Жихарев Степан Петрович - Записки современника. Дневник чиновника

комплиментов и между прочим чрезвычайно хвалили комедию его "Урок дочкам". Лабзин заметил, что, кроме нравственной цели, которую Крылов умел развить с таким искусством в своей комедии, в ней, как в пьесах Мольера, есть величайшее достоинство _с_о_в_е_р_ш_е_н_н_о_г_о _о_т_с_у_т_с_т_в_и_я_ _с_а_м_о_г_о_ _а_в_т_о_р_а_ и что он умел избежать этого нестерпимого притязанья наших комиков на острословье, которым они желают выказываться сами, тогда как надобно выказывать характеры своих персонажей. "Жаль одного, - сказал он, - что комедия "Урок дочкам" не написана стихами: тогда была бы она еще совершеннее".

   "А почему ж бы она была совершеннее? - возразил прозаик И. С. Захаров, - ничего не бывало: эта комедия, хотя она и в одном действии, имеет все достоинства des pieces de caractere {Комедий характеров (франц.).} и легко обойдется без стихов, которыми нужно только скрашивать les pieces de circonstance {Комедии положений (франц.).}, по ничтожности их содержания и характеров действующих лиц".

   "А потому, - подхватил Карабанов, - что острое слово в стихах скорее врезывается в память и поступки людей разительнее представляются в стихах, нежели в прозе".

   "Избави нас бог, - сказал Шишков, - от острословия в комедиях, которое годится только для эпиграмм. Надобно, чтоб комедия возбуждала смех положением действующих лиц, а не остротами. Возьмем в пример хоть бы сцену из "Модной лавки" Ивана Андреича, когда провинциал-муж находит в шкапу модного магазина, вместо предполагаемой в нем контрабанды, старуху, жену свою: в этой сцене нет ни одной остроты, а она заставляет хохотать от всей души. Но вот и другой пример. В первой сцене комедии Павла Иваныча Сумарокова "Деревенский в столице", которую он читал мне на прошлой неделе, слуга на замечание помещика, что Петербург очень изменился с тех пор, как они его не видели, отвечает: "И сколько желтых домов! не пересчитаешь". Вот, пожалуй, и острота, а смеха не производит".

   Наконец заставили читать меня. Гавриле Романовичу хотелось, чтоб я прочитал "Бардов", но я извинился, что наизусть их не помню, и прочитал "Осень", однако ж не без робости. На диване против меня сидел человек, которого я видел в первый раз, - пожилой генерал с двумя звездами, с живой умной физиономией и насмешливой улыбкой: это был известный остряк и знаменитый рассказчик Сергей Лаврентьевич Львов, приехавший к хозяину невзначай и, кажется, очень довольный тем, что нашел у него литературное собрание. Львов устремил на меня выразительный взгляд и заставил сконфузиться: я читал плохо, спешил и заикался, однако ж стихи мои, кажется, понравились; впрочем, мудрено было бы им и не понравиться после таких стихотворений, каковы, например, "К трубочке", "К пеночке", "Видение", "К Честану" и проч.; в моих, по крайней мере, есть воображение, чувство и чистота слога {Автор "Дневника" просит извинения за нескромность юноши, но исправлять не намерен: еже писах, писах. Позднейшее примечание.}. Да здравствует Москва! ¹⁴³

   Губернатор Львов спросил меня: не родня ли мне бывший вятский губернатор Жихарев? Я отвечал, что он родной мне дед и, сверх того, крестный отец. "Так было бы вам известно, что я знавал его в моей молодости, когда он был полковником и командовал полком; а слыхали ли вы когда-нибудь об управлении его Вятскою губерниею и каким образом заставил он вятских лекарей оживить умершую купчиху?". Я объявил, что кое-что о том слышал от Николая Петровича Архарова.¹⁴⁴ "Прекурьезная история! - подхватил Гаврила Романович, - я был дружен с дедом С. П. в бытность мою губернатором в Тамбове и слышал об этом происшествии от него самого. Решительный был человек!".

