Жихарев Степан Петрович - Записки современника. Дневник чиновника

тся и вероятным и естественным. Мне кажется, что гений Мольера нигде не проявляется с такою силою, как в фарсах, то есть в "Скапиновых обманах", "Мнимом больном", "Мещанине во дворянстве", "Пурсоньяке" и "Мнимом рогоносце", потому что все эти пьесы, будучи основаны на характерах нелепых и происшествиях невозможных, требовали необычайного таланта, чтоб заставить извинить в них недостаток вымысла и отсутствие всякого правдоподобия в действии. {Автор "Дневника" думает теперь иначе и просит извинения за неосновательные суждения молодого чиновника о великом Мольере. Позднейшее, примечание.}

   Но рассуждения в сторону; поговорим о представлении. Рыкалова можно назвать актером par excellence {По преимуществу (франц.).}. Он играл роль Жеронта. Какая великолепная комическая фигура! Лицо, стан, походка, движения - все это в нем так неуклюже, так натурально-глупо, что при одном появлении его нельзя удержаться от смеха; а орган, а дикция - это совершенная натура: никаких натяжек, никакого преувеличения, ничего площадного; словом, видишь перед собою не актера, а настоящего Жеронта. Но в сцене, когда Скапин объявляет ему, что турок захватил его сына и требует за него выкупа, Рыкалов превзошел мои ожидания: все, что я прежде ни слышал о превосходной игре его в этой сцене, ничего не значило в сравнении с тем, что я увидел. Как уморительно смешно было его отчаяние! с какою забавно-жалобною миною развязывал он кошелек свой, повторяя беспрестанно эти известные восклицания: "Да зачем чорт его на галеру-то носил? О, проклятый турка! о, проклятая галера!" Как мастерски сыграна им сцена, в которой Скапин прячет его в мешок и потчует палочными ударами! Сначала его нетерпеливые движения и корчи в мешке, потом удивление и ужас его при открытии обмана и, наконец, бешенство, с каким он, избитый, вылезает из мешка и преследует Скапина, - все это выражено Рыкаловым превосходно и с необыкновенною верностью. Я теперь понимаю, почему старые французские актеры отзываются о нем с таким уважением: он им передает Мольера "a la Preville" {В духе Превиля (франц.).}.

   Роль Скапина играл Прытков довольно развязно; но быть развязным на сцене и быть настоящим Скапином, как Рыкалов был настоящим Жеронтом, - большая разница. Сказать откровенно: роль Скапина Прыткову не по силам: Прытков был бесцветным плутишкою, когда надобно было быть отъявленным, дерзким плутом, то есть иметь тот бесстыдный взгляд, ту решительную походку, ту наглую поговорку, которая всегда отличает первоклассных плутов. Для роли Скапина, кажется, у нас единственный актер - Сила Сандунов. Я воображаю, как бы этот молодец, так всегда превосходный в ролях плутоватых слуг, отличился в роли Скапина и как бы он был под пару Рыкалову; но в том-то и беда, что у нас (впрочем, как и везде, кроме французского театра в Париже) соединение на одной сцене первоклассных талантов невозможно.

   О прочих актерах, игравших в пьесе, сказать нечего: их роли ничтожны; но желательно было бы видеть в роли молодого любовника кого-нибудь поразвязнее Щеникова: неужели же он сладит с ролью в "Магомете", которого надеюсь увидеть в пятницу? Что-то не верится.

   Во все продолжение спектакля один старичок, седой как лунь, сидевший в первом ряду кресел, обращал на себя беспрерывное внимание участием, которое громогласно изъявлял к действующим лицам. Покажется ли на сцену Рыкалов, и вот старичок заговорит: "Вишь какой старый скряга, вот ужо тебе достанется!" Начнет ли свою сцену Прытков, и старичок тотчас же встретит его громким приветствием: "Экой мошенник! экая бестия! вот уж настоящий каторжник!" При палочных ударах Скапина Жеронту в мешке, старичок помирал со смеху, приговаривая: "Дельно ему, дельно; хорошенько его, хорошенько старого скрягу!" Но при появлении на сцену Волиной, игравшей роль цыганки, выходка старичка произвела общий взрыв необыкновенной веселости и аплодисментов: "Ах, какая хорошенькая! То-то лакомый кусочек! Кому-то ты, матушка, достанешься?" При выходе из театра я любопытствовал узнать, кто этот старичок, так бесцеремонно думающий вслух. Мне сказали, что это действительный статский советник Полянский, человек, принадлежащий к высшему обществу, богатый и очень уважаемый за доброту души и благонамеренность, но, по старости лет, никуда не выезжающий, кроме спектаклей, в которых он бывает ежедневно, попеременкам: то в русском, то во французском, а иногда и в немецком, когда играет Линденштейн, и всюду получаемые им впечатления разделяет со всей публикой.

  

   24 апреля, среда.

