Жихарев Степан Петрович - Записки современника. Дневник чиновника

так жалостно, что князь Ш**, не выдержав, усмехнулся и сказал ему: "Ну что ж? знай свое, мечи да и только". Банкомет повиновался, и чрез несколько абцугов трефовая десятка проиграла Измайлову. Окружающие его, Кобяков, Шаховской и другие, стали шептать ему на ухо, что не перестать ли, потому что, кажется, не везет; но этого довольно было, чтоб совершенно взволновать Измайлова, который все любит делать наперекор другим; он схватил новые карты, выдернул из средины червонную двойку и сказал: "Полтораста". Банкомет помертвел и остолбенел: минуты две продолжалась его нерешимость, бить или не бить страшную карту, но князь Ш**, искусный пользоваться благосклонностью фортуны, опять ободрил своего собрата: "Чего испугался? не свои бьешь". Князь У** заметал: долго не выходила поставленная карта, и все присутствующие оставались в каком-то необыкновенно-томительном ожидании, устремя неподвижные взгляды на роковую карту, одиноко белевшуюся на огромном зеленом столе, потому что другие понтеры играть перестали. Наконец, князь У**, против обыкновения своего, стал метать, не закрывая карт своей стороны, и - червонная двойка упала направо. "Ух!", - вскрикнул банкомет. "Ух!", - повторили его товарищи. "Ух!", - возгласила свита Измайлова, но сам он, не изменившись в лице и не смутившись ни мало, отошел от стола, взял шляпу, поклонился хозяевам и примолвил: "До завтра, господа: утро вечера мудренее", вышел вон из залы гораздо бодрее, нежели вошел в нее. Тут начались совещания: надобно ли будет на другой день продолжать метать ему банк или удовольствоваться одним настоящим выигрышем. Большинством голосов присудили метать до миллиона, но проигрывать не более настоящего выигрыша.

   На другой день был знаменитый бег, и стечение народа было чрезвычайное. Московские охотники собрались любоваться на "Красика", принадлежащего родственнику графа Орлова, Лопухину, лошадь отличную во всех отношениях, как по быстроте и правильности бега, так и по красоте. Эту лошадь, настоящий охотничий алмаз, как ее называют, покамест держали под спудом, показывали не всякому, а некоторым только охотникам по выбору, и проезжали не иначе как по утрам. Она поручена в наездку толстяку купцу Буренину, известнейшему в Москве ездоку и страстному охотнику. "Красику" назначали цену баснословную: говорили, что и шесть тысяч рублей ему не цена, и что, кроме Измайлова, купить его некому. {Автору "Дневника" удалось видеть "Красика" у Измайлова в селе его Хитровщине, в 1814 г. Он точно был необыкновенно красив и, несмотря на свои 15 лет, бегал еще резво и сильно. Позднейшее примечание.}

   Эти слухи дошли до Льва Дмитриевича, который тотчас смекнул, что покупка этой лошади в такое время, когда он проигрался и когда о подвиге его затрезвонила вся Москва, может быть для него очень кстати, потому что заставит переменить направление общей болтовни и забыть о его проигрыше, преувеличенном вдесятеро и занимавшем публику гораздо более, нежели его самого. Он купил "Красина" тут же на бегу за семь тысяч рублей, а вечером отправился опять на игру к князю У**.

   Долго продолжалась игра, но Измайлов как будто не решался принять в ней участие. Только после ужина придвинулся он к столу и поставил на две карты 75 тыс. руб. Банкомет был бодрее и уже без робости метал карты. Обе карты выиграли Измайлову; он загнул их и сказал: "На следующую талию". Князь У** стасовал карты и приготовился метать. Измайлов поставил две новые карты и, не взглянув на них, загнул каждую мирандолем. По второму абцугу он вскрыл одну карту, которая оказалась десяткою и уж выигравшею соника; он перегнул ее и, сказав: "По прокидке", вскрыл между тем другую карту, которая тоже оказалась десяткою и, следовательно, также выигравшею, он перегнул ее и положил на первую очень покойно, как будто дело шло о десятке рублей, а не о Деднове {Знаменитое село по рязанской дороге, на Оке, принадлежавшее Измайлову. Позднейшее примечание.}, с которым он, в случае дальнейшего проигрыша, решился расстаться. У князя У** заходили руки, но делать было нечего: карты поставлены мирандолем и отступиться не было возможности. После нескольких абцугов десятка опять выиграла: банкомет бросил карты и встал из-за стола, а Измайлов прехладнокровно предложил загнуть еще мирандоль, но банкометы не согласились. "Ну, так мы квиты", - сказал Измайлов и тотчас же уехал домой, где, по случаю покупки "Красика", дожидались его многие охотники с поздравлениями и цыгане с своими молодецкими песнями и плясками.

   Наша белокаменная держится старинного своего правила: делу время и потехе час. И милиция и карточная игра идут своим чередом. Только не чересчур ли, родная, распотешилась? В прошедшем месяце писали и нынче приезжие рассказывают, что в Москве, от множества съехавшихся со всех концов России помещиков, появился такой прилив денег, что не знают куда их девать, а с тем вместе и воинственность престрашная: все так и рвутся на службу.

  

   10 марта, воскресенье.

