Главная » Книги

Блок Александр Александрович - Андрей Турков. Александр Блок, Страница 5

Блок Александр Александрович - Андрей Турков. Александр Блок


1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21

y">  
  
  
  
  
  (Шекспир)
  "...Живая и населенная многими породами существ природа - мстит пренебрегающим ее далями и ее красками - не символическими и не мистическими, а изумительными в своей простоте, - пишет Блок в статье "Краски и слова". - Кому еще не известны иные существа, населяющие леса, поля и болотца (а таких неосведомленных, я знаю, много), - тот должен учиться смотреть".
  Хотя, по словам Блока, университет не сыграл в его жизни особенно важной роли, но в эту пору некоторые академические занятия оказались во многом созвучными новым интересам поэта.
  "Я все время занят кандидатским сочинением, потом буду утопать в славянских языках", - пишет он А. Белому 21 октября 1904 года.
  Уже в кандидатском сочинении о Болотове и Новикове проступают крепнущие симпатии Блока к народному искусству.
  "Болотов побывал в театре и смотрел арлекинаду, - пишет он. - В этом скелете многих великих трагедий А[ндрей] Тимофеевич] усмотрел только "кривлянья, коверканья, глупые и грубые шутки и вранье, составляющие сущий вздор", чтобы "смешить и увеселять глупую чернь..."
  Весь тон изложения выдает несогласие Блока с Болотовым. И "глупая чернь" для него, как будет сказано вскоре в одной из его статей, "тот странный народ, который забыт нами, но окружает нас кольцом неизбывным и требует от нас памяти о себе и для себя".
  Там, где высокомерный взгляд часто доныне видит лишь "кривлянье" и "сущий вздор", Блок подозревает просто иную, исторически объяснимую систему понятий и образов, ключ от которой потерян.
  "Пузыри земли", - называет поэт целый раздел стихов.
  Земля здесь не просто шахматовские поляны и болота, подчас буквально описанные в стихах, но и народная жизнь, народная душа, "лес народных поверий и суеверий, которые потянутся к нам из-за каждого куста, с каждого сучка и со дна лесного ручья".
  Рождаемые в этой глубине образы обладают, при всей своей фантастичности, убедительной конкретностью, своеобразной достоверностью, логикой поведения.
  Вот "дети дубрав" - "захудалые черти":
  
  
  
  И сидим мы, дурачки, -
  
  
  
  Нежить, немочь вод.
  
  
  
  Зеленеют колпачки
  
  
  
  Задом наперед.
  
  
  
  Зачумленный сон воды,
  
  
  
  Ржавчина волны...
  
  
  
  Мы - забытые следы
  
  
  
  Чьей-то глубины...
  
  
  
  
  
  
   ("Болотные чертенятки")
  Эти смешные фигурки возникают перед поэтом как осколок некогда, по его представлению, цельной, прекрасной, хотя и фантастической, картины мира, которая существовала в душе народа. Жадное любопытство автора к ним как к "забытым следам чьей-то глубины" напоминает отношение Баратынского, одного из любимых поэтов Блока, к суевериям:
  
  
   Предрассудок! Он обломок
  
  
   Давней правды. Храм упал;
  
  
   А руин его потомок
  
  
   Языка не разгадал.
  
  
   Гонит в нем наш век надменный,
  
  
   Не узнав его лица,
  
  
   Нашей правды современной
  
  
   Дряхлолетнего отца.
  Теперь, попадая к Мережковским, Блок нередко предпочитает вместо разговоров с хозяевами рассматривать альбомы сестры Гиппиус - художницы Татьяны Николаевны:
  "У нас был вечер... был, между прочим, и Блок, - пишет З. Гиппиус А. Белому в феврале 1905 года, - но Тата увела его в свою "пещеру", и там они рассматривали ее альбомы, а на другой день Блок принес Тате стихи, написанные на эти альбомы".
  Эти стихи - "Твари весенние" - о светлячке, "кусочке света, клочочке рассвета", о "милых" и "малых" созданиях, твореньях языческой фантазии, которые по-детски умильно просятся к людям, то увязываются за ними "к святым местам", то наивно "уверяют:
  
  
   Мы и здесь лобызаем подножия
  
  
   Своего, полевого Христа.
  