   Вместо немецкого театра попал к Рахманову и вечер провел у него вместе с Вельяминовым. Они оба в больших заботах о своем "Орфее": примут ли его на театр? кому петь Эвридику? Рахманов полагает, что для партии Эвридики голос Самойловой низок. Я объявил ему, что скоро на русской сцене будет дебютировать в роли Зетюльбы дочь какого-то француза-гитариста, Фодор, девка знатная, кровь с молоком, у которой, говорят, голос огромный;¹³⁶ следовательно, ему и беспокоиться не о чем: Орфей есть - и Эвридика будет. Рахманов был в восхищении от этой новости и добивался, от кого я слышал. "От кого же другого я мог ее слышать, - отвечал я, - как не от друга моего Кобякова, который, как настоящая театральная ищейка, все знает, что происходит за кулисами, и, надобно отдать ему справедливость, сведения его всегда верны". - "Ну, так и я тебе скажу добрую новость, - сказал Рахманов, - я, наконец, добыл себе "Псаммит Архимеда"". - "Это что такое?" - "Это, братец ты мой, исчисление песку в пространстве, равном шару неподвижных звезд - книга, которой я здесь на французском языке отыскать не мог и которую уступил мне Гурьев".¹³⁷ Радуюсь приобретению Петра Александровича, не зная, впрочем, к чему это исчисление песку служить может: не при мне писано. Толковали о вчерашнем спектакле и об игре Рыкалова: Рахманов видел "Les fourberies de Scapin" в Париже и в роли Скапина превозносит Дазенкура, с которым был знаком и о котором отзывается с энтузиазмом. "На сцене - это воплощенный бес, - говорит он, - но вне сцены умный, ученый и солидный человек, каких мало встречаешь в обществе". Слава Дазенкура началась со времени представления "Севильского цирюльника" Бомарше и вот каким образом: когда, после многих долговременных и бесполезных домогательств всего парижского общества и самого Бомарше о дозволении представить par les comediens ordinaires du roi {Ординарными королевскими комедиантами (франц.).}, как называли тогда актеров французского театра, комедию "Севильский цирюльник", двор, наконец, согласился даровать это дозволение, Бомарше распределил роли своей пьесы всем первоклассным актерам, и, между прочим, роль цирюльника назначил знаменитому Превилю; но Превиль был француз старого покроя, un francais de la vieille roche, простодушный, честный и добросовестный человек; он выучил и даже репетировал роль на сцене, но чувствовал, что лета лишили его надлежащей энергии для успешного исполнения пред взыскательною публикою этой роли, требующей, по его понятиям, кроме глубоких соображений, молодости, силы и свежести звучного органа, и потому решился объясниться с Бомарше. "Послушайте, - сказал он ему, - верите ли вы мне и хотите, ли, чтоб ваша комедия имела успех?".- "Кто ж не поверит Превилю? - отвечал Бомарше, - и какой же автор не пожелает успеха своей пьесе?". - "Так позвольте мне передать роль мою - не удивитесь! Дазенкуру". "Как Дазенкуру? Да он и не societaire {Постоянный член труппы (франц.).} ваш, а покамест на жалованье; он даже и не дублер ваш, а третий по старшинству занимаемого амплуа". - "В том-то у нас и вся беда, что покамест иному старому чорту, главному в амплуа, не вздумается отойти ad patres {К праотцам (лат.).}, молодой талант должен гибнуть в неизвестности и часто пропадать без занятия. Могу вас честью удостоверить, что для роли вашего цирюльника другого актера, подобного Дазенкуру, не родилось еще во Франции. Теперь решайте сами, кто из нас играть должен: я или Дазенкур; я сделал свое дело и за последствия отвечать не буду; je m'en lave les mains {Я умываю руки (франц.).}. Ho, чтоб доказать вам, что объяснение мое с вами было следствием одного только уважения к вашему труду, а не других посторонних побуждений, в которых нас, старых актеров, так часто упрекают, то в случае передачи роли Фигаро Дазенкуру я вызываюсь принять на себя самую незначительную роль в вашей пьесе и надеюсь дать ей замечательную физиономию".

   Бомарше передал роль цирюльника Дазенкуру и не имел повода в том раскаиваться: он сыграл ее мастерски и с тех пор сделался любимцем публики. Спустя несколько времени, стареющийся Превиль все лучшие роли свои разделил между ним и Дюгазоном, оставив себе только небольшие, считавшиеся ничтожными роли, которые, как, например, роль Бридоазона, отделывал он с неизвестным до него искусством.

  

   25 апреля, четверг.

   Гаврила Романович удивлялся, что я с первого дня праздника у него не был. "Я думал, что в самом деле не занемог ли ты, а ты рыскаешь по театрам!". Я не выдержал и рассказал ему _в_с_е. "Только-то? - спросил он, усмехнувшись. - Ну, это еще не беда: вперед наука. Между тем изготовь-ка что-нибудь к хвостовской субботе, а завтра вечером предварительно мне прочитай". Я предложил ему на выбор "Бардов" или новое стихотворение "Осень", только просил увольнения от завтрашнего вечера по случаю именин моих и потому что сбираюсь в театр смотреть "Магомета". "Ну так в субботу приходи обедать, а там и поедем вместе к Хвостову".

   В Коллегии сказывали, что какой-то неважный чиновник, Коженков, в припадке бешеной ревности зарезал жену. Опамятовавшись, он бросился в полицию и сам объявил о своем преступлении, прося поступить с ним по законам и не извиняя себя никакими обстоятельствами. Говорят, что этот новый Отелло отчаянием своим возбуждает невольное сострадание, тем более, что жена его, по сделанному исследованию и показанию соседей, вовсе не похожа на Дездемону.

   Заходил к Гнедичу пригласить его завтра на скромную трапезу: угощу чем бог послал. Пригласил бы и Яковлева, если б он не играл. Во всяком случае, несмотря на мое одиночество, найдутся люди разломить пирог над головою именинника. Отпраздную тезоименитство свое по преданию семейному: иначе было бы дурное предзнаменование для меня на целый год.

   А между тем в обществах заметно какое-то беспокойство: вести из главной квартиры государя не утешительны. По милости немцев, армия наша нуждается в продовольствии, и англичане отказали не только в обещанном количестве войск, но даже и в условленных для наших союзников денежных субсидиях. Говорят, что шведский король так огорчился этою недобросовестностью, что не хочет посылать десанта и входит¹³⁸ в переговоры с Бонапарте. Ай да союзники!

  

   26 апреля, пятница.