   Вчера у Хвостова познакомился с Гнедичем. Он, кажется, человек очень добрый и не даром любил его Харитон Андреевич, но уж вовсе невзрачен собою: крив и так изуродован оспою, что грустно смотреть. Он убедительно приглашал меня к себе и жалел, что далеко живем друг от друга: квартира его у Знаменья на самом конце Невского проспекта. "Мы с вами не чужие, - сказал он, - оба университетские, и вот вам рука на всегдашнее братство". Я извинился, что не успел быть у него с Алексеем Петровичем. "Да, Юшневский мне сказывал, - продолжал он с усмешкою, - что вы не хотели знакомиться со мною по случаю какого-то беспорядка ваших мыслей, но я надеюсь, что теперь вы, по собственному выражению вашему, совсем перемытились". Я покраснел и внутренно разбранил Юшневского за его нескромность. Гнедич читал свой перевод седьмой песни "Илиады", перевод мастерской, {Автор "Дневника" так думал в то время и сознается в своем заблуждении. Позднейшее примечание.} с греческого подлинника, и, по общему мнению, ничем не хуже перевода первых шести песен Кострова, которого Гнедич может назваться достойным продолжателем. Слушатели были в восхищении. Гнедич читает хорошо и внятно, только чуть ли не слишком театрально и громогласно; на такое чтение у меня не достало бы груди.⁹⁹

   Кроме обыкновенных посетителей литературных вечеров, я встретил приехавшего из Москвы Павла Юрьевича Львова, который в последние два года издавал еженедельник под заглавием "Московский курьер".¹⁰⁰ Я не читал этого "Курьера", равно как и других его сочинений и переводов, но, по разговорам его с А. С. Шишковым и другими членами Российской академии и низким его поклонам, заметил, что едва ли не хочется ему попасть в Академию. Если попадет, то любопытно будет знать, за какие подвиги удостоится он этой чести, когда ни Карамзин, ни Мерзляков не попали еще в Академию.

   Гаврила Романович представил меня А. Н. Оленину. Это маленький и очень проворный человечек, в военном милиционном мундире с зеленым пером. Он очень благосклонно приглашал к себе, но только по вечерам: иначе он редко бывает дома. Оленин рассказывал, между прочим, о каких-то вновь вышедших двух книжках под самыми нелепыми заглавиями, как то: "Ах! как вы глупы, господа французы!" и еще "Путешествие дьявола и глупости, или Причины возмущения Франции и Брабанта" и проч.; к последнему заглавию прибавлено: "печатано в луне, в 4 лето царствования каннибалов". Удивлялись, как находятся люди, которые в такую важную эпоху занимаются такими вздорными сочинениями!

   Утверждают, что государь непременно желает употребить в настоящее военное время старых, опытных генералов царствования императрицы Екатерины и что, несмотря на непостижимый поступок графа Каменского, внезапно удалившегося из армии, государь твердо стоит в своем намерении, и потому третьего дня изволил определить в службу генерала князя Прозоровского, который некогда был главнокомандующим в Москве, а недавно избран командующим 6-ю областью милиции; он старший из всех георгиевских кавалеров и в этом качестве в прошлом году подносил государю орден св. Георгия. Уверяют, что он вскоре пожалован будет фельдмаршалом.

   Едва ли у А. С. Шишкова еще не больше страсти к морскому делу и к своим морякам, чем к самой литературе. Он с таким горячим участием и так восторженно рассказывал о подвиге какого-то лейтенанта Скаловского, о котором писал ему вице-адмирал Синявин, что я на него залюбовался. Этот Скаловский, командир небольшого брига, застигнут был затишьем в недальном расстоянии от Спалатро. Находившиеся там французы, увидя его в этом положении, немедленно выслали против него несколько больших канонерских лодок, на которых число пушек и людей вчетверо было больше, чем у Скаловского. Все считали погибель его неизбежною: ничего не бывало! Скаловский, не теряя присутствия духа и бодрости, отпаливался от них с таким успехом, что одну лодку потопил, а другую изрешетил так, что они должны были возвратиться в Спалатро. Правда, и он потерпел немало: корпус брига и такелаж до такой степени были избиты, что Скаловский насилу и кой-как мог доплыть до Курцоли.

   Гаврила Романович очень доволен, что взысканный им некогда И. П. Лавров, служивший в последнее время экспедитором Министерства юстиции, назначен на сих днях правителем Канцелярии комитета 13 января. Это пост важный и требует от человека, его занимающего, особой сметливости, доброты душевной и бескорыстного трудолюбия. Лавров человек строгих правил, хотя формы его вовсе не изящны и часто бывают предметом насмешек.

   Государь отправляется в армию на этой неделе, не позже 16-го числа. Свита его будет по-прежнему немногочисленна.

  

   11 марта, понедельник.

   Иван Афанасьевич сказывал, что завтра утром Крюковской будет читать у него свою трагедию "Пожарский" и что по этому случаю он пригласил к себе Яковлева и Шушерина, которым назначаются главные роли. Как ни совестно было мне напрашиваться к старику, но любопытство превозмогло, и я попросил его дозволить мне придти к нему во время чтения. "Милости просим, душа, - сказал он, - если занятия по должности вам не помешают". - Занятия по должности! да это злой сарказм!

   Я заметил, что в Коллегии мелкие чиновники разделяются на два разряда, то есть на таких, которые, подобно мне, ежедневно ходят к должности и также, подобно мне, решительно ничего не делают, и других, которые почти никогда в Коллегии не бывают, а между тем имеют постоянные занятия. Желал бы и я знать: какая причина такому неравенству в распределении работы? Ну пусть бы не занимали тех, которые не хотят или не умеют ничего делать; но за что должны бить баклуши мы, грешные, когда у нас есть и добрая воля и кой-какие способности? Уж не от недостатка ли доверия пренебрегают нами или оттого, что начальники, привыкнув к одним и тем же лицам, чуждаются новых физиономий и тяготятся ими? Право, становится скучно и даже досадно: нет в виду никакой выслуги и, пожалуй, придется опять приняться за поэзию или таскаться по театрам: да на беду и театры закрыты до пасхи - куда ни кинь, так клин. Князь Петр Васильевич прав: "В Коллегии столько вас, что ни до чего не доберешься", - сказал умный министр, и слова его подтверждаются на опыте.¹⁰¹

