Блок Александр Александрович - Андрей Турков. Александр Блок

, читая третье сочинение Вл. Соловьева: "...с "Оправданием добра" мало выходит путного".

  Более свежие впечатления захватывают его.

  "...Сейчас мы (издательство "Скорпион". - А. Т.), - писал Брюсов Андрею Белому в конце июля 1903 года, - издаем 6 стихотворных сборников; Д. С. [Мережковского], 3. Н. [Гиппиус], Сологуба, мой, Коневского, Балтрушайтиса, Бальмонта 7-ой, Ваша будет 8-ой. Вся русская поэзия будет в Скорпионе. Эта осень - что-то вроде генерального сражения. Ватерлоо или Аустерлиц?"

  Блок внимательнейшим образом читает эти издания. "...За последнее время "Скорпион" вызывает очень большие дозы личной моей благодарности, издавая книги", - сообщает он П. П. Перцову 9 декабря 1903 года.

  Для него Брюсов после своего сборника "Urbi et orbi" ("Городу и миру"), конечно, Наполеон после Аустерлица.

  "Все время слышен "шум битвы", - пишет он в рецензии. - Бьется кто-то в белом с золотом, кто-то сильный с певучим мечом... Если говорить о "направлений", то надо сказать, что всякое направление беспомощно меркнет в красках книги".

  И даже в другом, более сдержанном варианте этой рецензии все же говорится:

  "Перед нами - книга, как песня, из которой "слова не выкинешь"... Рассуждение о совершенстве формы и т. п. - представляется нам по отношению к данной книге общим местом".

  Книгу Брюсова Блок купил еще перед свадьбой, в Москве, когда ездил заказывать букет невесте. Теперь это его постоянное чтение. Многое он уже знает наизусть. Всем друзьям горячо рекомендует книгу Брюсова:

  "Прочтите, милый Александр Васильевич, это совсем необыкновенно, старого декадентства, по-моему, нет и следа. Есть преемничество от Пушкина - и по прямой линии", - пишет он А. В. Гиппиусу.

  Брюсов, певец ассирийских царей и викингов, творец изысканных и вызывающих образов, в своей новой книге провозглашал отказ от многого из своего собственного недавнего прошлого:

  

  

   Прочь, венки, дары царевны,

  

  

   Упадай, порфира, с плеч!

  

  

   Здравствуй, жизни повседневной

  

  

   Грубо кованная речь!

  

  

  

  

  

  

   ("Работа")

  В "Urbi et orbi" ворвался пестрый гомон "жизни повседневной", гул большого города, ропот человеческих толп. Для самого Брюсова все это по преимуществу являлось просто очередным его эстетическим увлечением. Он заметно любуется своей способностью к перевоплощению, к завоеванию новых тем, чтобы, поставив на них свое клеймо поэтического конквистадора, двинуться дальше.

  Но такие чуткие читатели его книги, как Блок, истолковали стихи Брюсова по-своему, глубже, увидев в них возможности новых дорог. Перечитывая "Urbi et orbi" теперь, видишь, что темы, намеченные автором эффектно и броско, но в значительной мере декларативно, потом, в стихах его младших собратьев, часто преображались, обогащались более конкретным жизненным содержанием, подчиняясь иному видению мира.

  Так, обращение Брюсова к "матери-земле", которую он "в губы черные целует", после того как ее "чуждался... на асфальтах, на гранитах", отозвалось в поэзии' Андрея Белого темой бегства из "грохочущего города" в "поля" деревенской России.

  В "Urbi et orbi" есть несколько брюсовских гаданий о своих путях - скорее литературных, чем жизненных;

  

  

   Приду ли в скит уединенный,

  

  

   Горящий главами в лесу,

  

  

   И в келью бред неутоленный

  

  

   К ночной лампаде понесу,

  

  

   Иль в городе, где стены давят,

  

  

   В часы безумных баррикад,

  

  

   Когда Мечта и Буйство правят,

  

  

   Я слиться с жизнью буду рад?

  

  

  

  

  

  ("Последнее желанье")

  

  

   Быть может, заблудясь, устану,

  

  

   Умру в траве под шелест змей,

  

  

   И долго через ту поляну

  

  

   Не перевьется след ничей.

