Блок Александр Александрович - Андрей Турков. Александр Блок

97 года, во время пребывания вместе о матерью и теткой Марией Андреевной на немецком курорте Бад-Наугейм, Блок познакомился с Ксенией Михайловной Садовской.

  "Это была высокая, статная, темноволосая дама с тонким профилем и великолепными синими глазами, - вспоминает М. А. Бекетова. - Была она малороссиянка, и ее красота, щегольские туалеты и смелое, завлекательное кокетство сильно действовали на юношеское воображение".

  Блоку не было и 17 лет, ей - 32. К. М. Садовская была почти ровесницей его матери. Всем окружающим, и ей в том числе, влюбленность гимназиста кажется очень забавной.

  "Он ухаживает за ней старательно, сопровождает ее решительно всюду, - весело сообщает Александра Андреевна в письме родителям (22 июля 1897 г.). - Она кокетничает с ним и относится к нему милостиво. Смешно смотреть на Сашуру в этой роли. С розой в петлице, тщательно одетый, он отправляется за ней, берет на руку ее плед или накидку, но разговоры его часто ограничиваются кивками головы... Не знаю, будет ли толк из этого ухаживания для Сашуры в смысле его взрослости и станет ли он после этого больше похож на молодого человека. Едва ли".

  Все это - как завязка банального курортного романа. Развязка его порой бывает драматической, как в чеховском рассказе "Володя", где юноша, не в силах пережить столкновения с житейской пошлостью, кончает с собой. Но бывает и заурядной, "мирной", когда все случившееся воспринимается как нормальный образчик "науки страсти нежной" в ее будничном выражении.

  "Сашура у нас тут ухаживал с великим успехом, пленил барыню 32-х лет, мать трех детей и действительную статскую советницу", - пишет родителям Александра Андреевна (30 июля 1897 г.).

  Не мудрено, что этот "великий успех", невольно поощренный подобным отношением, отразился на внешнем поведении красивого гимназиста. Соперничество в "опытности" и мнимой "взрослости" процветало и в гимназии, где он учился.

  "Я был франт, говорил изрядные пошлости", - писал Блок впоследствии про это время.

  Ее величество пошлость отовсюду простирала ему свои объятья. Вошедшие в печальный обиход развлечения "молодого человека" не миновали и его:

  

  

   Красный штоф полинялых диванов,

  

  

   Пропыленные кисти портьер...

  

  

   В этой комнате, в звоне стаканов,

  

  

   Купчик, шулер, студент, офицер...

  

  

   ...Чу! по мягким коврам прозвенели

  

  

   Шпоры, смех, заглушенный дверьми...

  

  

   Разве дом этот - дом в самом деле?

  

  

   Разве _так_ суждено меж людьми?

  Стихи эти, написанные много лет спустя, названы "Унижение".

  Унижение не только женщины. Унижение здорового юношеского порыва к любви, гибель чистоты, поругание "настоящего молодого счастья", как назвал Блок через несколько лет свое первое чувство в письме к той, которая его вызвала.

  Правда, слова об этом счастье перемежаются в письме 20-летнего юноши с меланхолической рисовкой и манерностью: он все еще казался себе "неотразимым и много видевшим видов Дон-Жуаном". Но шли годы и уносили все наносное, случайное, напускное, оставляя чистое золото благодарной памяти:

  

  

   Иль первой страсти юный гений

  

  

   Еще с душой не разлучен,

  

  

   И ты навеки обручен

  

  

   Той давней, незабвенной тени?

  Истинный "великий успех" Александра Блока в том, что он не предал забвению пережитое среди пошлой обстановки светского курорта прекрасное чувство, не усмехнулся над ним, над женщиной, казавшейся прочим просто кокетливой барынькой, но ставшей для него "Оксаной", "хохлушкой" с "синим, синим пленом очей".

  

  

  Все, что память сберечь мне старается,

  

  

  Пропадает в безумных годах,

  

  

  Но горящим зигзагом взвивается

  

  

  Эта повесть в ночных небесах.

  

  

  Жизнь давно сожжена и рассказана,

  

  

  Только первая снится любовь,

  

  

  Как бесценный ларец перевязана

  

  

  Накрест лентою алой, как кровь.