   Мне очень хотелось узнать, нет ли здесь церкви или хотя придела во имя св. Стефана, чтоб отслушать обедню и отслужить святому просветителю Перми молебен, но, к сожалению, по всем справкам, ни церкви, ни придела во имя его не оказалось; я слушал обедню в Казанском. Недаром вчера в Коллегии добрый контролер наш, Федор Данилович, который признается за лучшего статистика по части церквей, монастырей и всего принадлежащего к духовному ведомству, советовал не терять времени в пустых расспросах, сказав решительно: "Уж если я говорю: нет, так верно и не сыщешь; да и в Москве-то у вас, кроме церкви Спаса, что на Бору, где почивают мощи святителя и где учреждено в память его празднество, других церквей и приделов во имя его нет".

   Именинное "учреждение" мое хоть куда: трапеза исполнена и телец упитанный есть. Граф Монфокон, Гнедич, Юшневский, Хмельницкий, Вельяминов и Кобяков - приглашенные гости; а пожалует кто еще невзначай - милости просим: не отпустится тощ. Попируем во славу и воспоминание Московского университета, а там и в театр.

   Гаврила Романович, которому вчера я неосторожно намекнул о своих именинах, присылал поздравить. Боюсь, чтоб он не подумал, что я напросился на это поздравление. Недельки три назад, вспомнили бы меня и другие-прочие! Досадно...

  

   27 апреля, суббота.

   "Умеренность - лучший пир", - сказал Державин в стихотворном приглашении своем к обеду. Нет сомнения, что афоризм выражен прекрасно. Но я, виноват, не очень его понимаю: что кажется умеренным одному, то для другого казаться может излишеством, а для третьего сущим недостатком. Все это относительно и трудно для определения. По-моему, вчерашняя трапеза моя была очень умеренна: именинный пирог, щи, окорок ветчины, да часть телятины; но для моего Кобякова она казалась роскошною; а попотчуй я такими же блюдами его дражайшего родителя, избалованного роскошью Измайловского стола, он наверно бы сказал: "Жить не умеет; обед у него как на постоялом дворе".

   Как бы то ни было, только гости мои были очень довольны, не исключая и старого эмигранта, который уверял, что наелся на неделю. Время провели в разговорах и рассказах. Добрый Гнедич все свысока: удивлялся, как мог я с удовольствием смотреть на "Скапиновы обманы"; добро бы на "Мизантропа", "Тартюфа" и прочие пьесы de caractere, а то площадный фарс - фи! Вот поди толкуй с ним! В качестве хозяина я не хотел возражать Гнедичу, но Хмельницкий вступился за комедию и очень забавно доказывал, что смеяться гораздо приятнее, чем зевать.

   Была речь и о "Магомете". Гнедич негодовал, что Магомета, Омара и Сеида костюмируют турками, тогда как они просто арабы-бедуины и, следовательно, должны быть одеты бедуинами. Граф Монфокон вслушался и, верный преданиям французского театра, вступился за костюм Магомета, присвоенный ему первоначальным исполнителем роли, Лекеном. "Это очень хорошо было в свое время, - сказал Гнедич, - и лучше, нежели бы Лекен играл Магомета во французском кафтане; но теперь, с развитием образованности, усовершенствованиями театральной сцены и сценических принадлежностей, турецкий костюм Магомета - такая же непростительная несообразность, как, если б, следуя прежнему обычаю, надеть на Агамемнона огромный напудренный парик и затянуть Федру в длинный корсет и фижмы". - "Сest incontestable, - подхватил старый француз, засмеявшись, - et pourtant j'ai bien vu de mes propres yeux m-lle Duclos jouer Electre avec une robe ronde a queue, des paniers et une coiffure a trois etages, poudree et couronnee des fleurs; et pour vous dire tout, messieurs, c'est moi qui lui avait fourni la robe" {Это бесспорно, и однако я хорошо видел собственными глазами, как м-ль Дюкло играла Электру в роброне с кринолином и со шлейфом, с фижмами и в трехэтажной прическе, напудренная, увенчанная цветами; ж признаться, господа, это платье достал ей я (франц.).}. Мы померли со смеху.

   В театр отправились мы вместе с Кобяковым и чуть-чуть не опоздали к началу. Я очень удивился, когда по поднятии занавеса вместо палат зопировых увидел на сцене морской берег, множество народа в древнеирландских костюмах, Самойлова с арфою в руках и Семенову на каком-то возвышении, окруженную толпою молодых подруг. "Петр Николаевич, это что такое?". - "Это "Фингал"". - "Но ведь назначен был "Магомет"?". - "Видно переменили спектакль по болезни кого-нибудь из актеров". - И прекрасно! "Магомет" впереди, а теперь посмотрим на "Фингала", которого я еще не видал.

   "Фингал", по мнению Мерзлякова, трагедия плохая; он говорил - а ему можно верить - что Озеров, как школьник, написав "Фингала" после "Эдипа", спустился с первой лавки на последнюю. Но я собственно интересовался не самою трагедиею, а игравшими в ней Шушериным, Яковлевым и Семеновою. Они все трое играли хорошо; но из них Шушерин лучше всех, потому что в занимаемой им роли есть страсть, жажда мщения, которою он мог воспользоваться, чтоб дать роли своей надлежащую физиономию; между тем как из ролей Фингала и Моины, персонажей страдательных и бесцветных в самой взаимной любви своей, едва ли что можно было сделать другое, кроме того, что сделали Яковлев и Семенова, то есть прекрасно читали прекрасные идиллические стихи и обворожили зрителей прелестью своей наружности. В самом деле, Яковлев в роли Фингала может служить великолепным образцом художнику для картины: это настоящий вождь Морвена; черты лица, стан, походка, телодвижение, голос - все было очаровательно в этом баловне природы. Что ж касается до искусства его в роли Фингала, то, мне кажется, оно заключалось в одном отсутствии всякого искусства: он играл с одушевлением и непринужденно, как и следовало играть роль "доброго малого" Фингала, который пороху не выдумал и которого, по собственному его сознанию,

  

   ...Искусство все бесстрашным быть в боях...