   Из всех способов возбуждения к успешному составлению милиции самым действительнейшим в Москве оказался самый простейший, приведенный в исполнение на основании высочайшего рескрипта Тутолмину от 1 января. Этим рескриптом повелено: имена всех избранных дворянством начальников земского войска, областных, губернских и уездных, равно и сделавших приношения и пожертвования в пользу милиции, внести в особую часть дворянской родословной книги. Приезжие из Москвы рассказывают, что хотя белокаменная и без этого побуждения действовала бы с одинаковым усердием и самоотвержением, но едва ли бы с такою необыкновенною поспешностью проявила она эту воинственность, которой так удивляются. Не только дворянство Московской губернии, но и все прочие сословия Москвы находятся в каком-то чаду, и вот уж третий месяц, как они не слышат земли под собою и так беззаботно живут, как будто бы завтра ожидало их представление света: дым коромыслом и последняя копейка ребром!

  

   12 марта, вторник.

   Трагедия Крюковского должна иметь огромный успех на сцене, потому что все почти стихи в роли князя Пожарского имеют отношение к настоящим политическим обстоятельствам и патриотическим чувствованиям народа. Такие возгласы, как, например,

  

   Москва не мать ли мне?

  

   произнесенные Яковлевым, хоть у кого расшевелят сердце. Дмитревский казался в восхищении и почти при всяком стихе приговаривал: "Браво! прекрасно! бесподобно!" и проч., называл автора вторым Озеровым, поздравлял Яковлева с великолепною ролью и благодарил бога, что мог дожить до такой блистательной эпохи нашей сценической литературы. Автор верил ему на слово и был вне себя от удовольствия. "А вот князь Шаховской заметил мне многое, - сказал он, - и я, по совету его, переменил некоторые ситуации и даже сократил кой-какие тирады". - "И хорошо сделали, - подхватил Дмитревский: - князь Александр Александрович знает дело, и советами его пользоваться не мешает: оно, знаете, со стороны виднее; и хотя ваша трагедия теперь не имеет никаких погрешностей, но, вероятно, прежде можно было кое-что заметить". При этой фразе Яковлев повернулся на стуле, а Шушерин слегка усмехнулся.

   Крюковской, белокурый молодой человек приятной наружности, одет щеголевато, говорит недурно, но читает плохо, а между тем, кажется, думает, что читает хорошо. По окончании чтения он вскоре распростился с Дмитревским и отправился к князю Шаховскому условиться с ним о постановке своей трагедии на сцену и о времени ее представления. "После благоприятного вашего отзыва, Иван Афанасьич, - сказал он, откланиваясь, - я не имею больше причины сомневаться в успехе моей пьесы".

   Едва только счастливый автор вышел из комнаты, Дмитревский спросил Яковлева и Шушерина, нравятся ли им назначенные для них роли. Яковлев очень дельно отвечал, что роль Пожарского, как и всякая другая роль, которую не надобно изучать, а только выучить наизусть, чтоб потом, не заботясь об игре, хватать аплодисменты на лету, не может не нравиться актеру, и что он, с своей стороны, очень ею доволен. "А вот каково-то будет иным прочим, - прибавил он, посмотрев на Шушерина, - и что сделает Яков Емельяныч из роли Заруцкого - так мы увидим". - "Якову Емельянычу поздно делать что-нибудь из какой бы то ни было роли, а тем более из такой ничтожной и бесцветной, какова роль Заруцкого, - отвечал Шушерин, - он будет играть и ее так же, как играл роль князя Белозерского, то есть как-нибудь, чтоб только публике было непротивно. Сами видите, Алексей Семеныч, что я старею и хилею; грудь и орган слабеют. Теперь вам подобает расти, мне же малитися". - "Ну, вот вы сейчас состарились и занемогли! - перехватил Яковлев, - а того и смотри, что как получите пенсион, так переживете и меня". - "Мудрено, Алексей Семеныч: я двадцатью годами постарее вас...". - "И тридцатью похитрее", - примолвил, смеясь, Яковлев, находившийся в веселом расположении духа. "А сколько лет быть должно нашему Петру Алексеичу?", - спросил Шушерина Дмитревский. "То есть Плавильщикову? Да он семью годами моложе меня, - отвечал Шушерин, - я родился в 1753 году, а он в 1760-м". - "Ну, так вы с Плавильщиковым могли бы быть моими сыновьями, а Алексей внуком, - сказал Дмитревский, - я родился в 1733 году, то есть ровно за сорок лет до рождения Алексея и 20 лет до вашего появления на свет божий. Много с вами пережили мы доброго и худого, Яков Емельяныч, только на мою долю досталось более чем на вашу и того и другого. Как быть! У всякого из нас была своя светлая полоса в жизни, моя прошла, а ваша проходит - что ж? По крайней мере мы не лишены утешительных воспоминаний, которых многие не имеют".

   Мы вышли от Дмитревского вместе с Яковлевым, который вдруг сделался печален и задумчив. "Вы куда отправляетесь?", - спросил он меня угрюмо. "Домой", - отвечал я. - "Пойдемте ко мне обедать". -"Какой же теперь обед? еще рано". - "Я обедаю всегда почти в первом часу. Право, пойдемте. Отобедаем вместе чем бог послал: вы мне сделаете удовольствие". - "Если так, то извольте, я ваш гость, и тем охотнее, что мне хочется знать мнение ваше о трагедии Крюковского".

   И вот мы пришли и уселись за небольшой столик, поставленный у стены и накрытый вместо скатерти цветною салфеткой. Выпив, по приглашению хозяина, рюмку травнику и закусив ломтиком паюсной икры, я хотел было завести с ним речь о трагедии, но толстобрюхий Семениус принес миску щей с двумя кусками холодной кулебяки и заставил меня отложить диссертацию до окончания обеда, который, впрочем, продолжался недолго и кончен был на втором блюде, состоявшем из жареных окуней. Яковлев неприхотлив и умерен в пище.