  

  

  

  

  

  ("Через двенадцать лет")

  Стихи цикла "Через двенадцать лет" написаны уже зрелым поэтом. Но образ первой любви, вскоре сменившейся другой, многолетней, тревожил Блока давно, поя сказывал ему порой проникновенные, мудрые, сострадательные строки, родственные его позднейшей лирике:

  

  

   Я шел во тьме дождливой ночи

  

  

   И в старом доме, у окна,

  

  

   Узнал задумчивые очи

  

  

   Моей тоски. - В слезах, одна

  

  

   Она смотрела в даль сырую...

  

  

   Я любовался без конца,

  

  

   Как будто молодость былую

  

  

   Узнал в чертах ее лица.

  

  

   Она взглянула. Сердце сжалось,

  

  

   Огонь погас - и рассвело.

  

  

   Сырое утро застучалось

  

  

   В ее забытое стекло.

  

  

  

  

  

  ("Я шел во тьме дождливой ночи...")

  Как-то, видимо в начале 1901 года, встретив Блока на концерте трагика Сальвини, Любовь Дмитриевна сразу почувствовала, что он очень изменился.

  Приходя к Менделеевым, Блок теперь спорил с Анной Ивановной, защищал то новое, что появилось в искусстве. Любовь Дмитриевна не участвовала в этих спорах, но внимательно слушала, безошибочно угадывая, что Блок говорит все это ради нее, старается посвятить ее в открывшийся ему мир.

  Она и сама в это время начала интересоваться новой живописью под впечатлением поездки вместе с матерью на Всемирную Парижскую выставку и разговоров со знакомой, начинающей художницей М. Развадовской. Последняя познакомила ее с Бодлером, и вообще после гимназии Любовь Дмитриевна жадно накинулась на прежде запретных для нее авторов. Летом Блок привозил ей в Боблово книги - стихи Тютчева и Фета, романы Мережковского и его же книгу "Вечные спутники", а главное - первый-альманах "Северные цветы", выпущенный Брюсовым, и стихи Владимира Соловьева, с которыми сам познакомился этой же весной.

  Блок все больше сближается с семьей Соловьевых. Уже во время своего приезда в Дедово в 1898 году Блок в письме к матери выделил среди остальных родственников Соловьевых, которые "сдержанны и сидят в своем флигеле".

  Оригинальный быт этой семьи, напряженная интеллектуальная ее жизнь, театральные и поэтические увлечения тринадцатилетнего Сережи, бескорыстная поглощенность Ольги Михайловны живописью, скромность и несомненная внутренняя глубина Михаила Сергеевича привлекали не только юношей вроде Блока и приятеля Сережи - Бориса Бугаева, впоследствии известного под псевдонимом Андрея Белого, но и множество других людей.

  В присутствии Михаила Сергеевича преображался и утрачивал свою "колючесть" даже Валерий Брюсов, чьи ранние стихи зло высмеивал В. Соловьев, и вообще, по юмористическому выражению Ольги Михайловны, гости ходили к ним, как на прием к доктору: "садятся поодиночке... все любят, чтобы никого не было" и можно было излить душу хозяевам.

  Перед нами еще одно "гнездо" нового искусства. "Поклонница и жрица красоты", как назвал ее Фет, О. М. Соловьева переводит сочинения английского теоретика Джона Рескина, в нравственно-эстетической философии которого, по воспоминаниям сына, она нашла ответ на свои вопросы и стремления.

  "...Предо мною возникли в первый же год посещения Соловьевых: прерафаэлиты, Боттичелли, импрессионисты, Левитан, Куинджи, Нестеров (потом - Врубель, Якунчикова и будущие деятели "Мира искусства"); вспыхнул сознательный интерес к выставкам, Третьяковской галерее", - вспоминает Андрей Белый.

  Бодлер, Верлен, Метерлинк, Уайльд, Ницше, Гюисманс - все это Соловьевым известно не понаслышке. Все это обсуждается в дружеском кругу, постепенно входит в саму атмосферу дома.

  Вскоре Соловьевы начинают считать "Сашу" Блока "отчасти и нашим". Блок находит здесь внимание и сочувствие своим мечтам о сцене и стихам.

  "Я вообще, как тебе говорила, ужасно придирчива насчет стихов, - писала как-то Ольга Михайловна его матери, - и часто нахожу их скучными. Мне кажется, надо писать что-нибудь совершенно и исключительно свое, честно, искренно, правду, нисколько не смущаясь, если это совсем не так, как принято, даже неуклюже, даже некрасиво. Общие места, которыми до такой степени все злоупотребляют, мне кажется, хуже всякой нелепости".

