Блок Александр Александрович - Андрей Турков. Александр Блок

мо Блока к тетке, С. А. Кублицкой-Пиоттух, написанное в том же ноябре 1901 года:

  "У нас в университете происходят очень важные и многим интересные события... Определились партии - радикальная, оппозиционная; а я со многими другими принадлежу к партии "охранителей", деятельность которой, надеюсь, будет заключаться в охранении даже не существующих порядков, а просто учебных занятий..."

  Далее в письме говорится также о "постоянном и часто (по-моему) возмутительном упорстве" радикально настроенных студентов.

  Однако все эти "неверные дневные тени", "тревоги напрасные", будь то брожение в университете или в деревнях возле Шахматова, в известной мере опосредствованно влияли на строй души поэта. Видения апокалипсических событий порой причудливо смешаны в его стихах с картинами бунта ("Всё ли спокойно в народе?..", "Старуха гадала у входа...").

  Люди внимают гаданью, желая "знать - чт_о_ теперь?" прислушиваются к "какому-то болтуну", не замечая тревожных признаков грядущей катастрофы:

  

  

  

  ...поздно узнавшие чары,

  

  

  

  Увидавшие страшный лик,

  

  

  

  Задыхались в дыму пожара,

  

  

  

  Испуская пронзительный крик.

  

  

  

  На обломках рухнувших зданий

  

  

  

  Извивался красный червяк.

  

  

  

  На брошенном месте гаданий

  

  

  

  Кто-то встал - и развеял флаг.

  

  

  

  

   ("Старуха гадала у входа...")

  "Чары", "страшный лик" - это от Апокалипсиса, но "красный червяк" пожара и развеянный кем-то незримым флаг как будто переносят нас на пятнадцать лет вперед, к финалу будущей поэмы Блока "Двенадцать", где фантасмагорически сочетаются "мировой пожар" революции и вновь явившийся на землю Христос.

  Парадоксально, но можно сказать, что здесь "из-за людской суеты" окружавших Блока философствующих любомудров и мистиков "смотрится... очами великими" грозный призрак революции.

  Так в благовест вдруг врываются ноты тревоги.

  И в своей собственной душе поэт не чувствует гармонии. "Приступы отчаянья и иронии", которые, по признанию Блока, начались у него уже в пятнадцать лет, подчас обесценивают в глазах поэта все, на что он надеется:

  

  

   Люблю высокие соборы,

  

  

   Душой смиряясь, посещать,

  

  

   Всходить на сумрачные хоры,

  

  

   В толпе поющих исчезать.

  

  

   Боюсь души моей двуликой

  

  

   И осторожно хороню

  

  

   Свой образ дьявольский и дикий

  

  

   В сию священную броню.

  

  

   В своей молитве суеверной

  

  

   Ищу защиты у Христа,

  

  

   Но из-под маски лицемерной

  

  

   Смеются лживые уста.

  

  

  

  

   ("Люблю высокие соборы...")

  Порой он надеется найти спасенье от этой "двуликости" в любви.

  "...Раскроется круг, и будет мгновенье, - пишет он Л. Д. Менделеевой 25 декабря 1902 года, - когда Ты, просиявшая, сомкнешь его уже за мной, и мы останемся в нем вместе, и он уже не разомкнется для того, чтобы выпустить меня, или впустить третьего, черного, бегущего по следам, старающегося сбить с дороги, кричащего всеми голосами двойника-подражателя".

  Но и в любви часто таится для Блока нечто неведомое, грозное.

  Его, как признается он Сергею Соловьеву, "затягивает и пугает реально" Врубель с его напряженным, обостренным и противоречивым мироощущением.

  "Демон был поставлен на выставку, - рассказывает современник о знаменитой картине художника, - но Врубель все еще не мог оторваться от его переписывания. Несмотря на открытие выставки, он приходил ранним утром и переписывал картину. При частых моих посещениях я каждый раз видел в Демоне перемену... Были моменты, когда по лицу его катились слезы. Затем он снова ожесточался".

  Тут не просто жажда совершенства. Тут метания от одной трактовки образа к другой, в чем-то родственные блоковским трагическим прозрениям о колеблющемся, склонном к невероятным, драматическим метаморфозам облике любви, мира, самого себя:

  

   О, как паду - и горестно и низко,

  

   Не одолев смертельныя мечты!

  

   Как ясен горизонт! И лучезарность близко.

  

   Но страшно мне: изменишь облик Ты.

  "Российской Венерой" назвал как-то поэт героиню "Стихов о Прекрасной Даме":

  

   Бесстрастна в чистоте, нерадостна без меры,

  

   В чертах лица - спокойная мечта.