   "Ну теперь, Алексей Семеныч, что скажете вы о "Пожарском"?", - спросил я моего амфитриона. - "А что я сказать могу, - отвечал он, - кроме того, что сказал уже Дмитревскому: роль Пожарского славная для меня роль, потому что мне аплодировать станут так, что затрещит театр. Что же касается до других ролей, то я думаю, они так вялы и бесхарактерны, что никакой талант не в состоянии создать из них что-нибудь дельное. Впрочем, это и натурально, потому что в трагедии нет никакой интриги, на основании которой можно было бы развить характеры и страсти участвующих в ней лиц; но дело не в том: как ни плоха пьеса Крюковского в художественном отношении, однако ж, слава богу, что начинают появляться и такие пьесы, потому что они хорошо написаны и содержат в себе много прекрасных стихов. Разумеется, "Пожарский" - одна попытка молодого писателя, и, будучи на месте Дмитревского, я не стал бы так превозносить автора, а дал бы ему добрый совет и указал бы на слабые места его трагедии; а то старый хитрец тотчас произвел его и в Озерова {Не один Дмитревский так думал в то время. Нашлись люди, которые отдавали даже преимущество Крюковскому перед Озеровым, вследствие чего автор "Пожарского", вскоре по представлении своей трагедии, отправлен был на казенный счет в Париж _д_л_я_ _у_с_о_в_е_р_ш_е_н_с_т_в_о_в_а_н_и_я_ _т_р_а_г_и_ч_е_с_к_о_г_о_ _т_а_л_а_н_т_а. Там жил он около двух лет, если не больше, написал преплохую трагедию "Елисавета", которую даже и на театр поставить было невозможно, и, расстроенный здоровьем, возвратился в Петербург, где вскоре и умер.

   Поди, добивайся от него правды!".

   Я заметил Яковлеву, что Дмитревский, вероятно, потому не говорит этой правды, что ее не слушают, а без настоящей пользы делу кому охота обижать чужое самолюбие? "Бог его знает, - возразил он, - может быть и так; но я его не понимаю, хотя и люблю, как родного отца. Добро бы он хитрил с другими, а то и со мною поступает точно так же. Иногда чувствуешь сам, что играл не так, как бы следовало, а он тут-то и начнет хвалить тебя на чем свет стоит; в другой же раз играешь от всей души, разовьешь все свои средства, сам бываешь доволен собою и публика в восхищении, а он, вместо справедливого одобрения, и порадует тебя обыкновенным проклятым своим комплиментом: "Ну, конечно, можно бы, душа, и лучше, да как быть!"".

   Я смекнул, в чем дело, и решился откровенно сообщить Яковлеву свои мысли. "Знаете ли, Алексей Семеныч, - сказал я, - вы едва ли не заблуждаетесь насчет Дмитревского в отношении к вам: я думаю, что он вовсе не хитрит с вами. Если вы не рассердитесь, то я вам это поясню". - "Прошу покорнейше. Только вряд ли вам удастся разуверить меня в том, в чем я убежден пятнадцатилетним опытом, то есть с тех пор, как знаю Дмитревского". - "Я и не намерен разуверять вас, а только хочу сказать, что думаю". - "Ну, так говорите". - "Вот видите ли: между вами должно быть недоразумение, которое происходит оттого, что вы смотрите на искусство с разных точек зрения, а затем и дарования ваши неодинаковы: вы - дитя природы, а он - чадо искусства; средства ваши огромны, а он имел их мало и заменял их чем мог: умом и эффектами, которых насмотрелся вдоволь на иностранных театрах. Из этого следует, что все то, что кажется хорошо вам, не может нравиться Дмитревскому, который желал бы видеть в вас другого себя. Вы сказали, что он хвалит вас именно тогда, когда, по мнению вашему, вы играете слабо, и бывает недоволен вами в то время, когда вы бываете довольны собою и развиваете все огромные средства вашего таланта: что ж это доказывает? - то, что Дмитревский желал бы, чтоб эти средства не увлекали вас за те пределы, которые искусство поставило таланту. Он последователь французской театральной школы, а всякий последователь этой школы почитает не только излишнее увлечение, но даже излишнее одушевление актера на сцене некоторым неуважением к публике. Я, с своей стороны, совершенно противного мнения и люблю видеть вас на сцене во всей безыскусственной простоте вашего таланта, но должен сказать, что Дмитревский так же верен своим понятиям и правилам; и если он, по робкой природе своей, опасаясь обидеть наше самолюбие, не говорит правды нам или высказывает ее обиняками, то с вами он, конечно, не хитрит, а говорит, что думает, только по-своему. Я почти уверен, что в ролях драматических он всегда бывает довольнее вами, чем в других ролях, требующих сильнейшего увлечения, потому что условия драмы не дозволяют вам предаваться вполне вашей энергии". - "То есть, вы хотите сказать, что я кричу, - подхватил Яковлев с некоторым огорчением, - это я слышал от многих так называемых знатоков нашего театра". - "Вы не поняли меня, Алексей Семеныч, - отвечал я, - напротив, вы слышали уже, что я люблю видеть вас на сцене во всей безыскусственной простоте вашего таланта; но я-публика и Дмитревский, профессор декламации, мы совершенно противоположного образа мыслей. Я-публика требуем сильных ощущений и для нас все равно, каким образом вы ни произвели в нас эти ощущения; но Дмитревский смотрит на игру вашу как художник и не довольствуется тем, что вы заставляете его плакать или поражаете ужасом; ему надобно, чтоб вы заставили его плакать или поразили ужасом, оставаясь в пределах тех понятий, которые он составил себе об искусстве и вне которых для него нет превосходного актера". - "Мне кажется, вы зарапортовались", - сказал, улыбаясь, Яковлев, - не лучше ли выпить пуншу?". Я хотел отвечать, что и за пуншем толковать можно, как неожиданно вошел Сергей Иванович Кусов в сопровождении шута Тычкина {Тычкин, разорившийся купец, призрен был добрым и всеми уважаемым Иваном Васильевичем Кусовым, который поместил его у себя в доме (на Васильевском острову, возле Тучкова моста) и давал бедняку содержание. Этот Тычкин говорил на виршах и очень был смешон в своих рассуждениях насчет житейского быта. Яковлев называл его новым Диогеном и написал к нему стихотворное послание, в котором отдает ему преимущество пред древним философом. Вот последняя строфа этого послания, которое в то время ходило по рукам:

