Главная » Книги

Жихарев Степан Петрович - Записки современника. Дневник чиновника, Страница 10

Жихарев Степан Петрович - Записки современника. Дневник чиновника


1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23

асается до трактации сюжета, расположения сцен и характеров действующих лиц, то в этом отношении, по мнению моему, она очень посредственна, что подтвердил и сам Яковлев, которому назначается роль героя пьесы. "Да отчего же о ней говорят так много? - заметил Карабанов, - тут, батенька, должно быть какое-нибудь недоразумение". "Яковлев плохой судья", - сказал Гнедич, который, не знаю почему, не очень любит Яковлева. "Может быть Яковлев и ошибается, - отвечал я, - но трагедиею публика интересуется потому, что, несмотря на свои недостатки, она все-таки есть произведение замечательное и, также как "Дмитрий Донской", теперь является очень кстати". Александр Семенович Хвостов начал утверждать, что в последнее время заметно большое движение в театральной литературе и что этому, без сомнения, способствовало соединение таких отличных талантов, какие теперь украшают нашу сцену, как, например, Шушерин, Яковлев, Семенова, Рыкалов, Пономарев, Рахманова и др. "Мне кажется, что это совершенно на оборот, - сказал Гнедич, - не актеры образуют писателей, но писатели актеров. Без Сумарокова и Княжнина мы не имели бы Дмитревского и его последователей: Шушерина, Плавильщикова и Яковлева; без Озерова талант Семеновой не получил бы такого развития и, может быть, зачах бы преждевременно, истомленный ролями старинных трагедий, в которых слог не только устарел, но и вовсе неудобен для правильного произношения. Да и сами Шушерин и Яковлев разве были теми, чем стали они со времени трагедий Озерова, и роли Эдипа, Фингала и, наконец, Дмитрия Донского разве не дали им случая выказать свои дарования в новом блеске?". И. С. Захаров вступился за старые трагедии и доказывал, что слог их вовсе не так устарел, потому что, несмотря на появление новых трагедий, публика продолжает смотреть с удовольствием на представления и старых. Из этого готов был возникнуть спор, но Гнедич замолчал и учтивости. К счастью, что не было Кикина и Писарева, а то бы пошел дым коромыслом.
   "Может быть, хорошие писатели и подлинно содействуют образованию актеров, - сказал Карабанов, - но, кажется, и то не менее справедливо, что хорошие актеры возбуждают охоту в писателях трудиться для театра. Вот, например, вы сами, Николай Иваныч, теперь переводите "Леара"110 и, помнится, сами же говорили, что не будь Шушерина для роли Леара и Семеновой для роли Корделии, вам бы и в голову не вошло переводить эту трагедию". - "Это правда, - отвечал Гнедич, - но я перевожу или, лучше, переделываю "Леара" собственно для бенефиса Шушерина, по его просьбе {"Леар" был представлен в первый раз на театре 18 ноября 1807 г., в бенефис Шушерина.}, и если бы не был уверен, что он хорошо его сыграет, то, конечно, не стал бы тратить время попустому; но автор, который предпринимает труд не случайный и заботится о художественной его отделке собственно для своей славы, не имеет в предмете ни Шушерина, ни Семеновой, а только характеры выводимых им на сцену персонажей и не станет соображаться с средствами тех сюжетов, которые их играть должны, а предоставит соображаться им самим с его творением. Автор трагедии или комедии - не капельмейстер какой-нибудь, который обязан сочинять музыку заказанной ему оперы, соображаясь с голосами, находящимися в распоряжении его импрессарио".
   За ужином разговорились о Российской Академии. "А сколько считается теперь всех членов?", - спросил Державин Петра Ивановича Соколова. "Да около шестидесяти", - отвечал секретарь Академии. "Неужто же нас такое количество? - сказал удивленный Шишков, - я думал, что гораздо менее". - "Точно так; но из них, как вашему превосходительству известно, находится налицо немного: одни в отсутствии, другие избраны только для почета, а некоторые...". "Не любят грамоты", - подхватил А. С. Хвостов. Все засмеялись. "Правда, что иные точно бесполезны, - заметил Шишков, - втерлись в литераторы бог весть каким образом, не имея на то никакого права, между тем как много писателей достойных не заседают еще в Академии. Впрочем, - прибавил он, - надобно надеяться, что все изменится к лучшему. Государь намерен сделать большие преобразования: одни из средств к распространению просвещения уже угаданы, другие обновлены и усилены, третьи очищены и облагорожены; остается направить их к надлежащей цели; это не замедлится, и тогда Российская Академия будет иметь настоящее свое значение, а труды достойных наших писателей получат надлежащее ободрение".
   Мне так хотелось знать, из каких лиц составлена Академия, что я решился попросить у сидевшего возле меня Соколова именного списка ее членам. Он с величайшею готовностью обещал мне дать его, пригласив придти за ним в Академию, где он бывает каждое утро.
   Мы вышли от Шишкова вместе с Гнедичем и рассуждали дорогою, отчего, несмотря на радушие хозяев, так мало собирается у них молодых писателей, да и те, которые приходят, ничего почти не приносят с собою для чтения. "Должно думать, - сказал переводчик "Илиады", - что наши юноши мало трудятся собственно для литературы и только стараются попасть в общество литераторов для каких-нибудь особенных целей, а, может быть, и от нечего делать. Да, правду сказать, в числе этих господ академиков низшей степени есть также, которые не очень могут ободрить молодого поэта. Вы не слыхали, как ваш сосед за столом, Петр Иванович, подтрунивал над сочинителями пьес театральных: вся эта поэзия, говорил он Тимковскому, все эти трагедии и поэмы одна только роскошь в литературе; а нам не до роскоши, когда мы нуждаемся в насущном хлебе. Нам нужны не поэты, а люди, которые бы умели писать в прозе правильно и ясно; у нас нет ни эпистолярного, ни делового слога, о котором похлопотать непременно бы следовало; а заботиться о прочем - одна суетность и, право, не стоит труда. Вот извольте видеть, как рассуждает Петр Иванович, а еще секретарь Академии!".111
  
