Гольдберг Исаак Григорьевич - Гроб подполковника Недочетова

   ИЗ ЛИТЕРАТУРНОГО НАСЛЕДСТВА "СИБИРСКИХ ОГНЕЙ"

  

   Одним из интереснейших прозаиков в литературе Сибири первой половины XX века был Исаак Григорьевич Годьдберг (1884 - 1939).

   Ис. Гольдберг родился в Иркутске, в семье кузнеца. Будущему писателю пришлось рано начать трудовую жизнь. Удалось, правда, закончить городское училище, но поступить, как мечталось, в Петербургский университет не пришлось: девятнадцатилетнего юношу арестовали за принадлежность к группе "Братство", издававшей нелегальный журнал. Ис. Гольдберг с головой окунается в политические битвы: он вступает в партию эссеров, активно участвует в революционных событиях 1905 года в Иркутске. В 1907 году его ссылают сначала в Братский острог, потом на Нижнюю Тунгуску, где пробыл он вплоть до 1912 года. Творческим итогом этой ссылки стала книга "Тунгусские рассказы", где повествуется о тяжелой судьбе эвенков. И хотя печататься Ис. Гольдберг начал рано, известность ему принесла именно эта книга, ставшая для него своего рода аттестатом творческой зрелости.

   Однако подлинный расцвет таланта Ис. Гольдберга начался в 20-х годах. К этому времени автор отходит от политической деятельности и полностью сосредоточивается на литературе. Писателя надолго захватывает героика гражданской войны, борьба против колчаковщины, нашедшие отражение в рассказах "Человек с ружьем", "Бабья печаль", "Попутчик", "Цветы на снегу", "Сладкая полынь" ну и, конечно же, - в большом цикле "Путь, не отмеченный на карте", пронизанном сквозной мыслью о неизбежной гибели колчаковщины. Причин такой "неизбежности", по мысли Ис. Гольдберга, две: могучий натиск восставшего народа Сибири и разложение внутри самого колчаковского воинства. И то, и другое Ис. Годьдбергу удалось художественно убедительно доказать в своих произведениях о гражданской войне и прежде всего в одном из лучших своих повествований "Гроб подполковника Недочетова".

   В центре его - колчаковцы, убегающие от народного возмездия, которые не брезгуют ничем ради спасения своей шкуры и награбленных ценностей. Ис. Гольдберг держит читателя в постоянном напряжении и упругой пружиной интриги с неожиданными ситуациями и ходами, и динамичностью. Вместе с тем каждый из персонажей обрисован им психологически очень точно и глубоко, сущность каждого высвечивается, что называется, до донышка.

   И "Гроб подполковника Недочетова", опубликованный журнале "Сибирские огни" в 1924 году (No 4), и большая часть других рассказов о гражданской войне написана Ис. Гольдбергом в приключенческо-романтическом ключе - ключе, отомкнувшем сердца миллионов читателей, о чем свидетельствуют многочисленные переиздания произведений этого яркого писателя.

   Писал Ис. Гольдберг не только о гражданской войне. Есть у него романы об индустриализации Сибири "Поэма о голубой чашке" и "Главный штрек", роман о колхозном движении "Жизнь начинается сегодня". Они в свое время тоже имели определенный читательский успех. И все-таки в историю литературы Ис. Гольдберг вошел прежде всего как автор оригинальных рассказов о гражданской войне, один из которых мы сегодня вновь воспроизводим на страницах нашего журнала.

  

   Под Иркутском (где, в звенящем морозном январе, багрово плескались красные полотнища) пришлось свернуть в сторону: идти снежным рыхлым проселком, от деревни к деревне, наполняя их шумом похода, криками, беспорядком.

   Отряд растягивался версты на полторы. Скрипели розвальни, на которых наспех был навален военный скарб, тяжело грузли в разжеванном, побуревшем снегу кошевки, где укутанные одеялами, в дохах, озябшие, молча и хмуро сидели офицеры. Позванивали пулеметы на санях, лениво и нехотя волочились два орудия (остатки батареи). И между санями, розвальнями, позади и спереди кошев хмуро шагали солдаты, взвалив на плечи небрежно (как лопаты) винтовки, покуривая и переругиваясь.

   На остановках в деревнях, деревенские улицы загромождались возами, в избах становилось душно, как в бане, над крышами клубились густые дымы. А крестьяне, сжимаясь и присмирев, опасливо поглядывали на гостей, которые вели себя хозяевами: властно, с окриками, не терпя возражений.

   В деревнях съедали всех кур, свиней, били скотину, разоряли зароды сена, выгребали хлеб. А перед уходом сгоняли крестьянских лошадей и, отбирая лучших, сильных, оставляли мужикам своих заморенных, со впавшими боками, обезноженных, умирающих.

   И некоторые хозяева, обожженные отчаяньем (Гнедка уводят!) шли потом следом за отрядом, шли упорно, молчаливо, чего-то выжидая, на что-то надеясь.