  

  

  

  

  

   ("Искатель")

  Позднее в лирике Блока зги же мотивы наполнятся живым, неизбывным страданием, где "слияние с жизнью" родины не провозглашено ни единым словом, но осуществлено всем образным строем стихов, близким и горькому хмельному разгулу народных песен и печальному пушкинскому раздумью:

  

  

  В час утра, чистый и хрустальный,

  

  

  У стен Московского Кремля,

  

  

  Восторг души первоначальный

  

  

  Вернет ли мне моя земля?

  

  

  Иль в ночь на Пасху, над Невою,

  

  

  Под ветром, в стужу, в ледоход -

  

  

  Старуха нищая клюкою

  

  

  Мой труп спокойный шевельнет?

  

  

  Иль на возлюбленной поляне

  

  

  Под шелест осени седой

  

  

  Мне тело в дождевом тумане

  

  

  Расклюет коршун молодой?

  

  

  

  

  ("Все это было, было, было...")

  И наконец, если заглядывать еще дальше в будущее, то стихотворение из "Urbi et orbi" "Побег" как бы заключает в себе набросок сюжета, близкого поэме Блока "Соловьиный сад". К этому нам еще предстоит вернуться.

  Но прежде чем продвинуться дальше Брюсова, его младшие собратья некоторое время чувствовали в своих стихах механическую инерцию данного им толчка. Слова из письма Блока к Брюсову "Быть рядом с Вами я не надеюсь никогда" не пустая фраза, не дань вежливости мэтру. Все "младшие", как назвал он их однажды, испытывали на себе огромнейшее влияние "Urbi et orbi".

  Замечая Сергею Соловьеву, что строки его новых стихов почти прямо заимствованы из сборника Брюсова, Блок свирепо восклицает: "Не потерплю такой узурпации относительно Брюсова и отомщу тебе кинжалом - в свой час". Намеренный комизм этой фразы в том, что "обвинитель" сам как бы нечаянно впадает в брюсовский тон, повторяя известную строку: "И мстил неверным в свой час кинжалом".

  В том же духе Блок разбирает и стихи Белого:

  "...Вообще - сочинение если не Валерия Яковлевича [Брюсова], то по крайней мере - Валерия Николаевича Бугаева. То же все время происходит со мной, но в еще большем размере, так что от моего имени остается разве окончание: _ок_ (В. Я. Бр... - ок!)".

  Брюсов помог Блоку сделать очень важный шаг навстречу жизни. Характерно, что в дни упоенного чтения его книги Блок написал стихотворение "Фабрика".

  

  

   В соседнем доме окна жолты.

  

  

   По вечерам - по вечерам

  

  

   Скрипят задумчивые болты,

  

  

   Подходят люди к воротам.

  "Грубый чекан этих ударяющих, как молот кузнеца, строк был так непривычен под пером поэта "Прекрасной Дамы", - свидетельствует П. П. Перцрв.

  

  

   И глухо заперты ворота,

  

  

   А на стене - а на стене

  

  

   Недвижный кто-то, черный кто-то

  

  

   Людей считает в тишине.

  

  

   Я слышу все с моей вершины:

  

  

   Он медным голосом зовет

  

  

   Согнуть измученные спины

  

  

   Внизу собравшийся народ.

  

  

   Они войдут, и разбредутся,

  

  

   Навалят н_а_ спины кули.

  

  

   И в жолтых окнах засмеются,

  

  

   Что этих нищих провели.

  Влияние Брюсова здесь очевидно. Стоит напомнить строки из его стихотворения "Ночь":

  

  

   Глядят несытые ряды

  

  

   Фабричных окон в темный холод,

  

  

   Не тихнет резкий стон руды,

  

  

   Ему в ответ хохочет молот.

  

  

   И, спину яростно клоня,

  

  

   Скрывают бешенство проклятий

  

  

   Среди железа и огня

  

  

   Давно испытанные рати.

  Но вот что любопытно: незадолго перед тем в журнале "Новый путь" ( 9 за 1903 г.) была опубликована! статья Антона Крайнего (псевдоним З. Гиппиус как критика и публициста) "Нужны ли стихи?".