   За ужином Сергей Лаврентьевич не истощался в рассказах, и если б у меня память была вдвое лучше, то и тогда бы я не мог запомнить половины того, что говорил этот в самом деле необыкновенно красноречивый и острый старик. То разъяснял он некоторые события своего времени, загадочные для нас; то рассказывал о таких любопытных происшествиях в армии при фельдмаршалах графе Румянцеве и князе Потемкине, о которых никто и не слыхивал; то забавлял анекдотами о причине возвышения при дворе многих известных людей и неприязненных отношениях, в которых они бывали между собою, и все это пересыпал он своими замечаниями, чрезвычайно забавными, так что умел расшевелить самих Державина и Шишкова, которые, кажется, от роду своего не смеялись так от чистого сердца.

   Между прочим, на вопрос Шишкова, что побудило его отважиться на опасность воздушного путешествия с Гарнереном, Львов объяснил, что, кроме желания испытать свои нервы, другого побуждения к тому не было. "Я бывал в нескольких сражениях, - сказал он, - больших и малых, видел неприятеля лицом к лицу и никогда не чувствовал, чтоб у меня забилось сердце. Я играл в карты, проигрывал все, до последнего гроша, не зная, чем завтра существовать буду, и оставался так же покоен, как бы имея мильон за пазухою. Наконец, вздумалось мне влюбиться в одну красавицу полячку, которая, казалось, была от меня без памяти, но в самом деле безбожно обманывала меня для одного венгерского офицера; я узнал об измене со всеми гнусными ее подробностями - и мне стало смешно. Как же, думал я, дожить до шестидесяти лет и не испытать в жизни ни одного сильного ощущения! Если оно не далось мне на земле, дай поищу его за облаками: вот я и полетел" Но за пределами нашей атмосферы я не ощутил ничего, кроме тумана и сырости: немного продрог - вот и все".

   Чиновник Неведомский, хромой пиита, над которым беспрестанно подтрунивали товарищи, называя его пиитом-Вулканом, получил неожиданно, по протекции И. С. Захарова, место с хорошим жалованьем и содержанием. По этому случаю он писал басню "Калека и скороходы" и, напечатав ее в небольшом количестве экземпляров, разослал по своим сослуживцам. Эта басня, в роде басен графа Хвостова, оканчивается следующим нравоучением:

  

   Кому помощник бог,

   Того ничто не отсторонит,

   И будь он хоть совсем без ног,

   А всё другого перегонит.

  

   Захаров находит, что басня очень хороша.

  

   6 мая, понедельник.

   Сегодня был на первой репетиции "Пожарского" на сцене. Автор сидел вместе с князем Шаховским и Дмитревским и что-то очень был не в духе. Яковлев не играл, а говорил, а Шушерин даже и не говорил, а бормотал себе под нос. Одна Каратыгина читала свою роль как следует, хотя тихо, но со всеми изменениями голоса. Георгия играет воспитанник Сосницкий, прекрасный мальчик лет четырнадцати. Эта репетиция только для того, чтоб актеры узнали места свои, равно входы и выходы на сцену и со сцены.

   По милости Дмитревского я познакомился с князем Шаховским. Он без церемонии приглашал меня к себе, сказав, что всякий вечер бывает дома и что я ежедневно найду у него кого-нибудь из литераторов и, между прочим, Крылова, который живет с ним в одном доме и даже стена об стену.

   Князь Шаховской толст и неуклюж, однако ж ходит проворно. Вся фигура его очень оригинальна, но всего оригинальнее нос и маленькие живые глаза, которые он беспрестанно прищуривает; говорит скоро, пришепетывая, и, судя по тому, что говорит, надобно полагать, что любит подсмеяться. Не понимаю, как он может с своею фигурою и своим произношением преподавать правила трагической декламации: ученики его должны во время уроков помирать со смеху.

  

   7 мая, вторник.

   Был в немецком театре и насмеялся досыта: давали "Суматоху" - комедию Коцебу; Линденштейн в роли Herr von Langsalm и мадам Эвест в роли жены его уморительны; но, кроме того, какая верность в игре их и какая натура! Когда они на сцене, забываешься, что сидишь в театре. А как гримируется Линденштейн! Я понимаю, что лысину и седины можно подделать париком, но претвориться в беззубого человека, когда у него ряд здоровых белых зубов - этого не понимаю: не в карман же он их прячет!