  В этом доме часто звучат стихи: перечитываются любимые поэты - Фет, Жуковский. "С головою погружены в поэтов" Сережа с Борей Бугаевым. Сюда приходят в письмах, здесь хранятся, тут записываются автором многие строки Владимира Соловьева.

  И вот столь придирчивая читательница обнаруживает явный интерес к творчеству совсем юного поэта!

  "Скажи Саше, - пишет она А. А. Кублицкой-Пиоттух 27 августа 1898 года, - что я очень благодарю его за стихи и очень бы желала продолжения; мне очень интересно, как это пойдет дальше, и я бы желала быть au courant {В курсе дела (франц.).}. Пусть не забывает, что в Москве в доме Рахманова {Дом на Арбате, где жили М. С. и О. М. Соловьевы. Там же жил Б. Н. Бугаев (Андрей Белый).} есть тетя Оля, которая принимает в нем большое участие".

  Она подробно излагает свое мнение о новых стихах Блока, и он, в свою очередь, все больше втягивается в атмосферу этой семьи.

  Тут "в моде" древнегреческий философ Платон, которого запоем читают и переводят Владимир и Михаил Соловьевы. И вряд ли по случайному совпадению, поступив в университет, Блок специально занимается именно Платоном по этим переводам.

  Летом 1901 года в одном из писем он уже прямо называет Владимира Соловьева "властителем" своих дум.

  "Он теперь весь ушел в стихотворения моего дяди", - торжествующе оповещает Сергей Соловьев Бориса Бугаева, который, как и он сам, тоже боготворит поэта-философа.

  "Рыцарем-монахом" рисуется Блоку Владимир Сергеевич Соловьев: "...бледным светом мерцает панцирь, круг щита и лезвие меча под складками черной рясы".

  "Во взгляде Соловьева, который он случайно остановил на мне в тот день, - вспоминает Блок впоследствии о мимолетной встрече с поэтом-философом, - была бездонная синева: полная отрешенность и готовность совершить последний шаг; то был уже чистый дух: точно не живой человек, а изображение: очерк, символ, чертеж".

  Было что-то от Дон-Кихота в этом человеке, полном благородства и туманных видений: он бесстрашно вставал на защиту осужденных за убийство царя Александра Второго народовольцев, Дрейфуса, гонимых евреев или финнов и в то же время исповедовал утопические надежды на управление миром церковью, на освобождение Мировой Души из объятий хаоса.

  Катков, Страхов, Достоевский, Суворин, Лев Толстой, Фет Иван Аксаков, издатель либерального "Вестника Европы" Стасюлевич, русские и европейские деятели церкви вплоть до самых высокопоставленных, - таков круг людей, с которыми В. Соловьев то сходится, то яростно полемизирует.

  Стихи его овеяны мистическими предчувствиями: скоро к людям грядет Вечная мудрость; ее воплощение, "Вечная жена", уже трижды являлась ему - то в московской церкви, то в Британском музее, то в египетской пустыне (поэма "Три свидания")... И ему же принадлежат резкие антиправительственные эпиграммы и даже грозные пророчества совсем иного толка, вроде "Привета министрам", написанного в 1891 году, в преддверии засухи:

  

  

  

  

   Тут-то вам и мат.

  

  

   С голодухи люди кроткие

  

  

   Разевают свои глотки, и

  

  

  

  

   Черт им сам не брат.

  

  

   Тут сюда-туда вы кинетесь,

  

  

   Либералами прикинетесь,

  

  

   Вверх ногами опрокинетесь,

  

  

  

  

   Подожмете хвост.

  

  

   Но дела все ваши взвешены...

  В его мыслях о панмонголизме и грядущем конце света диковинно преломляются нарастание социальных кризисов, предчувствие разнообразных государственных и национальных катаклизмов, которыми оказался так богат наступающий XX век.