   18 марта, понедельник.
   Давеча из Коллегии нарочно ездил к Соколову за списком членов Академии и так рад, что получил обещанное сокровище! Что ж это значит? В числе 58 человек, только 5 известных поэтов с истинным талантом: Державин, Херасков, Капнист, Дмитриев и Нелединский, и только два настоящие литератора с именем: М. Н. Муравьев и А. С. Шишков, к которым, правда, можно присоединить и нескольких даровитых особ из высшего духовенства, как то: преосвященных Иринея псковского, Анастасия белорусского, Мефодия тверского, Феоктиста курского и Михаила черниговского, а там хоть шаром покати! Вижу людей знатных: графа Строганова, графа Мусина-Пушкина, Татищева, князя Куракина, князя Белосельского, графа Васильева, Трощинского и князя Голицына, и нахожу натуральным, что Академия ищет себе достойных покровителей; но понять не могу, как попали в нее люди вовсе не известные в литературе или, что еще хуже, известные своею бездарностью? Отчего в списке красуются имена графа Хвостова, Кутузова, Стахия Колосова, Николева, Мальгина, Озерецковского, Никитина, Дружинина, Севастьянова, Никольского и самого секретаря Академии Соколова, а нет в нем имен Карамзина, Крылова, Озерова, князя Шаховского, Чеботарева, Мерзлякова и других? Невольно удивляешься, видя ряд имен, может быть и почтенных людей, но уж вовсе не поэтов и не литераторов. Скажут, что они люди ученые, хоть и это еще не доказано, но в таком случае место их скорее в Академии Наук. Академия Российская основана в видах пользы русской литературы, по примеру Академии Французской, следовательно и должна быть составлена из одних знаменитых литераторов, за исключением некоторых вельмож, ее покровителей и предстателей у престола. Иначе всякий, переведя какую-нибудь книжку, может тотчас и попасть в Академию, как, например, попал в нее Я. А. Дружинин за перевод "Пифагоровых учениц" Виланда... Ума не приложу; потолкую об этом с Гаврилом Романовичем.112
  
   19 марта, вторник.
   Гаврила Романович написал на отъезд государя молитву, которую московский мой знакомец Нейком, приехавший сюда на прошедшей неделе, намерен положить на музыку и исполнить ее или в своем концерте или в концерте Филармонического общества. Боюсь вымолвить, но эти стихи нашего барда слабы и не похожи на прежние его сочинения, а, кажется, был прекрасный случай к вдохновению.113
   Толковали о князе Платоне Александровиче Зубове, который, несмотря на свое пятилетнее отсутствие, до сих пор еще считается шефом Кадетского корпуса. В это звание возвел его император Павел Петрович, а членом Государственного совета пожалован он уже государем Александром Павловичем. Гаврила Романович уверяет, что Зубов имеет много природных способностей. "Во время моего статс-секретарства, - говорил старик, - часто случалось мне перед докладом императрице заходить к Зубову и объясняться с ним по разным делам, о которых я докладывать был должен императрице, и выслушивать его заключения: они были очень правильны".
   К слову о статс-секретарстве Гаврила Романовича. Любопытно происшествие, случившееся с ним во время исправления этой должности. Державин докладывал однажды императрице по какому-то очень важному делу и, по случаю сделанного ею возражения, до того забылся в горячности своего объяснения, что осмелился схватить ее за конец мантильи, как бы в споре с какою-нибудь обыкновенною знакомою дамою. Государыня тотчас позвонила. "Кто еще там есть?", - спросила она очень хладнокровно вошедшего на звук колокольчика камердинера своего Зотова. "Статс-секретарь Попов", - отвечал Зотов. - "Позови его сюда". Попов вошел. "Побудь здесь, Василий Степаныч, - сказала императрица ему с улыбкою, - а то вот этот господин много дает воли рукам своим". Державин опомнился и, в отчаянии, бросился государыне в ноги. "Ничего, - примолвила императрица, - продолжайте докладывать; я слушаю". Это происшествие, которое рассказывал Попов и в котором сознавался сам Державин, было, кажется, настоящею причиною перемещения его из статс-секретарей в сенаторы.
   Уверяют, что звонок был прежде принадлежностью одних присутственных мест и в домашнее употребление введен только в начале царствования императрицы Екатерины Великой. До того же все знатные особы держали при себе или пажиков или, большею частью, карликов и карлиц для призыва нужных служителей и других небольших комнатных услуг. Эти гномы находились при своих патронах безотлучно, знали все их привычки, умели угождать им и до такой степени успевали снискивать их доверие, что в стенах кабинета, который мог назваться миром этих маленьких существ, не было для них ничего сокрытого: все говорилось и делалось при них без малейшего опасения их нескромности, как будто их и не существовало.
  