   После "Суматохи" играли маленькую комедию в двух персонажах "Die Beichte", которую Гебгард и мамзель Леве разыгрывают отлично. Оба молоды, оба хороши собою, оба развязны на сцене и объясняются тоном людей самого лучшего общества: слушая их, думаешь, что они говорят не по-немецки, а по-итальянски - так легко и непринужденно их произношение. Вообще, я очень доволен был моим вечером.

   Заходил мой добрый хозяин Торсберг уговаривать меня остаться у него в доме, как будто бы мне самому этого не хотелось, и я переезжаю из каприза. Как быть! с силою обстоятельств не сладишь. Квартира, которую приготовили для меня услужливые Харламовы, вовсе не по моему вкусу: шесть комнат, из которых одна большая зала с балконом; половину этих комнат, неопрятных и даже грязных, с ветхим полом и дребезжащими окончинами, я должен буду запереть, потому что мебели у меня недостаточно, а покупать ее не на что. Впрочем, унывать нечего: все впереди!

   Если б случилась скоро аказия, пришли мне одного из Дураков моих. Я никогда не чувствовал такой нужды в товарище, как теперь, и буду ждать его с нетерпением.

  

   9 мая, четверг.

   Вчера вечером я был у князя Шаховского. Он живет у Синего моста, в доме Гунаропуло, на углу Большой Морской. Меня встретил высокий лакей, довольно засаленный, которого, как я после узнал, зовут Макаром. "Дома ли князь?". - "Никак нет-с, он во французском театре, но сейчас приедет; пожалуйте: Катерина Ивановна у себя".¹⁴⁵ Я вошел. Женщина небольшого роста, худощавая, лет 24, сидевшая на диване за каким-то шитьем, встретила меня очень приветливо, спросив: "Что вам угодно?". Я сказал ей свое имя, прибавив, что князь приглашал меня к себе на репетиции "Пожарского", назначив время по вечерам, в которые, по словам его, обыкновенно бывает дома. "Ах, батюшки! да он вас дожидался еще на другой день репетиции! - заговорила вдруг Катерина Ивановна (это была она), так громко и нецеремонно, как будто мы с нею целый век были знакомы, - ведь вы пишете стихи и сочинили трагедию, которую Петр Николаич очень хвалит". - "Правда, что я пишу стихи и сочинил трагедию, - отвечал я, - но такую, которая, по мнению знающих людей и по собственному моему убеждению, не может быть представлена на театре, и Кобяков в этом случае сказал наобум, потому что он даже и не читал ее". - "О! да, да! он ничего не смыслит и только побирается стишками. Вот намедни пристал к князю: сочини ему стихи в его оперку, которую он перевел с французского, "Les amants Protees"; вообразите, с бессмыслицей для роли Самойлова сладить не мог;

   {Во светлой мрачности блистающих ночей

   Явился черный блеск от солнечных лучей;

   Ужасный слышу гром в молчанье непрерывном...

   Спокоен был и весь от страха трепетал...

   Закрыл свои глаза и с быстротой взирал, и проч., и проч.

  

  

  

  

  

  

  

  

   ("Оборотни", опера в одном действии).}

  

   а когда есть время князю заниматься таким вздором? Вы не поверите, как он занят: так занят, что не имеет часу свободного времени. Петр Николаич у нас почти всякий день, приносит разные новости, в которых и половины нет правды; а впрочем, он прекраснейший человек".

   Я узнал моего друга; но узнал также, что Катерина Ивановна любит поговорить.

   Между тем князь Шаховской возвратился из театра вместе с Павлом Михайловичем Арсеньевым. Последний тотчас с великою радостью объявил Катерине Ивановне, что Матвей Васильевич (Крюковской) вслед за ними едет. Князь обласкал меня и просил быть у него без церемоний. "Только мне и отрады, - примолвил он, - что по вечерам дома с людьми грамотными".