  

   но затем и баста. В продолжение всей пьесы я заметил одну только сцену, в которой Яковлев был истинно превосходен, потому что, видно, нашел ее достойною того, чтоб над нею потрудиться. Это сцена спора, когда Фингал упрекает Старна в недобросовестности:

  

   Царь, изменяешь ли ты слову своему:

   Коль нам не верить, царь, то верить ли кому?

  

   и затем ответ его на угрозу Старна: "Ты в областях моих!" -

  

   Я здесь не в первый раз!

  

   Это полустишие сказано было Яковлевым с такою энергиею, что у меня кровь прихлынула к сердцу. За это полустишие, которым он увлек всю публику и от которого застонал весь театр, можно, было простить гениальному актеру все его своенравие в исполнении прочих частей роли Фингала.

   Семенова - красавица, Семенова - драгоценная жемчужина нашего театра, Семенова имеет все, чтоб сделаться одною из величайших актрис своего времени; но исполнит ли она свое предназначение? Сохранит ли она ту постоянную любовь к искусству, которая заставляет избранных пренебрегать выгодами спокойной и роскошной жизни, чтоб предаться неутомимым трудам для приобретения нужных познаний? Не слишком ли рано нарядилась она в бархатные капоты, облеклась в турецкие шали и украсилась разными дорогими погремушками? Сколько я от всех слышу, да и сам частью испытал на репетиции "Дмитрия Донского", когда она так грубо отпотчевала меня своим высокомерным "чего-с?", - в ней недостает образованности, простоты сердца и той душевной теплоты, которую французы разумеют под словом "amenite" {Приветливость (франц.).}; а эти качества, за малым исключением, всегда бывают принадлежностью великих талантов. Семенова прекрасно сыграла Моину, бесподобно играла Антигону и Ксению, но этих ролей недостаточно, чтоб положительно судить о решительной будущности ее таланта. Эти роли могла играть она по внушению других: бывали же у нас актрисы, которым, по безграмотству их, начитывали роли, но которые, однако ж, имели успех, покамест не предоставляли их самим себе. Милая Семенова, вы, бесспорно, красавица, бесспорно драгоценная жемчужина нашего театра, и вами не без причины так восхищается вся публика; но скажите, отчего я, профан, не плачу, смотря на игру вашу, как обыкновенно плачу я по милости товарища вашего, Яковлева?..

   Но время к певцу Фелицы, чтоб до обеда успеть прочитать ему мою "Осень" или, скорее, "Осень" мистрис Робинзон, которую переделал я на свой лад.

  

   28 апреля, воскресенье.

   Вечер А. С. Хвостова не дается, как клад, и отложен опять до будущей субботы, по внезапному нездоровью хозяина.

   Гаврила Романович был очень доволен моею "Осенью", но заметил, что в "Бардах" больше воображения и силы. Разумеется так: в этой небольшой поэме столько такой разнообразной чухи, какой не отыщешь и в сочинениях самого Семена Сергеевича Боброва, сумбуротворца по преимуществу.

   Сегодня у графа А. Н. Салтыкова по какому-то случаю танцевальная вечеринка. Молодая хозяйка любит повеселиться и потанцевать, и это очень естественно в такой пригожей и любезной женщине; жаль только, что, за отсутствием гвардии, теперь в городе мало хороших танцоров, и чтоб помочь горю, граф Соллогуб набирает из статских "мастеров бального дела"; но, кажется, набор не очень удается: все заумничали и лезут в серьезные и деловые люди.

  

   29 апреля, понедельник.

   Из Коллегии ездил с запоздалыми визитами: был у Ададуровых и Воеводских. Анна Ивановна пополнела, а Катерина Петровна, мне кажется, еще более похорошела. У первой застал обер-гофмейстера Тарсукова, свояка известной Марьи Савичны Перекусихиной, первой и любимой камер-фрау императрицы Екатерины II. Он очень богат, и это состояние наследовала жена его после смерти сестры. Говорят, что ей досталось одних только брильянтов и жемчугов на полмильона. Анна Ивановна тоскует о друге своем, Протасове, который находится в походе вместе с полком конной гвардии. Понимаю это чувство: привычка - великое дело. Воеводская же рассказывала, что она не чувствует ног под собою: протанцовала у графини Салтыковой целую почти ночь и приехала домой на рассвете! Я советовал ей беречь себя и красоту свою, которая от неумеренных танцев и особенно от ночей, проведенных без сна, пострадать может. "А на что мне красота? - возразила она, - я замужем и прельщать никого не намерена. Годом прежде, годом после, а все же надобно будет подурнеть и состариться: по крайней мере, пока время не ушло, напрыгаюсь и навеселюсь вдоволь, а там и примусь за нравоучения своим детям". Это в своем роде также логика. Я спрашивал, справилась ли с кавалерами? - "Множество их было, - отвечала она, - и всякого разбора: ловких и неловких; но для меня все равно, какие эти господа ни были бы, лишь бы шаркали по паркету". Ну, и это дело, подумал я. Следовательно, "Vous n'etes pas pour les grands sentiments?" {Вы - не поклонница высоких чувств? (франц.).}, - спросил я, опять премилую мою хозяйку. - "Eh, mon dieu, monsieur, je n'ai jamais-etudie la metaphysique, et en verite, je ne sais pas a quoi peuvent ils servir" {Ах, мосье, я никогда не изучала метафизики и, право, не знаю, на что они нужны (франц.).}. После этой выходки для меня все стало ясно, как день, и я вышел от красавицы с новыми познаниями в физиологии женщин. "Gourte et bonne",-говорят французы; "kurz, aber lustig" {Коротко и хорошо; коротко, но весело (франц. и нем.).}, - повторяют немцы; а какой смысл дать этим фразам на русском языке - я еще не придумал.