  Говоря об обособленности современных людей друг от друга, в частности и поэтов, З. Гиппиус уподобляет стихи уединенной молитве: "Мы стыдимся своих молитв и, зная, что все равно не сольемся в них ни с кем, - говорим, слагаем их уже вполголоса, про себя, намеками, ясными лишь для себя".

  Полтора года назад и Блок записал в наброске статьи о русской поэзии: "Стихи - это молитвы". С тех пор, однако, он прошел через период увлечения Мережковским, переписки с Гиппиус и с Андреем Белым, нараставшего сопротивления их надуманным теориям и порожденных этим метаний от одного лагеря к другому.

  "Я думаю, явись теперь, сейчас, в наше трудное, острое время, стихотворец гениальный, - писала З. Гиппиус, - он очутился бы тоже один на своей узкой вершине (курсив мой. - А. Т.); только зубец его скалы был бы выше - ближе к небу, - и еще невнятнее казалось бы его молитвенное пение".

  И вот в стихотворении Блока появляется образ, который выглядит полемикой с Гиппиус:

  

  

   Я слышу все с моей вершины...

  Случайное совпадение? Может быть, и нет, если вспомнить, что уже в конце июня 1903 года у Блока возникает замысел стихотворения "Поэты", завершенного много позднее. В первоначальном наброске говорится:

  

  

   И все уставали от вечных надежд

  

  

   На чей-то взывающий голос.

  

  

   Боролись, кричали, громили невежд...

  

  

   А в поле был ветер, цвел колос.

  

  

   ...Так жили поэты - и прокляли день,

  

  

   Когда размечтались о чуде.

  

  

   А рядом был шорох больших деревень

  

  

   И жили спокойные люди.

  "Спокойные" - не значит счастливые. И рядом с образом Прекрасной Дамы, Лучезарной Подруги возникает - еще смутное - несчастное, измученное лицо матери-самоубийцы ("Встала в сиянья...").

  В первом издании "Стихов о Прекрасной Даме" заключительный раздел книги назывался "Ущерб".

  Образ Прекрасной Дамы меркнет, как месяц на ущербе. "Потемнели, поблекли залы" воздвигнутого для нее в стихах дворца; все начинает напоминать гаснущее марево или театральную декорацию, готовую вот-вот взвиться вверх, исчезнуть. Меняется освещение, кончается ночная сказка, наступают "неверные дневные тени".

  

  

   По городу бегал черный человек,

  

  

   Гасил он фонарики, карабкаясь на лестницу.

  

  

   Медленный, белый подходил рассвет,

  

  

   Вместе с человеком карабкался на лестницу.

  

  

   Там, где были тихие, мягкие тени -

  

  

   Желтые полоски вечерних фонарей, -

  

  

   Утренние сумерки легли на ступени,

  

  

   Забрались в занавески, в щели дверей...

  

  

  

  

   ("По городу бегал черный человек...")

  Видя этот "бледный город", черный человечек плачет, но продолжает гасить огни. Иногда его плач переходит в насмешку над недавним обманом, маскарадом явлений. Терпеливое ожиданье Прекрасной Дамы "в мерцанье красных лампад", вера в то, что она откроется, просияв сквозь каменные "ризы" церковных стен, все чаще разрешается трагической иронией, горьким смехом над обманутой надеждой. "Разноцветные перья", на которых собирался взлететь поэт, превращаются в "пестрые лоскутья" шутовского балагана.

  Хохот арлекина переходит в печальное прощание с мечтой:

  

  

   Спи ты, нежная спутница дней,

  

  

   Залитых небывалым лучом.

  

  

   Ты покоишься в белом гробу.

  

  

   Ты с улыбкой зовешь: не буди.

  

  

  

  

   ("Вот он - ряд гробовых ступеней...")

  "...И мне, и Бугаеву кажется, - пишет Блоку С. Соловьев 1 сентября 1903 года, - что в твоей поэзии заметен некоторый поворот, за самое последнее время. Я бы мог назвать этот поворот "отрешением" от прерафаэлитизма".

