пролила".

- Кстати, - прерывает меня Городецкий, - над этой строфой тютчевской "Весенней грозы" Есенин и подтрунивал: дескать, хорошо, только почему на русских небесах - греческая богиня Геба? Говорил, а сам улыбался...

Прошу Сергея Митрофановича рассказать об отношении Есенина к поэзии Тютчева подробнее. Помнит он, к сожалению, немногое.

В 1915 году по приезде в Петроград Есенин несколько месяцев жил у Городецкого. Известный писатель имел неплохую библиотеку, и молодой рязанец ею пользовался. Державин, Пушкин, Лермонтов, Никитин - любого поэта он мог читать в лучших изданиях. Не раз побывало в руках Есенина Полное собрание сочинений Тютчева, выпущенное издателем Марксом как приложение к журналу "Нива" за 1913 год. Однажды Городецкий и Есенин беседовали о поэтах прошлого века - знатоках древней мифологии, вспоминали Тютчева, его "Весеннюю грозу". Больше о Тютчеве не говорили...

Осмеливаюсь высказать Сергею Митрофановичу предположение, что Есенин своеобразно откликнулся на последнюю строфу "Весенней грозы" в одном из стихотворений 1917 года.

- В каком же? - интересуется Городецкий.

У меня под рукой нужного тома не оказывается, и продолжение разговора переносим на следующую встречу.

Надо полагать, с наиболее известными стихами Федора Ивановича Тютчева Есенин познакомился в школьные годы: "Весенняя гроза", "Весенние воды", "Зима недаром злится...", "Чародейкою Зимою..." печатались в хрестоматиях тех лет. О том, что Тютчев, как, впрочем, и Фет, и Кольцов, и Некрасов, не прошел мимо внимания юного поэта, говорят и ранние есенинские стихи.

Многим поколениям читателей запомнился тютчевский образ русского зимнего леса, очарованного волшебным сном:

Чародейкою Зимою

Околдован, лес стоит,

И под снежной бахромою,

Неподвижною, немою,

Чудной жизнью он блестит.

И стоит он, околдован,

Не мертвец и не живой -

Сном волшебным очарован,

Весь опутан, весь окован

Легкой цепью пуховой...

Как бы с тютчевского голоса подхватывает эту тему Есенин и по-своему ведет ее, опираясь на детали хорошо знакомого ему деревенского быта:

Заколдован невидимкой,

Дремлет лес под сказку сна,

Словно белою косынкой

Подвязалася сосна...

Тютчевский лес окутан волшебной дымкой не случайно: ведь он околдован "чародейкою Зимою". У него - жизнь "неподвижная, немая, чудная", и весь он под солнцем блещет "ослепительной красой"...

Есенинский зимний лес без таинственной дымки: заколдованный невидимкой, он всего лишь "дремлет... под сказку сна" (у Тютчева: "Сном волшебным очарован"). Сосна, что подвязалась "словно белою косынкой", уподобилась согбенной старушке с клюкой. "А над самою макушкой долбит дятел на суку".

Стихотворение "Пороша" (1914), о котором только что говорилось, - во всем корпусе есенинских произведений, пожалуй, единственное, где более или менее ощутимо прямое влияние Тютчева. Однако дело не в количестве подобных примеров. Суть в близости живого и непосредственного чувства природы у Тютчева и Есенина.

Страстное утверждение старого поэта:

Не то, что мните вы, природа:

Не слепок, не бездушный лик -

В ней есть душа, в ней есть свобода,

В ней есть любовь, в ней есть язык... - молодой лирик не мог не разделить всем сердцем: он и сам воспринимал каждую травинку, каждое дерево как нечто одушевленное, неотделимое от человека. В то же время характер образов одушевленной природы у того и у другого поэта различен. "Вечер пасмурно-багровый светит радужным лучом" и "Теплый вечер грызет воровато луговые поемы и пни" - принадлежность этих строк угадывается сразу.

Образы природы из некоторых поздних стихотворений Тютчева вообще чужды Есенину (например, "природа-сфинкс"), как чужды ему тютчевская космогония, мысль о "древнем хаосе" - основе мироздания...

В 1855 году под впечатлением поездки в родное село Овстуг (Орловская губерния, ныне Брянская область) Тютчев написал стихотворение, начинающееся строфой:

Эти бедные селенья,

Эта скудная природа -

Край родной долготерпенья,

Край ты русского народа!

Есенину были хорошо знакомы подобные горестные картины. В "ветхой избенке" слышал он "жалобы на бедность, песни звук глухой" (цикл "Больные думы", 1912 год). "Потонула деревня в ухабинах. Заслонили избенки леса..." - начал он свою "маленькую" поэму "Русь" (1914). Они навещали поэта - думы о заброшенности отчей земли, о сиротливости крестьянских изб, о пустынности поля - "горевой полосы"... "Край ты мой забытый, край ты мой родной!" - не раз вырывались из его груди безрадостные вздохи...

Не поймет и не заметит

Гордый взор иноплеменный,

Что сквозит и тайно светит

В наготе твоей смиренной, - писал Тютчев, вглядываясь в лик "края... русского народа". Сам поэт видел за этой "смиренной наготой" душевную красоту, непочатую силу...

И тут снова вспоминается есенинская "Русь": сыновье признание в любви "родине кроткой" с ее седыми матерями и печальными невестами, с ее добрыми молодцами - "всей опорой в годину невзгод"...

Умом Россию не понять,

Аршином общим не измерить;

У ней особенная стать -

В Россию можно только верить.

Нет ли отзвука этого знаменитого четверостишия Тютчева в есенинском стихотворении "Запели тесаные дроги..." (1916), обращенном к родине:

Холодной скорби не измерить,

Ты на туманном берегу.

Но не любить тебя, не верить -

Я научиться не могу.

Вера в Россию, ее народ, ее ясную судьбу не угасала в сердцах обоих поэтов. Они жили в разное время, различно было их социальное положение, воспитание, но в пути каждому