   Вскоре приехал Крюковской и за ним князь Иван Алексеевич Гагарин, покровитель Семеновой. "Теперь все налицо, Катенька, - сказал князь, - как бы чаю?". - "Ивана Андреича еще нет", - отвечала она и тотчас послала сказать Крылову, что чай готов.

   Мы уселись вокруг большого круглого стола, а Шаховской с Гагариным развалились на диване и закурили трубки. Крылов не замедлил явиться и сел на креслах в углу у печки. "Спасибо, умница, что место мое не занято, - сказал он Катерине Ивановне, - тут потеплее".

   Арсеньев завел речь о "Пожарском" и начал хвалить автора на чем свет стоит: чего-чего он ни наговорил ему! что он первый-то у нас драматический писатель; что трагедия его - первая современная трагедия в целом свете; что на нем одном теперь сосредоточены надежды всех любителей драматической поэзии и проч. и проч. Крюковской краснел и молчал, Крылов улыбался, князь Гагарин очень серьезно и с удивлением посматривал на своего приятеля, который осмеливался так превозносить пьесу, в которой не было роли для Семеновой; но князь Шаховской не выдержал и вспыхнул, как фейерверк: "Да помилуй, братец Павел Михайлыч! откуда ты вдруг набрался такой премудрости, что выдаешь себя за оракула драматической поэзии и уверяешь автора в том, в чем он и сам, по совести, сознаться не может. Бесспорно, пьеса Матвея Васильича имеет свои достоинства; но чтоб она была первою пьесою в свете, так это, голубчик, вздор; а то еще и пущий вздор, чтоб один только автор ее был надеждой и опорой русской сцены. Не говоря о других, куда ж ты девал Озерова?".

   "Ну, это только так говорится", - отвечал Арсеньев.

   "Говорится? - возразил князь Шаховской, - а зачем же на вечерах у Марьи Алексеевны проповедуешь ты эту чепуху барыням и барышням, которые ни бельмеса не смыслят в нашей драматической поэзии? Ты сказал, а они повторять пошли: на русском театре ничего-де путного нет, кроме трагедии "Пожарский". И вот пирог испечен, мнение готово! Нет, любезный, прямо просишься в мою сатиру или в комедию Ивана Андреича".

   "Знаешь ли, князь, отчего наш Арсеньев так пристрастен к трагедии Матвея Васильича, которой, впрочем, я сам отдаю полную справедливость, хотя и не знаю, какой она будет иметь успех на сцене? Оттого что он в жизни своей не читал никакой другой пьесы, а эту как-то удалось ему выучить наизусть. Не правда ли, Павел Михайлыч?".

   Арсеньев засмеялся.

   "Смейся или нет, что правда, то правда, - продолжал князь Гагарин, - ну-ка назови еще трагедию или комедию, которую бы ты читал когда-нибудь".

   Арсеньев признался, что он точно не читывал ни одной театральной пьесы, но зато по страсти к театру все их пересмотрел на сцене.

   В одиннадцать часов заехал за князем Гагариным граф Василий Валентинович Мусин-Пушкин, очень толстый, но приятной наружности человек, с открытым лицом и добродушною физиономиею; он большой любитель спектаклей французского и русского и ежедневно бывает в одном из них. "Или сегодня у тебя неприсутственный день, - спросил он князя, - что ничего не читают?". - "Да еще не размололись, - отвечал Шаховской, - и вместо пролога бранимся пока с Арсеньевым".

   Между тем Крюковской подсел к столику, на котором Катерина Ивановна разливала чай, и тихомолком болтал с нею. Из всего, что они говорили, я мог только расслышать несколько слов: "И сегодня были?". - "Были утром". - "Хорошо читает?" - "Прекрасно; князь очень доволен". - "А чем дебютирует?". - "Кажется, Дидоной или Пальмирой". - "Как жаль, что я не был!".

   "А ты не слыхал, - сказал князь Шаховской графу Пушкину, - что Крылов написал новую басню, да и притаился, злодей!" (с этим словом он вдруг вскочил с дивана и поклонился в пояс Крылову). "Батюшка Иван Андреич, будьте милостивы до нас бедных - расскажите нам одну из тех сказочек, которые вы умеете так хорошо рассказывать". Шаховской пародировал сестру Шехеразады.