  Через несколько месяцев Блок подтверждает это в письме от 20 декабря 1903 года и объясняет С. Соловьеву, что прерафаэлитство "не к лицу нашему времени": "Лицо искажено судорогой, приходит постоянное желание разглаживать его морщины, но они непременно опять соберутся".

  В конце 1903 года Андрей Белый писал Блоку, что "поток общеофициального декадентизма, - своего рода форма, в которой соединены люди диаметрально противоположные (быть может, в будущем враждебные друг другу)".

  "А как Вы думаете? Не мы ли с Вами - люди, в будущем враждебные друг другу, о которых Вы говорите?" - отвечает на это Блок 12 декабря.

  Кажется, ничто не предвещает такого хода событий. Напротив, во время приезда в Москву в январе 1904 года Блоки знакомятся с Белым, проводят с ним почти все время и сближаются вроде еще теснее с ним и Сергеем Соловьевым.

  "Андрей Белый неподражаем (!)...

  Запираемся вчетвером (Бугаев, Сережа, мы). Пьем церковное вино, чокаемся. Знаменательный разговор - тяжеловажный и прекрасный..." - в таком тоне писал Блок матери из Москвы 14-15 января 1904 года.

  Соловьев и Бугаев водили гостей в редакции, на религиозные собрания и литературные вечера, сами собирали к себе почитателей стихов Блока, которые в основном принадлежали к литературному кружку символистского журнала "Весы", возглавляемого Брюсовым, и альманаха "Гриф".

  "...Поехали в Москву, где вполне расцвели", - пишет Блок знакомому.

  Ему нравилась Москва, Новодевичий монастырь с розовой, тянущейся к небу колокольней, с "гулом железного пути" - Окружной дороги, - подчеркивающим тишину возле могил Соловьевых с пушистым снегом.

  Соловьев и Блоки бродят по полю, у Воробьевых гор.

  Не вспоминается ли им происшедший здесь почти сто лет назад и ставший хрестоматийно известным эпизод - двое мальчиков, бросающихся в объятья друг к другу с жаркими словами клятвы в дружбе на всю жизнь ради одной великой цели?

  Ведь и у них тоже - великие цели!

  У юного Сергея Соловьева по воспоминаниям Белого, "было настолько готовое и ясное представление в то время, что он мог вообразить себе будущее устройство России, - ряд общин, соответствовавших бывшим княжествам, с внутренними советами, посвященными в Тайны Ее, которой земное отражение (или женский Папа) являлось бы центральной фигурой этого теократического устройства".

  О некой грядущей таинственной гармонизации человеческих отношений мечтал и Андрей Белый. Быть может, надо самим пойти ей навстречу всем вместе, куда-нибудь в леса, на берега Светлояр-озера, где на дне, но преданию, находится Китеж? Не возникнет ли она там внезапно и чудесно, как этот таинственный город, говорят, является горячо верующим в него?

  Молча слушает это Блок. И друзья его считают, что молчание - знак согласия.

  Лишь много-много лет спустя, над свежей могилой Блока, Андрей Белый с горечью поймет: "...Как я был эгоистичен в то время: я видел лишь свои идеалы, чувствовал лишь свою боль. А[лександра] А[лександровича] я любил, но из своего мира мыслей. Я видел его в "моем" и не видел его в "его" собственном мире, где были свои боли, свои тяготы и, быть может, гораздо более глубокие сомнения".

  

  

  

  

   IV

  В январе 1904 года началась русско-японская война. Поначалу мало кто предвидел ее исход и значение для будущей русской истории. Всякие сомнения в победе решительно пресекались не только в правительственной прессе, но даже и в таких журналах, как "Новый путь".

  "Нужна большая историческая забывчивость, - говорилось в февральском номере, - и долгое пренебрежение ко всему выходящему за круг традиционных "внутренних задач", чтобы ставить еще иногда слышный, наивный вопрос: не ждет ли нас теперь "второй Севастополь"? Всего вернее будет ответить на него: "да, если угодно, нас ждет Севастополь, но именно второй, т. е. как и следует "второму", - _обратный_ Севастополь".