   На остановках, в некоторых избах (чаще всего там, где устраивались шумные и дерзкие красильниковцы), вспыхивали песни, звенела гармошка, в избу из избы шмыгали хлопотливые и раскрасневшиеся бабы. И возле таких изб лениво толпились оборванные иззябшие солдаты: слушали, переговаривались, завидовали.

   Рано утром с грохотом, с шумом просыпались, будили хребтовую тишину криками, редкими выстрелами, пением (звонко тянется извилистая нить в морозном воздухе) трубы, конским ржанием. Беспорядочно, обгоняя друг друга, вытягивались на дорогу. И верховые-красильниковцы (с потускневшими черепами и скрещенными костями на обмызганных драных пасхах) наезжали на пеших, злобно скаля зубы и замахиваясь нагайками.

   Выбирались в грохоте, шуме (словно, ярмарка в самом разгаре) из деревни, выходили на узкую, неуезжанную дорогу, взрыхляли снег по ясным чистым обочинам, растягивались грязной, волнующейся, шумливой полосой.

   Шли торопливо, от чего-то уходя, чему-то не доверяя. И порою слышали: над смутным шумом многолюдья, над дорогой, над снежной зимней тайгою вдруг из-за хребта протянется комариный гуд.

   Там, в стороне, ближе к городам, кричали паровозы.

   Тогда почти весь отряд на мгновенье замирал, и жадные уши ловили потерянный и недосягаемый протяжный звук.

   Когда уходили версты две от деревни, из распадков осторожно выходили волки. Они выходили на следы, обнюхивали их; они приостанавливались, слушали, потом снова шли. Изредка они начинали выть - протяжно, глухо, упорно. И на этот вой из новых распадков выходили другие волки, присоединялись к ним, шли с ними, останавливались, выли...

   В деревнях, мимо которых проходил шумным неуемным потоком отряд, слышали этот упорный волчий зык. Деревни настораживались. Деревни суеверно крестились...

  

   В кажущемся беспорядке, висевшем над отрядом, было нечто организующее, спаивавшее всех единой волей, пролагавшее какую-то непреходимую грань в этом хаосе. Были начальники (на которых издали поглядывали злобно и настороженно), был штаб, который вырабатывал невыполнимые планы, который что-то обсуждал, что-то решал. Были начальники отдельных частей, друг друга ненавидевшие, один другому не доверявшие. Были старые кадровые офицеры, кичившиеся своей военной наукой и кастой; были только что произведенные в офицеры, уже нахватавшие чинов, бахвалившиеся личной отвагой и дерзостью. Были привилегированные конные части ("гусары смерти", "истребители"), набившие руку на карательных набегах; были мобилизованные, плохо обученные пехотинцы: одни щеголяли хорошим оружием и были снабжены всем, другие волокли на себе винтовки старого образца, тяжелые и ненадежные, и были плохо одеты, и у них было мало патронов.

   Среди военных в отряде вкраплены были (обветренные, обмороженные, брюзжащие) какие-то штатские. Они тянулись в собственных кошевах-кибитках, у них много было чемоданов и узлов. На остановках они бегали в штаб, горячо разговаривали там, чего-то добивались, о чем-то спорили.

   Среди штатских были женщины. Закутанные в шубы, увязанные платками, шарфами, неуклюжие, неповоротливые - они вели себя на остановках странно неодинаково: одни из них молчали, скорбно и устало устраиваясь на ночлег в жарких пахучих (овчина и кисловатый запах человека) избах, другие хохотали громко, сипло, хохотали беспричинно, ненужно, нерадостно; одни из них скоро засыпали под шубами (или только притворялись), другие же вытряхивались из душных мехов, шалей, шарфов, валенок, рылись в своих чемоданчиках, кричали на прислуживавших баб, звенели посудой и смехом и угощали офицеров (до поздней ночи, до утра) плохим вином и любовью...

   И все-таки в хаосе этом, в этом беспорядке было нечто, сковывавшее всех единой волей: страх.

   Он катился оттуда, с линий, от городов, от железной силы, выросшей незаметно, беспощадной, не знающей удержу. Он выползал отовсюду: из распадков, из-за хребтов, где чудился неприятель, из черных затопленных в снегу гумен, настороженных, таящих измену. Сзади катился он - где поражение, где погребены надежды. По пятам шел он. И он крепил всех в отряде упорной, волнующей, безоглядной мыслью: пробиться вперед! только бы пробиться вперед! на восток!

   Эта мысль поддерживала в отряде необходимую дисциплину, она укрощала разгоравшиеся страсти; она до поры до времени примиряла брезгливых кадровых полковников с выскочками капитанами; она держала в каких то границах гусаров смерти; она позволяла женщинам с беспричинным (или, быть может, от какой-то большой неназываемой причины?) смехом расплескивать его только ночами в закрытых крестьянских избах.

   Она диктовала необходимые в походе мероприятия: выставлялись дозоры, наряжались патрули, была разведка. К патронным ящикам, к пулеметам, к уцелевшим орудиям и к запасу снарядов наряжались караулы. И у избы, где располагался штаб, становилась охрана, дежурили вестовые, мерзли в седлах ординарцы.