  

   30 апреля, вторник.

   Забыв, что мой гасконец католического исповедания и что он не может быть сегодня именинником, я пришел поздравить его, как водится, со днем ангела и принес ему большую банку варенья полевой клубники, здесь мало известного, которое так ему нравилось в Липецке. Старик очень обрадовался вниманию моему, а также, думаю, и варенью, и тотчас спрятал его в свой кабинетный шкап, объявив дочерям и внучке, что им не удастся отведать из него ни ягодки; а барышни напустились на меня, зачем я не отдал этого варенья им, потому что старик в один день все съест и после оттого занеможет: "Comme si vous ne connaissez pas notre cher papa!" {Как будто вы не знаете нашего папеньки (франц.).}. Но делать было нечего: подслужился невпопад.

   Лабаты танцевали также третьего дня у графини Салтыковой и рассказывали о подвигах Катерины Петровны: "Croyez vous, - говорили они, - qu'elle n'a pas quitte le parquet depuis 10 heures du soir jusqu'a 5 heures du matin et puis toujours gaie, prevenante et aimable. En verite, c'est un ange" {Поверите ли, что она не сходила с паркета от 10 часов вечера до 5 утра и была все время весела, любезна и мила. Это прямо ангел (франц.).}. Я объявил, что вчера провел у нее больше часу, и пересказал им весь наш разговор. "Oui, oui, - подхватили они, - c'est elle-meme {Да, да, это она, как есть (франц.).}, ни лучше, ни хуже, как ее создал бог". Я оставил их в этих мыслях и не договорил того, что я думаю.

   Завтра гулянье в Екатерингофе. Мне очень хочется сравнить его с нашим московским гуляньем 1-го мая в Сокольниках. Говорят, что нынешний год оно будет бедно как щегольскими экипажами, так и кавалькадами, потому что гвардия в отсутствии, и что смотреть нечего. Нужды нет: надобно побывать из любопытства.

  

   1 мая, среда.

   Екатерингофское гулянье в сравнении с сокольницким то же, что здешняя толкотня в Лазареву субботу по линии Гостиного двора в сравнении с гуляньем на Красной площади в Москве: узко, тесно, бедно и неуклюже. Нарядных экипажей и охотничьих упряжек нет, а о богатых барских палатках, которые бы служили сборным местом для лучшего общества, как это бывает в Сокольниках, - нет и помину. Вместо трех-четырех таборов удалых цыган, вместо нескольких отличных хоров русских песенников и роговой музыки, расставленных там и сям по сокольничей роще на полянках, ближайших к дороге, по которой движутся ряды экипажей, в Екатерингофе красуются одни питейные выставки, около которых толпится народ, а по местам сереют запачканные парусиновые навесы и полупалатки - приют самоварников; при некоторых из этих походных трактиров поются песни и слышится по временам рожок или кларнет; но хриплые, давленые голоса и сиплый дребезжащий звук вполовину расколотого инструмента отнимают охоту наслаждаться такою музыкою.

   Пробираясь лесом все дале и дале, мы, наконец, пришли к деревушке, состоящей из ряда небольших однофасадных домишек в три окошка на улицу. Эта деревушка называется Екатерингофскою слободкою и, кажется, есть lе nec plus ultra {Предел (лат.).} гулянья, потому что вереница экипажей от нее поворачивала в обратный путь. Все окна в домишках были отворены настежь, и проходящие могли видеть все, что происходило в комнатах; а происходило в них то, что большею частью происходит у хозяев, угощающих приятелей, наехавших к ним по случаю гулянья, то есть попойка. Проходя мимо одного домишка, вросшего почти в землю, я вдруг увидел предлинную и прехудощавую фигуру, которая, высунувшись из окна, схватила без церемонии за воротник друга и вожатого моего, Кобякова, и с громким восклицанием: "sta viator!" {Стой, путник (лат.).} потащила его себе в окошко, приговаривая: "Так-то, приятель, мимо проходишь, к нам не заходишь; все бы тебе к актерам и актрисам; нет, любезный, теперь не вывернешься". - "И рад бы, Левонтий Герасимыч, да нельзя; я не один", - пропищал мой Кобяков. - "С кем же ты? с актером что ли каким?" - "Нет, с земляком, который недавно здесь и в Коллегии служит". - "Так и его проси". - "Да он, может, не пойдет". - "Ну так притащи его", - и вдруг, оборотясь ко мне, Левонтий Герасимыч закричал: "Гей, милостивый государе, как ваше имя и отчество - не знаю ! покорнейше прошу сделать мне честь пожаловать на стакан пуншу: не то я земляка вашего задушу". Видя, что народ собирается около нас, и опасаясь скандалу, я решился идти на выручку Кобякова, у которого такие приятные и бесцеремонные знакомцы, и сказал, что зайду с удовольствием. Услышав это, Левонтий Герасимыч ослабил железную свою лапу и освободил моего карапузика.

   Мы вошли в комнату: с полдюжины гостей сидели развалившись, кто на софе, кто на креслах, и потягивали пуншик. В числе их был один: барин, довольно плотный, с красным угреватым лицом, в синем, выложенном черными шнурками казакине, шелковом пестром канареечного цвета жилете и широких пюсовых шароварах, который брянчал на какой-то балалайке особенной конструкции, припевая себе под нос. Все пальцы пухлой руки его изукрашены были кольцами и перстнями разных величин и фасонов. "Это знаменитый Хрунов", - шепнул мне Кобяков, как бы желая приятно удивить меня. - "Кто Хрунов: хозяин или барин с балалайкою?". - "Барин с балалайкой". - "Чем же знаменит он?". - "А вот увидишь".