  "Надо бросить на произвол судьбы Артур (Порт-Артур. - А. Т.) и Владивосток - пусть берут их японцы, - строит планы кампании воинственно настроенный Брюсов. - А мы взамен возьмем Токио, Хакодате, Иокогаму! ...Россия _должна_ владычествовать на Дальнем Востоке. Великий океан - наше озеро..."

  Близкий знакомый Блока и по университету и по кругу "Нового пути", поэт Леонид Семенов возглавляет верноподданническую манифестацию к Зимнему дворцу.

  Сначала и Блок подпадает под влияние ура-патриотических настроений.

  30 января он заносит в записную книжку: "Хорошая законная сходка", явно противопоставляя ее иным, "незаконным", в которых участвуют студенты, "брюхатые" от либерализма", как насмешливо аттестует их Блок в одном из писем к отцу.

  "А как хороша война, сколько она разбудила!" - восклицает он в письме к приятелю, А. В. Гиппиусу.

  Сколько и скольких она и впрямь разбудила, эта жестокая война!

  Вскоре ряд крупных поражений отрезвляет журнальных вояк, а кое-кто начинает сравнивать современные события с Крымской войной 1854-1856 годов, приведшей к крестьянской реформе.

  Так, отец Л. Д. Блок, Д. И. Менделеев, пишет:

  "Каждый русский, начиная от царя, судя по его манифестам, знает, что у нас еще многое не в должном порядке, что во многих наших внутренних делах настоятельно нужны прогрессивные, т. е. улучшающие, реформы; но большинство верит, что они придут ныне - лишь медленно, что они могут прийти в свое время и сразу или быстро, и что такое время у нас чаще всего тесно связано с нашими войнами...

  Эти последние (реформы), по русскому упованию, неизбежно последуют с концом современной японской войны, потому что она, надеюсь, открыла всем глаза".

  Огромное впечатление на Блока произвела трагическая гибель броненосца "Петропавловск". Он стал задумываться над соотношением подобной реальности и мечтаний, которыми упивались близкие ему люди.

  "...Я вижу, - писал он Белому 7 апреля 1904 года, - как с одного конца ныряет и расползается муравейник... расплющенных сжатым воздухом в каютах, сваренных заживо в нижних этажах, закрученных неостановленной машиной... а с другой - нашей воли, свободы, просторов. И так везде - расколотость, фальшивая для себя самого двуличность, за которую я бы отомстил, если б был титаном, а теперь только _заглажу_ ее".

  У него возникают стихи, где городской пейзаж окрашивается в тревожные, красные тона:

  

  

  Пьяный красный карлик не дает проходу,

  

  

  Пляшет, брызжет воду, платье мочит.

  

  

  ...Карлик прыгнул в лужицу красным комочком...

  

  

  Красное солнце село за строенье.

  

  

  

  

  

  

   ("Обман")

  "Чувствую я, что Ты находишься на каком-то "междудорожьи"... - пишет Блоку, прочитав эти стихи, Белый (в конце марта 1904 г.). - _Лик безумия_ сходит в мир, и все мы стоим перед страшной опасностью".

  Блоки едут в Шахматове, - это их первое лето вдвоем. Но как стрелка барометра ползет к отметке "буря", движется по бумаге перо поэта:

  

  

   Город в красные пределы

  

  

   Мертвый лик свой обратил,

  

  

   Серо-каменное тело

  

  

   Кровью солнца окатил.

  

  

   ...Красный дворник плещет ведра

  

  

   С пьяно-алою водой,

  

  

   Пляшут огненные бедра

  

  

   Проститутки площадной,

  

  

   И на башне колокольной

  

  

   В гулкий пляс и медный зык

  

  

   Кажет колокол раздольный

  

  

   Окровавленный язык.

  

  

  

  

  ("Город в красные пределы...")

  "Мы - в бунте, мы много пачкались в крови, - пишет Блок Е. Иванову 28 июня 1904 года, посылая стихи "Город в красные пределы...". - Я испачкан кровью".

  Евгений Иванов, новый знакомый поэта, справедливо усматривал уже в красном карлике, в бегущих по городу красных струйках связь с кровью, проливавшейся на Дальнем Востоке.