  Напряженные, доходящие почти до экстаза мечты о Вечной Женственности, призванной спасти мир на самой последней грани катастрофы, подчас уступали в мировосприятии В. Соловьева отчаянию и горькому скепсису. Это сказывалось уже в его ранней драме "Белая лилия". Это как бы самопародия, где заветнейшие для автора идеи и образы предстают в комическом виде. Как сам поэт-философ ищет мистическую белую лилию Мортемир. Вокруг трепетно ожидает явления некоей царицы природа. Но им вторит хор пошловатых персонажей:

  

  

  

  Это дело, это дело!

  

  

  

  Подождем, чтоб заалело

  

  

  

  На востоке, а пока

  

  

  

  Подкрепим себя слегка!

  

  

  

  . . . . . . . . . . .

  

  

  

  Мы устали, мы устали,

  

  

  

  Мы блудили, мы блуждали,

  

  

  

  Неожиданного ждали,

  

  

  

  Небывалого искали -

  

  

  

  Все по пустякам.

  И в дальнейшем образ героини стихов Соловьева часто двоится.

  

  

  Подруга вечная, тебя не назову я, - восклицает он, начиная поэму "Три свидания". И через несколько строф, рассказывая о детстве:

  

  

  Мне девять лет, она... ей - девять тоже, - делает прозаическое примечание: "_Она_ этой строфы была простою маленькою барышней и не имеет ничего общего с тою _ты_, к которой обращено вступление".

  "В его страстной натуре, - отмечал исследователь, - благоговение неразрывно соединялось с эросом, и были непонятно - кто же героиня "мистического романа", реальная женщина или неземное существо?"

  Еще до знакомства со стихами Соловьева Блок изображал себя слугой царицы, обитающей во храме ("Servus - Reqinae") {Слуга - Царице (латин.).}. Теперь же его любовь окончательно получает характер почти религиозного поклонения:

  

  

  ...здесь, внизу, в пыли, в уничиженьи,

  

  

  Узрев на миг бессмертные черты,

  

  

  Безвестный раб, исполнен вдохновенья,

  

  

  Тебя поет. Его не знаешь Ты...

  

  

  

  

  

  ("Прозрачные, неведомые тени...")

  Влюбленность Блока в Л. Д. Менделееву порождает стихотворение за стихотворением, которые складываются в "роман в стихах" (как впоследствии выразился сам автор).

  Некоторые из этих стихов реально, хотя и пунктирно, воссоздают все перипетии развития любви героев:

  

  

  Ей было пятнадцать лет. Но по стуку

  

  

  Сердца - невестой быть мне могла.

  

  

  Когда я, смеясь, предложил ей руку,

  

  

  Она засмеялась и ушла.

  

  

  Это было давно. С тех пор проходили

  

  

  Никому не известные годы и сроки.

  

  

  Мы редко встречались и мало говорили,

  

  

  Но молчанья были глубоки.

  

  

  И зимней ночью, верен сновиденью,

  

  

  Я вышел из людных и ярких зал,

  

  

  Где душные маски улыбались пенью,

  

  

  Где я ее глазами жадно провожал.

  

  

  И она вышла за мной, покорная,

  

  

  Сама не ведая, чт_о_ будет через миг.

  

  

  И видела лишь ночь городская, черная,

  

  

  Как прошли и скрылись: невеста и жених.

  

  

  И в день морозный, солнечный, красный -

  

  

  Мы встретились в храме - в глубокой тишине:

  

  

  Мы поняли, что годы молчанья были ясны,

  

  

  И то, что свершилось, - свершилось в вышине.

  Почти каждая строфа стихотворения поддается педантической расшифровке. За каждой строкой - воспоминание: "Помолчать рядом в "сказочном лесу" (Церковном лесу возле Боблова, где часто гуляла собиравшаяся у Менделеевых молодежь. - А. Т.) несколько шагов - это было самое красноречивое в наших встречах", - писала впоследствии Любовь Дмитриевна.

  

  

  Мы редко встречались и мало говорили,

  

  

  Но молчанья были глубоки,

  И даты "зимней ночи" и "морозного дня" могут быть названы вполне точно: это 7 и 9 ноября 1902 года, вечер решительного объяснения после бала в Дворянском собрании, устроенного курсистками, и день свидания в Казанском соборе.

  Существует стихотворная форма - венок сонетов, когда четырнадцать сонетов связываются между собой в особом порядке, а заключительный, пятнадцатый, слагается из первых строк всех предыдущих стихотворений.