  

   О циник нынешнего века,

   Всея премудрости экстракт!

   Искал тот тщетно человека -

   Счастливей ты его стократ:

   Живешь не в бочке ты, в квартире,

   И, к удивлению, в сем мире

   Ты человека отыскал;

   Нашел его - не за горами,

   Но между невскими брегами -

   Гаси фонарь - ты счастлив стал!

  

   Позднейшее примечание.},

   имеющего особый дар развеселять Яковлева; разумеется, о театре не было больше и помину, и диссертация о Дмитревском сменилась необходимыми возлияниями Вакху.

  

   13 марта, среда.

   Сегодня на вопрос мой В. А. Поленову: в каком разряде чиновников считаюсь я по Коллегии, он объявил мне, что я должен считаться наравне с другими при разных должностях. "Как при разных должностях, - возразил я, - когда я ничего не делаю?". - "Да и другие тоже ничего не делают, - отвечал он, - и есть между вами тайные и действительные статские советники, а камер-юнкеров и много". И он показал мне список нашей братьи-тунеядцев, в заглавии которого именно стоит: "Состоящие при разных должностях". Я очень был рад узнать о том и теперь не облыжно могу уверить своих, что я, за неимением никакой должности, состою "при разных должностях".

   Вчера, в день восшествия на престол государя, Екатерина Романовна Дашкова получила высочайший благодарственный рескрипт за поднесенные ею государю два какие-то редкие стола, которые и повелено хранить в Московской оружейной палате, и вчера же слава нашего Университетского пансиона, Михаила Леонтьевич Магницкий, произведен в статские советники.

   За обедом в павильоне генерал Лебрен, разговаривая о знатных французских эмигрантах, находящихся у нас в службе, назвал в числе их барона де Ланглад. Эта фамилия меня поразила: неужто же, думал я, упоминаемый барон де Ланглад и наш бестолковый данковский городничий барон де Лангладе, которого старик Кудрявцев называет "ворона на разладе", - одно и то же лицо? Ou, diable, les grandeurs vont elles se nicher? {Вот где, чорт возьми, нашла себе убежище знать (франц.).}¹⁰² Я спросил генерала, не знает ли, где служит этот знатный барон. "Я слышал, что он имеет очень хорошее место, - отвечал Лебрен, - и служит полицеймейстером (maitre de police) в каком-то городе недалеко от Москвы. Он человек очень добрый, но, говорят, до крайности бестолков, иначе он мог бы давно составить себе блистательную карьеру". Тут я не выдержал и рассказал все, что знал о нашем городничем, и даже не скрыл прозвища, которым заклеймил его Кудрявцев. "Да, - сказал Лебрен, - ваш полицеймейстер, кажется, не похож на своих предков и своего отца, которые в целой Вандее были известны не только твердостью характера и неустрашимостью, свойственными вообще всем вандейцам, но и своею сметливостью. Бароны де Ланглад с баронами де Лагранж считались молодцами на всякое дело, как в домашней, так и общественной жизни; попечительные отцы семейств своих, удалые охотники, бесстрашные воины, умные совещатели о пользах своей провинции, бароны де Ланглад и де Лагранж уважаемы были двором, любимы дворянством и почитаемы народом". Так вот из какого соколиного гнезда вылетела данковская наша ворона! Поди рассказывай: никто не поверит!

  

   14 марта, четверг.