   Крылов засмеялся, а когда смеется Крылов, так это недаром: должно быть смешно. Он придвинулся к столу и прочитал новую свою басню "Оракул":

  

   В каком-то капище был деревянный бог

   И стал он издавать¹⁴⁶ пророчески ответы, и проч.

  

   Собеседники слушали с величайшим удовольствием и заставили автора повторить заключение. Странное дело: мы слышали басню в первый раз, а почти все знали ее уже наизусть.

   После Крылова читал князь Шаховской начало комической своей поэмы "Расхищенные шубы". Содержание основано на происшествии, случившемся прошедшею зимою в немецком, так называемом Шустер-клубе: пьяный швейцар во время бала перепутал шубы и салопы приезжих гостей, отчего при разъезде, произошел беспорядок - вот и все тут! Но князь Шаховской умел опоэтизировать анекдот: в его стихотворной шутке много мест, достойных Буало, поэме которого (Le Lutrin) он, по словам его, подражать хотел. Каково-то будет продолжение, а начало, нечего сказать, прекрасно. Совет старшин клуба описан мастерски, и некоторые из них дышат жизнию:

  

   Сам мастер гробовой Фрейтодт с умильным взором,

   С улыбкой радостной, как будто перед мором! ¹⁴⁷

  

   "Но скажи, пожалуйста, князь, - спросил граф Пушкин, - когда ты находишь время сочинять что-нибудь? По утрам у тебя должностной народ, перед обедом репетиции, по вечерам всегда общество, и прежде второго часа ты не ложишься - когда ж ты пишешь?".

   "Он лунатик, граф, - с громким смехом подхватила Катерина Ивановна, - не поверите: во сне бредит стихами! Иногда думаешь, что он тебе что-нибудь сказать хочет, а он вскочил да и за перо, прибирать рифмы!".

   Мы расхохотались, и сам князь Шаховской также.

   Граф Пушкин с князем Гагариным уехали к княгине Голицыной, проименованной la princesse Nocturne {Ночная княгиня (франц.).}, потому что она не принимает у себя ранее полуночи и ночи превращает в дни;¹⁴⁸ Крылов ушел спать, а, наконец, и Арсеньев с идолом своим Крюковским отправились по домам. Я также хотел откланяться, но князь Шаховской настоял, чтоб я с ним ужинал. Мы остались болтать втроем. Я рассказал ему о моей праздной службе, о моих занятиях и о страсти моей к театру, прочитал ему несколько сцен из "Артабана" и передал слово в слово отзыв о нем Дмитревского, которым он так сконфузил меня в бытность мою у него в первый раз. Князь Шаховской очень смеялся, Катерина Ивановна еще больше; но результат моей болтовни был для меня неожиданно счастлив: с величайшим добродушием князь предложил мне ходить во все театры, отныне навсегда, бесплатно в его кресла, которые он сам никогда не занимает, находясь всегда за кулисами.

   Вот оно что! Теперь не для чего мне справляться с карманом и разбирать спектакли: ступай в любой и, сверх того, в кресла!

  

   10 мая, пятница.

   Гаврила Романович уезжает завтра и что-то очень невесел; впрочем, говорят, что он и всегда таков перед отъездом, потому что не любит суеты, неразлучной с сборами в дорогу. Мне жаль сердечно старика: прощанье с ним навело меня на грустные размышления об одиночестве, которое ожидает меня до будущей осени: кажется, что без него я совсем осиротею; из ближайших моих знакомых остаются одни только обитатели павильона, добрые благородные люди; но что у меня общего с ними? Вкусы наши различны, образ мыслей неодинаков, и к тому же, кроме времени обеда, они все в рассеянии: то сидят по своим камерам, то странствуют по знакомым. По благосклонности князя Шаховского, вечера мои теперь могут быть приятно заняты, но прежде вечеров есть долгие дни... Поневоле вспомнишь милую толстуху Александру Васильевну, которая так умно и живо описывала мне скуку одинокой жизни!

