Блок Александр Александрович - Андрей Турков. Александр Блок

олгое, красное зарево

  

  

   Каждую ночь над становьем твоим...

  

  

   Чт_о_ же маячишь ты, сонное марево?

  

  

   Вольным играешься духом моим?

  И в первые недели войны, в августе 1914 года, как развитие этого мотива, признание своей околдованности "сонным маревом", рождается стихотворение:

  

  

   Грешить бесстыдно, непробудно,

  

  

   Счет потерять ночам и дням

  

  

   И, с головой от хмеля трудной,

  

  

   Пройти сторонкой в божий храм.

  

  

   Три раза поклониться долу,

  

  

   Семь - осенить себя крестом,

  

  

   Тайком к заплеванному полу

  

  

   Горячим прикоснуться лбом.

  

  

   Кладя в тарелку грошик медный,

  

  

   Три, да еще семь раз подряд,

  

  

   Поцеловать столетний, бедный

  

  

   И зацелованный оклад.

  

  

   А воротясь домой, обмерить

  

  

   На тот же грош кого-нибудь

  

  

   И пса голодного от двери,

  

  

   Икнув, ногою отпихнуть.

  

  

   И под лампадой, у иконы

  

  

   Пить чай, отщелкивая счет,

  

  

   Потом переслюнить купоны,

  

  

   Пузатый отворив комод,

  

  

   И на перины пуховые

  

  

   В тяжелом завалиться сне...

  

  

   Да, и такой, моя Россия,

  

  

   Ты всех краев дороже мне.

  Поистине "ряд волшебных изменений милого лица", говоря словами Фета, - грешный хмельной разгул, и искреннее покаяние, лишенное даже такой понятной и распространенной в русском народе жажды сладостного публичного самоистязания ("_тайком_ к заплеванному полу горячим прикоснуться лбом"), и преблагополучное после того возвращение к обычным трудам и дням, не смущаемым даже безмолвной укоризной иконного лика.

  Блока (и в этом, конечно, его наивность) не интересуют здесь "оттенки", которые принимают эти черты национального характера в различной обстановке (не все могут "переслюнить купоны"!). Он с горечью и грустью принимает их за то, что в "трудных" от хмеля (прекрасный оборот!) головах вспыхивают проблески истины, совести, желания приобщиться к чему-то высокому, притягивающему не внешней пышностью, а духовным смыслом, - "поцеловать столетний, бедный и зацелованный оклад".

  "Родина, подобно лицу матери, никогда не испугает ребенка..."

  Блок ощутил, что в этой войне на Россию легла огромная тяжесть, что взгляд партнеров по лагерю Антанты на ее роль предельно циничен - как на неисчерпаемый источник пушечного мяса. 6 октября 1914 года он пишет жене, уехавшей работать в госпиталь сестрой милосердия: "...Чувствую войну и чувствую, что вся она - на плечах России, и больнее всего - за Россию..."

  В. А. Пяст даже вывел из нелюбви Блока к "союзникам" заключение, что в поэте заговорила кровь немецких предков (с отцовской стороны)! Однако в начале войны Блок, напротив, надеялся еще на благополучный исход ее для России и наивно возмущался "подлыми слухами о мире" в ноябре 1914 года, "в дни, когда мы бьем немцев особенно мощно", как писал он в дневнике.

  Дневники и письма Блока свидетельствуют о его иллюзиях, обольщениях, ошибках в оценках тех или иных фактов, особенно в первый период войны. 13 декабря 1914 года он писал жене: "...Во мне буря всяких чувств и мыслей". Но чутье великого художника уберегло его от каких-либо неверных, фальшивых нот.

  "Теперь и Сологуб воспевает барабаны. Северянин вопит: "Я ваш душка, ваш единственный, поведу вас на Берлин", - насмешливо и печально говорил Блок поэтессе Е. Ю. Кузьминой-Караваевой. И очень любопытно в его устах столь резкое высказывание об Игоре Северянине, в котором Блок прежде видел "настоящий, свежий, детский талант". Раньше Блок считал, что, как в стихах героя "Бесов" Достоевского, капитана Лебядкина, в северянинских "поэзах" за внешней пошлостью проглядывает искреннее чувство, и даже собирался написать об этом статью. Впоследствии же не без иронии пишет жене в письме о предполагавшейся постановке "Розы и Креста" силами литераторов: "Игоря Северянина предлагают в Алисканы (не спросясь его)".