   Если наш Матвей Дмитриевич Дубинин может назваться типом старинных канцелярских чиновников, то Семен Тихонович Овчинников, действительный статский советник, служащий советником в экспедиции для ревизии счетов, - настоящий прототип прежних чиновников высшего разряда, которые, при неуклонном исполнении служебных своих обязанностей и безусловном уважении к своей должности, любили иногда повеселиться и погулять с приятелями и всему находили свое время. Семен Семенович Филатьев, тоже действительный статский советник и переводчик Лукановой "Фарсалии", над которою трудится третий год,¹⁰³ непременно настоял, чтоб я шел вместе с ним обедать к приятелю его Семену Тихоновичу. "Да помилуйте, я с ним вовсе не знаком: как же я пойду к нему обедать?". - "Нужды нет, любезнейший друг, - отвечал Филатьев, - уж если пойдете к нему со мною, так это все равно, что ко мне, и он будет так рад, как вы себе не воображаете". Делать было нечего, я согласился и вот мы отправились пешком от Торгового моста, где живет Филатьев, в Грязную улицу, в которой, на собственном пепелище, живет Семен Тихонович. Входим: в передней встретили нас два плохо одетые мальчика лет по двенадцати, с румяными личиками и веселыми физиономиями; в столовой ожидал сам хозяин, занимаясь установкою графинчиков с разными водками и нескольких тарелок с различною закускою. В углу, на креслах, сидел уже один гость, довольно тучный барин с отвислым подбородком и с крестиком в петлице, и гладил жирного кота, мурлыкавшего на окошке. Поставленный в средине комнаты стол накрыт был на пять приборов. Завидя Филатьева, Семен Тихонович бросился обнимать его с изъявлением живейшей радости: "Вот одолжил, старый приятель! вот подлинно одолжил, пожаловал в самую пору: щи не простынут. Все ли благополучно в Пекине?" {Старик С. С. Филатьев, отлично добрый, честный и нравственный человек, говорил о Китае с знаками величайшего уважения и все китайское находил безусловно превосходным.¹⁰⁴ Позднейшее примечание.}. При этом вопросе он захохотал. Филатьев рекомендовал меня как своего приятеля и назвал по имени. "Ба, ба, ба! - вскричал Семен Тихонович и залился опять таким смехом, что мне и самому смешно стало. - Да я чуть ли не был и с батюшкою-то вашим знаком в то время, как он служил здесь, в Петербурге". - "Это был мой дядя", - отвечал я. "Дядюшка ваш? Ха, ха, ха! Все-таки родственник же. Давно живем, сударик; знакомых было много: больше половины отправились в Елисейские. Ха, ха, ха!". Филатьев спросил его, не ожидает ли он еще кого-нибудь, что стол накрыт на пять приборов. "Никого, сердечный, - подхватил Овчинников. - Вишь так накрыть догадалась Марфа; говорит: может быть, кто-нибудь завернет и еще, так не стать же перекрывать стол. Умница, спасибо ей, право умница! Ха, ха, ха!.. Гей! Марфа! готовы ли щи? упрела ли каша?". - "Готово, родимый, готово; извольте закусывать да и садиться за стол, - раздался из кухни громкий голос Марфы, - сейчас принесу". И вот Семен Тихонович предложил приступить к закуске. "Милости просим, водочки, какой кому угодно: все самодельщина, ха, ха, ха; ведь мы люди холостые, только о себе думаем, ха, ха, ха! Что ж будешь делать: жениться опоздал, мать Экспедиция не приказала, ха, ха, ха! Семен Семеныч, Иван Васильич {Статский советник Миронович, товарищ по службе Овчинникова. Позднейшее примечание.}, вот зорная, эта калганная, желудочная; а вот и родной травничок, такой, бестия, забористый, что выпьешь рюмку, другой захочется. Ха, ха, ха! А юношу-то чем просить? Чай, он крепости не любит? Ха, ха, ха...". - "Да и до слабостей не охотник, Семен Тихоныч, - сказал я, - выпью, что хозяин укажет, и от крепкого изыдет сладкое". - "Ах, ты, разумник мой! вот одолжил, право одолжил! Ха, ха, ха! Милости просим: икорка знатная, да и семушка-то - деликатес!".

   Семену Тихоновичу лет за шестьдесят. Он сед как лунь, велик ростом, несколько сутуловат, говорит голосом не по росту - тонким и пронзительным; лицо его добродушно, физиономия светла и обращение бесцеременно. Можно поручиться, что он целый век свой живет в мире с своею совестью, в ладах с людьми и ни разу не ссорился с жизнью.

   Но вот толстая Марфа с веселым видом поставила на стол миску щей и принесла горшок с кашею. Мы сели за стол и не положили охулки на руку: все было изготовлено вкусно: щи с завитками, каша с рублеными яйцами и мозгами - словом, объяденье. За этими блюдами последовали: огромный разварной лещ с приправою из разных кореньев и хреном, сосиски с крупным зеленым горохом, часть необыкновенно нежной и сочной жареной телятины с огурцами и, наконец, круглый решетчатый с вареньем пирог вместо десерта. После каждого блюда Семен Тихонович подливал нам то мадеры, то пива, а после жаркого раскупорил сам бутылку прекрасной шипучей смородиновки собственного изделия. Служившие за столом общипанные мальчики не были им забыты: от всякого кушанья откладывал он бесенятам своим, как называл он их, обильные подачки, и даже кот на свой пай получил порядочную порцию телятины; все это делал он, пересыпая разными прибаутками и продолжая хохотать от души.

   Не успели отобедать, как толстая Марфа явилась с несколькими бутылками разных наливок и поставила их перед хозяином. "Мы ведь не французы, - сказал Семен Тихонович, осматривая бутылки, - чортова напитка - кофию не пьем, а вот милости просим отведать наших домашних наливочек, кому какая по вкусу придется; хороши, право хороши, язык проглотишь; есть и кудрявая, сиречь рябиновочка, есть и малиновка, да такая, что от рюмки сам сделаешься малиновым. Ха, ха, ха! А вот вишневочка: уж такая вышла, из собственных своих вишенек, что любо-дорого; была и клубничная, да, признаться, всю выпили; у нас не застоится. Ха, ха, ха!". Тут он подозвал стоявших у дверей мальчишек, которые от избытка употребленного продовольствия пыхтели, как тюлени, вытащенные из воды на берег, и приказал им, "на потеху гостей", петь песни. Мальчики повиновались и запищали:

  

   Нас рано мати будила

  

  И говорила:

   Ну теперь, дети,

  

  Пора вставати.

  

   "А каковы мои певчие?", - говорил Семен Тихонович, помирая со смеху. Веселость его так была увлекательна, что мы, несмотря на пошлость возбудившей ее причины, сами хохотали до слез.

   На обратном пути Филатьев рассказывал, что Семен Тихонович с самой ранней молодости своей отличался трудолюбием, точностью в исполнении делаемых ему поручений и примерною честностью, что он достиг настоящего чина и получил владимирский крест за 35-летнюю службу, служа в одном и том же ведомстве и по одной части; и теперь находится на вершине своих желаний, получив полный пенсион и занимая хотя незначительное, но покойное место с^: порядочным жалованьем. Он совершенно счастлив, имея досуг заниматься маленьким своим хозяйством и ежедневно, по выходе из экспедиции, пировать у себя или у своих приятелей, не заботясь об изготовлении бумаг к следующему утру. "Так окончили службу большею частью все мои современники-сослуживцы, любезнейший друг, - сказал мне Филатьев, - так, благодаря бога, кончил ее и я. Кто был смолоду ограничен в своих желаниях, по службе не залезал вперед и, не считая себя непризнанным гением, прилежно и честно трудился в своей сфере, тот может быть уверен, что проведет остаток дней своих весело и покойно, и даже, подобно Семену Тихоновичу, в некотором довольстве".