  И колокол не только становится окровавленным, но и приобретает какие-то грубоватые ухватки, в нем проступает яростное выраженье ("кажет... окровавленный язык"), он вот-вот, мнится, разразится гневным криком набатным звоном.

  В письмах Блока этого лета звучит отчаянный голос бунта против "всего, чему поклонялся".

  Христос? "Я Его _не знаю_ и не знал никогда".

  Теории Владимира Соловьева? "...Я в этом месяце силился одолеть "Оправдание добра" Вл. Соловьева и не нашел там _ничего_, кроме некоторых остроумных формул средней глубины и непостижимой _скуки_. Хочется все делать напротив, _назло_".

  Лучшие друзья - Сергей Соловьев и Андрей Белый - "страшные и знающие", как считает застенчивый Евгений Иванов? "Да ведь я не знаю, "знают" ли они, особенно Белый".

  Через три дня после этого письма, 18 июня 1904 года, пишется стихотворение "Вот он - ряд гробовых ступеней..." - прощание с Прекрасной Дамой:

  

  

   Я отпраздновал светлую смерть,

  

  

   Прикоснувшись к руке восковой...

  Жизнь - великая мастерица на головоломные положения: вскоре в Шахматове приехали А. Белый, С. Соловьев и А. Петровский.

  Гости умилялись радушию хозяев, шахматовской природе, входили в мир Прекрасной Дамы... которая уже "покоилась в белом гробу". Сергей Соловьев продолжал говорить о будущем в духе философии дяди и шутливо изображать, как в XXII веке некий ученый француз Лапан станет писать сочинения о секте "блоковцев", гадая, существовала ли в действительности Любовь Дмитриевна или это был всего лишь символ.

  ...Мы видели "Арлекинаду", самих себя", - писал впоследствии Белый. Ведь действительно "блоковцы", по свидетельству М. А. Бекетовой, "положительно не давали покоя Любови Дмитриевне, делая мистические выводы и обобщения по поводу ее жестов, движений, прически".

  Андрей Белый, некогда иронизировавший по поводу женитьбы Блока, теперь почти неприкрыто отождествлял Любовь Дмитриевну с... Вечной Женственностью:

  "Вот она сидит с милой и ясной улыбкой, как будто в ней и нет ничего таинственного, как будто не ее касаются великие прозрения поэтов и мистиков, - писал он в статье "Апокалипсис в русской поэзии". - Но в минуту тайной опасности, когда душу обуревает безумие хаоса и так страшно "_средь неведомых равнин_", ее улыбка прогоняет вьюжные тучи... И вновь она уходит, тихая, строгая, в "дальние комнаты". И сердце просит возвращений.

  Она явилась перед Соловьевым в пустынях Египта. У Блока она уже появляется среди нас, не узнанная миром, узнанная немногими".

  Еще весной Белый и Соловьев снялись у стола, где стояли, будто икона, портреты Л. Д. Блок и Вл. Соловьева, а по возвращении в Москву из Шахматова жгли ладан перед изображением мадонны.

  Блок же тяжело реагировал на свое мнимое единство с ними и пытался прорвать завесу истерически-восторженной дружбы, которая воцарилась между ним и Белым. По воспоминаниям последнего, он "стал говорить о себе, о своих свойствах, о своей "немистичности", о том, какую роль в человеке играет косное, родовое, наследственное, как он чувствует в себе" эти родовые именно силы, и о том, что он "темный"... сказал, что он вообще не видит в будущем для себя света".

  Строго говоря, для Белого этот разговор не мог быть столь неожиданным, как он это изображает.

  "...Кругом гам, шум, трескотня, лучшие гаснут или тлеют, по многим квартирам прошла тень дряхлости, погас огонек, бежавший по шнурку, готовый, казалось, зажечь тысячи свечей. И темно", - писал ему Блок еще 7 апреля 1904 года.

  И признавался Е. П. Иванову: "Примелькались белые процессии, и я почти не снимаю шапки".

  Визит молодых московских мистиков в Шахматово, при всем том, что многое в нем скрашивалось шутливыми выходками Сергея Соловьева, все же был из числа "белых процессий"...