   Выставлялись караулы не только к военным снарядам.

   На крепких розвальнях (в походе они располагались сразу же вслед за штабом) крепко уложены были зеленые ящики. Пять аккуратных, прочно сбитых, замкнутых, опечатанных ящиков. К этим розвальням ставили усиленный караул. И называлось то, что так тщательно охранялось: архив, документы отряда...

   Адъютант штаба часто осматривал замки и печати у этих ящиков. В походе к ним часто подъезжал кто-нибудь из старших. И караулу было наказано строго-настрого никого не подпускать к ним ни в пути, ни на остановках.

  

   И хотя еще не было на этом пути встречи с неприятелем, но были уже жертвы похода: умирали слабые, не переносящие острых стуж, обессиленные болезнями; заболевали огненным недугом и быстро сгорали. Мертвых сваливали на возы с кладью, довозили до деревни и наспех рыли неглубокие могилы в каменной, промерзшей земле.

   Но когда умер, недолго прохворав, подполковник Недочетов, тело его не оставили в ближайшей деревне, а повезли с собой в дальний поход.

   Может быть, и подполковника Недочетова тоже зарыли бы где-нибудь на сиротливом деревенском кладбище, но вмешалась вдова, Валентина Яковлевна. Она сдвинула брови, сжала тонкие обветренные губы и, разыскав кого-то из главных, сурово сказала:

   - Я считаю, что заслуги Михаила Степановича достаточны для того, чтобы вы не бросали его здесь, по дороге... Я требую, чтобы тело было доставлено на восток...

   И в этот же день был сколочен крепкий гроб, обит черным сукном (из запасов штаба), изукрашен крестом из позументов. В гроб положили подполковника Недочетова, осветили свечками, упокоили молитвами (при отряде шел молодой молодцеватый поп), а потом гроб с телом уставили на розвальни, приставили почетный караул и вместе со всем нужным и ненужным скарбом отряда повезли по узким, бесконечным, незнаемым дорогам.

   За гробом, укутанная, неподвижная, молчаливая, поехала Валентина Яковлевна, вдова.

   В штабе посердились, поворчали.

   - Фантазия!.. Везти труп бог знает в какую даль?.. Можно было бы похоронить с честью в пути-и дело с концом!.. Подумаешь - какие нежности!

   Но нашелся кто-то хитрый, предусмотрительный, умеющий постигать вещи в самой сущности их.

   - Нет, не скажите,-заметил он:-это даже очень хорошо, это дает некоторое, знаете ли, настроение: боевой отряд, трудности похода, а между тем - останки героя не брошены, а бережно охраняются в родной боевой семье... Это многого стоит!..

   В штабе фыркнули, покривились, но к словам этим прислушались, подумали - усилили почетный караул у гроба подполковника Недочетова.

   Вдова гуще сдвинула тогда брови и сухо пошевелила тонкими обветренными губами.

   На стоянках сани с гробом вкатывали под навес того двора, где останавливался штаб (тоже как отличие мертвому), и вдова долго оставалась на морозе возле коченеющего в гробу мужа и только со второй сменой уходила коротко вздремнуть в отведенную ей избу.

   Часовые зябко переступали с ноги на ногу и тоскливо ждали смены. Изредка они поочередно (их было двое) притуливались к саням, устраивались у гроба и воровски, оглядно дремали. Они порою перекидывались замечаниями, ворочали ленивые мысли. Со всех сторон зимней ночи ползли на них шумы: длинное тело неуклюжего, многоголового отряда дышало разноголосо, многозвучно. Лаяли потревоженные собаки. Их пугало многолюдье. Они убегали за огороды и оттуда злобно рычали и повизгивали.

  

   Со всех сторон ползли шумы. Но в душные избы, где пылали свечи, где фыркал желтый самовар и в клубах пара трепетали тени, эти шумы не вползали: там зарождались, крепли и ширились свои шумы и грохоты.

   У адъютанта штаба, занимавшего избу вместе с двумя другими офицерами, хохотали и взвизгивали гостьи: Лидка Желтогорячая и Королева Безле. Лидка Желтогорячая взгромоздилась на колени к адъютанту и поила его ромом из чайного стакана. Адъютант поматывал головой, захлебывался, но жадно пил. Лидка взвизгивала, наклоняла низко голову к подобранным коленям; обнаженные ноги желтели, поблескивало кружевное белье.

   Королева Безле сидела на скамейке между двумя офицерами, которые сосредоточенно и молча мяли ее пышные груди, хлопали по широким бедрам, мясистым коленям и силились расстегнуть тугой лиф.

   Адъютант выпил ром, утер рукой рот и спихнул со своих колен Желтогорячую, которая, остро вскрикнув, забарахталась на полу.

   - Нахал ты? - полушутя (а в глазах зеленые искорки!) ругалась она. - Офицер, а никакого понятия!.. Разве так с женщинами обращаются!..