   20 марта, среда.
   Французский актер, старик Дюкроаси, который так превосходен в ролях a manteaux {В ролях плаща (франц.).}, составляющих его амплуа, кажется, настоящий француз de la vieille roche {Старого покроя (франц.).}: умен, простодушен, словоохотлив и, кажется, очень набожен. Мы застали его сидящего в креслах пред камином с молитвенником в руках. Эта книжка, судя по истертым ее листам, должна быть в беспрестанном употреблении; возле кресел, на столике, лежали "Phedon" Платона и еще несколько религиозных книг. Странное сочетание духовного направления с обязанностями актера!
   Дюкроаси сказывал, что он в самой ранней молодости и по одному только легкомыслию вступил на сцену и до сих пор в том раскаивается. Этот поступок чрезвычайно огорчил родителей его, но в особенности дядю, богатого негоцианта, который, в порыве негодования, лишил его наследства. "Никакие успехи на сцене, - говорил он, - не могли заставить меня позабыть этот случай, так бедственно отразившийся на все происшествия моей жизни. Слава богу, что еще удалось мне приютиться в России, где, благодаря милостям государя, надеюсь умереть покойно не за кулисами и не на театральных подмостках; иначе пришлось бы, может статься, до гробовой доски не оставлять скучного моего поприща".
   Дюкроаси очень догадливо объясняет причину, отчего иные актеры, несмотря на превосходство своих дарований, не достигают иногда такой славы, какою пользуются другие, не столь талантливые. Он утверждает, что актер всегда кажется превосходнейшим, если он на сцене бывает окружен талантами посредственными, и, напротив, самый отличный актер теряет много в глазах обыкновенной публики (не говоря о небольшом числе знатоков), если он играет с актерами, равными ему превосходством своих дарований. Вот причина, почему девица Клерон пользовалась некоторое время репутациею превосходнейшей актрисы против девицы Дюмениль, хотя и не имела высокого вдохновенного таланта последней. Она, пользуясь покровительством дюка де Ришелье, имевшего сильное влияние на французский театр, умела так обстанавливать пьесы, в которых играла, что прочие в них роли занимаемы были большею частью актерами второстепенными (doublures), между которыми, естественно, она первенствовала. Клерон не любила быть на сцене ни с Лекеном, ни с Бризаром; а когда необходимость заставляла ее играть вместе с мамзель Дюмениль, то дело не обходилось без историй и часто соблазнительных. Чтоб удовлетворить прихоти девицы Клерон, многие известные люди сочиняли пьесы, которых интерес сосредоточен был на одной роли, для нее предназначенной, как, например, в трагедиях "Дидона", "Ифигения в Тавриде" и, наконец, "Медея", которую называют триумфом ее таланта, хотя, по мнению его, Дюмениль могла бы сыграть эту роль несравненно лучше Клерон.
   "Если б удалось вам, - продолжал Дюкроаси, - видеть представления некоторых пьес на французском театре в Париже, вы удивились бы совершенству, с каким они разыгрываются на сцене; но более удивились бы тому, что действующие в них великие актеры сами по себе не возбуждают никакого удивления: так совершенство игры каждого из них сливается в совершенстве ансамбля, и это совершенство еще более проявляется в комедии, нежели в трагедии. Флери, Сен-Фаль, Дазенкур, Дюгазон, Мишо, Батист, Арман, Конта, Жоли, молодая Марс и другие могут назваться истинными представителями французской Талии, а о предшественниках их, Моле и Превиле, кончивших свою карьеру в начале французской революции, нечего и упоминать: это были гении в своем роде".
  
   21 марта, четверг.
   Гебгард приходил звать меня на пикник, который немецкие актеры делают по подписке в честь берлинского своего собрата драматурга Ифланда, отличившегося недавно своим патриотизмом. Арресто {Известный драматический актер, бывший на петербургской сцене, превосходный в ролях Карла Моора, маркиза Позы и Валленштейна.114 Позднейшее примечание.} пишет, что Ифланд, несмотря на строгое запрещение французского правительства в Берлине праздновать дни рождения и именин короля и королевы, 10-го числа сего месяца вышел на сцену в своей пьесе "Die Jager" с букетом цветов в руках, и так как публика, догадавшись о значении этого букета, приветствовала актера единодушно несколькими залпами громких аплодисментов, то Ифланд и был посажен на двои сутки под арест. С величайшим удовольствием отдал я четвертую часть своего капитала, то есть десять рублей, любезному Гебгарду и дал слово ехать с ним в Красный кабачок, где учреждается пикник. Будут читать письмо Арресто и говорить речи; но главное дело не в речах, а во вкусных вафлях, которыми исстари славится Красный кабачок, и в катанье бок-о-бок с мамзель Леве и ее товарками.
  
   22 марта, пятница.
   Вот и еще письмо от отца по березняговскому делу. "Хлопочи, проси, кланяйся, настаивай и проч. и проч."; все это легко вымолвить, но исполнить трудно, да и как еще трудно! Надобно уменье, а у меня, к несчастью, недостает ни уменья, ни охоты. Я до сих пор не могу еще опомниться от приема Ватиевского, и добрый Крейтер не совсем мог залечить раны, нанесенные моему самолюбию.
   Пикник был превеселый: все именитости здешнего немецкого театра принимали в нем участие. Кудич читал письмо Арресто, Гебгард говорил речь, мамзель Леве продекламировала стихи, в которых восхвалялось гражданское мужество Ифланда; затем полдничали: дамы пили чай и кушали вафли в разных видах, кто со сливками, кто с вареньем, а мужчины удовлетворяли аппетит свой более солидными блюдами: солониною и телятиною и пили пунш. Немецким винам не было конца; в заключение всего вальсировали напропалую под музыку двух каких-то инструментов, в роде гудков (скрипками назвать их совестно) и дребезжащего виолончеля, которым аккомпанировал хор самих танцующих: Zigeuner sind lustig und tanzen so gern {Цыгане веселы и пляшут так охотно (нем.).}. Словом, все веселились от души, без претензий, а некоторые и нагрузились порядком. На обратный путь великана Эвеста уложили в сани, закрыв его ковром, а чопорную жену его посадили возле него нянькою, чтоб не дурил, потому что он непременно хотел сам править лошадьми, уверяя, что настоящее призвание его быть кучером и что он мастер этого дела.
  