  
  
  
   ("Старушка и чертенята")
  В январе 1905 года Блок познакомился с писателем Алексеем Михайловичем Ремизовым, фанатическим любителем родного языка, русской старины и таинственного мира сказочной народной фантазии. Маленький, похожий на ежа, он вынюхивал и утаскивал в свою уютную комнатку-норку всякое свежее народное словцо, попавшееся ему в старинной летописи иди в уличной толчее. Комната походила на его книги - отовсюду выглядывали любовно собранные игрушки, уродцы, деревянные кикиморы.
  Вскоре после знакомства Алексей Михайлович корил Блока:
  "Почему Вы не назвали книгу: Стихи о Прекрасной Деве?
  "Дама" в глубинах Geist'a {Дух, душа (нем.).} рус[ского] языка никогда не скроется".
  Сближение с Ремизовым, возможно, тоже сыграло свою роль в создании "Пузырей земли", во многом близких коротким прозаическим зарисовкам этого писателя о водяных, леших и их многочисленных собратьях, ютящихся вместе со зверями в лесу, поле, реке, как в избе, где живет большая крестьянская семья.
  Интерес к славянским языкам и фольклору сдружил с Блоком и поэта-студента Сергея Городецкого, слушавшего вместе с ним курс профессора Лаврова по сербскому языку. Городецкие, в особенности младший брат, художник, собрали коллекцию глиняных свистулек, пряничков и кустарных статуэток, выдержанных в традициях древнего искусства. Стихи Сергея Городецкого, потом собранные в книгу "Ярь" (1907), стремились воскресить образы славянской мифологии.
  В своей более поздней работе "Поэзия заговоров и заклинаний" Блок замечает, что они "оказались тою рудой, где блещет золото неподдельной поэзии; тем золотом, которое обеспечивает и книжную "бумажную" поэзию - вплоть до наших дней".
  Интерес Блока к этой народной поэзии - в духе усилий ряда деятелей отечественного искусства начала XX века по достоинству оценить мир русского прошлого. Так, художник Н. К. Рерих 1903-1904 годы проводит в непрестанных поездках по России, изучая древнюю архитектуру и живопись, которые еще так недавно крайне недооценивались.
  "Даже самые слепые, даже самые тупые скоро поймут великое значение наших русских примитивов, значение русской иконописи, - пишет он. - ...Скоро кончится "археологическое" отношение к народному творчеству и пышнее расцветет культура искусства..."
  И для Блока в народном мире различимо "поет руда", "поет золото", еще не открытое, не обнаруженное перед миром богатство, поет сквозь бездарность официальной истории и чиновничьи равнодушные уговоры: "Ну, это, знаете, неинтересно. Какое-то народное суеверие, продукт народной темноты".
  "Не надивишься историческому чутью Блока, - восхищался впоследствии Осип Мандельштам. - Еще задолго до того, как он умолял слушать шум революции, Блок слушал подземную музыку русской истории, там, где самое напряженное ухо улавливало только синкопическую паузу".
  И хотя главный взлет тем России и русской истории в творчестве Блока еще впереди, но поэт уже "приложил ухо" к родной земле.
  А земля эта глухо содрогается под ногами...
  "Будет трудная зима - трудная многим", - тревожится Блок, покидая Шахматово в конце августа 1904 года.
  "Моя жизнь такая прекрасная, - истерически старается перекричать его голос Белый, - прав учитель из "Трех сестер", когда он кричит: "Я доволен..." О да!
  700 японцев взлетело от порт-артурских фугасов. Ура!"
  Иногда Блок, пасуя перед истерическим дружелюбием Белого, пытается еще отвечать тем же:
  "Что значит - забыть Тебя? Этого никогда не будет, - пишет он в конце 1904 года. - ...Не правда ли - ничего не произошло? 1904 год=1902..."
  Нет, далеко не равен. И впоследствии сам поэт в автобиографии отметит среди явлений, особенно сильно повлиявших на него, "события 1904-1905 годов".
  
  
  
  
   V
  Семеновские казармы на Невке, где жили молодые Блоки вместе с отчимом и матерью поэта, были со всех сторон окружены фабриками и домами, где обитали рабочие.
  