  Переписка друзей принимает странный характер: один из них как будто не слышит другого.

  "Никогда не забуду дней, проведенных в Шахматове, где зазвучал мне благовест Вечного Покоя..." - пишет Белый Блоку.

  "Я ничего не могу сказать о настоящем, - мрачно твердит в ответ Блок. - Ничего не было чернее его.

  ...Знаешь, я, может быть, не приеду к Тебе... что-то тяжкое, хмурое, смрадное идет от меня, и я боюсь развозить эту атмосферу, пусть сама претворяется. Ты мог заметить это в Шахматове..."

  Мог, но не замечал нарочно, в чем и сознался после смерти Блока:

  "Мы его стилизовали в его, уже безвозвратно уходящем мире, эгоистически, для себя, ибо нам... нужно было иметь "знамя зари" - и им был для нас А[лександр] А[лександрович]".

  Не один Белый пытался "стилизовать" Блока.

  В конце октября 1904 года в московском издательстве "Гриф" вышла первая книга Блока "Стихи о Прекрасной Даме".

  Одна из рецензий на нее была написана Зинаидой Гиппиус (под псевдонимом "X") и опубликована в журнале "Новый путь" ( 12).

  З. Гиппиус не столько ратовала в защиту молодого поэта, о котором она говорит довольно холодным тоном, подробно исчисляя все его упущения (с ее точки зрения), сколько выдвигала книгу Блока в противовес современной "суете", когда "литература скромно отступила перед политикой, метафизика (то есть философия. - А. Т.) закрыла лицо перед жизнью".

  Д. Мережковский и З. Гиппиус не остались полностью в стороне от нарастающего волнения в обществе, но социально-политические задачи казались им несравненно менее значительными, чем проповедуемая ими "революция духа".

  Высказывает подобную мысль З. Гиппиус и в рецензии на книгу Блока:

  "В такие напряженные дни, когда особенно близка опасность для каждого незаметно принять первое и необходимое - за последнее, - окончательное и единственное (именно потому, что оно первое и необходимое, хотя _только_ первое и необходимое) - в такие дни живительно увидать нежную книжку молодых стихов. Такова книжка А. Блока "Стихи о Прекрасной Даме".

  Книжка эта родилась точно вне временности, - вне современности, во всяком случае".

  Этой нотой и начинается и кончается рецензия. Книжка Блока для Гиппиус - всего лишь счастливый случай высказать свое общественно-политическое credo {Символ веры, убеждение (латин.).}, она - всего лишь ее "современное" знамя. Характерно, что композитор С. В. Панченко, близкий знакомый семьи Бекетовых, объяснял похвалы Мережковских книге необходимостью "поддержать своего".

  То, что "рожденная вне временности" книга Блока становится орудием в руках определенной литературной партии, уловил Валерий Брюсов. После статьи Андрея Белого "Апокалипсис в русской поэзии" он печатает в "Весах" ( 5 за 1905 г.) открытое письмо ее автору - "В защиту от одной похвалы":

  "Ты расцениваешь поэтов по тому, как они относятся к "Жене, облеченной в Солнце", - пишет Брюсов. - Критика 60-х годов оценивала поэтов по их отношению к прогрессивным идеям своего времени... Право, разница небольшая. Оба метода подают друг другу руки".

  В письме Брюсова есть, правда, и личная нотка: он не только защищает "обиженного" Белым Бальмонта - он несколько уязвлен тем, что новичок Блок поставлен автором статьи рядом с ним самим, чья слава в этот момент является особенно шумной.

  Он лично отводит певцу Прекрасной Дамы место более скромнее.

  Блок, по его мнению, "принадлежит к числу тех художников, которые как-то сразу обретают себя, с первых же произведений обличают все, что могут дать, чего могут достигнуть. Блок, бесспорно, маленький mattre {Учитель, наставник (франц.).} в нашей поэзии: он создал свою манеру письма, у которой нашлись даже свои подражатели... Как Шарль Герен, как наш Борисов-Мусатов, Блок специализировался на том роде, который доставил ему успех в узком кругу почитателей поэзии, - списывает сам у себя, повторяет раз удавшиеся Приемы, раз найденные образы. Хотелось бы ошибиться, хотелось бы верить, что Блоку; перед которым вся деятельность все-таки впереди, еще суждены новые откровения, новые пути" ("Весы", 1905,  3).