  

   ...И странен блеск ее глубоких глаз...

  

  

  

  

  ("Небесное умом не измеримо...")

  Припомним знаменитую картину Сандро Боттичелли "Рождение Венеры" - возникшая из пены, она плывет в раковине к земле.

  "У богини идеальное женское тело, но лицо подростка, лицо, не разбуженное для жизни, с кротким, затуманенным взором, - пишет исследователь искусства. - В ее младенческой чистоте таится сама себя не осознавшая чувственность... Золотые волосы Венеры, извилистые, льнущие к ее телу, напоминают шевелящийся клубок змей; эта невольная ассоциация придает драматический оттенок образу богини любви: как будто предчувствие разрушительных страстей, которые принесет с собой на землю это безгрешное и бездумное существо..."

  Предчувствие подобных метаморфоз таится и в "Стихах о Прекрасной Даме":

  

  

   Не знаешь Ты, какие цели

  

  

   Таишь в глубинах Роз Твоих...

  

  

   В Тебе таятся в ожиданья

  

  

   Великий свет и злая тьма...

  

  

  

  

  ("Я - тварь дрожащая. Лучами...")

  Было бы упрощением (в духе мнения Бальмонта) объяснять эти тревожные предчувствия только реальными чертами блоковской Беатриче, хотя многое в "Российской Венере" обладает несомненным портретным сходством с Л. Д. Менделеевой.

  "Ряд волшебных изменений милого лица" (Фет) от стихотворения к стихотворению порожден и переменами, происходящими в душе самого поэта, и "жизнью шумящей".

  Прекрасная Дама, в духе теорий Владимира Соловьева, должна быть избавительницей от хаоса, носительницей гармонии, всепримиряющего синтеза. А в стихах Блока она на деле часто лишается этого нимба и воспринимается порой как символ сймой жизни со всем ее богатством и со всеми драматическими противоречиями.

  Я уже упоминал о том, что Блок назвал свои письма к возлюбленной "малой церковью", которую он хотел бы украсить "любовной живописью". Но, как видим, и "большая церковь" - "роман в стихах" расписан им отнюдь не по канонам "соловьевства".

  Характерно, что Сергей Соловьев просил Блока не посвящать ему ставшего знаменитым стихотворения "Предчувствую Тебя...". "Я боюсь, нет ли в этом стихотворении чего-нибудь антицерковного", - писал он. И всей семье Соловьевых многие стихи Блока казались "страшными", "великолепными, но черными и кошмарными ужасно", "ужасными". "...В Сашиных последних стихах опять что-то жуткое", - писала О. М. Соловьева матери поэта 21 ноября 1902 года по поводу стихотворения "Мне страшно с Тобой встречаться...".

  Но в целом они долго воспринимали поэзию Блока в ключе соловьевских заветов и стремились поддержать молодого автора.

  3 сентября 1901 года О. М. Соловьева посылает его матери письмо:

  "Милая Аля, мне хотелось поскорее сообщить тебе одну приятную вещь.

  Сашины стихи произвели необыкновенное, трудноописуемое, удивительное, громадное впечатленже на Борю Бугаева (Андрей Белый), мнением которого мы все очень дорожим и которого считаем самым понимающим из всех, кого мы знаем. Боря показал стихи своему другу Петровскому... и на Петровского впечатление было такое же. Что говорил по поводу стихов Боря - лучше не передавать, потому что звучит слишком преувеличенно... Я еще более, чем прежде, советую Саше непременно послать стихи в "Мир искусства" или Брюсову..."

  Вслед за этим Ольга Михайловна сама делает попытку способствовать публикации стихов племянника. Она посылает их Зинаиде Гиппиус.

  Ведь Зинаида Гиппиус не только сама поэтесса и беллетристка, пользующаяся в те годы шумной и несколько скандальной известностью, бравирующая своими резко индивидуалистическими стихами ("...люблю я себя, как бога"), манерой одеваться и вести себя. Она - жена Дмитрия Мережковского, видного публициста, критика и романиста, который находится на подъеме своей славы не только как писатель, но и как проповедник обновления православия.

  В декабре 1892 года Д. С. Мережковский, в прошлом поэт надсоновского толка, прочел лекцию "О причинах упадка и о новых течениях в современной русской литературе" (впоследствии выпущенную отдельной книгой). В ней он отстаивал автономность искусства от посягательств доктринерской народнической критики.

  Выдвигая как знамя современного искусства Льва Толстого и Достоевского, Мережковский рассматривает народ как источник нового религиозного сознания, веры, православия, освобожденного от традиционного подчинения русскому самодержавию.