  
   ...счастью в очи не взглянули
  
  
   Миллионы сумрачных людей, - писал Блок в неоконченной поэме 1904 года. И Андрей Белый, получив эти стихи, сделал пометку на полях: "В общем типично и знаменательно для Блока (поворот к социализму, уже не раз мелькавший)".
  Мысль об этой таящейся до поры лаве горя и гнева начинает все чаще посещать Блока в памятном 1904 году:
  
  
   Поднимались из тьмы погребов.
  
  
   Уходили их головы в плечи.
  
  
   Тихо выросли шумы шагов,
  
  
   Словеса незнакомых наречий.
  
  
  
  
   ("Поднимались из тьмы погребов...")
  В декабре, когда был сдан японцам Порт-Артур, всеобщее брожение резко обострилось. "Везде недовольство, ропот, распущенность - хотят перемен", - записывала в дневнике 22 декабря 1904 года М. А. Бекетова.
  К этому времени относится примечательное стихотворение поэта, чутко передающее атмосферу событий:
  
  
  
   Барка жизни встала
  
  
  
   На большой мели.
  
  
  
   Громкий крик рабочих
  
  
  
   Слышен издали.
  
  
  
   Песни и тревога
  
  
  
   На пустой реке.
  
  
  
   Входит кто-то сильный
  
  
  
   В сером армяке.
  
  
  
   Руль дощатый сдвинул,
  
  
  
   Парус распустил
  
  
  
   И багор закинул,
  
  
  
   Грудью надавил.
  
  
  
   Тихо повернулась
  
  
  
   Красная корма,
  
  
  
   Побежали мимо
  
  
  
   Пестрые дома.
  
  
  
   Вот они далеко,
  
  
  
   Весело плывут.
  
  
  
   Только нас с собою,
  
  
  
   Верно, не возьмут!
  В конце 1904 года Блок работает над поэмой "Ее прибытие". Занятые "тяжелым", "медленным" трудом в "душном порту" люди неясно мечтают о каком-то чуде. Наконец гроза поет им "веселую песню", предвещая скорое прибытие "больших кораблей из далекой страны".
  Корабли приходят.
  
  
   А уж там - за той косою, -
  
  
   Неожиданно светла,
  
  
   С затуманенной красою
  
  
   Их красавица ждала...
  