   Все это нравоучение как будто целиком взято Филатьевым из какой-нибудь прописи, а между тем он прав.

  

   15 марта, пятница.

   Пишут из Москвы, что, несмотря на военное хлопотное время, наконец, решено строить театр, к чему и приступят тотчас же после пасхи. Место для постройки выбрано у Арбатских ворот.¹⁰⁵ Эта мысль хороша, потому что большая часть дворянских фамилий живет на Арбате, или около Арбата. Болтливый корреспондент мой прибавляет, что вскоре по открытии спектаклей дадут в первый раз "Модную лавку" Крылова, которую публика желает видеть так нетерпеливо, что заранее теперь хлопочет о местах. Злов готовит бенефис свой к маю и намерен дать драму "Сын любви", в которой Фрица хочет играть сам, а роль барона Нейгофа уговорил играть старика Померанцева, уволенного на пенсион в прошедшем году. Дылда мадам Ксавье, за неимением возможности, по случаю поста, показывать на сцене себя, развозит на показ дочь свою, un petit prodige {Чудо-ребенок (франц.).}, которая, говорят, чрезвычайно мила и декламирует стихи не хуже своей матери.

   Вечером был у Гнедича; застал его дома и за работою. Он очень обрадовался мне и сказал, что, со времени свидания нашего в прошедшую субботу у А. С. Хвостова, он ждал меня всякий день и не надеялся уже скоро меня видеть. "Но завтра непременно увидели бы у Шишкова", - отвечал я. "Да, правда: а вы не слыхали, что у него читать будут?" - "Да, кажется, считают на вашу восьмую песнь Илиады". - "Может быть, я и прочитаю ее, но желал бы послушать и других. Нет ли в запасе чего-нибудь у вас?". Я сказал, что ничего приготовить не мог, потому что мало имею времени, находясь при разных должностях. "О-го? так молоды и при разных должностях! следовательно, вы - другой Тургенев, и жалованья получаете много". - "Да побольше тысячи рублей, а сверх того, снабжают меня бельем разного рода и разбора, отпускают фунтов по 10 чаю, банок по 20 варенья и еще кой-какую провизию, в числе которых есть и вяленые поросята". Гнедич устремил на меня единственный свой глаз и, конечно, подумал: "Точно Юшневский прав: голова у него не в порядке". Но я скоро разрешил его недоумение и растолковал ему, что значат мои должности и откуда проистекают мои расходы. Все это очень забавляло Гнедича, особенно толки о троянской войне, и он с участием спросил меня, отчего ж, не будучи занят службою, я так мало или, скорее, ничего не пишу и не примусь за какой-нибудь дельный и продолжительный труд, чтоб со временем составить себе почетное имя в литературе. Я отвечал, что, приехав так недавно в Петербург, я не успел еще осмотреться и хочу, прежде чем решительно посвятить себя литературе, заняться службою; и если в Коллегии не добьюсь какого-нибудь назначения, то постараюсь перейти в другое ведомство; что, впрочем, я весьма начинаю сомневаться в призвании своем к литературе, и похвалы Гаврила Романовича моему дарованию, которые сгоряча я принял за чистые деньги, теперь, по зрелом размышлении, кажутся мне не совсем основательными: он в восторге от Боброва, а кто ж не знает, что такое Бобров! - "Однако ж, в ожиданий назначения должности надобно делать что-нибудь, - сказал мне Гнедич. - Вы любите поэзию, страстны к театру и, учась в хорошей школе, приобрели достаточно вкуса, чтоб не писать дурных стихов и беспристрастно ценить литературные труды свои: а потому я советовал бы вам заняться пока переводом какой-нибудь хорошей театральной пьесы; вот, например, начните-ка переводить Гамлета".

   Тут Гнедич с жаром распространился о достоинстве этой трагедии и начал превозносить Шекспира, который, по мнению его, один только мог создать подобный характер. Выхватив из шкапа Шекспировы сочинения во французском прозаическом переводе,¹⁰⁶ он начал декламировать сцену Гамлета с привидением, представляя попеременно то одного, то другого, с такими странными телодвижениями и таким диким напряжением голоса, что ласкавшаяся ко мне собачка его, Мальвина, бросилась под диван и начала прежалобно выть. Гнедич хорошо разумеет французский язык, но говорит на нем из рук вон плохо и в чтении коверкает его без милосердия; такого уморительного произношения никогда не случалось мне слышать. Кажется, сцена появления привидения - одна из фаворитных сцен Гнедича: он от ней в восторге и удивляется искусству, с каким она подготовлена, ибо, по словам его, иначе привидение не могло бы производить такое поразительное впечатление на зрителей. По всему заметно, что переводчик "Илиады" изучает и Шекспира: он говорит о нем дельно и убедительно, и, несмотря на свои странности, внушает доверие к своим суждениям.