  Стихотворение "Ей было пятнадцать лет" можно в известной мере уподобить этому финальному сонету. Многие строки его соответствуют целым более ранним стихотворениям. И все же это неполный итог. В нем скрадывается внутренний драматизм этой любви, ее огромная духовная напряженность, перерастающая рамки обычного "романа".

  Недаром сама Л. Д. Менделеева, когда автор временами читал ей эти стихи, во многих из них "себя не узнавала" и не без труда и не без внутреннего сопротивления ("злой ревности женщины к искусству") входила в мир, где - по ее словам - "не то я, не то не я, но где все певуче, все недосказано".

  Впоследствии, когда появились эти блоковские "Стихи о Прекрасной Даме", его старший современник, знаменитый поэт К. Д. Бальмонт, надменно писал Брюсову:

  "Блок не более как маленький чиновник от просвещенной лирики. Полунемецкий столоначальник, уж какой чистенький да аккуратненький. "Дело о Прекрасной Даме" все прекрасно расследовано".

  

  

  И только одна из мира

  

  

  Отражается в каждом слоге... -

  

  

  

  ("В посланьях к земным владыкам...") казалось бы, подтверждает это мнение сам поэт. Но ведь с такой точки зрения может быть осуждена и знаменитая книга Данте "Новая жизнь": стихи, посвященные Беатриче, дополняются там даже прозаическими рассказами о всех встречах и размышлениях о ней!

  Впоследствии Блок тоже намеревался снабдить "Стихи о Прекрасной Даме" подобными пояснениями философско-мемуарного характера. Сделать это он не успел, остались только самые первоначальные наброски, довольно конспективного характера.

  Однако сохранился другой "комментарий" к этому "роману в стихах" - переписка поэта с возлюбленной.

  "...Все перечитываю твое письмо, твои стихи, я вся окружена ими, они мне поют про твою любовь, про тебя..." - писала Любовь Дмитриевна Блоку в ноябре 1902 года.

  Письма и стихи здесь соседствуют недаром. Они и дополняют друг друга, и объясняют, и даже соперничают между собой по страстности, по яркости выражения, по глубине своего исповедального тона. "Малая церковь Твоя - для меня эти письма, и я бы хотел украшать их любовной живописью", - сказано в одном из них.

  Любовная живопись на церковных стенах - это может показаться кощунственным или смешным. Но это, быть может, лучшее определение существеннейших сторон этой лирики, где "в речах о мудрости небесной земные чуются струи":

  

  

  Слышу колокол. В поле весна.

  

  

  Ты открыла веселые окна.

  

  

  День смеялся и гас. Ты следила одна

  

  

  Облаков розоватых волокна.

  

  

  

  

   ("Слышу колокол, В поле весна...")

  Ясные, чистые, восторженные краски подобных стихотворений сродни той древней русской живописи, которая начала в то время приоткрываться перед исследователями национального искусства из-под темной копоти и пыли, из-под позднейших наслоений на иконах и фресках.

  Любовный экстаз Блока так же высок, как у старых мастеров, в веселии сердца украшавших храмы:

  

  

  

  Заповеданных лилий

  

  

  

  Прохожу я леса.

  

  

  

  Полны ангельских крылий

  

  

  

  Надо мной небеса.

  

  

  

  Непостижного света

  

  

  

  Задрожали струи.

  

  

  

  Верю в Солнце Завета,

  

  

  

  Вижу очи Твои.

  

  

  

  

  

  ("Верю в Солнце Завета...")

  Звуки поют, как колокольный благовест, сияют краски... Но автор, как древле иконописец, все недоволен своей "недостойной работой": "А песен моих мне мало, и часто я жалею о них, о их бледности, о самой невозможности языка человеческого сказать все, что бессильно вырывается и не может прорваться, - жалуется Блок. - Нужны церковные возгласы, новые храмы, небывало целомудренные, девственные одежды, неслыханные, нездешние голоса и такие своды, которым и конца нет. И звук уйдет и не вернется больше - тогда я узнаю и поверю, что он был истинно великолепен и истинно непомерен, что Ты приняла его достойно, не одетого в эти жалкие, хоть и царские лохмотья земной поэзии".