  Его стихи о войне рождаются из отстоя самых разных впечатлений, скупо и мудро допущенных в тайное тайных души.

  Вот строчка из письма Л. Д. Блок к поэту, в первые дни войны еще находившемуся в Шахматове: "...больше не поют на манифестациях (по поводу объявления войны. - А. Т.), а ночью, когда проезжают запасные, отчаянно кричат "ура" и плачут".

  Александра Андреевна потрясена гибелью гимназического приятеля сына - Виши Грека. "Кровь, кровь, кровь, - пишет она 1 сентября М. П. Ивановой. - Они с Сашей одних лет. Я говорила ему ты".

  Вот строчки из дневника самого Блока (19 августа 1914 г.): "Мы потеряли много войск. Очень много". 30 августа: "Эшелон уходил из Петрограда - с песнями и "ура".

  И, как река из многих родников, возникают стихи:

  

  

  Петроградское небо мутилось дождем,

  

  

   На войну уходил эшелон.

  

  

  Без конца - взвод за взводом и штык за штыком

  

  

   Наполнял за вагоном вагон.

  

  

  В этом поезде тысячью жизней цвели

  

  

   Боль разлуки, тревоги любви,

  

  

  Сила, юность, надежда... В закатной дали

  

  

   Были дымные тучи в крови.

  

  

  И, садясь, запевали В_а_р_я_г_а одни,

  

  

   И другие - не в лад - Е_р_м_а_к_а,

  

  

  И кричали у_р_а, и шутили они,

  

  

   И тихонько крестилась рука.

  

  

  Вдруг под ветром взлетел опадающий лист,

  

  

   Раскачнувшись, фонарь замигал,

  

  

  И под черною тучей веселый горнист -

  

  

   Заиграл к отправленью сигнал.

  

  

  И военною славой заплакал рожок,

  

  

   Наполняя тревогой сердца.

  Примечательно, что хотя Блок, как о том говорится, в финале стихотворения, не хотел, чтобы оно было грустно, - печаль пронизывает любую из этих строф...

  Великолепен, этот перевод казенных формул, скрывающих истинную суть происходящего, на простой и ясный язык человеческих чувств: "взводы" и "штыки" оказываются тысячами жизней, оказываются олицетворенными "болью разлуки, тревогами любви, силой, юностью, надеждой". А "дымные тучи в крови" как бы пророчат близкое будущее этих людей.

  Чем дальше, тем безразличнее и холоднее относится Блок к лжепатриотическому ажиотажу вокруг. Пусть по типографской ошибке в том его стихов вклеили целый лист из сборника Игоря Северянина, но в его поэзию не попадет ни единой нотки, прославляющей эту дрянь и глупость, как начинает он отзываться о войне. И когда жена Федора Сологуба, Анастасия Чеботаревская прислала ему письмо с "залпом" упреков за то, что он участвует в "гадком", "пораженческом" журнале "Летопись", Блок лаконично ответил ей (27 декабря 1915 г.):

  "Журнал Горького не производит на меня гадкого впечатления. Я склонен относиться к нему очень серьезно. Вовсе не все мне там враждебно, а то, что враждебно, - стоящее и сильное".

  И в письме к матери замечал:

  "После Крымской войны нашему поражению радовался, между прочим, Хомяков".

  Хомяков - известный славянофил прошлого века, и упоминание о его "пораженческой" позиции очень примечательно: невозможно же Хомякова заподозрить в отсутствии патриотизма или "пронемецких настроениях"!

  

   Вот - свершилось. Весь мир одичал, и окрест

  

   Ни один не мерцает маяк.

  

   И тому, кто не понял вещания звезд, -

  

   Нестерпим окружающий мрак.

  

   И у тех, кто не знал, что прошедшее есть,

  

   Что грядущего ночь не пуста, -

  

   Затуманила сердце усталость и месть,

  

   Отвращенье скривило уста...

  

  

  

  ("Ты твердишь, что я холоден, замкнут и сух...")

  Так писал поэт в разгар войны, в июне 1916 года.