   - Да ты вовсе не женщина? - похохотал один из офицеров. - Ты, наверное, никогда женщиной и не была!..

   Желтогорячая поднялась с полу, подперла бока руками и вызывающе оглядела всех.

   - Ты, Поручик-голубчик, не задавайся!.. Я, милый, и сама знаю, что проститутка... Да не тебе о том судить...

   Вялая толстая Королева Безле беспокойно повозилась, поерзала на скамейке и сдобно сказала:

   - Перестань, Лидуша!.. Не порти веселья господам офицерам...

   Адъютант тяжело поглядел на обеих женщин - сначала на толстую, потом на Лидку Желтогорячую - и зло оскалился:

   - То есть, это как - не ему о том судить?.. 0бъясни-ка, тварь!?

   Королева Безле отпихнула от себя обоих офицеров и стремительно двинулась к адъютанту.

   - Жоржинька!-ласково и увещевающе проворковала она и положила обнаженные пухлые руки ему на плечи. - Не знаешь, разве, ты? Лидку, болтушку эту... Спроста это она! Так, с дуру...

   - С дуру, - пробормотал адъютант и потерся плохо бритой щекой о вялую, припудренную шею Королевы Безле. - Пусть поменьше дурит... Поменьше...

   Лидка села на место толстой, между двумя офицерами, а Королева притиснула адъютанта к стенке и тяжело опустилась вместе с ним на широкую лавку.

   За дверью кто-то повозился. Она скрипнула, приоткрылась, в избу заклубились морозные дымы. Вошел солдат.

   - Тебе что? - раздраженно спросил адъютант, отваливаясь от женщины.

   - Так что его высокоблагородие господин полковник Шеметов изволили приказать звать вас в штаб...

   - Зачем?

   - Не могу знать.

   Адъютант нехотя поднялся, разыскал свой полушубок, опоясался ремнями, пристегнул шашку, маузер. Ушел.

   Желтогорячая выждала, когда закрылась за ним дверь, и злобно кинула...

   - Форсит Жоржинька, а перед Шеметовым хвостом бьет... Задницу ему лижет... Герой!..

   Оба офицера захохотали. Но толстая недовольно сморщила маленький носик (смешной такой на полном рыхлом лице) и укоризненно покачала головой.

   - Язычок же у тебя, Лидуша! Перестала бы... Ни к чему это.

   - Пусть он не задается! - разжигая в себе гнев, упрямо огрызнулась Желтогорячая. - Все знаем, какой он субчик. Только интригами, да плутнями держится, а туда же... Сукин он сын, а не офицер!.. Да и вы, - обернулась она к хохочущим офицерам: - сволочи, а не офицеры!..

   - Перестань!-миролюбиво сказал поручик. - Перестань лаяться!

   - Полайся, полайся!-вспыхнул второй офицер (молоденький тонкоусый). - Недолго ведь - разложим, да поучим ремнями!..

   Желтогорячая покривилась (еще бы крикнуть обидное что-нибудь!), смолчала и пошла к столу, где в беспорядке валялись закуски, где раскрошен: был хлеб и пролито вино.

   Было тихо в избе (офицеры устало жались к толстой, Желтогорячая, пьяная, прислонилась к столу; ночь поздняя стояла), когда, треснув дверью, вошел адъютант. Он сердито сбросил с себя ремни, оружие, кинул полушубок: на лавку и по-хозяйски, властно сказал:

   - Вы, феи, отправляйтесь-ка к чертям!..

   Женщины встали, двинулись к своим шубам, шалям. Стали молча одеваться.

   Поручик, недовольно усмехнувшись, спросил:

   - Что-нибудь случилось?.. Зачем звал?..

   Адъютант оскалился (такая неудержимая привычка была: скалить крепкие белые зубы в гневе) и нехотя:

   - Опять у замков часовые возились... у ящиков...

   - У зеленых? - встревожился поручик.

   - Ну да, с архивом...

   Желтогорячая неискренне, деланно захохотала.

   - Ты чего? - обернулся к ней адъютант.

   - Да смешно мне!.. "С архивом?" Кому вы очки втираете?.. Денежки там в ящиках-то! Золото!..

   Адъютант быстро шагнул к Желтогорячей и крепко схватил ее за руку. Женщина вскрикнула и присела от боли.

  - С архивом! Понимаешь: с архивом?..-тиская и закручивая ей руку, приговаривал он.-Так и запомни: с архивом?.. А если еще будешь болтать - так отправлю к тем... к часовым...

  

   Когда пьяная, кутящая компания уставала от хмельного веселья и едкая, опасная (таящая в себе взрывы) тоска наползала на кутящих, было одно средство взбодрить, пришпорить разгул: заставить толстую рассказать, когда и почему прозвали ее "Королевой Безле".

   Она сразу наливалась кровью, свирепела, отдувалась. Она сначала сердилась и поглядывала на всех исподлобья, враждебно. Но ее улещивали, ее уговаривали, к ней подыгрывались.