  Впоследствии, в конце 1902 года, Мережковские, сотрудничавшие ранее в "Мире искусства", создали свое журнал "Новый путь", активное участие в котором приняли также философ-мистик В. В. Розанов, поэт Н. М. Минский и страстный проповедник нового искусства П. П. Перцов.

  Быть может, откровеннее всего разногласия, приведшие к этому разделению, высказаны в... переводной статье немецкого историка искусства Рихарда Мутера об английских художниках-прерафаэлитах "Россети, Берн Джонс и Уоттс" ("Новый путь", 1903,  7):

  "От тенденциозности страдала художественность. За этим должна была последовать сильнейшая реакция... Но все же - вопрос: не представляет ли этот боевой клич "Искусство для искусства" также преходящего учения, не позволительно ли художнику производить что-либо еще, помимо приятных для нашего глаза световых впечатлений, не может ли он быть жрецом и апостолом, творцом-воспитателем своего

  века,

  провозвестником

  какого-либо мировоззрения?"

  Создатели нового журнала ратовали за "новое религиозное миропонимание", в рамках которого они надеются преодолеть и "синтезировать" индивидуализм и общественность, "сороковые" и "шестидесятые" годы прошлого века, "Фета и Некрасова".

  На созданных в декабре 1902 года Религиозно-философских собраниях в Петербурге Розанов, Мережковский, Минский пытаются гальванизировать, оживить русскую православную церковь, вырвать ее из-под абсолютного подчинения самодержавию, заставить ее стать ближе к реальным, земным нуждам "паствы".

  Только немногие из лиц духовного ведомства поняли, что за "дерзкими", "языческими" воздыханиями этих "неохристиан" о "христианстве горячем, бегущем (как кровь. - А. Т.), отзывчивом, чутком, до которого вздох человеческий, а не только стон человеческий доходил бы", стоит предчувствие' возможного скорого исторического катаклизма, ощущение "края истории". Верхушка же духовенства осталась глуха к этим призывам. Религиозно-философские собрания периодически запрещались на более или менее длительный срок.

  Вначале к "Новому пути" примкнул Брюсов, собиравшийся даже быть ответственным секретарем редакции. Но вскоре в переписке с Бальмонтом и Андреем Белым и даже в письмах самим супругам Мережковским он все чаще дает волю раздражению на подчинение журнала "посторонним" задачам:

  "... Все же милее прочих мне дверь поэзии, искусства. А в Н[овом] Пути она в таком заброшенном виде, словно это "черный ход", дверь на грязную лестницу".

  К. Бальмонт демонстративно печатает в том же "Новом пути" (6 за 1903 г.) стихи "Далеким - близким":

  

  

   Мне чужды ваши рассуждения:

  

  

   "Христос", "Антихрист", "Дьявол", "Бог".

  Соловьевы следят за деятельностью Мережковских с интересом и ревностью, ибо она в чем-то продолжает идеи только что умершего Владимира Соловьева.

  И эпизод с оценкой стихов Блока Мережковскими еще более укрепляет их в недоверии к петербургским мистикам:

  "Гиппиус разбранила стихи, - огорченно пишет Соловьева 19 сентября 1901 года, - написала о них резко, длинно, даже как будто со страстью... Теперь я в первый раз за всю нашу переписку - сердита на Гиппиус. Можешь себе представить Борю и Сережу! Сережа говорит, что "вся эта компания и Гиппиус и все они" принадлежат к партии Антихриста и что в случае с Сашей видны рожки. Боря, прочитав письмо Гиппиус, сказал: "Вот что значит крестное знаменье!"

  Итак, в представлении московских соловьевцев стихи Блока - уже почти религиозный символ: крестное знамение, перед которым вскрывается дьявольская сущность мнимых христиан Мережковских! ("Миша говорил с самого начала, что Мережковские - прохвосты и аферисты..." - сообщается матери Блока.)

  Теперь все надежды возлагаются на издательство "Скорпион", куда А. Блок послал стихи и где главную роль играет В. Брюсов. Но Брюсов дает крайне неопределенный ответ, а потом долгие месяцы безмолвствует, пока не выясняется, что стихи потеряны.

  Первоначально личное знакомство Мережковских с Блоком, состоявшееся в марте 1902 года, не изменяет их мнения о его стихах.

  "Видела Блока, говорила с ним часа три, - пишет З. Гиппиус Андрею Белому. - Он мне понравился. Очень схож с вами по "настроению", кажется, гораздо слабее вас... Читал мне свои стихи. Мнение о них у меня твердое. Вас подкупает сходность "настроений". Стряхните с себя, если можете, этот туман".

  З. Гиппиус воспринимает Блока как ординарного подражателя "новым веяниям", "декадентам".