  Блок не поддается ура-патриотической фразе, он упрямо отстаивает свою давнюю любовь к немецкой культуре (хотя немецкая же обывательщина вызывала у него крайнее отвращение), он готов защитить и спасти от гибели высокие человеческие идеалы:

  

   Ты - железною маской лицо закрывай,

  

   Поклоняясь священным гробам,

  

   Охраняя железом до времени рай,

  

   Недоступный безумным рабам.

  

  

  

  ("Ты твердишь, что я холоден, замкнут и сух...")

  Надо ли говорить, что "безумные рабы" - это вовсе не согнанные и не попавшие в ослеплении на всемирную бойню люди?

  "Безумные рабы" - это все коноводы и подпевалы "великой" войны, желающие, чтобы весь мир одичал, и с воинственным воплем замахивающиеся на все, чем дорожило человечество. Это мобилизованное "общественное мнение", барды и трубадуры войны, по большей части славящие ее "из прекрасного далека".

  "Как можно быть счастливым, когда кругом такой ужас?" - недоуменно сказал Блок своей родственнице С. Н. Тутолминой накануне ее свадьбы, состоявшейся в начале 1916 года.

  Уйти от этого ужаса в искусство, в радость плотского существования?.. Но это ведь тоже значит - дать вплести в себя "страничку" из Игоря Северянина;

  

  

   Еще не значит быть изменником

  

  

   Быть радостным и молодым,

  

  

   Не причиняя боли пленникам

  

  

   И не ходя в шрапнельный дым.

  

  

   ...Еще не значит! Прочь уныние

  

  

   И малодушная хандра! Война - войной!

  

  

   Но, очи синие,

  

  

   Сияйте нынче, как вчера!

  А Блок завершает в первые же месяцы войны ранее набросанное стихотворение:

  

  

   Милый друг, и в этом тихом доме

  

  

   Лихорадка бьет меня.

  

  

   Не найти мне места в тихом доме

  

  

   Возле мирного огня!

  

  

   Голоса поют, взывает вьюга,

  

  

   Страшен мне уют...

  

  

   Даже за плечом твоим, подруга.

  

  

   Чьи-то очи стерегут!

  

  

   За твоими тихими плечами

  

  

   Слышу трепет крыл...

  

  

   Бьет в меня светящими очами

  

  

   Ангел бури - Азраил!

  В этом стихотворении угадывается будущее создание поэта - "Соловьиный сад".

  

  

  

  

   XIV

  "Поэмка", - занес как-то в записную книжку Блок во время работы над "Соловьиным садом", видимо, чтобы отличить ее от "Возмездия", которое все еще писалось в ту пору. Но в названии этом сказалось и любовное отношение Блока к своему детищу, которым он, по своим словам, "бахвалился" перед близкими.

  И было чем похвастаться: в четко организованном сюжете "Соловьиного сада", крайне небольшого по размеру, воплощено множество издавна занимавших Блока мыслей и чувств.

  "Я увидал огромный мир, Елена, - говорил в пьесе "Песня Судьбы" Герман: - синий, неизвестный, влекущий. Ветер ворвался в окно - запахло землей и талым снегом... Я понял, что мы одни, на блаженном острове, отделенные от всего мира. Разве можно жить так одиноко и счастливо?"

  И в поэме "Ночная фиалка" герой, очутившийся в "забытой стране", тоже тяготится охватившим его оцепенением:

  

  

  

  Слышу, слышу сквозь сон

  

  

  

  За стенами раскаты,

  

  

  

  Отдаленные всплески,

  

  

  

  Будто дальний прибой,

  

  

  

  Будто голос из родины новой...

  Тема эта, зародившаяся еще в сравнительно ранней лирике Блока (вспомним стихотворение "Старость мертвая бродит вокруг..."), с годами все более мощно нарастает в стихах поэта. Вот примечательное стихотворение 1909 года:

  

  

   Так. Буря этих лет прошла.

  

  

   Мужик поплелся бороздою

  

  

   Сырой и черной. Надо мною

  

  

   Опять звенят весны крыла...

  

  

   И страшно, и легко, и больно;

  

  

   Опять весна мне шепчет: встань...

  

  

   И я целую богомольно

  

  

   Ее невидимую ткань...