  Но подлинное открытие русской иконы, русской монументальной живописи прошлого было еще впереди. И сам Блок - в смысле живописном - ориентировался на те течения и тех художников, которые объективно подготавливали человеческое восприятие к подобным открытиям. Таковы английские прерафаэлиты, которые в середине прошлого века подняли как знамя творчество раннего периода Ренессанса, дорафаэлевской школы. Не доходя до серьезной и полной переоценки всего этого периода, они скорее искали в минувших эпохах своих предтеч, близких им по восторженно-мистической, утонченной настроенности, как, например, Сандро Боттичелли.

  О. М. Соловьева своими переводами одного из глашатаев прерафаэлитизма, Рескина, много сделала для популяризации этого течения в России.

  "Радостно "упрекнем" друг друга в "несвоевременном" (как полагают!) "прерафаэлитстве" (как говорят!)..." - писал Блок в начале 1903 года Сергею Соловьеву {"Письма Александра Блока" (со вступительными статьями и примечаниями С. М. Соловьева, Г., И. Чулкова, А. Д. Скалдина и В. Н. Княжнина). Л., "Колос", 1925 стр. 51. Впоследствии при ссылках на это издание указывается. "Письма Александра Блока", Л., 1925, стр. ...".}.

  Однако то, что Блок берет слово "прерафаэлитство" в кавычки, говорит о некоторой неуверенности в обращении, с ним.

  "Над всем чужим - всегда кавычки", - скажет он впоследствии о языке бекетовской семьи. И для него самого "прерафаэлитство" - не очень "свое" слово.

  Его родство с современной ему живописью более сложно и не может быть сведено к "прерафаэлитству".

  

  

  

  Я, отрок, зажигаю свечи,

  

  

  

  Огонь кадильный берегу...

  

  

  

  Люблю вечернее моленье

  

  

  

  У белой церкви над рекой,

  

  

  

  Передзакатное селенье

  

  

  

  И сумрак мутно-голубой.

  

  

  

  ...Падет туманная завеса.

  

  

  

  Жених сойдет из алтаря.

  

  

  

  И от вершин зубчатых леса

  

  

  

  Забрезжит брачная заря.

  

  

  

  

  

  ("Я, отрок, зажигаю свечи...")

  Все настроение стихотворения - напряженно-экзальтированное, предвкушающее чудо - близко картинам Нестерова, которыми увлекаются Соловьевы, и родные Блока, и он сам. Поэт писал впоследствии о "предвесен:Ц нем, чистом и благоуханном воздухе нестеровских картин". Любопытно, что Андрею Белому Блок представлялся по стихам, до личного знакомства, с "болезненным, бледно-белым" лицом - под стать мальчику с нестеровского | холста "Видение отроку Варфоломею".

  "...Молитва, экстаз; - немного сумасшествия; - что-то прекрасное, безмолвное, немое, говорящее только местами; - какая-то всемирная (или предмирная?) Офелия, как бы овладевшая стихиями природы и согнувшая по-своему деревья, расположившая по-своему пейзажи, давшая им свои краски и выражение, меланхолию, слезы, беззвучные крики", - передает свое впечатление от религиозных нестеровских сюжетов современник.

  Вероятно, юный Блок охотно подписался бы под этой характеристикой. И в его собственных стихах царит та дав Офелия, принимающая все более божественные, неземные черты.

  "Реальный образ любимой девушки, - пишет один из внимательнейших исследователей творчества Блока, В. Н. Орлов, - сливается s. его воображении с заимствованным у Вл. Соловьева представлением о некоем божественном начале, воплощенном в понятиях "Мировая Душа" или "Вечная Женственность" и призванном внести в материальный мир стихию духовного обновления человечества".

  Но полностью воспроизвести в стихах "чистый и благоуханный воздух нестеровских картин" поэт уже не может.

  В воздухе, которым он дышит, ощущается тревога, предчувствие грозного и неминуемого.

  "... - Я замечаю, - говорит один из героев предсмертной книги Вл. Соловьева "Три разговора" (1900), - что ни в какой сезон и ни в какой местности нет уж теперь больше тех ярких, а то и совсем прозрачных дней, какие бывали прежде во всех климатах. Ведь вот сегодня: ни одного облачка, от моря довольно далеко, а все как будто чем-то подернуто, тонким чем-то, неуловимым...

  - А я вот, - отвечает собеседница, - с прошлого года стала тоже замечать, и не только в воздухе, но и в душе: и здесь нет "полной ясности", как вы говорите. Все какая-то тревога и как будто предчувствие какое-то зловещее..."