  "...Нам страшно и неприятно, - пишет она Андрею Белому 5 апреля 4902 года, - что столько вдруг встречается людей, похожих на вас, как чудесно сделанная карикатура. Является "тип", - это нехорошо, т. е. безнадежно. Вот здесь уже трое, с Блоком считая".

  Замечательно, что и сам Блок с досадой ощущал в своей тогдашней позиции нечто "типовое", родственное появлявшемуся тогда "мистическому шарлатанству", как определит он впоследствии.

  "Здесь в мире, в России, среди нас теперь делаются странные вещи и в Москве и в Петербурге, - пишет он 20 ноября 1902 года Л. Д. Менделеевой. - Бегают бледные, старые и молодые люди, предчувствуют перевороты и волочат за собой по торжищам, и по утонченным базарам, и по альковам красивых женщин (явный намек на Гиппиус. - А. Т.), и по уютам лучших мира сего - знамена из тряпок ж из шелка и из невидимых и прекрасных тканей Востока и Запада. И волочат умы людей - и мой тоже... Там мне нет числа", - с горечью заключает Блок.

  Медленно отступает Гиппиус.

  "...У Блока есть два недурных стихотворения, - пишет она Белому 3 мая 1902 года, - а одно так прямо хорошее - "Белая купина".

  "У него положительная способность писать стихи, несомненная, - продолжает она 17 сентября. - Я знаю три-четыре его стихотворения (предпоследних) очень хороших, чуть не прекрасных... А потом вдруг... Бог его знает, что с ним делается. Ну, досмотрим дальше".

  "Перцов в вас просто влюблен - вроде Бугаева", - иронизирует она в эти же дни (15 сентября) в письме к Блоку.

  Еще более категорически, чем Гиппиус, высказывается сначала о молодом собрате Валерий Брюсов в письме к П. П. Перцову:

  "Блока знаю. Он из мира Соловьевых. Он - не поэт".

  Однако этот повелительный "приказ по армии" символистов вскоре приходится отменить.

  "...Всех этих мелких, - записывает Брюсов в дневник в октябре 1901 года про нескольких литераторов, в частности про известного в будущем писателя А. М. Ремизова, - интереснее, конечно, А. Блок, которого лично я не знаю..."

  "Мережковские-то, кажется, перешли в нашу веру относительно Саши, т. е. судя по тому, что хотят, как ты пишешь, печатать его стихи в своем журнале, - торжествует О. М. Соловьева 17 октября 1902 года. - Брюсов тоже в письме к Мише справляется о "Блоке". Я не теряю надежды на Северные цветы (альманах, издаваемый "Скорпионом", - А. Т.) для Саши".

  А самому Блоку уже часто становятся "все эти мысли неотвязны и часто тяжелы, об этих живых и мертвых Христах и Антихристах, иногда превращающихся в какое-то недостойное ремесло, аппарат для повторений, разговоров и изготовления формул..."

  "Днем говорили, вечером говорили, теперь вечер кончается, и все говорят - и многое о ненужном, - пишет он Л. Д. Менделеевой через месяц, 16 декабря 1902 года. - ...Все кричат, а я молчу до неприличия, и через все так неизмеримо высоко и звонко поются песни о Тебе..."

  Не отсюда ли в известной мере родилось стихотворение:

  

  

   Все кричали у круглых столов,

  

  

   Беспокойно меняя место.

  

  

   Было тускло от винных шаров.

  

  

   Вдруг кто-то вошел - и сквозь гул голосов

  

  

   Сказал: "Вот моя невеста".

  

  

   Никто не слыхал ничего.

  

  

   Все визжали неистово, как звери.

  

  

   А один, сам не зная отчего, -

  

  

   Качался и хохотал, указывая на него

  

  

   И на девушку, вошедшую в двери.

  

  

  

  

   ("Все кричали у круглых столов...")

  Это желание оградиться от всех вокруг "разноцветным щитом любви" рождается из инстинктивного сопротивления души поэта всем словесным вывертам, "теориям, теориям".

  Недаром, посылая эти стихи Л. Д. Менделеевой, Блок приписал:

  "Что ты скажешь на это? Это - не декадентство. Это не бесформенно. Это просто и бывает в жизни, на тех ее окраинах, когда Ставрогины кусают генералов за ухо... Здесь не понравится".

  Воспоминание о "скандалах", производимых в чопорной провинциальной среде героем романа Достоевского "Бесы", выдает всю меру раздражения, которое временами подымается в душе молчаливого посетителя сборищ у Мережковских, которые, по его ядовитому замечанию, всегда говорят о Христе так, как будто он их хороший знакомый.