  

  

   И сердце бьется слишком скоро,

  

  

   И слишком молодеет кровь,

  

  

   Когда за тучкой легкоперой

  

  

   Сквозит мне первая: любовь...

  

  

   _Забудь, забудь о страшном мире,

  

  

   Взмахни крылом, лети туда_...

  

  

   Нет, не один я был на пире!

  

  

   Нет, не забуду никогда!

  

  

  

  

  

  ("Так. Буря этих лет прошла...")

  Это стихотворение поистине поразительного благородства и редкой откровенности, с которой рисуется притягательность "весны", отнюдь не одиноко у Блока тех лет:

  

  

   Да. Так диктует вдохновенье:

  

  

   Моя свободная мечта

  

  

   Все льнет туда, где униженье,

  

  

   Где грязь, и мрак, и нищета.

  

  

   Туда, туда, смиренней, ниже...

  

  

  

  

  ("Да. Так диктует вдохновенье...")

  

  

   Пускай зовут: _Забудь, поэт,

  

  

   Вернись в красивые уюты_!

  

  

   Нет! Лучше сгинуть в стуже лютой!

  

  

   Уюта - нет. Покоя - нет.

  

  

  

  

  ("Земное сердце стынет вновь...")

  С большой определенностью очерчивается сюжет, близкий будущей поэме Блока, в стихотворении "В сыром ночном тумане...", где перед усталым путником в лесной глуши возникает приветливый огонек:

  

  

  

  ...Изба, окно, герани

  

  

  

  Алеют на окне.

  

  

  

  ...И сладко в очи глянул

  

  

  

  Неведомый огонь,

  

  

  

  И над бурьяном прянул

  

  

  

  Испуганный мой конь...

  

  

  

  "О, друг, здесь цел не будешь,

  

  

  

  Скорей отсюда прочь!

  

  

  

  Доедешь - все забудешь,

  

  

  

  Забудешь - канешь в ночь!

  

  

  

  В тумане да в бурьяне,

  

  

  

  Гляди, - продашь Христа

  

  

  

  За жадные герани,

  

  

  

  За алые уста!"

  Здесь все окрашено сказкой - и таинственная изба в лесу и говорящий, мудрый конь.

  Многое в этих раздумьях порождено биографией самого Блока - и "благоуханной глушью" Шахматова, и "заботой женщин нежной", оградившей его в детстве и ранней юности от "грубой жизни", и самозабвенной отдачей во власть налетевшей любви. Так, говоря о "голосе волн большого моря", услышанном им в книге Л. Я. Гуревич о 9 января 1905 года, поэт пишет автору:

  "Сейчас моя личная жизнь напряжена до крайности, заставляет меня быть рассеянным и невнимательным к морю. Но, верно, там только - все пути".

  "Соловьиный сад" создавался в пору увлечения поэта оперной актрисой Любовью Александровной Дельмас.

  Увидев ее в роли Кармен, поэт стал посещать все спектакли с участием актрисы.

  "Как редко дается большая страсть, - записывал он много лет назад. - Но когда приходит она - ничего после нее не остается, кроме всеобщей песни. Ноги, руки и все члены поют и поют хвалебную песню... есть страсть - освободительная буря, когда видишь весь мир с высокой горы".

  Запев цикла "Кармен", вступление к нему, овеян дыханием этой подступающей бури:

  

  

   Как океан меняет цвет,

  

  

   Когда в нагроможденной туче

  

  

   Вдруг полыхнет мигнувший свет, -

  

  

   Так сердце под грозой певучей

  

  

   Меняет строй, боясь вздохнуть,

  

  

   И кровь бросается в ланиты,

  

  

   И слезы счастья душат грудь

  

  

   Перед явленьем Карменситы.

  Кармен, как молния, озаряет жизнь Хозе невиданным ярким светом, но блеск этот - грозен: любовь к Кармен вырывает Хозе из привычной для него жизни.

  Блок писал Л. А. Дельмас, что ее Кармен "совершенно особенная, очень таинственная".

  Но его собственная Кармен еще более оригинальна. Под впечатлением игры актрисы он создает свою трактовку и образа Кармен и героя, одержимого страстью к ней, но не сливающегося с "пестрой толпою" ее поклонников:

  

  

   Молчит и сумрачно глядит,

  

  

   Не ждет, не требует участья,

  

  

   Когда же бубен зазвучит

  

  

   И глухо зазвенят запястья, -

  

  

   Он вспоминает дни весны,

  

  

   Он средь бушующих созвучий

  

  

   Глядит на стан ее певучий

  

  

   И видит творческие сны.