   23 марта, суббота.
   А. Г. Харламов присоветовал мне повидаться насчет березняговского нашего дела с одним из искуснейших здешних поверенных, И*. Я видел этого дельца, говорил с ним, но не добился от него никакого толку. Он начал с предлинного рассуждения о том, что всякое дело имеет две стороны, и почему справедливое дело может иногда показаться несправедливым и обратно; что всякий судья смотрит на обстоятельства дела с своей особой точки зрения, в чем упрекать его не должно, потому что не все люди одарены одинаковою прозорливостью и проч., и, наконец, повершил известною поговоркою Д. П. Трощинского: "Дело не в докладе, а в докладчике". Я не мог догадаться, к чему клонится все это многоречивое предисловие, тем более что просил его об одном только указании, каким образом я мог бы иметь ближайшее наблюдение за ходом нашего дела и успокоить отца, встревоженного передачею этого дела в заведывание другого, нового секретаря; но И* недолго оставлял меня в недоумении и довольно резко объявил, что он легко может в том пособить мне и даже руководствовать меня в нужных случаях, если я дам ему пятьсот рублей тотчас и столько же по окончании процесса. Я молча выпучил на него глаза, и мое удивление послужило ему поводом к новой диссертации о возмездии, которым все мы один другому обязаны за труды, хлопоты и потерю драгоценного времени. "Вы знаете, - вдруг спросил он меня, - что такое время?". У меня так и завертелось на языке отвечать ему стихами Хемницера:
  
  
  А время вещь такая,
   Которую с тобой не стану я терять,
  
   но, к счастью, воздержался от грубого слова и, учтиво раскланявшись, оставил знаменитого дельца, который, кажется, задумал подражать английским адвокатам и брать деньги даже и за советы. Пятьсот рублей тотчас и столько же по окончании процесса! Нечего сказать, молодец! Впрочем, Паглиновский научит меня, что я предпринять должен.
   Но лучше, по выражению князя Шаликова, "поспешим в объятия муз" и поедем на очередный литературный вечер к Державину. Там, по словам другого поэта, более талантливого:
  
   Забудем житейское горе
   И сбросим с усталых рамен
   Тяжелую, скучную ношу
   Вседневных забот безотвязных,
   Мы силы души обновим
   Целебной струей Иппокрены!
  
   24 марта, воскресенье.
   Княгиня Дашкова, но смерти сына, необыкновенно стала щедра на пожертвования. Недавно поднесла она государю какие-то редкие столы, а теперь подарила университету весь свой музеум натуральной истории, замечательный по редким экземплярам животных четвероногих, птиц, пресмыкающихся, минералов и разных раковин. Это - драгоценное приобретение для университета. Теперь наш профессор натуральной истории, А. А. Антонский, не будет более на лекциях своих показывать одни камешки: "Вот видите ли, дети, камешек-та, о котором толковал я вам на прошедшей-та лекции. Как же он называется?". - "Лабардан", - отвечал бывало всегда повеса Мневский. - "Ну вот и видно, что охотник-та жрать: все съестное-та на уме; лабардан-та рыба, а камешек называется лабрадор-та". Так проходили почти все его лекции.
   Видно, нашей братье, мелкотравчатым стиходеям, совестно стало приходить на литературные вечера с пустыми руками; немного их было вчера у Гаврила Романовича, да и те, которые были, как то: П. А. Корсаков и Щулепников, опять ничего не принесли с собою; но в замену плохих стихов наслушался я умных речей и вдоволь насмотрелся на многих почтенных людей, в числе которых министр просвещения граф Завадовский занимает первое место. Это муж века Екатерины Великой. Он очень величав наружностью; в движениях его много истинного достоинства; говорит протяжно и как будто бы взвешивая каждое слово, но зато выражается правильно и разговор его исполнен здравомыслия. Сказывали, что смолоду он был красавец: может быть; но теперь, кроме живых, умных глаз, других остатков прежней красоты незаметно; лицо угревато и багрово, а от белонапудренных волос кажется еще багровее. Разговаривали о войне и о намерениях государя достигнуть общего мира в Европе. "Цель великая, - сказал граф Петр Васильевич, - но едва ли достижимая; помирившись с французами, мы будем воевать с англичанами. Государь желает мира для того, чтоб приняться за необходимые преобразования для блага России, а, может быть, и всего человечества; но именно по этой-то причине и не оставят нас в покое. Не говорю о Бонапарте, который - заклятый враг спокойствия России, потому что она одна в состоянии полагать преграды ненасытному его властолюбию; но и державы нам дружественные или, вернее сказать, те, которые мы почитаем дружественными, не будут спокойно смотреть на наше могущество, возрастающее по мере успехов просвещения, образованности и усовершенствования внутреннего управления в государстве, о чем так печется государь с самого восшествия своего на престол. Да, впрочем, говоря откровенно, я считаю и войну не совсем для нас бесполезною: доказано, что продолжительный мир иногда ослабляет государства; к тому ж надобно принять и то в соображение, что без войны нельзя ни образовать военных людей, ни узнать их способностей, а искусные и опытные военачальники для России необходимы. В каком бы мы видимом согласии ни находились с нашими соседями, спокойствие и безопасность государства требуют, чтоб оружие было всегда наготове".
   А. С. Шишков прочитал стихи Анны Петровны Буниной на смерть одной из ее приятельниц, молодой девушки шестнадцати лет. В них есть мысли и довольно силы в выражениях; но странное дело, они как будто писаны по заказу и не производят никакого действия на душу; это стихи не женщины, оплакивающей свою подругу, а скорее студента, рассуждающего о жизни и смерти, отсутствие чувства - главный их недостаток. Бунина не хотела назвать стихов своих элегиею потому, что они писаны четырехстопным ямбом в десятистишных строфах, и дала им пышное название оды, как будто бы нельзя написать элегии четырехстопными ямбами. Но если стихи мне вовсе не по, душе, то эпиграф к ним пришелся по сердцу; это двустишие, взятое из сочинений какого-то испанского поэта, а, может быть, и просто какая-нибудь эпитафия:
  