  И московские последователи философа и Блок с матерью искали вокруг таинственные "знаки", которые подтверждали бы и объясняли бы их смутное духовное томление.

  Для них "лицо неба понятнее лица земли". Андрей Белый внимательно наблюдал изменения в оттенках заката, вызванные пепельной пылью после землетрясения на острове Мартиника. А юный Сергей Соловьев писал летом 1901 года:

  "Одно время у нас все было покрыто дымом, белым и густым. Папа сказал даже, а что, если в этом дыме вдруг поползет громадный змей... в народе говорят, что пожары - это огненный змей, который кольцом облегает Москву".

  Именно в это время, в августе 1901 года, в Дедове у Соловьевых гостит Блок, читает сочинения недавно умершего философа, размышляет вслух о том, что "новая эра уже началась, старый мир рушится".

  В июне 1901 года Блок пишет стихотворение:

  

   Предчувствую Тебя. Года проходят мимо -

  

   Все в облике одном предчувствую Тебя.

  

   Весь горизонт в огне - и ясен нестерпимо,

  

   И молча жду, - _тоскуя и любя_.

  

   Весь горизонт в огне, и близко появленье,

  

   Но страшно мне: изменишь облик Ты,

  

   И дерзкое возбудишь подозренье,

  

   Сменив в конце привычные черты.

  

   О. как паду - и горестно и низко,

  

   Не одолев смертельныя мечты!

  

   Как ясен горизонт! И лучезарность близко.

  

   Но страшно мне: изменишь облик Ты.

  "Тревожная, драматическая "история любви", - пишет современный исследователь Павел Громов, - перестала быть частным случаем, в нее проникло "общее", "мировое", "космическое", она стала одним из проявлений надвигающейся, вот-вот готовой разразиться катастрофы, вселенского, апокалипсического катаклизма".

  При этом Блок сохраняет высокомерное и довольно близорукое отношение к "тревоге напрасной" современных политических событий.

  В 1900 году он принес к старинному знакомому семьи Бекетовых В. П. Острогорскому, редактору журнала "Мир божий", стихи, внушенные картинами Виктора Васнецова, где изображались вещие птицы древних русских поверий - Гамаюн, Сирин и Алконост.

  "Пробежав стихи, - вспоминает Блок, - он сказал: "Как вам не стыдно, молодой человек, заниматься этим, когда в университете бог знает что творится!" - и выпроводил меня со свирепым добродушием".

  Этот случай сам поэт назвал "анекдотом", случившимся с ним "от полного незнания и неумения сообщаться с миром".

  Однако, перечитывая эти стихи, в них улавливаешь ту тревожную ноту предчувствия грядущих катастроф, которая составляет характернейшую черту всего творчества поэта. Вот его "Гамаюн, птица вещая":

  

  

   Вещает иго злых татар,

  

  

   Вещает казней ряд кровавых,

  

  

   И трус {*}, и голод, и пожар,

  

  

   Злодеев силу, гибель правых...

  

  

   Предвечным ужасом объят,

  

  

   Прекрасный лик горит любовью,

  

  

   Но вещей правдою звучат

  

  

   Уста, запекшиеся кровью!..

  {* Землетрясение (церковно-книжное выражение).}

  Другое дело, что Блок тогда совсем не различал или недооценивал конкретные, земные, воплощения тяготившей его тревоги. Многие "токи" времени доходили до него не прямо, а опосредствованно. "Я ведь от книги, от стихов, от музыки больше и страдаю и волнуюсь, чем от жизни", - признавалась как-то его мать. Сходные черты были и у ее сына, особенно в молодости.

  Юный Блок противопоставляет "текущей" политической жизни иные, грядущие, апокалипсические явления и катастрофы:

  

  

  Зарево белое, желтое, красное,

  

  

  

  

  Крики и звон вдалеке,

  

  

  Ты не обманешь, тревога напрасная,

  

  

  

  

  Вижу огни на реке.

  

  

  Заревом ярким и поздними криками

  

  

  

  

  Ты не разрушишь мечты.

  

  

  Смотрится призрак очами великими

  

  

  

  

  Из-за людской суеты.

  

  

  

  

   ("Зарево белое, желтое, красное...")

  Любопытно сопоставить с этим стихотворением пись