  

  

  

  

  

  ("Среди поклонников Кармен...")

  В первом письме к Л. А. Дельмас, говоря о своем "гимназическом" поведении (покупке ее карточек), Блок прибавляет, что "...все остальное как-то давно уже совершается в "других планах"...".

  Вот в таких "других планах" и предстает перед нами блоковская Кармен.

  "Все становится необычайно странным", как говорилось в ремарке пьесы "Незнакомка". "Кармен" делается непохожей на обычный цикл любовных стихов, и сама его героиня вырастает в символ "освободительной бури", порыв которой заставляет сердце "менять строй".

  Цикл Блока - это "творческие сны" о Кармен.

  Исчезает не только "рыженькая, некрасивая" женщина, какой многим казалась Л. А. Дельмас вне сцены. Преображается и та, о которой с таким восторгом писала М. А. Бекетова: "Прекрасны линии ее высокого, гибкого стана, пышно золотое руно ее рыжих волос, обаятельно неправильное переменчивое лицо... И при этом талант, огненный артистический темперамент и голос, так глубоко звучащий на низких нотах. В этом пленительном образе нет ничего мрачного или тяжелого. Напротив - весь он солнечный, легкий, праздничный".

  Первая строфа стихотворения Блока "Есть демон утра. Дымно-светел он..." почти воспроизводит этот портрет:

  

  

  Есть демон утра. Дымно-светел он,

  

  

  Золотокудрый и счастливый.

  

  

  Как небо, синь струящийся хитон.

  

  

  Весь - перламутра переливы.

  Но во второй, заключительной строфе героиня словно увидена в каких-то волшебных лучах, обнаруживающих глубинную суть вещей.

  

  

  Но как ночною тьмой сквозит лазурь,

  

  

  Так этот лик сквозит порой ужасным,

  

  

  И золото кудрей - червонно-красным,

  

  

  И голос - рокотом забытых бурь.

  Образ "певучей грозы" не остается просто эффектной молнийной вспышкой во вступлении к циклу, а усложняется и обогащается оттенками, "другими планами".

  Встреча с Л. А. Дельмас в зрительном зале претворяется в стихах Блока во встречу с самой стихией искусства и жизни.

  В знаменитом стихотворении Шарля Бодлера поэт сравнивается с морской птицей, альбатросом, оказавшимся в непривычной для него обстановке:

  

   Так, поэт, ты паришь под грозой, в урагане,

  

   Недоступный для стрел, непокорный судьбе,

  

   Но ходить по земле среди свиста и брани

  

   Исполинские крылья мешают тебе.

  У Блока истинный художник не смешон, а могуч даже во временном "заточении" будней, в окружении зевак и любопытных:

  

  

   В движеньях гордой головы

  

  

   Прямые признаки досады...

  

  

   (Так на людей из-за ограды

  

  

   Угрюмо взглядывают львы.)

  

  

  

  

   ("Сердитый взор бесцветных глаз...")

  Поэт угадывает в своей героине собрата по искусству со всеми его победами и трагедиями. Он с наслаждением впитывает этот высокий дух искусства, как Хозе в повести Мериме, послужившей основой для знаменитой оперы, был взволнован уже тем, что Кармен говорит на его родном баскском наречии. "Наша речь... так прекрасна, - мог бы поэт повторить слова Хозе, - что, когда мы ее слышим в чужих краях, нас охватывает трепет".

  Но и это только один из "планов", в которых происходит действие цикла.

  "Рокот забытых бурь", "отзвук забытого гимна", лев, угрюмо глядящий из-за решетки, - все это тревожащие, влекущие воспоминания о "далеких странах страсти".

  

  

   Ты - как отзвук забытого гимна

  

  

   В моей черной и дикой судьбе.

  

  

   О, Кармен, мне печально и дивно,

  

  

   Что приснился мне сон о тебе.

  

  

   ...И проходишь ты в думах и грезах,

  

  

   Как царица блаженных времен,

  

  

   С головой, утопающей в розах,

  

  

   Погруженная в сказочный сон.