   Скучно мне вечно болтать о том, что высоко, прекрасно;

   Все эти толки меня только к зевоте ведут... - вспоминаются Блоку строки Фета.

  "Скоро мы "оставим всех Мережковских", - пишет он Л. Д. Менделеевой 18 декабря 1,902 г. - Зин[аиду] Ник[олаевну Гиппиус] я понял еще больше, она мне теперь часто просто отвратительна... О, как они все провалятся! Я же с Тобой и от Тебя беру всю мою силу противодействовать этим бесам".

  Опять образ бесов, оскверняющих "святое место" своими пустопорожними разглагольствованиями! ("...нельзя так вопить о том, на чем непременно понижается голос", - заметит Блок о Мережковском в 1903 году {"Письма Александра Блока". Л., 1925, стр. 52.}.)

  "Чистая, белая, древняя" Москва привлекает его - там святая могила Владимира Соловьева, там его первые после матери ценители.

  "...Я потерял Соловьевых (умерших в январе 1903 года. - А. Т.) и приобрел Бугаева", - писал Блок.

  В знаменательный день встречи с Гиппиус, 26 марта 1902 года, он получил от нее письмо Бориса Бугаева о книге Мережковского "Толстой и Достоевский", подписанное: "Студент-естественник".

  Письмо это, которое Мережковские считали гениальным, полно мистической тревоги, которая не могла не показаться Блоку родственной:

  "Куда мы летим? Над чем повисли? Что с нами будет?..

  Нужно готовиться к нежданному, чтобы "оно" не застало врасплох, потому что буря близка - волны бушуют и что-то страшное подымается из вод".

  Восторженно отнесся Блок и к "Драматической" симфонии Андрея Белого.

  "Симфония", разумеется, поразила нас (то есть Блока и его мать. - А. Т.), как и до сих пор поражает, - пишет Блок Сергею Соловьеву в первых числах июля 1902 года. - По-моему, это вещь грандиозная..."

  "Все это снилось мне когда-то", - начинает он свой отзыв о "Симфонии", напечатанный в "Новом пути" ( 4 за 1903 г.), более похожий на стихотворение в прозе, чем на рецензию, и столь хвалебный, что Сергей Соловьев ворчливо заметил:

  "Блок хватает через край, так нельзя".

  С другой стороны, Андрей Белый был первым, кто процитировал стихи Блока в своей статье "Певица" ("Мир искусства", 1902,  11) {Наблюдение это сделано Н. П. Ильиным.} и провозглашал их образцом теургического искусства, то есть способного влиять на жизнь в направлении ее религиозного преображения.

  Современники видели впоследствии в Блоке и Белом "такую же мистическую пару единого духовного явления, как... имена Минского - Мережковского, Гиппиус - Сологуба, Бальмонта - Брюсова...".

  Во всяком случае, в это время Блок (как и Александра Андреевна) очень близок по настроениям к Белому, у которого "действительно страшно до содрогания "цветет сердце" {Выражение Фета, слегка переиначенное Вл. Соловьевым.}.

  "Странно, что я никогда не встретился и не обмолвился ни одним словом с этим до такой степени близким и милым мне человеком", - писал Блок М. С. Соловьеву 23 декабря 1902 года.

  Психологическая атмосфера, в которой произошло это сближение, ясна из записи в дневнике М. А. Бекетовой, посвященной сестре и племяннику:

  "Люблю их обоих до крайности, но сознаюсь не без горя, что они утомляют меня не только капризами своих настроений, но также и вечно приподнятым строем, не допускающим ничего, кроме "звуков сладких и молитв", все им мистицизм да стихи подавай, особенно она, моя бедная крошка с больным сердечком и нервами, - нельзя так вечно витать над землей в сферах умственной жизни - это нездоровый, разреженный воздух, в котором трудно дышать".

  Эта запись сделана 11 сентября 1901 года, в разгар блоковского увлечения стихами Вл. Соловьева, и помогает понять зарождение переписки и дружбы с Бугаевым, который по характеру своему был прямо-таки создан для поддержания подобного "вечно приподнятого строя".

  "Какой удивительный, гениальный, милый и бедный мальчик!" - заметила о нем З. Гиппиус в одном из писем к Блоку, и этой характеристике нельзя отказать в проницательности. Из позднейших мемуаров А. Белого видно, как тяжело он перенес остро ощущаемую им рознь между родителями ("они разрывают меня пополам"), как долго стеснялся своих мыслей, самолюбиво "до сроку тихо таился". Только в последних классах гимназии и в университете Бугаев "бурно, катастрофически даже, весь разорвался в словах... Хлынул словами на все окружающее", по собственному позднейшему признанию.