  
   То - земля...
  Так, пожалуй, впервые появляется в поэзии Блока образ красавицы родины с ее "затуманенной красою".
  Но кто же, наконец, Она, которая прибывает?
  "Дошел наконец до части, где должна явиться Она, - пишет Блок Белому 23 декабря. - Знаю, как надо... но тут идет одна золотая нитка, которую прервать нет ни нужды, ни сил, продолжить - может быть - тоже. Дело в том, что на корабле должна прибыть Она. На корабле - _бочка_, самая простая, так - среди других тюков и бочонков. В бочке - _ребенок_. Все это только канва, но на канве появился самый реальный, страшно глупый _Добрый_ мохнатый щенок с лиловым животом, по которому ходят блохи. Если я останусь правдивым, - то заменю ребенка в бочке именно таким щенком..."
  "Прибытие Прекрасной Дамы" - называлась поэма в рукописи. Но Блок в том же письме говорит и о том, что ему "надоело" "обоюдоострое название" героини его прежних стихов, и о том, что все это "было _пережито_ раньше". "Дальше и нельзя ничего, - писал он уже осенью после одного стихотворного наброска в старом духе. - Все _это_ прошло, минуло, "исчерпано".
  Очевидно, Она в поэме уже не тождественна Прекрасной Даме. Ясно, что это символ чего-то высокого, радостного для людей.
  Все наши гадания о смысле этого образа рискуют остаться спекулятивными, истолковывающими его "задним числом", в свете дальнейшего хода истории и поэтической эволюции самого поэта. Но, по счастью, мы располагаем свидетельством едва ли не самого близкого Блоку человека, и уж, во всяком случае, самого искреннего - Евгения Павловича Иванова.
  Е. П. Иванов привлек поэта своей бесстрашной правдивостью и беспощадностью к себе, очень близкими самому Блоку, но здесь доходившими до какого-то исступленного горения.
  "В Петербурге есть великолепный человек: Евгений Иванов, - писал Блок Белому (7 апреля 1904 г.). - Он юродивый, нищий духом, потому будет блаженным".
  "Рыжий Женя", как часто ласково называли Е. П. Иванова близкие, был решительно не способен пойти против своей совести, подольститься к людям, "попасть в тон" общепринятым суждениям.
  Поэтому то, что он писал в своих многочисленных дневниковых и мемуарных заметках о Блоке, заслуживает особенного доверия. Одно из его свидетельств очень важно и при суждении о поэме "Ее прибытие".
  "Она девушка!" - когда скажет он, бывало, о ком... - пишет Е. П. Иванов о Блоке, - то что-то страшно хорошее, как ставящее... знак плюса над явлением, слышалось в голосе его. "Она девушка" - это сказал он в себе о революции".
  И снова: "Она девушка. Это моя невеста!" - сказал А. Б[лок] революции и поверил ей..." В тех же черновых набросках Е. Иванова именно к революции относится выражение: "Ее прибытие", позже зачеркнутое.
  Трудно определенно сказать, почему работа над поэмой прервалась в декабре 1904 года, чтобы больше не возобновиться.
  Одним из самых достоверных предположений кажется то, что новое и очень неясное (и само по себе и для Блока) жизненное содержание резко противоречило форме, для Блока в значительной мере уже традиционной, "исчерпанной".
  Как ни была дорога для поэта мысль о "новых надеждах", его, вероятно, смущала и даже раздражала некая бесплотность ее воплощения.
  "Ничего мокрого, ничего зеленого", - сердито заметил Блок о русалках, слишком отвлеченно, общо изображенных Бальмонтом. Не та же ли проснувшаяся в нем тяга к земной конкретности, к щедрым краскам породила и загадочное появление "мохнатого щенка с лиловым животом"? Он как бы забрел в мысли Блока о поэме из другого образного ряда, из стихов о тварях весенних и болотных чертенятах, как живой укор ее отвлеченности.
  Поэма оказывалась далекой и от реальной жизни:
  
  
  Буйные толпы, в предчувствии счастья,
  
  
  Вышли на берег встречать корабли.
  
  
  Кто-то гирлянду цветочную бросил,
  
  
  Лодки помчались от пестрой земли.
  
  
  Сильные юноши сели у весел,
  
  
  Скромные девушки взяли рули.
  