   Между тем долговязый хозяин явился с несколькими стаканами горячего пуншу и прямо к нам: "Милости просим выкушать!". Товарищ мой схватил стакан, но я попросил увольнения, потому что неохотно пью пунш, да и запах родимой горелки как-то неприятно подействовал на мое обоняние. "Отчего же вы не пьете?". - "Признаюсь, не люблю". - "Не хотите ли мадеры?". - "Нет, благодарю покорно". - "Да, впрочем, мадеры-то у меня и нет; не хотите ли лучше шампанского?". - "Извините; что-то не хочется". - "У меня и шампанского нет; но, может быть, вы любите сладкие напитки, малагу, например?". - "За обедом иногда пью". - "Ну и малаги нет у меня. Чем же просить вас?". - "Не беспокойтесь: право ничего не хочется". - "Да надобно же выпить что-нибудь". Тут приставив указательный палец ко лбу и как бы спохватившись: "Знаете ли вы, - сказал он, - у меня есть отличный квас: не выпить ли квасу?". "Квасу выпью с большим удовольствием, - отвечал я, - это мой обыкновенный напиток". И вот услужливый хозяин мой побежал за квасом, но чрез несколько минут возвратился с извинением, что квас весь вышел, но зато есть свежая колодезная вода, которую многие предпочитают невской, и потому он советует мне выпить хоть воды. Разумеется, я согласился на воду, едва-едва удерживаясь от смеха.

   Обнеся собеседников пуншем, Левонтий Герасимыч обратился к "знаменитому", по словам Кобякова, Хрунову с просьбою потешить новоприбывших гостей песенкою: "Уж не откажите, Матвей Григорьич, не откажите; ведь не часто нам выдаются оказии вас послушать". - "Почему ж и не так? - отвечал Хрунов очень самодовольно, - нас достанет для всех: для вас и для вашего частного пристава, у которого сегодня, после гулянья, я должен быть на _б_а_н_к_е_т_е". И вот "знаменитый" Хрунов, ударив по струнам своей балалайки так сильно, что они чуть не лопнули, запел знакомую песню "Барыня, барыня", но с припевами, как видно, собственного сочинения и такими оригинальными приговорками, что невольно заставил нас внимательно его слушать. Сначала играл и пел он довольно тихо, но по мере того как входил, по выражению хозяина, "в пассию", игра его, пение и поговорки становились все бойчее и бойчее, так что под конец он, вскочив с кресел, начал сперва притопывать ногою в каданс и потом, постепенно оживляясь, как шаман, пустился из всей мочи в пляс, приговаривая на виршах всякий вздор о себе и о других, какой только мог ему придти в голову:

  

   А Хрунов, сударь, Хрунов

   Из числа больших врунов.

   Барыня, барыня!

   У Хрунова ни гроша,

   Зато слава хороша.

   Барыня, барыня!

   У Хрунова нет родни:

   Лишь измайловцы одни.

   Барыня! барыня!

  

   Между тем начинало смеркаться, и меня подмывало домой. Я напомнил товарищу, что в гостях как ни хорошо, а дома лучше, и звал его в обратный путь; но хозяин, заметив наши сборы, предложил закуску: "Ведь надобно же закусить на дорогу: котлетку, например, или цыпленочка - что полегче; правда, котлет у меня не стряпают, да и цыплят нет; зато есть славная колбаса и жареный глухарь: покорнейше прошу, сейчас подадут". Но я на этот раз остался глух к приглашенью и, несмотря на явное желание Кобякова отведать колбасы и глухаря, увел его от оригинального обитателя Екатерингофской слободки.

   Дорогою Кобяков рассказал мне, что титулярный советник Леонтий Герасимыч Максютин - его сослуживец и занимает должность столоначальника в Военной коллегии; что он очень любим начальством за свою деятельность и сверх жалованья получает ежегодное награжденье. "Человек очень хороший, - прибавил Кобяков, - но престрашный чудак. Недавно женился на мещанке, дочери лавочника, которая принесла ему в приданое тот самый домишко, где он угощал нас, и тысяч пять рублей деньгами. Вот ему теперь и чорт не брат". - "Ну, а Хрунов что за птица?". - "Хрунов не только певец и плясун, но и главный полковой актер, отличавшийся в роли Самозванца. {Полковые спектакли на святках и на масленице бывали очень любопытны. Обыкновенно игрались трагедии и, чаще других, "Дмитрий Самозванец" - пьеса, преимущественно любимая солдатами. В ней можно было встретить иногда Ксению с усами и Георгия двух аршин тринадцати вершков ростом.} Он из солдатских детей, служил унтер-офицером в Измайловском полку, теперь в отставке; поет, пляшет и составляет необходимую принадлежность вечеринок офицеров Измайловского полка и даже самого шефа этого полка, генерала Малютина. {Генерал-лейтенант Малютин и шеф лейб-гусарского полка, Андрей Семенович Кологривов, были известные bons vivants {Гуляки (франц.).} в русском духе. В тогдашнее время о них говорили: "Кто у Малютина пообедает, а у Кологривова поужинает и к утру не умрет, тот два века проживет". Позднейшее примечание.} Малой разбитной: его весело слушать".

   Я не хотел возражать, потому что о вкусах не спорят.

  

   3 мая, пятница.