   Гнедича в университете прозвали ходульником¹⁰⁷ (I'homme aux echasses), потому что он всегда говорил свысока и всякому незначительному обстоятельству придавал какую-то особенную важность. Я думаю, что в этом отношении он мало переменился; но со всем тем нельзя не признать его человеком умным и, что еще лучше, добрым и благонамеренным: a tout prendre, c'est une bonne connaissance a cultivar {В конце концов это - знакомство, которое стоит поддерживать (франц.).}. С ним не скучно, и если он любит проповедывать сам, то слушает охотно и других с живым, неподдельным участием и возражает без обиды чужому самолюбию. Я заметил, что у него есть страстишка говорить афоризмами, как почти у всех грекофилов, и другая - прихвастнуть своими bonnes fortunes {Любовными удачами (франц.).}, но у всякого есть свой конек: от исполина Державина до лиллипута Кобякова. Я сердечно рад, что мы дружески сошлись с Гнедичем и, даст бог, не разойдемся врагами, потому что поняли друг друга. Кажется, одно обстоятельство послужило еще к большему нашему сближению. Говоря о многих близких моих знакомых, которых я потерял из виду и которых надеялся здесь найти, я случайно назвал семейство Д. И. К., заслуженного генерала, поселившегося года четыре назад в Петербурге по обязанностям службы; вдруг Гнедич вскочил, будто змеею укушенный, и прямо ко мне с вопросом: "Так неужели вы их знаете? да это быть не может!". - "Точно так, - отвечал я, - и в подтверждение слов моих, вот вам и доказательства". Тут я рассказал ему все подробности, касающиеся до семейства К., и в особенности распространился о милой, косой генеральше Софье Александровне, вышедшей за пожилого своего мужа 14 лет от роду, любезной, веселой кокетке, подчас танцующей мазурку с молодыми офицерами, а иногда презадумчиво читающей какую-нибудь серьезную книгу; рассказал и о том, как эта косая красавица умеет быть всегда на высоте своего общества и как радушно слушает она объяснения своих воздыхателей молодых и стариков, красавцев и безобразных, городских щеголей и неучей деревенских и, по обычаю полек, мастерски ободряет их искательства. - "Так, так! теперь вижу, что вы их знаете, - подхватил Гнедич, - они уехали отсюда минувшей осенью и, к вечному сожалению моему, кажется, навсегда. Старик вышел в отставку и решился жить в деревне. Я не могу забыть о Софье Александровне, с которой знаком был около четырех лет, и время, проведенное в ее обществе, почитаю счастливейшим в моей жизни".¹⁰⁸

   Ну, разумеется, так! все это в порядке вещей и быть иначе не может: я знаю Софью Александровну почти с малолетства.

  

   16 марта, суббота.

   Сегодня с раннего утра Казанская площадь была усеяна народом, а в соборе такая толпа и давка, что я мог продраться в него с величайшим трудом. Государь, в дорожном экипаже, прибыл в 12 часу; после краткого молебна, приложившись к образам, изволил он отправиться в дорогу, напутствуемый общими благословениями. Он сел в коляску вместе с обер-гофмаршалом графом Толстым, а граф Ливен и Новосильцев поехали каждый в особых экипажах.

   Говорят, что пред самым отъездом государь изволил пожаловать Александра Алексеевича Чесменского, бывшего бригадиром в отставке, генерал-майором, с тем чтоб он по-прежнему оставался при главнокомандующем милициею пятой области, графе Алексее Григорьевиче Орлове, по его поручениям; разумеется, эта милость оказана Чесменскому единственно по уважению заслуг старого графа.

   Но вот милости, оказанные достойным людям за собственные их заслуги: вчера М. М. Сперанский получил анненскую ленту, а находящийся при С. К. Вязмитинове коллежский советник Марченко - анненский крест на шею. Сперанский быстро подвигается вперед; да и нельзя иначе: умен, деловой, сметлив и мастер писать. Марченко также обещает много: ему не более 26 лет, а считается оракулом своего министерства и, несмотря на свои способности и необыкновенно приятную наружность, скромен, как красная девушка, почтителен к старшим и приветлив со всеми, кто имеет до него дело. Сожалеют, что он не слишком светского образования и не знает иностранных языков. Семен Семенович Жегулин был его руководителем с малолетства, а это хорошая школа.¹⁰⁹

   Но, кажется, время отправляться к А. С. Шишкову. Благодаря музам, я попал в общество почтенных людей; надобно поддержать себя, и если я не могу сделаться литератором по призванию, так по крайней мере пусть узнают, что я не безграмотен и не хуже других гожусь на всякое дело по службе.

  

   17 марта, воскресенье.

   Вчера слушали мы 8-ю песнь "Илиады", которую Гнедич читал с необыкновенным одушевлением и напряжением голоса. Я, право, боюсь за него; еще несколько таких вечеров - и он того и гляди начитает себе чахотку. В переводе его есть прекрасные стихи и особенно в изображении раздраженного Зевса:

  

   Златую цепь спущу с небесной я твердыни,

   Низвестеся по ней все боги и богини!

  

   Вообще Гнедич владеет языком отлично, и хотя в стихах его есть некоторая напыщенность, но зато они гладки, ударения в них верны, выражения точны, рифмы созвучны - словом, перевод хоть куда. Кроме Гнедича, других чтецов не было. Много разговаривали прежде о политике, об отъезде государя, о Сперанском, которому предсказывают блестящую будущность, о генерале Тормасове, которого вчера пред самым отъездом своим государь назначил рижским военным губернатором, о дюке де Серра Каприола, известном ненавистью своею к Бонапарте, но после перешли опять к литературе и театру. Любопытствовали знать о новой трагедии "Пожарский" и сожалели, что не пригласили автора на вечер. "Да, странно, что о нем ничего не было слышно! - сказал Шишков, - и откуда он мог взяться?". Я объяснил, что Крюковской служит в Банке {Матвей Васильевич Крюковской в это время не служил еще в Банке, а только искал случая определиться туда. Он был поручиком в отставке и членом Общества любителей словесности, наук и художеств. Позднейшее примечание.}, что я видел его и слышал его трагедию. "Ну, что ж, какова?", - спросил Державин. Я отвечал, что стихи есть превосходные, но что к