  
  Плыли и пели, и море пьянело...
  Тут строкой точек обрывалась поэма 16 декабря 1904 года. Ничего похожего на это ликование русская действительность не представляла.
  Быть может, Блок еще попытался бы вырваться из оков прежних ритмов и образов, если бы не прозвучавшие в Петербурге залпы по народным толпам, в шествии которых к Зимнему дворцу не было ничего буйного.
  "Задолго до 9-го января уже чувствовалась в воздухе тревога, - вспоминала М. А. Бекетова. - Александр Александрович пришел в возбужденное состояние и зорко присматривался к тому, что происходило вокруг. Когда начались забастовки фабрик и заводов, по улицам подле казармы стали ходить выборные от рабочих. Из окон квартиры можно было наблюдать, как один из группы таких выборных махнет рукой, проходя мимо светящихся окон фабрики, и по одному мановению этой руки все огни фабричного корпуса мгновенно гаснут. Это зрелище произвело на Александра Александровича сильное впечатление".
  В ночь на 9 января 1905 года отчима поэта срочно вызвали к командиру полка; Александра Андреевна тоже вышла из дому. Солдаты уже строились возле казарм.
  - Алексей Иванович, санитарные повозки взяли? - донеслось до нее.
  Скоро на ногах оказалась вся семья. Александра Андреевна и Александр Александрович ходили по улицам, освещенным солдатскими кострами, зашли за Марьей Андреевной Бекетовой. Откуда-то донеслись выстрелы. Мать поэта ужасалась: неужели и Францу Феликсовичу придется принять участие в расправе?
  Сам Блок был взволнован тем, что правительственные меры превратят мирную манифестацию в кровавое восстание.
  Страшное смятение царило в этот день и в семье Менделеевых. Дмитрий Иванович никуда буквально не выезжал в последние годы, но, встревоженный видом направляющихся к Зимнему дворцу толп и слухами о кровавой встрече, которая им готовится, он внезапно послал за каретой.
  Зная его крутой нрав, никто не попытался его удержать, и карета исчезла в петербургских улицах. Прошло шесть томительных часов, переполненных известиями и слухами, страхом за судьбу семидесятилетнего старика, недавно перенесшего тяжелую операцию глаз.
  Наконец он вернулся, бледный и молчаливый, а вскоре домашние увидели, как он с усилием снимает один из висевших у него в кабинете портретов.
  - Никогда не говорите мне больше об этом человеке, - сказал он, поворачивая к стене портрет Витте.
  Сопровождавший его слуга подтвердил Анне Ивановне Менделеевой, что они ездили к этому важному сановнику, который, будучи раньше министром финансов, очень ценил ученого и поддерживал многие его идеи. Карету часто не пропускали войска, и Менделеев долго добирался до дома Витте всякими глухими улицами.
  Что произошло во время этого разговора, так и осталось неизвестным. Накануне у Витте была целая делегация от столичной интеллигенции с просьбой употребить свое влияние как председателя комитета министров. Витте отговорился незнакомством с положением вещей и незначительностью занимаемого им поста, громкого только по названию.
  Вероятно, нечто подобное опытный царедворец говорил и Менделееву. Неизвестно, что тот сказал ему в ответ. Вряд ли что-нибудь особенно лестное. Во всяком случае, в пространных воспоминаниях Витте описаны и день 9 Января и депутация от петербургской интеллигенции, но про визит своего "верного до смерти сотрудника и друга", как называл Менделеева мемуарист, он запамятовал.
  Поэт Леонид Семенов, в начале войны возглавивший ура-патриотическую манифестацию студентов, 9 января снова появился перед Зимним дворцом вместе с рабочими, идущими подавать царю петицию о своих нуждах.
  Он шел в первых рядах и спасся только тем, что догадался упасть вместе с убитыми и ранеными. Он вернулся с площади полным жажды возмездия.
  Видевший этот расстрел из окна художник В. А. Серов выходит из членов Академии художеств, которую возглавлял командовавший в тот день войсками великий князь Владимир Александрович, а спустя некоторое время в ответ на просьбу Дягилева написать портрет царя телеграфирует: "Я в этом доме больше не работаю".
  Когда Франц Феликсович ненадолго отлучался со службы и прибегал домой, ему приходилось выслушивать от пасынка и от приехавшего как раз в эти дни Андрея Белого негодующие речи о правительстве и военном командовании.
  Приезжий еще стеснялся скромного, пожилого, худощавого военного, умоляюще поднимавшего прекрасные глаза при особо трудном для него повороте разговора. Блок же, вообще любивший "Францика", на этот раз был резок и беспощаден, немногословно, но ясно укорял тех, кто хотя бы невольно участвует в поддержке правительства.
  М. А. Бекетова вспоминает, что с этой зимы у Блока появился "живой интерес ко всему происходящему". Пережитые страной в это время события вызвали наружу то, что уже подспудно зрело в душе поэта.
  "Для меня это был год бури, водоворота", - говорил об этом времени Брюсов.
  За внешней сдержанностью Блока нельзя было уловить всей сумятицы чувств и мыслей, которая в нем бурлила.
  "Завтра может произойти на улице то же, что было в день твоего приезда в Пбг [Петербург] - 9 января", - пишет он А. Белому 19 февраля.
  "Кошмар и ужас вслед за ужасом" видит он в поражениях царских войск на Дальнем Востоке.
  Политика и партии для него по-прежнему чужды, он не может заключить своих ощущений от происходящего в какие-либо четкие формулировки.
  "...Когда заговорили о "реформах", - пишет он Сергею Соловьеву в январе 1905 года, - почувствовал, что деятельного участия в них не приму. Впрочем, консерваторов тоже почти не могу выносить".
  Неразговорчивый, он почти не участвует в бурных дебатах у Мережковских. Их суждения часто высокомерны и пристрастны, мнения - категоричны.
  Мережковский долго обходил вопрос о сущности самодержавия, наконец, согласился с женой и близким другом обоих - Д. В. Философовым:
  - Да, самодержавие - от антихриста!
  "Я... записала это на крышке шоколадной коробки", - вспоминает Гиппиус.
  И право, кажется, что выбор пал на эту картонную "скрижаль" не случайно, а в какой-то степени закономерно. Громовое обличение самодержавия... на конфетной коробке!
  В конце марта между Мережковскими и Блоком происходит конфликт: поэт отказывается участвовать в каком-то затеянном ими деле. З. Гиппиус письменно обвиняет его в "некрасивом ломанье", в отсутствии чувства солидарности.
  А Блок, может быть, с особым вкусом пишет в рецензии на книгу академика Веселовского о Жуковском:
  "Грубоватый Вяземский тащит поэта в общественность". ("Какие грубые Мережковские..." - жалуется через несколько лет Блоку А. М. Ремизов.)
  