   Борис Ильич пригласил меня вчера на взморье поохотиться на уток. Я согласился единственно из любопытства, и от нечего делать, вовсе не считая на потешную охоту и не полагая, по словам самого Бориса Ильича, найти много дичи около берегов Финского залива: "Таскаешься, таскаешься целый день, да и убьешь чирка", - сказал он мне еще прошедшею зимою. Однако ж, на мое счастье, мы охотились довольно удачно: убили несколько пар разной дичи и поймали тюленя, а главное время провели не скучно.

   После простого, но сытного обеда у доброго казначея мы сели в коллежский катер, запасшись графинчиком водки, несколькими бутылками квасу и холодною закускою, и отправились из коллежского дома по теченью Невы. Обогнув Васильевский остров и миновав Вольный и Крестовский острова, гребцы наши поставили парус и не более как в час времени достигли того места на берегу залива, где обыкновенно останавливается Борис Ильич для охоты и где построил он на свой счет шалаш, стоивший ему "около семи рублей". По выходе из катера мы прошли сажен двести вдоль по берегу и засели в кустах ожидать приближенья к нам уток, которых множество плавало по заливу, но так далеко, что выстрелы наши долететь до них не могли, и, вероятно, пришлось бы нам долго дожидаться их приближенья, если б, по счастью, другие охотники, разъезжавшие на лодках и елботах по взморью, выстрелами своими не прогнали птиц под самые наши выстрелы. Я убил двух уток, а Борис Ильич и один из гребцов застрелили по одной. Бывшая с нами лягавая собака очень ловко перетаскала их из воды на берег; но тут между нами возникло недоразуменье: в числе четырех убитых птиц находилось два нырка, которыми пренебрегают охотники по их отвратительному рыбному запаху: кто убил этих нырков, по которым добрые охотники даже и не стреляют? Разумеется, вся вина пала на меня, потому что, видишь, я "не здешний и петербургская орнитология мне незнакома"; а так как для меня это было совершенно все равно, то я охотно и согласился быть виноватым. Вскоре поднялась еще ватага уток со взморья и пролетела почти над нашими головами; мы дали залп и еще три птицы повалились к ногам нашим - все они были хорошего сорта. Возвращаясь из нашей засады к катеру, Борис Ильич, к великому своему удовольствию, застрелил пару куличков, а я дрозда, который на беду свою порхал над кустарником.

   На обратном пути, заметив, что у одного из заколов на взморье стоял катер и закидывалась тоня, мы подъехали к нему, любопытствуя узнать, начался ли улов лососей, как вдруг с плота послышался голос: "Это вы, Борис Ильич? Откуда?". - "А! это вы, Матвей Григорьич? Вы как здесь очутились?". - "Да вот видите: плотно пообедали и трохи подгуляли, так приехали поосвежиться. Вы с охоты?". - "С охоты и довольно счастливой: парочкой уточек и вам служить будем". - "Благодарим на приязни; а вот мы четвертую закидываем - ни молявки". - "Так и быть должно: лососкам пора еще не пришла". - "Да выйдьте к нам, Борис Ильич, на стаканчик шампанеи. Кто там еще с вами?". - "Приятель-сослуживец: я сегодня охотился его счастьем". - "Ну, так милости просим; авось его счастьем и нам попадется что-нибудь".

   Мы взошли на закол; нам тотчас же поднесли по стакану шампанского и подали в корзине хлеба, сыру и ветчины для закуски. Вечер был тихий и ясный. Все взморье представляло вид огромного, гладкого зеркала. Не умею выразить, как подействовало на меня это очаровательное однообразие необозримой массы вод и эта, ничем почти не возмущаемая, тишина. В первый раз в жизни удалось мне видеть такую картину...

   "А что, Борис Ильич, не закинуть ли нам тоню на счастье вашего сослуживца?", - сказал Матвей Григорьевич, и потом, обратившись ко мне, спросил: "Позволите?". Я отвечал, что готов поделиться с ним своим счастьем, но прежде желал бы испытать сам удачи и закинуть тоню собственно для себя. "Ну, так с богом! прежде вам, а после нам".

   Между тем рыбаки вытащили закинутую уже тоню, в которой ничего не нашлось, кроме двух или трех мелких корюшек, и немедля стали завозить невод для меня. Покамест продолжалась эта завозка, Матвей Григорьевич потчевал опять шампанским, до которого, кажется, был большой охотник, и, наконец, приказал поставить самовар, спросив предварительно: "Не позабыли ли взять с собою рому?". - "Все есть, - откликнулся бойкий малый лет двадцати, - и ром, и водка; ничего не забыли". - "Ин ладно!".

   Но вот рыбаки начали выбирать на плот мою тоню и что-то перешептываться между собою. Я спросил их, о чем говорят они. "Да что-то не в меру тягостно. Лососкам лову большого нет: попадется один, много два; думаем: не осетр ли?". Услышав об осетре, все бросились к неводу и с любопытством стали ожидать выгрузки мотни с возвещенным осетром. Однако ж общие ожидания не сбылись, и "на счастье" мое вытащена была не красная рыба, а серый, прежирный тюлень.

   Все захохотали, но я вовсе не тужил: во-первых, я рад был случаю увидеть тюленя, о котором только по картинкам имел некоторое понятие; а во-вторых, хотя бы и осетр был пойман, то все же он, по принятому правилу, должен был принадлежать не мне, а хозяину закола.

   Последняя закинутая тоня была на мое счастье, но в пользу Матвея Григорьевича, и на этот раз он не имел причины жаловаться на неудачу: вытащили довольно разной рыбы: сигов, окуней, ершей и, между прочим, двух угрей, которых я также прежде не видывал. Старые приятели разделили тоню между собою и, после двух-трех стаканов пунша, мы отправились по домам, потому что был уже первый час ночи.