  В связи со всеми этими отзывами любопытно замечание Блока, правда формально адресованное "вольнопрактикующей критике":

  "Критика... наклеивает на художника ярлычок: "символист", - пишет он в статье "Краски и слова" (1905), - критика охаживает художника со всех сторон и обдергивает на нем платье, а иногда она занимается делом совсем уж некультурным, извинимым разве во времена глубокой древности: если платье не лезет на художника, она обрубает ему ноги, руки, или - что уж вовсе неприлично - голову".

  Действительно, "ноги" и "руки" поэта все больше вылезают из рукавов символистского "фрака".

  Все в нем протестует против религиозных схем, в которые втискивается жизнь "по Мережковскому", "по Соловьеву", "по Розанову".

  Быть может, он-не без сочувствия читал строки, обращенные на страницах "Нового пути" к Мережковскому "художником А. Б." (Александром Бенуа):

  "Вы много говорите о "плоти", отлично понимаете ее отвлеченную сущность, но, безусловно, не чувствуете ее конкретно. Отсюда и ваше отношение к жизни и к искусству... Для нас мир, несмотря на торжествующий американизм, на всю современную жестокость и пошлость, на все подлое искажение _земли_, - для нас мир все еще полон прелести, а главное - _обещаний_. Не все еще - полотно железной дороги, не все - мостовая: кое-где еще растет зеленая травка, сияют и пахнут цветы..."

  Блок инстинктивно стремится прикоснуться к родной земле, ее природе, набраться от нее живительных сил.

  Он как будто заново присматривается к знакомым окрестностям Шахматова. "Здесь никто не щадит красок. Деревья и кусты, небо, земля, глина, серые стены изб и оранжевые клювы гусей", - пишет он Андрею Белому.

  Не щадит красок и великий, многоликий художник - народ.

  Прежде, до смерти старших Бекетовых, через шах-матовский, "собакин", двор проходила дорога со станции Подсолнечная в деревню Гудино, и по ней то и дело сновали подводы - то на станцию, то в большое торговое село Рогачево.

  А после церковного праздника Успенья Божией Матери (15 августа старого стиля) начинались свадьбы и мимо лихо пролетали веселые поющие телеги с молодыми, свахами, поезжанами.

  Слова долетавших песен невольно западали в память, как клочки душистого сена с возов оставались на ветвях придорожных деревьев.

  Западали в память неожиданные словечки прислуги Ананьевны, вроде сказанных ею при виде распустившихся цветов: "Вот цветы-то и вспыхнули..."

  Все это теперь оживает в душе Блока, волнуя его новыми, неизведанными возможностями.

  "Мне все хочется теперь меньше "декадентства" в смысле трафаретности и безвдохновенности, - пишет он А. Белому 29 сентября 1904 года, вскоре после возвращения в Петербург. - Я пробовал искать в душах людей, живущих на другом берегу, - и много находил. Иногда останавливается передо мной прошлое... Но я живу в маленькой избушке на рыбачьем берегу, и сети мои наполняются уж другими рыбами".

  Блок, как художник, видит новые сочетанья красок:

  

  

  

  На земле еще жесткой

  

  

  

  Пробивается первая травка.

  

  

  

   И в кружеве березки -

  

  

  

   Далеко - глубоко -

  

  

  

   _Лиловые_ скаты оврага.

  

  

  

  

   ("На перекрестке...")

  И - как порыв весеннего ветра:

  

  

  

   Она взманила,

  

  

  

   Земля пустынная!

  Но она пустынна только на первый взгляд: вскоре она наполняется живыми существами, взятыми из народных сказок, поверий или возникшими в игре света и тени, в шорохе листьев, в лепете ручьев, в жадном чавканье болотных кочек под ногой.

  

  

  Земля, как и вода, содержит газы,

  

  

  И это были пузыри земли.