  
   В столицах шум, гремят витии,
  
  
   Кипит словесная война...
  
  
  
  
  
  
   (Некрасов)
  Блок молчит и, сидя у Евгения Иванова, стреляет и стреляет из игрушечной пушечки.
  Так из Петропавловской крепости подают весть о близящемся наводнении.
  "Подъем воды народной не убывает", - записывал Евгений Иванов 10 января 1905 года; позже ему казалось, что "вода сбыла и молча отпрянула", но так ли это на самом деле?
  "В Пб [Петербурге] слухи о каких-то демонстрациях крестьян против помещиков, - пишет мать Блока Белому 27 февраля 1905 года. - Говорили о том, что, м[ожет] б[ыть], не удастся в нынешнем году жить в Шахматове".
  А тут еще весть о цусимской катастрофе, услышанная на улице от матроса фраза:
  - Терпелив русский народ. Если только и этим не возмутится, так, значит, совсем оскотинился он.
  В Шахматове все же поехали.
  "...Я болтаюсь, колеблемый ветром и несозревшими идеями, по лесам с двумя краббами (таксами)", - шутливо сообщает Блок в письме Е. Иванову.
  Кажется, что слышно, как гудят в деревьях весенние соки. Все неслыханно быстро зацветает, и вот уже гнет ветки сирень - тяжелая, фиолетовая, врубелев-ская.
  И даже она кажется сейчас переливающейся через забор волной подступающего к усадьбе моря.
  "Тишина в моей ласковой клетке", - говорится в одном из черновиков Блока, из которого выросло стихотворение "Старость мертвая бродит вокруг...". Так, еще еле звучно, появляется тема будущего "Соловьиного сада".
  
  
   Что за стены обстали мой двор,
  
  
   Что за ветки закрыли крылечко.
  
  
  
  
   (Черновик "Старости...")
  Еще недавно Блок с женой старательно устраивали свое летнее "гнездо".
  "Блоки поселились в отдельном флигеле. От двора он отделялся забором, за которым подымались кусты сирени, белых жасминов, шиповника и ярких прованских роз, - пишет М. А. Бекетова. - Целый день дети бегали из флигеля в дом и обратно, точно птицы, таскающие соломинки для гнезда. (За ними по пятам трусили две таксы: мой Пик и сестрин Крабб)".
  Как мечтал Блок перед свадьбой в письмах к невесте из немецкого городка:
  "...Если бы мы были здесь с Тобой вдвоем... было бы хорошо. Можно бы было почти никого не видеть... Несмотря на однообразие, было бы то преимущество, что мы бы были совсем вдвоем".
  Кажется, все свершилось: "Теперь - одни, одни, одни, почаще, побольше, подольше..."
  Все вокруг любуются красивой парой.
  "Царевич с Царевной" - вот что срывалось невольно в душе. Эта солнечная пара среди цветов полевых так запомнилась мне", - описывает Андрей Белый свое первое посещение Шахматова.
  "Как прекрасен Саша... Рубаха, как у царевича Гвидона, вышита лебедями... Бабы жали и, увидя Любу в сарафане и Сашу в рубахе, кудрявого, бросили жать и все смотрели на них... они на холме двое как сказка", - записал в дневник Е. Иванов.
  Почему же в черновиках стихотворения "Старость мертвая бродит вокруг..." возникают странные строки:
  
  
   Я прокрался тихонько, _как вор_,
  
  
   И пилю золотую дощечку.
  