   В нашей Коллегии толков не оберешься: боятся, чтоб кампания не была неудачна. Говорят, что государь весьма недоволен союзниками, в особенности Англиею, и если б не увлекался сверхчеловеческим своим великодушием, то предоставил бы Англию и Австрию судьбе их. Достойно замечания, что превосходно составленной самим государем план разбить корпус Нея уничтожен внезапно ложным известием, сообщенным государю лично самим главнокомандующим, что Бонапарте со всеми силами пришел на подкрепление Нея, тогда как он находился далеко и ничего не знал об опасности, предстоящей Нею. Трудно поверить, чтоб генерал Беннигсен имел таких негодных и неверных шпионов; однако ж в высшем кругу не сомневаются в справедливости этого события.

   Утверждают также, что граф Николай Иванович Салтыков на днях вечером у себя открыто говорил, будто бы граф Н. П. Румянцев представил государю, перед отъездом его в армию, записку, в которой объяснил, что он не надеется ни на какое решительное нам содействие со стороны Англии и Австрии в продолжение сей войны и что каким бы отъявленным врагом ни был нам Бонапарте, но никогда не может причинить нам столько зла, сколько причинит его Англия своею лицемерною дружбою и обещаниями, никогда не исполняемыми. Прибавляют, что государь с благоволением и даже признательностью изволил принять эту записку к своему соображению.

  

   11 мая, суббота.

   Во французском театре давали "Тартюфа" и оперу "Продажный дом" (La maison a vendre); обе пьесы шли превосходно и в особенности первая. Тартюфа играл Ларош; Оргона - Дюкроаси, брата его, резонера - Деглиньи,¹⁴⁹ служанку - мадам Туссен-Мезьер и Эльвиру - мадам Вальвиль, которая менее всех понравилась мне: она бесспорно играет хорошо, говорит правильно и читает стихи как нельзя лучше, но уж слишком невзрачна собою, и в игре ее есть что-то угловатое, похожее на игру немецких актрис, представляющих светских женщин. Небольшую роль мадам Пернель занимала мадам Меес и очень комически ее исполнила. Не знаю отчего Ларош принял на себя роль Тартюфа? Эта роль принадлежит к амплуа слуг, la grande livree, и на французском театре в Париже играют ее только актеры, принадлежащие к этому амплуа. Правда, бледная и тощая фигура Лароша очень идет к роли иезуита-лицемера, но между тем находится в совершенном противоречии с наружностью того Тартюфа, которого изобразил Мольер, то есть цветущего здоровьем, тучного и сластолюбивого; а из этой то противоположности фигуры бузника с лицемерным смирением и проистекает весь комизм положений действующих на сцене лиц; иначе комедия "Тартюф" была бы печальной драмой, потому что содержание ее чисто драматическое.

   Дюкроаси роль Оргона играл в совершенстве. Как естественно забавны были его расспросы о здоровье Тартюфа: "et Tartuffe? le pauvre homme!" {А Тартюф? бедняга (франц.).}, и с каким комическим нетерпением возился он под столом при объяснениях Тартюфа с Эльвирою! Но когда, выведенный из терпения наглостью подлого пройдохи, он вылез из-под стола и прежде, чем начал говорить, стал одними знаками изъяснять свое негодование, тут надобно было видеть Дюкроаси: черты лица его изменились, глаза чуть не выкатились вон, все мускулы трепетали, и он, задушаемый негодованием, казалось, искал и не находил слов для выражения своей ярости; тут был он в высшей степени превосходен, и я, право, не знаю, кому отдать преимущество: ему или Рыкалову в сцене, когда он, избитый Скапином, вылезает из мешка? Здесь сравнение в сторону - оба великие актеры!