  Гиппиус все-таки расслышала в этих бурных речах ноту "бедного мальчика". Блок же и Александра Андреевна восприняли Андрея Белого вначале как человека, несущего миру новое откровение. В первом же письме к нему, 3 января 1903 года, Блок писал: "".совсем понял, что центр может оказаться в Вас, а, конечно, не в... Мережковском и проч.".

  В свою очередь, Белый 4 января тоже посылает Блоку письмо (это совпадение показалось мистически настроенным юношам крайне знаменательным!).

  "Вы точно рукоположены Лермонтовым, Фетом, Соловьевым, продолжаете их путь, освещаете, вскрываете их мысли, - декларирует он свой взгляд на творчество Блока, который позже разовьет в статье "Апокалипсис в русской поэзии". - ...Скажу прямо - Ваша поэзия заслоняет от меня почти всю современно-русскую поэзию".

  Так возникает обильная, частая, полная восторженности и взаимных комплиментов переписка.

  "С первых же писем, - как признавался впоследствии Блок, - ...сказалось различие наших темпераментов и странное несоответствие между нами..."

  Но это было ясно осознано лишь потом. Вначале эта разница ощущается лишь подспудно, звучит глухо, еле уловимо. Сам молчаливый и боящийся огрубить, исказить тонкую, не дающуюся в руки мысль ее словесным выражением, Блок как бы с вежливым удивлением отмечает чуждую ему черту Белого:

  "Следующая фраза, - говорит Блок о его статье, - еще настойчивее, как настойчивы Вы всегда, как настойчивы и неотвязны Ваши духовные стихи в "Симфонии" и в статье об Олениной".

  Но это пока лишь тень несогласия. В первое время Блок старательно поддерживает приподнято-патетический и любомудрствующий стиль дружеской переписки. Лишь потом - но все еще порой! - еле уловимый оттенок иронии вкрадывается в его высказывания о Белом: "Бугаев прочел большой реферат "Символизм как миропонимание"... в котором, конечно, опять цитирует нас с Лермонтовым", - сообщает он матери 19 января 1904 года из Москвы. В тоне этих слов - "конечно", "нас с Лермонтовым" - различима блоковская манера шутить. "Неуловимый жест его отношения к словам и тембр голоса подмывал на смех", - вспоминает эту пору Белый.

  

  

  

  

   III

  "Что будет в 1903 году? - писал Блок Л. Д. Менделеевой в канун Нового года. - Я молюсь о счастье. Ты сияешь мне".

  Он упивается ее письмами, где, словно жемчужина за жемчужиной, нижутся слова любви. Она радостно и самозабвенно входит в его мир)

  "...Читать я могу теперь только то, что говорит мне о тебе, что интересует тебя, поэтому я и люблю теперь и "Мир искусства", и "Новый путь", и всех "их", люблю за то, что ты любишь их и они любят тебя".

  2 января 1903 года Любовь Дмитриевна становится невестой Блока, но окончательное согласие на их брак дается в апреле. Между матерью и сыном, с одной стороны, и матерью и дочерью - с другой, происходили тяжелые, трудные разговоры. Решительное слово осталось за Д. И. Менделеевым, который, по выражению обрадованного жениха, "как всегда, решил совершенно необыкновенно, по-своему, своеобычно и гениально".

  Они счастливы! Свадьба откладывается до осени только потому, что Блоку предстоит летом ехать в Бад-Наугейм лечиться.

  "Мы не можем не быть счастливы все, все!" - как заклинанье повторяет Любовь Дмитриевна. Теперь она даже не ревнует избранника - ни к "Ксеньиным" стихам (то есть посвященным И. М. Садовской), ни к Гиппиус.

  В ней столько детского! Сдав экзамен на пятерку профессору Шляпкину, она приметила, что он добродушно улыбнулся на ее обручальное кольцо, и советует Блоку тоже обязательно надеть его.

  Переехав в Боблово, она посещает Шахматове - свой будущий дом, приходит от него в восторг, укоряет Блока, что тот мало рассказывал об этом месте и даже собирался не жить там, уехать куда-то в деревню, в Вологодскую губернию.

  А он жалуется, что дни в Бад-Наугейме1 тянутся, как ломовые извозчики, забрасывает невесту страстными письмами, восторгаясь ею, припоминая ее черты, таинственно "интригуя" ее:

  "Знаешь что? У меня роман. Я иду по дорожке, а впереди, сзади, сбоку - везде идет высокая, стройная, молодая женщина. Волосы у нее золотые, походка ленивая. Совсем сказочная. Румянец нежный и яркий".