  
  
  
  
  (Курсив мой. - А. Т.)
  И что это, собственно, за "старость мертвая", которая бродит вокруг дома-гнезда, созданного "как стихи", по выражению Е. Иванова? "Старый парк дедов", о котором говорится в одновременно написанном стихотворении "В туманах, над сверканьем рос..."? Но ведь Блок так любил и любит его!.. Или... или все, что еще так
  недавно было безоговорочно дорогим, внезапно увидено каким-то иным взглядом, открывшим нечто горькое в этом романтическом уединенье?
  М. А. Бекетова засвидетельствовала скромный факт, стоящий в ряду деловых хлопот молодого хозяина Шахматова ("выпилил слуховое окно"), хлопот, которые позволили Белому сравнить Блока с "тульским помещиком Шеншиным, свои стихотворения о розах и астрах подписывавшим "А. А. Фет".
  Сам поэт пережил этот факт по-своему:
  
  
   Старость мертвая бродит вокруг,
  
  
   В зеленях утонула дорожка.
  
  
   Я пилю наверху полукруг -
  
  
   Я пилю слуховое окошко.
  
  
   Чую дали - и капли смолы
  
  
   Проступают в сосновые жилки.
  
  
   Прорываются визги пилы,
  
  
   И летят золотые опилки.
  
  
   Вот последний свистящий раскол -
  
  
   И дощечка летит в неизвестность...
  
  
   В остром запахе тающих смол
  
  
   Подо мной распахнулась окрестность...
  Это прекрасно уже по острейшему ощущению конкретного переживания, но "дали", "распахнувшаяся окрестность" волнуют не столько открывшимся "красивым видом", сколько ощущением внезапно возникшего, прежде невиданного, волнующего простора. В соседнем, по времени написания, стихотворении "Моей матери" мы снова видим "лик" поэта "в круге окна слухового"; поэт прислушивается к "флюгарке на крыше", которая "сладко поет о грядущем".
  В очерке "Девушка розовой калитки и муравьиный царь" Блок писал об опустевшем средневековом замке, где "песенка жизни спета".
  Немного начинает походить на такой замок и жизнь любимой, "благоуханной" шахматовской усадьбы. Призрак "старости мертвой" забродил вокруг, обнаружился в речах приезжавших сюда Андрея Белого и Сергея Соловьева, чьи неустанно повторяемые слова "София, Мария, влюбленность" внезапно напомнили поэту "невидимые рясы, грязные и заплеванные, поповские сапоги и водку".
  Счастливого уединенья не вышло, да и выйти не могло. И не только потому, что семейная жизнь Блоков быстро не заладилась, что "поповские сапоги" московских мистиков в нее вторглись и наследили там, что истерично клявшийся Блоку в вечной дружбе Андрей Белый в этот приезд, в июне 1905 года, передал Любови Дмитриевне записку с любовным признанием.
  "...Мы были бы совсем вдвоем, - мечтал Блок в Бад-Наугейме. - Не было бы даже третьей - России".
  Но она - есть, таинственная, незнакомая, манящая, пугающая.
  
  
   Я живу в одинокой сторожке.
  
  
   За лесами - крыши деревни.
  
  
   Но призыв колокольни древней
  
  
   Весь - в моем слуховом окошке, - пишет Блок в черновых набросках стихотворения. Они также отбрасываются и сменяются другими, как сами настроения поэта в этом бурном году.
  "Я и написать не могу всего, но то, чего я не могу высказать ясно, вертится все близ одного: хочу действенности, чувствую, что близится опять _о_г_о_н_ь_, что жизнь не ждет (она не успеет ждать - _о_н_ _с_а_м_ прилетит), хочу много ненавидеть, хочу быть жестче... Старое рушится... Если б ты узнал лицо русской деревни - оно переворачивает; мне кто-то начинает дарить оружие... Какое важное время! Великое время!"
  Так пишет Блок Е. П. Иванову 25 июня 1905 года, хотя спустя месяц с лишним сообщает ему же: "Думаю теперь не так, как в предыдущем письме".
  "Какое важное время! Великое время!"
  "Чую дали... В остром запахе тающих смол подо мной распахнулась окрестность".
  Блок как бы сам выходит навстречу "веселой и трагической жизни".
  