   - Ну же, голубушка, плюньте на все, берегите здоровье? Расскажите про того нахала...

   И она сдавалась.

   - Сволочи вы все мужчины, - укоризненно качала она головой. - Уж такие сволочи?.. Я, думаете, не понимаю? Я все очень даже хорошо понимаю... Я тогда девчонкой была. У меня, ведь, отец прокурором был. Если б не мужчины - я бы теперь какая грандам была?.. Меня поручик один скрутил... Ну, да это не главное... А вот, когда я в Самаре в кафешантане выступала, я в гусарском ансамбле очень даже большой успех имела... В ментике, в трико, сапожки...

   - Это с твоими-то ляжками, Королева Безле??.. Хо-хо?..

   - Вас ляжками-то только и проберешь, гады?.. Не буду рассказывать?..

   - Ну-ну, голубушка? Не будем больше, не надо, господа, перестаньте?..

   - Да... Успех у меня был большой... И устроили интеллигенты бал. Доктора, адвокаты, два писателя... Кабинет большой заняли, сервировка, цветы. Меня - хозяйкой бала. Я - представительная, интересная... Пили, шалили. А тут писатель один, газетный, бумагомарала проклятый, вьется вокруг меня, гадости всякие шепчет. Потом, когда речи стали говорить, застучал ножиком по тарелке: "Хочу, говорит, речь в честь Марии Вечоры" (это у меня псевдоним такой был шикарный). Ну, встал; я обрадовалась. Он начал - городил, городил - смешное да веселое, а потом: "Подымаю, говорит, тост за нашу очаровательную, породистую Королеву Безле". Зааплодировали все, меня поздравляют, хохочут: "Королева Безле! Королева Безле?" Так до конца ужина. Под конец кто-то и спроси: "А это что же за королева такая Безле? историческая?" Хохочет негодяй: "Да, да, - говорит, - историческая!" А доктор один смеялся, смеялся, прищурил глаза и говорит: "А ну-ка, разберите что это будет: "Королева безле?" Как это он раздельно сказал - все сразу и сообразили: без "ле" королева-это корова!.. Я тогда заплакала даже от обиды. Вот какой негодяи!..

   - Ну, а потом?

   - А потом, как пошла я за армией, бросила старый псевдоним - черт с вами: берите меня Королевой Безле!.. Только в Омске чуть скандал грандиозный не вышел. Кутила я с красильниковцами. Ребята денежные, щедрые, только хамы уж очень. Все шло отлично, как следует, да подвернись штабной какой-то. Пьяный уж, мокренький откуда-то прикатил. Услыхал, что меня королевой все называют, взбеленился: "Не позволю, говорит, чтоб величество оскорбляли!.. Изрублю!.. Большевики!" и полез с шашкой. Еле уняли его... успокоился... А утром - вызвали меня к коменданту, допрос: почему королевой именуюсь? Откуда такая королева Безле?.. Вот умора!.. Монархисты!..

   Как-то уж в этом походе по таежным проселкам Королеву Безле спросили:

   - А ты не монархистка, королева?

   Женщина вскинула голову, подперла руками мощные бока и гордо ответила:

   - Нет!.. Я-революционерка!..

   Полупьяные офицеры посмеялись шутке, но женщина обиделась.

   - Вы не гогочите!.. Я - серьезно... Я ведь вас всех ненавижу! Всех!..

   Королеву одернули, прикрикнули на нее, пригрозили:

   - Если б ты не пьяная, да не женщина - так живо попала бы в расход!..

   А позже, уже под утро, когда Королева Безле укладывалась в своей избе спать, Желтогорячая, превозмогая тяжелую сонливость, сказала ей.

   - Вот ты, Маша, всегда меня ругаешь, что я задираю офицеров - а ты? Разве так можно?.. Ты знаешь на что они способны?..

   - Я знаю, - вяло сказала Королева. - Я, Лидуша, не сдержалась... Во мне ведь все кипит... Я и не рада, что увязалась с ними... Я, Лидуша, ненавижу их...

   - За что их любить? - зевнула Желтогорячая. - Нам если любить кого, надолго ли нас хватит...

   - Нет, я не про это. Я их ненавижу за все их повадки; за злобу ихнюю... Как они, Лидуша, с крестьянами расправлялись!..

   - Ну, - еще раз зевнула Желтогорячая (разговор какой неинтересный; спать хочется) - так ведь то красные... большевики. Как же иначе?

   - А они хуже большевиков! Хуже! - вспыхнула Королева и грузно завозилась на постели. - В тысячу раз хуже!..

   - Тише ты, сумаcшедшая! - оробела Желтогорячая - и сползла с нее сонливость. - Совсем ты, Маша, сдурела!.. Тише!..

   - Не бойся... никто не услышит... А, веришь ли, - не лежит у меня сердце дальше с ними тащиться... Куда мы тянемся, зачем?..

   - Ну-ну! Не глупи! Доберемся до Читы, а оттуда в Харбин... Там такие шантаны! Там иностранцев полно!.. Сама же все радовалась...