   Dionosla Dios, no porque la diese
   Mas para montrar en tierra su о bra,
  
   то есть: "Бог дал нам ее не для того, чтоб оставить ее здесь, но чтоб показать на земле свое творение". Эту мысль могла бы развить Бунина в своих стихах, не гоняясь за глубокомыслием, которое не всегда бывает у места, и особенно там, где должно преобладать одно чувство.
   Гаврила Романович толковал о каком-то Селакадзеве, у которого будто бы находится большое собрание русских древностей и, между прочим, новгородские руны и костыль Иоанна Грозного. Он очень любопытствовал видеть этот русский музеум и приглашал А. С. Шишкова и А. Н. Оленина вместе осмотреть его. "Мне давно говорили о Селакадзеве, - сказал Оленин, - как о великом антикварии, и я, признаюсь, по страсти к археологии, не утерпел, чтоб не побывать у него. Что ж, вы думаете, я нашел у этого человека? Целый угол наваленных черепков и битых бутылок, которые выдавал он за посуду татарских ханов, отысканную будто бы им в развалинах Серая; обломок камня, на котором, по его уверению, отдыхал Дмитрий Донской после куликовской битвы; престрашную кипу старых бумаг из какого-нибудь уничтоженного богемского архива, называемых им новгородскими рунами: но главное сокровище Селакадзева состояло в толстой, уродливой палке, вроде дубинок, употребляемых кавказскими пастухами для защиты от волков; эту палку выдавал он за костыль Иоанна Грозного, а когда я сказал ему, что на все его вещи нужны исторические доказательства, он с негодованием возразил мне: "Помилуйте, я честный человек и не стану вас обманывать". В числе этих древностей я заметил две алебастровые статуйки Вольтера и Руссо, представленных сидящими, в креслах, и в шутку спросил Селакадзева: "А это что у вас за антики?". - "Это не антики, - отвечал он, - но точные оригинальные, изображения двух величайших поэтов наших, Ломоносова и Державина". После такой выходки моего антиквария мне осталось только пожелать ему дальнейших успехов в приращении подобных сокровищ и уйти, что я и сделал". {Г. Р. Державин не удовольствовался предостережением А. Н. Оленина и, четыре года спустя (1811 г.), пред самым составлением Беседы любителей, русского слова, ездил, после бывшего у него обеда, в обществе: Н. С. Мордвинова, А. С. Шишкова, И. И. Дмитриева и того же А. Н. Оленина, к Селакадзеву, жившему в одном из переулков Семеновского полка, в не совсем опрятной квартире. По просьбе Гаврилы Романовича автор "Дневника" с П. А. Корсаковым отправился вперед, чтоб предуведомить антиквария о посетителях. Он был в восхищении, сам принялся мести комнаты и сметать пыль с своих редкостей, поставил несколько восковых свечей в подсвечники, надел новый сюртук и с преважным видом расположился на софе ожидать гостей, спрашивая попеременно то у автора "Дневника", то у Корсакова: "Так этот Дмитриев министр юстиции? Так этот Мордвинов член Государственного совета?", и когда они удовлетворили его вопросам, он с какою-то гордостью беспрестанно повторял: "Ну что ж? пусть посмотрят, пусть посмотрят". По приезде Державин, не обращая внимания на другие предметы, бросился рассматривать новгородские руны и, к общему удивлению, отыскал несколько отрывков, которые его заинтересовали до такой степени, что он тотчас же списал их и впоследствии поместил в рассуждение свое о лирической поэзии, читанное в Беседе. Вот один из этих отрывков с переводом Гаврилы Романовича:

Угли жрцу говор Еролку

Перевод

   Пакоща свада
   По злобе свара
   Дюжу убой
   Сильному смерть
   Тяжа начата
   Тяжба с богатством
   Тощ перелой.
   Худ передел.
  
   А. Н. Оленин заметил, что с тех пор, как он в первый раз видел музеум Селакадзева, в нем ничего не прибавилось и ничего не изменилось, кроме того, что под одною статуйкою, вместо прежней подписи "М. В. Ломоносов", явилась другая с именем "И. И. Дмитриев".115 Позднейшее примечание.}
   Решительно не понимаю, отчего во всех здешних литераторах заметно какое-то обидное равнодушие к московским поэтам, хотя бы, например, к Мерзлякову, Жуковскому, Пушкину и другим. И. С. Захаров, толкующий беспрестанно о грамматике, говорит о них как об учениках и никак не хочет согласиться, чтоб они имели дарование, а между тем покровительствует таким писателям, которых Мерзляков не допустил бы даже на свои лекции, а отправил бы их к Афанасию Михайловичу Смирнову. Какое же может быть сравнение не только между Мерзляковым или Пушкиным, но даже между Измайловым, Колычевым, князем Шаликовым и прочими второклассными московскими писателями, и каким-нибудь сочинителем стишков "К Трубочке" и ему подобными рифмоплетами, которых встречаю я на литературных вечерах? Из москвичей один И. И. Дмитриев здесь в почете, да и то разве потому, что он сенатор и кавалер, а Карамзиным восхищается один только Гаврила Романович и стоит за него горою; прочие же про него или молчат или говорят, что пишет изряднехонько прозою, между тем как наш Карамзин заслуживает уважения и за свои стихотворения, в которых язык превосходный и много чувства. Но что больше удивляет меня, что почти все эти господа здешние литераторы ничего не читали из сочинений Мерзлякова и Жуковского, и вот тому доказательство: за ужином А. С. Шишков сказывал, что Логин Иванович Кутузов читал ему Грееву элегию "Сельское кладбище", переведенную братом его Павлом Ивановичем, и Шишков находит перевод очень хорошим и близким к подлиннику. Я заметил, что Павел Иванович перевел эту элегию после Жуковского, которого перевод несравнительно превосходнее. "Не может быть!", - возразил Александр Семенович. "Говорю сущую правду, - отвечал я, - и если угодно прочитаю ее вам когда-нибудь, чтоб вы могли посудить сами: я знаю ее наизусть". - "Так, пожалуйста, нельзя ли теперь?", - подхватил нетерпеливый Гаврила Романович. И вот я прочитал во всеуслышание всю элегию от первого до последнего стиха, старясь, сколько возможно, сохранить всю прелесть мелодических стихов нашего московского поэта. Когда я кончил, все смотрели на меня как на человека, отыскавшего какую-нибудь редкую вещь или нашедшего клад; элегию хвалили, но вместе удивлялись и моей памяти: я сказал, что стихи Жуковского сами невольно врезываются в память, между тем как стихи П. И. Кутузова запомнить очень трудно.
   Эта выходка стоила мне, однако ж, дорого: меня обнесли винегретом, любимым моим кушаньем.
  