  
  Выхожу я в путь, открытый взорам,
  
  
  Ветер гнет упругие кусты,
  
  
  Битый камень лег по косогорам,
  
  
  Желтой глины скудные пласты.
  
  
  Разгулялась осень в мокрых долах,
  
  
  Обнажила кладбища земли,
  
  
  Но густых рябин в проезжих селах
  
  
  Красный цвет зареет издали.
  
  
  
  
  
  
  ("Осенняя воля")
  Выходит не потому, что ждет от жизни легкости и праздничности. Напротив, в стихах его живет предчувствие сложности жизни, крушения возникающих надежд, сознание того, что радостные ожидания обманут многих и многих.
  
  
   Девушка пела в церковном хоре
  
  
   О всех усталых в чужом краю,
  
  
   О всех кораблях, ушедших в море,
  
  
   О всех, забывших радость свою.
  
  
   ...И всем казалось, что радость будет,
  
  
   Что в тихой заводи все корабли,
  
  
   Что на чужбине усталые люди
  
  
   Светлую жизнь себе обрели.
  
  
   И голос был сладок, и луч был тонок,
  
  
   И только высоко, у царских врат,
  
  
   Причастный тайнам, - плакал ребенок
  
  
   О том, что никто не придет назад.
  Быть может, как полагает исследователь творчества поэта Л. К. Долгополов, есть в этих стихах и отголосок гибели русского флота у Цусимы.
  Петербург встретил Блоков осенним наводнением, что при обычае поэта усматривать во всем мистические знаки и предупреждения казалось знаменательным.
  Действительно, в столице становилось день ото дня тревожнее. Горничная Ивановых, вернувшаяся из родной деревни, говорила, что там "бог знает что делается". В университете шли бурные сходки студентов.
  "...Экзамены становятся бледным призраком", - сообщал задержавшейся в Шахматове матери Блок уже 12 сентября.
  "...Я ясно видел, - вспоминает С. Ю. Витте, возвратившийся тогда же в Россию после заключения мира с Японией, - что смута растет не по дням, а по часам, все усиливаясь и усиливаясь.
  В конце сентября и начале октября она начала бить наружу фонтаном".
  В октябре забастовки охватили множество фабрик и заводов, забастовали железные дороги.
  "Все эти дни мы с Сашей предаемся бурным гражданским чувствам, - пишет А. А. Кублицкая-Пиоттух А. Белому 27 сентября, - радуемся московскому беспокойству (стачке. - А. Т.) и за это встречаем

Другие авторы
  • Дашков Дмитрий Васильевич
  • Беляев Александр Петрович
  • Аммосов Александр Николаевич
  • Розен Егор Федорович
  • Якубович Петр Филиппович
  • Карпини, Джованни Плано
  • Цыганов Николай Григорьевич
  • Украинка Леся
  • Южаков Сергей Николаевич
  • Мещерский Александр Васильевич
  • Другие произведения
  • Аверченко Аркадий Тимофеевич - Караси и щуки
  • Куприн Александр Иванович - Мелюзга
  • Кони Анатолий Федорович - A. H. Апухтин
  • Туган-Барановская Лидия Карловна - Джордж Элиот. Ее жизнь и литературная деятельность
  • Даль Владимир Иванович - Письма к друзьям из похода в Хиву
  • Башкирцева Мария Константиновна - Переписка с Ги де Мопассаном
  • Лабзина Анна Евдокимовна - А. Е. Лабзина: биографическая справка
  • Успенский Глеб Иванович - Бог грехам терпит
  • Каменский Анатолий Павлович - Каменский А. П.: Биографическая справка
  • Лесков Николай Семенович - Железная воля
  • Категория: Книги | Добавил: Armush (21.11.2012)
    Просмотров: 393 | Рейтинг: 0.0/0
    Всего комментариев: 0
    Имя *:
    Email *:
    Код *:
    Форма входа