   - Не знаю я теперь... Дико у них... Донесем ли мы, Лидуша, кости целыми до Харбина?..

   - Посмотрим... Давай лучше спать...

  

   - Георгий Иванович, вы сами допрашивали часовых?

   - Сам, господин полковник!

   - Ну и?..

   - Сначала отпирались: "Знать ничего не знаем!" - а когда я принажал, один разнюнился: "Простите! на деньги позарился! на золото!.." Я спрашиваю: "Откуда узнали, что деньги в ящиках?" -"Ребята, говорит, болтали..." - Какие ребята?" - "Да, почитай, весь обоз!"...

   - Вот как!..

   - Да, очевидно, все разнюхали...

   Полковник Шеметов нервно прошелся по избе и помолчал. Адъютант, остро поглядывая на него, следил.

   - А ведь это неладно! - озабоченно сказал полковник. - ак вы, Георгий Иванович, полагаете?

   - Куда уж тут ладно!.. Весь отряд узнает - большие могут нам быть, полковник, неприятности... И так люди ненадежны, болтают... Было несколько случаев дезертирства... Вчера арестовали подозрительного типа, на жида смахивает...

   - Расстреляли?

   - Разумеется...

   Снова помолчали. Полковник щелкнул портсигаром, угостил адъютанта папироской, сам взял. Закурили.

   - Какие меры, по-вашему, помогли бы? - затянувшись и окутав себя дымом, спросил полковник.

   - Какие?.. Нужно, по-моему, деньги из ящиков переложить в другое место.

   - Ну, а там, в другом месте, не разнюхают разве?.. Нет, это не план.

   - Простите, полковник, нужно найти такое место, где бы не разнюхали.

   - Но какое?..

   - Подумаем... Найдем.

   - Подумайте.

   В избе было жарко. На крашеном деревянном столе ярко горела штабная лампа-молния. Где-то за стеной, на хозяйской половине гудели голоса. За заиндевелым окном грудилась морозная голубая ночь.

   Адъютант прошелся по избе и мягко (чуть-чуть согнув ноги в коленях) сел на скрипучую табуретку у стола. Полковник полулежал на диване. Над ним весь угол был заставлен, завешан иконами. Табачный пахучий дым тихо плыл вздрагивающими, вьющимися лентами: над огнем, над головами,. возле иконописных ликов.

   Нарушая неожиданно молчание, адъютант перегнулся (тонко скрипнула табуретка) к полковнику и вяло улыбнулся:

   - Я, собственно говоря, полковник, уже составил план... Я только боюсь, что вы из предрассудка откажетесь от него...

   - Что такое? Какой план?-оживился полковник. - Если хороший - валяйте смело!

   - План хороший!-снова покривил ад'ютант губы вялой улыбкой.

   - Ну!?

   Адъютант встал с табуретки, прошелся, остановился перед полковником:

   - Видите ли... С нами следует при почетном карауле тело подполковника Недочетова... В условиях войны вообще не полагается пускаться в такие сентиментальности, но вдова полковника настояла, и мы принуждены были взять труп с собою... Мертвым, собственно говоря, все равно где гнить. А гроб - место надежное...

   - Что такое? - вскинулся полковник, перебивая адъютанта. - Вы полагаете...

   - Виноват, полковник, - вот вы и недовольны... Я предупреждал...

   - Но, постойте, постойте! Что же вы это предлагаете?.. Положить к мертвому в гроб...

   - Нет, не к мертвому, а вместо мертвеца... Вместо мертвеца!..

   - Фу-у! какая гадость!..

   Полковник взволнованно встал на ноги и ненужно застегнул пуговицы своего френча:

   - И как вам, Георгий Иванович, такая гадость в голову пришла?

   Адъютант снова вяло улыбнулся и промолчал. И когда полковник, немного успокоившись, опустился на диван, он выпрямился, ловко составил (хотя и в валенках) каблуки вместе, носки врозь и деревянно, по-военному, отчеканил:

   - Честь имею кланяться, господин полковник!

   - Постойте, погодите, Георгий Иванович! - болезненно поморщился полковник и растерянно поершил коротко остриженную голову. - Не торопитесь...

   - Слушаюсь!

   - Ах, оставьте этот тон, Георгий Иванович! - с кислой гримасой произнес полковник.-Говорите толком, советуйте... Разве нет иного выхода?..

   - Нет, полковник!..

   - Решительно никакого?..

   - Решительно!..

   - Но, боже мой!.. Как решиться... Нет, нет! Это так... недопустимо! Это прямо кощунство!..

   - Ничего подобного, полковник. Это только крайнее средство. На войне - как на войне.

   - Но, как практически?.. Как, наконец, быть с вдовой? Она такая решительная дама!

   - Предоставьте это дело мне, полковник. На мою ответственность.

   - Ах, голубчик! Я, право, не знаю, как быть... Это так необыкновенно, так неприятно...

  - Это необходимо, полковник. Совершенно необходимо!..