   25 марта, понедельник.
   Паглиновский снабдил меня запискою к знаменитому юрис-консульту Министерства юстиции Ивану Алексеевичу Соколову, которою просил его сказать мне свое мнение о березняговском деле и наставить меня, как действовать в нужном случае. "Советую вам, - сказал мне добрый Дмитрий Моисеевич, - побывать у Соколова вечером часов в шесть: в это время он всегда бывает дома и охотно принимает посетителей. Предупреждаю вас, что если вы играете в шахматы, то будете для него драгоценным гостем: старик страстно любит эту игру и бывает очень доволен, когда удастся ему найти партнера. Это единственное развлечение, которое он себе дозволяет".
   Я рассказал Дмитрию Моисеевичу о разговоре моем с стряпчим И*, и он, несмотря на свое хладнокровие, очень смеялся предложению его руководствовать меня в деле за 500 рублей, но удивлялся, почему не запросил он гораздо более, потому что вообще стряпчие, для придания большей себе важности, имеют правилом ценить свое ходатайство сначала в тридорога и после мало-помалу соглашаться на безделку, как будто из особенного участия к лицу, которое поручает им свое дело. "Как быть! - прибавил Паглииовский, - эти люди не могли бы существовать, если б время от времени не попадались им простаки, насчет которых они не только живут, но и роскошничают".
  
   26 марта, вторник.
   Роман, настоящий роман! Я опять встретился с Александрой Васильевною, которая со времени последнего нашего свидания, мне кажется, еще более потолстела. Так, бедняга, и переваливается, как откормленная утка. Она пригласила меня проводить ее до дому и зайти к ней, чтоб кой о чем поговорить со мною. Я с удовольствием согласился, но после был совсем тому не рад, потому что едва не попал в историю. Попадавшиеся нам навстречу смотрели на нас с каким-то обидным любопытством и ухмыляясь, а один франт, остановив меня, пренагло спросил: "Позвольте, милостивый государь, узнать, где и чем откармливают таких госпож?". Я хотел было плюнуть ему в глаза, но не успел опомниться, как он уж был далеко.
   По приходе на квартиру Александра Васильевна, заметив, что я нахожусь в дурном расположении духа, и, вероятно, догадавшись, что остановивший меня франт спрашивал о ней, сама завела речь о своей толщине и очень остроумно подтрунивала над собою. "Все это прекрасно, - сказал я ей, - но как вы решаетесь ходить одне, даже без лакея? Немудрено напасть на какого-нибудь сорванца, который одними вопросами может навлечь вам неудовольствие". - "Ну что ж? Я отшучусь. Но дело не в том: я хотела спросить вас: хороша ли я?". С этим словом она подошла к зеркалу и стала охорашиваться, любуясь лицом своим, бесспорно прелестным, миловидным и привлекательным. Я отвечал, что не знаю, к чему может клониться такой вопрос, но должен признаться, что она хороша, как гурия, и если б не безобразила ее толщина, то она была бы первою красавицею в свете. "А каковы у меня руки?",- спросила она опять, показывая мне свои руки. "Нечего сказать, и руки прелесть, загляденье". - "Теперь посмотрите на мои волосы". Тут распустила она косу, и длинные пряди густых каштановых и лоснящихся волос упали чуть не до самого полу. "Волосы бесподобные, удивительные, - сказал я, - такие волосы, каких я от роду не видывал". - "Ну так напьемтесь чаю, а после я сделаю вам еще несколько вопросов, на которые вы должны отвечать мне откровенно, и тогда объясню вам, в чем дело". - "Извольте". - Чай принесли, и Александра Васильевна разливала его очень грациозно. Я постигнуть не мог, что значили все эти приготовления, и сидел как на иголках в нетерпеливом ожидании развязки. Но вот, наконец, чайный прибор унесли, и Александра Васильевна приступила к объяснению. "Скажите - который вам год?". - "Девятнадцать лет минуло в феврале"... - "А мне будет двадцать два года в сентябре. Вы здесь одни и родных никого нет?".- "Ни одного человека". - "Так же, как и у меня. Следовательно совершенно свободны и независимы?". - "Свободен, как птичка, в отношении к мелочным обстоятельствам петербургской жизни, но во всех других случаях завишу от воли отца и матери". - "А сколько они дают вам на прожиток?". - "Я получаю от них покамест тысячу двести рублей и, сверх того, много кой-каких вещей из домашнего хозяйства: есть всего вдоволь". - "У меня две тысячи рублей своего дохода и, кроме того, мне следует после мужа пенсия, которую скоро получить надеюсь. Послушайте: вы привыкли жить в семействе, и вам одним должно быть очень скучно; я также изнываю от скуки одна: дорога в Москву мне запала надолго, если не навсегда, а здешнее общество для меня не существует; отчего бы нам одиноким сиротам на чужбине не жить вместе, как брату с сестрой? Мы давно знакомы друг с другом: вы должны быть уживчивы, а за себя я ручаюсь. Я веселого нрава, и вы со мною не соскучитесь. Я откровенна и вас приучу к откровенности, потому что снисходительность - главное мое качество. Вы будете любить меня, как душу, а, может быть, и теперь уж любите; впечатления, которые мы получаем в первой молодости, не исчезают скоро. Подумайте, сколько удовольствия иметь возле себя сестру, которая бы любила вас, ухаживала за вами, пеклась о вашем хозяйстве, утешала вас в неудачах, радовалась вашим успехам и, к тому же, была бы сама счастлива. Право, подумайте. Я делаю вам это предложение, откинув всякое притворство и ложный стыд, потому что чувствую себя в состоянии быть доброю вам подругою и самоотвержением своим приобрести себе в вас друга и брата. Я одна в целом мире, и мне жить не для кого; не покинуть же мне свет в мои лета, с моим здоровьем и с моим веселым нравом; а и того хуже, не выйти же опять замуж за какого-нибудь старого брюзгу, которого любить нельзя. Теперь скажите, хотите ли иметь толстую, но хорошенькую сестрицу, которую вы знаете почти с малолетства и к которой некогда так нежно ласкались?".
   Все это Александра Васильевна проговорила очень бегло по-французски, то улыбаясь, то надув губки и с влажными от слез глазами. Я слушал ее, сидя, как вкопанный, и, признаюсь, не знал, что отвечать ей: решиться на такое важное дело тотчас, не обдумав его последствий, казалось мне безрассудством, а с другой стороны, отринуть вдруг предложение милой женщины, в котором заключалось столько добродушия и столько самоотвержения в мою только пользу, было бы грубым невежеством. Наконец, я решился просить у ней несколько времени на размышление; но во всяком случае, так или иначе, я обещался быть ее неизменным другом и бывать у ней как можно чаще; а если б она захотела посетить и мою келью, то с любовью приветствовать ее всегда названием милой, дорогой, толстой моей сестрицы.
   И вот я сижу теперь у своей конторки, думая и передумывая о сегодняшнем странном со мною приключении; но, кажется, ломаю голову по-пустому. Как ни заманчиво предложение, но принять его невозможно, решительно невозможно. А жаль!
  