  То, что Кармен видит во сне, остается для поэта "недоступной мечтой":

  

  

   Видишь день беззакатный и жгучий

  

  

   И любимый, родимый свой край,

  

  

   Синий, синий, певучий, певучий,

  

  

   Неподвижно-блаженный, как рай.

  

  

   В том раю тишина бездыханна,

  

  

   Только в куще сплетенных ветвей

  

  

   Дивный голос твой, низкий и странный,

  

  

   Славит бурю цыганских страстей.

  

  

  

  

   ("Ты - как отзвук забытого гимна...")

  Этот рай, где даже ветви сплетены, как руки в объятье, предваряет "очарованный сон" соловьиного сада.

  Уже в этих двух снах любящих - сне героя о Кармен и сне Кармен о своем родимом крае - есть что-то напоминающее прославленное стихотворение Гейне, переведенное Лермонтовым: "На севере диком стоит одиноко..." Еще сильнее проступает это сходство в стихотворении "_О да, любовь вольна, как птица!.._":

  

  

   И в тихий час ночной, как пламя,

  

  

  

  Сверкнувшее на миг,

  

  

   Блеснет мне белыми зубами

  

  

  

  Твой неотступный лик.

  

  

   Да, я томлюсь надеждой сладкой,

  

  

  

  Что ты, в чужой стране,

  

  

   Что ты, когда-нибудь, украдкой

  

  

  

  Помыслишь обо мне...

  

  

   За бурей жизни, за тревогой,

  

  

  

  За грустью всех измен, -

  

  

   Пусть эта мысль предстанет строгой,

  

  

  

  Простой и белой, как дорога,

  

  

  

  Как дальний путь, Кармен!

  Трагически звучит мотив неизбежной разлуки и зовущего поэта "дальнего" крестного пути, который неизменно будет представляться возлюбленной при воспоминании о герое... И это снова роднит цикл с поэмой "Соловьиный сад", где герой расстается с счастьем ради "каменистого" пути, "большой" дороги - жизни.

  Но блоковская Кармен и обитательница "соловьиного сада" совсем не тождественны друг другу. В героине цикла есть еще один "план". Ее образ переливается всеми цветами жизни - "как океан меняет цвет..." Сквозь "дымно-светлый" облик проступает иной, "ужасный", в пушкинском смысле этого слова:

  

  

   ...Лик его ужасен.

  

  

   Движенья быстры. Он прекрасен.

  

  

   Он весь как божия гроза...

  

  

  

  

  

   ("Полтава")

  "Золото кудрей" загорается "червонно-красным" огнем. И в стихотворении "Вербы - это весенняя таль..." пушистая, нежная верба сменяется в конце "страшным" цветом роз.

  Мы снова в том таинственном мире, где, задавшись целью разделить "песни личные" и "песни объективные", "сам черт ногу сломит", как заметил поэт в 1908 году. К циклу "Кармен" в особенности относится сказанное П. Громовым о более раннем стихотворении Блока ("Твоя гроза меня умчала..."): "Метафорический образ грозы тут может и должен прочитываться не только как проявление высокого, всеохватывающего индивидуального чувства; его трагическая сила в том, что индивидуальное самозабвенное чувство должно восприниматься и как одно из преломлений общего вихря, налетевшего на жизнь".

  Стихотворение, о котором говорит исследователь, относится к 1907 году, то есть времени, когда поэт не только испытывал "бурю" страсти, но и слышал "дальние раскаты" только что прошумевшей "грозы" 1905 года.

  "Рокот _забытых_ бурь", "отзвук забытого гимна", лев, томящийся за решеткой, - все это неуловимо играет отблесками воспоминаний и мыслей о "певучей грозе" революции, о "голосе черни многострунном", этом меняющем цвет океане.

  В заключительном стихотворении цикла звучит удивительное - для любовных стихов - признание:

  

   Нет, никогда моей, и ты ничьей не будешь.

  

   Так вот что так влекло сквозь бездну грустных лет,

  

   Сквозь бездну дней пустых, чье бремя не избудешь.

  

   Вот почему я - твой поклонник и поэт!

  Это присяга самому духу свободы, никому не подвластной стихии, "невзнузданных стихий неистовому спору", по словам Аполлона Григорьева, и