   Дорогой спросил я Бориса Ильича, кто такой этот Матвей Григорьич и с кем он был на тоне. "Это известный Валежников, - отвечал он, - имеющий дела с Комиссариатом и Провиантским департаментом, большой приятель Перетца, а товарищи его, кажется, комиссариатские или провиантские чиновники; он человек очень хороший и знает свое дело". - "А кто ж такой Перетц?". - "Перетц - богатый еврей, у которого огромные дела по разным откупам и подрядам и особенно по перевозке и поставке соли в казенные магазины".¹³⁹ - "Ну, - подумал я, - это должен быть именно тот, о котором говорят: где соль, тут и перец".

  

   4 мая, суббота.

   Сейчас от Александра Львовича. Удивительный человек! С ним время проходит незаметно. Застал у него Бантыша-Каменского,¹⁴⁰ обыкновенного его спутника в утренних прогулках, и плешивого Константинова, который считается последнею отраслью великого Ломоносова. Александр Львович сетовал, что нынешний год корабли с устрицами опоздали, потому что Нева вскрылась слишком поздно. "Да уж мне эта Нева! - подхватил Константинов, - я проиграл в Английском клубе два заклада на нее, проклятую; осенью держал пари, что она станет не прежде 4 ноября, а нынче, великим постом, что вскроется прежде 20 апреля, и, к несчастью, не случилось ни того, ни другого. Кто ж мог предвидеть, что эта капризница в первом случае поспешит, а в другом опоздает? Я так несчастлив, что на беду мою изменяются и самые законы природы".

   Вскоре приехал Павел Михайлович Арсеньев, поклонник Крюковского, и стал уверять при всех, что его трагедия "Пожарский", которая будет представлена на театре в конце этого месяца, первая трагедия в свете. Некстати было возражать ему, а, признаюсь, сердце порывалось на спор, потому что Павел Михайлович хотя и добрый человек, но городит ахинею, как пьяный школьник.

   Александр Львович сказал мне: "Je crois que vous etes accable d'affaires du College" {Я полагаю, что вы завалены делами в Коллегии (франц.).}. Я отвечал, что по службе решительно никакого дела нет, но занимаюсь литературою, а иногда хожу в театр, и, если б позволял карман, то ходил бы ежедневно. Это заметил я с тем намерением, что не вызовется ли он предложить мне даровой вход в театр на порожние места; но его высокопревосходительство догадаться не изволил.

   Сегодня очередной вечер Хвостова. Удивляюсь, как он опять по какому-нибудь случаю не отказан. Не знаю, какие стихи заставит меня читать Гаврила Романович: "Барды" или "Осень". Ему нравятся "Барды", но мне они вовсе не по душе, и, право, совестно читать их; а делать нечего: сам кругом виноват.

  

   5 мая, воскресенье.

   Вчерашний литературный вечер А. С. Хвостова был последним из литературных вечеров, и до осени их более не будет. Гаврила Романович уезжает в свою Званку, на берега Волхова, и хочет на досуге заняться стихотворным описанием сельской своей жизни. "Лира мне больше не по силам, - говорит он, - хочу приняться за цевницу". Но, кажется, что он только так говорит, а думает иначе, и при первом случае не утерпит, чтоб опять не приняться за оду: как бы человек в силах ни ослабел, он не может идти наперекор своему призванию. "Chassez le naturel, il revient au galop" {Гони природу в дверь - она влетит в окно (франц.). (Буквально: гоните природу - она вернется галопом).}.¹⁴¹

   Я несколько опоздал к чтению и вошел в гостиную, когда оно уже началось. А. С. Шишков читал какую-то детскую повесть, одну из многих, приготовленных им к изданию и составляющих продолжение к изданным уже в прошедшем году. Разумеется, не было конца похвалам повести, а еще более намеренью автора; последнее точно стоит доброго ему спасибо от всех честных людей. Каково бы ни было достоинство повести в литературном отношении, о котором, впрочем, я ничего сказать не могу, потому что слышал ее только вполовину, но, признаюсь, нельзя было без особого уважения смотреть на этого почтенного человека, который с такою любовью посвящает труды свои детям.

   За этим князь Шихматов читал свое подражание восьмой сатире Буало {De tous les animaux qui s'el event dans l'air, Qui marchent sur la terre, ou nagent dans la mer, и проч. (Из всех животных, летающих по воздуху, ходящих по земле или плавающих в море (франц.).)}. Все удивлялись, что Шихматов вдруг сделался сатириком, потому что этот род поэзии не свойствен его таланту. Однако ж сатира его имеет свои достоинства и по мыслям и по языку. Преудивительный человек этот Шихматов! Как я ни вслушивался в рифмы, но не мог заметить ни одного стиха, оканчивающегося глаголом. Особый дар и особая сила слова! {Так прежде казалось автору "Дневника", и он сознается, что удивление его было безотчетно и неосновательно. Это литературный фокус-покус - одна побежденная трудность и не заключает в себе большого достоинства. Позднейшее примечание.}

   Нынче, видно, мода на сатиры: вот уж четвертая, которую удается мне слышать: Горчакова, Шаховского, Марина и, наконец, Шихматова.

   После чаю Крылов попотчевал нас баснею "Медведь и Пустынник"; это перевод из Лафонтена; но какой перевод! прелесть! стоит оригинала. Медведь у него совершенно живой:

  

  

   ...Завидя муху,

   Увесистый булыжник в лапы сгреб,

   Присел на корточки, не переводит духу

   И думает: постой, вот я тебя, воструху! ¹⁴²

  

   А как читает этот Крылов! внятно, просто, без всяких вычур ж, между тем, с необыкновенною выразительностью; всякий стих так и врезывается в память. После него, право, и читать совестно.

   Собеседники делали ему множество