   27 марта, среда.
   Был у И. А. Соколова, к которому вчера, по милости названной моей сестрицы, попасть не успел. Он принял меня ласково, прочитал записку Паглиновского и, посадив подле себя, спросил о существе дела. Я объяснил ему как умел и, кажется, очень сбивчиво наши права на землю, оспориваемые двумя соседями, имеющими в Петербурге большие связи, и просил дать мне добрый совет, что должен я делать по случаю передачи нашего дела в заведывание другого секретаря, который, по замечанию моему, не слишком к нам благосклонствует, что необыкновенно тревожит моих домашних.
   Иван Алексеевич толковал со мною с час и дал мне подробное наставление на все случаи, которые могут встретиться в продолжение дела; протолковал бы, может быть, и долее, если б не вошел Н. П. Брусилов и не помешал разговору. Я хотел откланяться, но добрый старик пригласил остаться на чашку чаю.
   Между тем Брусилов тотчас же предложил партию в шахматы. "Нечего терять золотое время, - сказал он Соколову, - и я вам должен реваншем". - "Готов, готов, - отвечал Иван Алексеевич, - добрый воин никогда не отказывается от баталии; только с_е_г_о_д_н_я_ не _в_ч_е_р_а, и вряд ли нынче победа будет на вашей стороне, потому что я собрался с силами: выспался порядком". Они начали партию, а я подсел к ним посмотреть на их н_е_п_о_д_в_и_ж_н_о_с_т_ь и послушать их _м_о_л_ч_а_н_и_я. Нечего сказать: игра занимательная, настоящая игра для глухонемых! По счастию, она продолжалась недолго, потому что вошел чиновник Ананьин, служащий при статс-секретаре Муравьеве, с каким-то поручением от своего начальства, и Соколов вышел с ним для объяснения в другую комнату. Я воспользовался этим промежутком времени, чтоб познакомиться с Брусиловым.116 Зная, что он литератор, много писал и переводил, два года назад издавал "Журнал российской словесности" и почитается одним из деятельнейших членов Общества любителей словесности, наук и художеств, я было заговорил с ним о литературе, но он не благоволил обратить на меня большого внимания и отвечал мне очень холодно и сухо, как бы нехотя. "Ну, бог с тобой, - подумал я, - если ты такой дикарь! Кажется, много кичиться тебе еще нечем: твои "Безделки", "Приключения одного дня", "Гваделупский житель", "Бедный Леандр" и "Превратности судьбы" - не бог знает еще какие заслуги, которые давали бы тебе право поднимать нос {Автор "Дневника" раскаивается в тогдашнем своем заблуждении. Он служил после с Николаем Петровичем Брусиловым в одном ведомстве в продолжение 4 лет и имел случай узнать его короче. Это был человек отличный во всех отношениях: благороден, правдив, чувствителен и добрый товарищ. Единственными недостатками его характера была какая-то недоверчивость к самому себе и подозрительность в отношении к другим. От этого он дичился общества и избегал новых знакомств. Впоследствии необходимые сношения по службе заставили его быть сообщительнее, а во время губернаторства своего в Вологде и особенно под конец жизни он сделался совсем другим человеком. Позднейшее примечание.}, и без того уже вздернутый кверху".
   Вскоре приехал экспедитор Министерства юстиции Петр Андреевич Нилов, которого я видал у Гаврилы Романовича. Я очень обрадовался, что встретил знакомое лицо, с которым можно было перемолвить слово, потому что, после нескольких "да-с, "нет-с" и "кажется-с", сказанных очень сухо Брусиловым, я потерял охоту обращаться к нему с вопросами. Нилов очень любезный и разговорчивый человек и к тому же имеет хорошее состояние и очень пригожую и любезную жену, воспетую Державиным под именем "Параши".117 Она очень талантлива, прекрасно играет на арфе и любит заниматься словесностью. Между прочим Нилов сказывал, что, по словам князя Петра Васильевича, государь теперь уже в Юрбурге, а 20-го числа был в Полангане, куда приезжал из Мемеля и король прусский на несколько часов, для свидания с ним.
   Вскоре возвратился Соколов с своей конференции, и Нилов нетерпеливо обратился к нему с вопросом: "Ну, что, Иван Алексеич, читали записку Злобина?". - "Читал, батюшка, читал: написана умно и дельно". - "Что ж скажете?". - "Да ничего, мой отец: как посудят". - "Но ведь обстоятельства дела все в его пользу и требования его справедливы". - "Совершенно справедливы; однако ж как посудят". - "По мнению моему, иначе судить нельзя, как основываясь на данных, а они ясны". - "Правда, правда, но как посудят". - "О чем же судить? Повторяю, Иван Алексеич, ведь Первый департамент признал претензию Злобина справедливою?". - "Точно, претензию признал; но в какой сумме - о том в решении его не упоминается, между тем как сумма взыскания с Злобина определена, и он сам против того не спорит". - "Так чего ж, думаете вы, ожидать он должен?". - "Как посудят". - "Но я желал бы знать ваше мнение, почтеннейший Иван Алексеич". - "Право не знаю, что сказать вам; как посудят". {И. А. Соколов, умный и благонамеренный человек, готовый всегда дать добрый совет людям безгласным и не имеющим покровительства, был чрезвычайно осторожен в сношениях с людьми высшего круга, с богачами, с своим начальством и даже с сослуживцами. Будучи принужден, по званию своему, излагать мнения свои по разным делам, он исполнял свою обязанность свято и беспристрастно и, как настоящий опытный законовед, с надлежащею определительностью, но никогда не настаивал на своем мнении и не защищал его ни пред министром, во время его юрис-консульства, ни впоследствии перед Комиссиею прошений, в которой был членом. Автор "Дневника" имел случай в продолжение четырех лет (с 1812 по 1816) видеть почти ежедневно этого достойного человека и быть очевидным свидетелем его праводушия. Докладывая иногда Комиссии по особо поручаемым ему от статс-секретаря делам, автор "Дневника", по свойственной молодым людям заносчивости, позволял себе часто неуместные замечания на мнения опытного юриспрудента, который отвечал всегда одним и тем же привычным своим словом: "Мнение мое такое-то, а там как посудят, как посудят". Один только раз Иван Алексеевич дал почувствовать автору "Дневника" ошибочность его выражений: "Знаете, - сказал он: - что б отвечал Дмитрий Прокофьич Трощинский на замечания ваши? - Д_а_ _у_ж_ _п_о_ж_а_л_у_й_с_т_а_ _н_е_ _з_а_б_е_г_а_й_т_е_ _в_п_е_р_е_д_ _в_о_о_б_р_а_ж_е_н_и_е_м_ _в_а_ш_и_м". (Обыкновенное выражение Д. П. Трощинского, требовавшего от докладчиков своих простоты и ясности в объяснении дел, без всяких собственных их рассуждений.)}
   Подали чай, и Соколов с Брусиловым опять уселись за шахматы. Я хотел было подождать результата этой игры в молчанку, но, чувствуя, что меня пронимает истерическая зевота, решился откланяться хозяину, мысленно благодаря его за данные мне наставления, которыми он, по-видимому, так скупился для других.
  