  Этот портрет возлюбленной сменяется другим, где мелькают образы, возникающие и в стихах поэта:

  "Обаяние скатывающейся звезды, цветка, сбежавшего с ограды, которую он перерос, ракеты, "расправляющей", "располагающей" искры в ночном небе, как "располагаются" складки платья - и с таким же не то вздохом, не то трепетом и предчувствием дрожи".

  

  

   Цветок - звезда в слезах росы

  

  

   Сбежит ко мне с высот.

  

  

   Я буду страж его красы -

  

  

   Безмолвный звездочет.

  

  

  

  

  ("Я буду факел мой блюсти...")

  Он клянет себя за болтовню в письмах - "точно горох сыплется" - и подписывается: "...Твой шут, твой Пьеро. Твое чучело, Твой дурак..."

  Но внезапно на его лицо ложится тревога: мать рассказывает ему об отце и о первом времени после их свадьбы.

  "Странный человек мой отец, - задумчиво пишет Блок невесте (12 июля 1903 г.) и тут же, спохватившись, добавляет: - Но я на него мало похож".

  Как будто мрачная тень возникла на брачном пиру, и ее гонят, творя заклинание...

  И не только она одна. Уже вернувшись в Россию, в Шахматове, Блок за три дня перед свадьбой заносит в записную книжку:

  "Какой опять сегодня сон! Какие вообще в это лето! Что это значит? Сегодня было землетрясение, кончался мир и падали (рушились) небеса _рядами_. Мы (с Ней?) бежали".

  "Одному из немногих и под непременной тайной" Блок сообщил о предстоящей свадьбе С. М. Соловьеву. Тот ответил восторженным письмом, подчеркивая, что узнал об этом в церковный праздник Благовещенья Пресвятой Деве, и настаивал, чтобы его пригласили шафером.

  В "Драматической" симфонии Андрея Белого говорилось о московских мистиках:

  "Как опытные ищейки, высматривали благодать.

  Заглядывали в окна и на чужие дворы. И сверкали очами".

  Увы, это "заглядывание в окна и на чужие дворы", столь иронически описанное, как крайности увлечения мистицизмом, отнюдь не было чуждо ни самому автору "Симфонии", ни его ближайшим друзьям Сергею Соловьеву и Льву Львовичу Кобылинскому-Эллису {По словам самого Белого, Эллис "несносно совал нос в жизнь людей, не считаясь с ними; в случае сопротивления своим фикциям - гонялся с палкой за ними..."}, ни Зинаиде Гиппиус, также изображенной в "Симфонии".

  "Общие судьбы мира может разыгрывать каждый... - говорит Возлюбленная мистика. - Может быть общий и частный Апокалипсис".

  Такой "частный" Апокалипсис и узрели друзья Блока в его судьбе.

  З. Гиппиус, привыкшая относиться к молодым поэтам как к своим пажам, встретила известие о женитьбе Блока неодобрительно.

  Это противоречило ее туманным теориям о "влюбленности" - "этом новом в нас чувстве... ни к чему определенному, веками изведанному не стремящемся и даже отрицающем все формы телесных соединений" (в том числе и брак!), "обещании чего-то, что, сбывшись, нас бы вполне удовлетворило в нашем душе-телесном существе..."

  На худой конец З. Гиппиус готова была согласиться на то, чтобы женитьба человека не имела никакого отношения к _поэту_.

  - Не правда ли, - "деликатно" спросила она у Блока, - ведь говоря о _Ней_, вы никогда не думаете, не можете думать ни о какой реальной женщине?

  "Он даже глаза опустил, точно стыдясь, что я могу предлагать такие вопросы:

  - Ну, конечно, нет, никогда.

  И мне стало стыдно", - вспоминает З. Гиппиус.

  Стыдно ей, оказывается, вовсе не за свою бесцеремонность, а за то, что она позволила себе так "усомниться" в Блоке!

  Гиппиус с удовольствием сообщила Блоку, что и Андрей Белый "был очень удручен" известием о его женитьбе и все говорил: "Как же мне теперь относиться к его стихам?"

  "Действительно, - писала она, - к вам, т. е. к стихам вашим, женитьба крайне нейдет, и мы все этой дисгармонией очень огорчены".

  Блок был сильно задет этим письмом, хотя еще думал, что отзыв Белого выдуман Гиппиус (это с ней бывало).

  Дело в том, что поэт пригласил Белого быть своим вторым шафером. Тот отвечал уклончиво, ссылаясь на разные обстоятельства, которые могут помешать ему приехать к сроку свадьбы. А потом прислал Блоку письмо, где просил поэта уточнить: "_Что Вы знаете о Ней и Кто Она, по-Вашему_?"