  

   Валентина Яковлевна, вдова, была тревожно изумлена, когда вечером на стоянке в большом селе гроб подполковника был перенесен в обширный амбар, из которого выкинули крестьянский скарб. И когда ее не пустили в этот амбар (куда зачем-то перенесли и зеленые ящики), она кинулась к полковнику. Но полковник был занят и ее не принял. Вышел к ней адъютант, любезный, ласковый, обходительный.

   - Не беспокойтесь, сударыня! Мы решили дать передохнуть караулу и объединили два поста в один. На следующей стоянке все будет по-старому - Но почему меня не допускают к гробу?

   - По уставу. Посторонним ни в коем случае нельзя быть возле охраняемого ценного полкового имущества...

   - Там тело моего мужа! - вспыхнула вдова.

   - Там ценные документы, сударыня, и мы не вправе нарушать устав...

   Адъютант был любезен, учтив, предупредителен, но в серых глазах его крылось непреклонное, неумолимое. Женщина молча повернулась и ушла. Рассказывая об этом полковнику, адъютант озабоченно щурил глаза.

   - Вы думаете-она о чем-нибудь подозревает? - встревожился полковник.

   - Нет... но вообще барынька хлопотливая... Задаст еще она нам беспокойства!

   - Что же делать?

   Адъютант усмехнулся:

   - Надо доделывать дело до конца.

   - Как?

   - Не мешало бы завтра пораньше перед выступлением панихиду по болярину Недочетову соорудить...

   - Циник вы!.. Ах, какой циник!

   - Я говорю серьезно, полковник. Это убило бы всякие подозрения и у барыньки и у других.

   - Я не могу согласиться на это, Георгий Иванович!

   - Вы должны согласиться... Представьте, что вдова сама захочет...

   - С вами невозможно спорить!

   - Я прав, полковник! Вы сами понимаете, что я прав...

   Утром (серый зимний рассвет только-только разгорался) молодцеватый полковой поп со стариком деревенским налаживались в плохо топленой церкви служить панихиду. Пришли господа офицеры, наряжена была воин­ская часть. Явились женщины: вдова и среди других Королева Безле и Лидка Желтогорячая. У полковника разболелась голова, он в церковь не пришел.

   Накадили густо ладаном, запели. Вдова опустилась на колени возле гроба.

   Желтели огоньки свечек. Шелестели шаги, сипло звучали слова молитв; в толпе кашляли, сморкались.

   Адъютант стоял впереди остальных (немного сбоку вдовы), затянутый, строгий и торжественный, как на параде (только валенки портили весь шик). Он умеренно, но неторопливо и набожно крестился. Он не глядел по сторонам и весь, казалось, ушел в службу.

   Желтогорячая слегка толкнула толстую и тихо сказала ей.

   - Жоржинька-то, гляди, какой богомольный!.. Видно, чем-то бога хочет обмануть!..

   - Тише... не мешай!..

   После панихиды, когда четверо солдат взялись за гроб, вышла заминка. Гроб оказался не под силу четверым. Адъютант злобно сверкнул глазами, шагнул к гробу и взялся помочь; вслед за ним ухватился за гроб еще один офицер, испуганно и многозначительно взглянувший на адъютанта.

   В толпе солдат пошел легкий говор:

   - Отяжелел покойник!

   - Отсырел, оттого и тяжельше стал...

   - С морозу это... В топленую церкву втащили - он и запотел...

   У выхода, на кривой занесенной снегом паперти, вдова оглянулась на адъютанта и, чуть дрогнув бровями, сказала:

   - Спасибо вам!..

  

   Преимущественным правом на Желтогорячую эти дни пользовался адъютант Георгий Иванович. Она могла кутить со многими (в его обществе), с ней могли обращаться свободно, бесцеремонно и бесстыдно другие, но ночевать когда он хотел, она оставалась только с адъютантом. И здесь у адъютанта после туманной пьяной ночи, Желтогорячая мгновеньями обретала над ним какую-то кратковременную, вспыхивающую власть - власть женщины Адъютант, разомлев от кутежа, истомленный близостью женщины, становился безвольным, вялым, податливым, совсем иным, не тем, каким бывал в штабе среди офицеров, в отряде. Желтогорячая умела пользоваться этой расслабленностью Георгия Ивановича. Она сама тоже преображалась - делалась сдержаннее, скромнее, скупее на ласки. Она доводила в эти мгновенья адъютанта своей сдержанностью и холодностью до унижении, просьб тихой покорности. Искусная в любовном ремесле, она овладевала невоздержанным, жадным до ласки мужчиной полностью - и, незаметно для него, мстила ему за все, что переносила от него на людях, во время кутежей.

   Глубокой ночью, после панихиды, она сидела возле адъютанта, который тянул ее к себе, задыхаясь и пьянея.

   - Постой! - равнодушно говорила она. - Я устала... Лежи спокойно...

   - Ну, приляг! Только приляг, Лидочка!.. Только приляг!..