   28 марта, четверг.
   Я полагал, что Павел Юрьевич Львов только добивается членства Российской Академии, а он уже академик. Вот как! Отчего ж пропущен он в списке секретаря Академии? Видно оттого, что "незаметен". Но, кажется, высокое имя митрополита Платона должно быть "заметно", а между тем и оно не находится ни в списке академиков, ни в списке почетных членов Академии. Что-то неладно...
   Чем более просматриваю корректуру моих бардов, тем более убеждаюсь, что я не сотворен поэтом; а ведь того и смотри, что заставят читать на литературном вечере да, может быть, и похваливать станут. А. Ф. Мерзляков, прочитав "Артабана", сказал: "Ахинея, братец, ахинея! впрочем, читай ее петербургским словесникам сам, погромче - попадешь в литераторы". И чуть ли он не прав:118 мне сдается, что стихотворение выигрывает от громкого чтения, и Гнедич неда

Другие авторы
  • Чернов Виктор Михайлович
  • Горбов Николай Михайлович
  • Андерсен Ганс Христиан
  • Бальдауф Федор Иванович
  • Вельяминов Николай Александрович
  • Григорович Василий Иванович
  • Рубрук Гийом
  • Йенсен Йоханнес Вильгельм
  • Пешехонов Алексей Васильевич
  • Эсхил
  • Другие произведения
  • Лукашевич Клавдия Владимировна - Бедный родственник
  • Чехов Михаил Павлович - Дядя Гиляй (В. А. Гиляровский)
  • Михайловский Николай Константинович - (О народной литературе и Н. Н. Златовратском)
  • Писарев Александр Иванович - Против замечаний неизвестного Y.Y. на суждения о комедии "Горе от ума"
  • Тынянов Юрий Николаевич - Аргивяне, неизданная трагедия Кюхельбекера
  • Аксакова Анна Федоровна - Честь России и Славянское дело
  • Вяземский Петр Андреевич - Грибоедовская Москва
  • Розанов Василий Васильевич - Государственное участие в высшем женском образовании
  • Давыдов Денис Васильевич - Воспоминания о цесаревече Константине Павловиче
  • Жуковский Василий Андреевич - Письма к М. А. Протасовой (в замужестве Мойер)
  • Категория: Книги | Добавил: Armush (21.11.2012)
    Просмотров: 384 | Рейтинг: 0.0/0
    Всего комментариев: 0
    Имя *:
    Email *:
    Код *:
    Форма входа