  "...Я не мог понять, - объяснял Белый впоследствии, - к кому, собственно, относятся нижеследующие строчки - к Л. Д. Менделеевой или к Деве-Заре-Купине:

  

  

   Проходила Ты в дальние залы,

  

  

   Величава, тиха и строга...

  

  

   Я носил за Тобой покрывало

  

  

   И смотрел на Твои жемчуга...

  С одной стороны, здесь "Ты" с большой буквы, - нужно полагать - небесное видение, с другой стороны - за небесным видением покрывала не носят..."

  Блок счел письмо Белого "странным" и переслал его невесте, которая, наоборот, нашла, что "после Зинаидиного оно ведь совсем просто и понятно", то есть считала, что сказанное Гиппиус о Белом - правда.

  Наконец Белый совсем отказался. Возможно, что он старался отговорить от шаферства и Сергея Соловьева.

  Во всяком случае, 1 августа Сергей Соловьев, раньше сам напрашивавшийся на эту роль, отвечал Белому:

  "Совершенно понимаю, что ты не хочешь никуда ехать. Я тоже хочу безвыездно прожить в Трубицине до конца августа и на свадьбу Блока не ехать".

  И действительно, написал Блоку, что "по некоторым обстоятельствам" не сможет быть на свадьбе. (Однако он относился к ней иначе, чем Белый и Гиппиус, видя в женитьбе Блока событие огромного мистического значения. "Пускай бог благословит тебя и твою невесту, и пускай никто ничего не понимает, и пускай "люди встречают укором презренным то, чего не поймут... - писал он Блоку 12 августа. - ...Дело пахнет Владимиром Соловьевым. Отсылаю тебя к четвертому изданию стихотворений".

  Почти накануне свадьбы Сергей Соловьев не усидел в Трубицине и неожиданно явился в Шахматове. На следующий день {} он вместе с женихом поехал в Боблово и был совершенно очарован Любовью Дмитриевной. Он находил ее красоту то тициановской, то древнерусской. Она казалась ему ожившими строчками блоковских стихов:

  

  

   ...Молодая, с золотой косою,

  

  

   С ясной, открытой душою.

  

  

   Месяц и звезды в косах...

  

  

   "Входи, мой царевич приветный..." -

  

  

  

  

   ("Я вырезал посох из дуба...") вспомнились ему блоковские строчки, как только он увидел ее на крыльце. "Лучше не видел и не увижу! Идеальная женщина!" - восклицал Соловьев.

  Они возвращались уже ночью, останавливались в лесу, и Блок рассказывал спутнику, сколько раз он проезжал здесь.

  - ...Ночь с лунными бликами, лошадь дрожит и шарахается в сторону. И право, я не знал тогда, где Она, не здесь ли, и все допускал, все невероятное и все невозможное, и сам дрожал от восторга и ожидания. И часто не мог понять, где огонь, какой огонь, что в этом огне, не знак ли это расцветающей страсти. И чудилась Она в лилиях Офелии, с тяжелыми потоками золотых кос. И кусты шевелились...

  В день свадьбы, 17 августа, Сергей Соловьев написал стихи, посвященные Блоку:

  

  

  

  Над Тобою тихо веют

  

  

  

  Два небесные крыла...

  

  

  

  Слышишь: в страхе цепенеют

  

  

  

  Легионы духов зла.

  Ему все казалось необычайным и знаменательным - и природа вокруг, и погода, с утра дождливая, но к вечеру прояснившаяся, и безмерная взволнованность престарелого Менделеева, надевшего все свои ордена, и' Александры Андреевны, и торжественная обстановка венчания в селе Тараканове, и патриархальное появление крестьян со свадебными дарами.

  Блок не сразу понял, что юношеская восторженность его кузена сочетается о "взглядыванием в окна и на чужие дворы".

  Уже перед свадьбой С. Соловьев советовал жениху "убить дракона похоти". Уезжая из Шахматова, он настоятельно рекомендовал Блоку внимательно заняться; "Историей теократии" В. Соловьева, повторяя эту просьбу в письмах и с ужасом рассказывая о том, как одна; новобрачная взяла с собой на медовый месяц... томик Короленко.

  "Видишь, как много еще придется сделать усилий, чтобы мир преобразился!" - провозглашал воинственный гимназист.

  Приехав осенью в Петербург, он с огорчением увидел на столе у Блока, правда, не Короленко, но стихи Бальмонта.

  "Я еще не последовал твоему совету и не прочел "Теократии", - отвечает Блок 10 ноября 1903 года. - Читал осенью "Духовные основы жизни" [Вл. Соловьева], потом опять оставил" {"Письма Александра Блока". Л., 1925, стр. 59.}.

  А летом он жаловался невесте