   - Оставь!.. Я посижу. Я говорю тебе - устала... Ты лучше вот что ска­жи: скоро конец этой собачьей жизни?

   - Ложись, Лидочка... Скоро. Вот только перемахнем через Байкал.

   - Мне надоел этот поход. Грязно, кругом вшивые, тою и гляди, сыпняк поймаешь!.. Теперь бы ванну душистую с одеколоном принять, в постель чистую, свежую, чтоб электричество...

   - Потерпи, все будет!

   - Да когда же?..

   Желтогорячая встала, отошла от адъютанта; он сел на лежанке и жадно тянулся взглядом за нею.

   - Скоро!.. Ты зачем ушла?.. Пойди сюда, цыпленок! Пойди!..

   - Ах, оставь!.. Слышишь, мне надоели эти грязные чалдонские избы, холода, ухабы...

   - Только переберемся через Байкал - и там все наше!

   - А у тебя денег хватит, чтобы там с треском пожить?

   - Хватит!.. Да иди же сюда, Лидочка!

   - У тебя свои есть, или ты про те, которые в ящиках?

   - В ящиках никаких денег нет!..

   Желтогорячая подошла к адъютанту ближе и сердито закричала:

   - Ты мне эти фигли-мигли не строй!.. Ты другую дурочку найди и морочь.

   - Да верно, Лидочка, ей богу, там уж денег нет!

   - Нету?!. А куда же они делись?

   Она подошла еще ближе, и адъютант ухватил ее за бедра и притянул к себе.

   - Ложись! - шепнул он.

   - Подожди... Минуточку подожди! - Придушенно ответила она, не вырываясь от него, податливая, отдающаяся. - Где же они, Жоржик, эти деньги?

   - Ты только дай честное слово, побожись, что никому, ни одной душе не скажешь!

   - Ей богу!..

   - В гробу они!..

   - В гробу?!

   - Ну да, вместо подполковника... Да ляг же!..

   Вся напружинившись, Желтогорячая выпрямилась, зажглась любопытством, жадным, неудержимым:

   - А тело? Тело куда дели?..

   - В Максимовщине, в селе где-то похоронили... Да оставь же!.. Иди, иди ко мне!..

   - Ты расскажи!.. Ты все расскажи! - горела Желтогорячая. Но сдавалась, чуяла, что все скажет, что не уйдет он от нее.

   - Потом...-сухим, жарким шепотом вскинулось, метнулось к ней. -

   Потом!..

   Он сильно сжал ее, и она замолчала, поникла, отдалась...

   Потом усталый, размягченный, сонный он рассказал ей, как все было.

   Желтогорячая лежала, поблескивая глазами и хохотала.

   - Ах ловко!.. А эта честная давалка, вдовушка-то, какие поклоны перед гробом отмахивала!.. Вот умора!..

   Потом, посмеявшись вдоволь, она примолкла, подумала и по-иному (и глаза потемнели у нее) сказала.

   - Ну и сукины же дети вы с полковником!.. Ни черта вы не боитесь, ни бога!.. Ах, сволочи!..

   - Не ругайся, Лидочка! - вяло и почти засыпая, просил адъютант.

   И совсем сморенный сном, но, борясь с ним, он вспомнил:

   - Ты смотри - никому ни слова, ни единой душе!..

   - Слыхала... Ладно!..

   Утром, устраиваясь в кошеве с Королевой Безле, Желтогорячая шепнула ей:

   - Ну, Маруся, и новость же я тебе расскажу - пальчики оближешь!..

   И рассказала все, что узнала от адъютанта.

   Толстая вся затряслась, заколыхалась от гнева.

   - Ах они гады, мерзавцы!.. - заругалась она. - Да ведь это на что же похоже? Ведь это издевательство! Им не грех так гадиться над покойником? Над вдовой так насмехаться!? Ах, гады, гады!..

   - Да будет тебе!.. - испугалась Желтогорячая. - Тебе ничего рассказывать нельзя!.. Ты не вздумай болтать!.. Слышишь - чтоб никому!..

   - Ах, гады, гады!..

  

   Четверо сидели в розвальнях и уныло зябли. Впереди и сзади тянулись кошевы, сани, розвальни, скрипело, ухало, клубилось от многолюдья.

   Четверо примащивались все поудобней, уминали под собою ломкую жесткую солому, запахивали полы шинелей, полушубков, похлопывали руками, отдувались.

   Мороз позванивал в густом неподвижном воздухе. Мороз оседал крохотными жемчужинами на волосах, на одежде, на стволах винтовок.

   Четверо были - три солдата и Роман Мельников. У Романа в Максимовщине забрали в обоз трех лошадей, и он решил попытаться сохранить их: пошел за ямщика, авось выбьются лошади из сил, и он подберет их, спасет.

   Солдаты хмуро молчали и думали о чем-то своем. Роман тоже думал, но молчать не мог.

   - Эка вас сила-то какая прет! Неужто большевикам накласть не могли? А теперь вот какую дорогу отломать надобно...

   Солдаты молчали.

   Роман под