   Говоря о роли Оргона, кстати привесть анекдот, рассказанный мне самим Дюкроаси. Знаменитый Десессар, лучший актер своего времени для ролей a manteaux, был огромного роста, непомерно толст и неповоротлив. Играя роль Оргона, он с большим затруднением мог умещаться под столом и сцену стола почитал величайшим для себя наказанием, до такой степени, что желал передать роль свою младшему по нем в амплуа; но с французским партером шутить нельзя, особенно, когда дело касается до пьес Мольера: он ни за что не потерпел бы второклассного актера и безжалостно освистал бы его, да и Десессару досталось бы при первом его появлении. Однажды по какому-то случаю поставлен был на сцену не тот стол, под которым обыкновенно прятался знаменитый толстяк, а другой, несколько меньше, так что Десессар увяз в нем, и когда надобно было вылезать из-под него, он ни под каким видом не мог освободиться от своей западни и должен был таскать ее за спиною по крайней мере несколько минут в продолжение сцены. Десессар оставил по себе славную память в лесажевом "Тюркарете".

   В опере "La maison a vendre" всех лучше была мадам Филис-Андриё, а за нею Меес, Сен-Леон и Клапаред. Сам Андриё, игравший главного повесу, очень развязен на сцене; но, кажется, его губят претензии и, как мне сказывали, страсть слепо подражать знаменитому парижскому актеру-певцу Эльвиу. Этот платок в руках, которым он, вероятно, pour la contenance {Для важности (франц.).}, беспрестанно машется и потирает себя по лбу, вовсе не кстати; но главное несчастье Андриё - что он имеет жену, которая превосходством своим вовсе уничтожает его, и мсье Андриё без мадам Андриё был бы, конечно, более теперешнего любим публикою. Но как бы то ни было, опера шла бесподобно, a ravir {Восхитительно (франц.).}. Во французском театре надобно более всего удивляться совершенству ансамбля; и если есть актеры одни лучше других, то можно решительно сказать, что дурного нет ни одного. Признаюсь, я очень обрадовался, когда при входе в кресла капельдинер, спросив мою фамилию, не только пропустил меня без всяких возражений, но даже с великою учтивостью указал мне кресла князя Шаховского; иначе объясняться с ним при публике было бы очень неловко. Спасибо доброму князю.

  

   12 мая, воскресенье.

   Наконец я увидел оперу "Князь-невидимка", о которой мне прожужжали уши. Это, вероятно, переделка какой-нибудь французской волшебной оперы, "opera feerie", которую, однако ж, г. Евграф Лифанов назвал печатно собственным своим сочинением. Но пусть будет она чем бы ни было, переводом или оригинальным сочинением, только надобно признаться, что это ужасная галиматья, перед которою "Русалка" ничего не значит; зато великолепие декораций, быстрота их перемен, пышность костюмов и внезапность переодеваний - изумительны. Музыка - сочинение капельмейстера Кавоса: она очень легка и приятна; мелодии остаются в памяти и особенно дуэт Личарды и Прияты, то есть Воробьева и Самойловой, "Коль назначено судьбою" - прелесть и до сих пор раздается у меня в ушах. В первый раз в жизни удалось мне видеть такой диковинный, богатый спектакль, в котором чего хочешь, того и просишь. Декорации большею частью кисти Корсини и Гонзаго. Это - настоящие чародеи; машинист не отстал от них и удивляет своим искусством: то видите вы слона, который ходит по сцене, как живой, поворачивает глазами и действует хоботом, то Личарда-Воробьев, не двигаясь с места, двенадцать раз сряду превращается в разные виды; то у Цымбалды вырастает сажен в десять рука, и все это делается так быстро и натурально, что не успеешь глазом мигнуть, как превращение и совершилось. Говори, что хочешь и, пожалуй, называй все это глупостью и балаганными штуками, однако ж изредка взглянуть на эти штуки весело, когда они делаются отчетливо и особенно, когда находятся в соединении с такою прелестною живописью и очаровательною музыкою, сверх того оживляются игрою таких талантов, каковы Воробьев, Самойловы и Пономарев. Последний в роли Цымбалды уморителен: как он забавен на сцене, когда, маршируя перед своим отрядом инвалидов, вдруг громко командует: "берегись!" и, этим внезапным восклицанием перепугав свой отряд, а вместе перепугавшись сам, начинает толковать им, что слово "берегись" не значит: "берегись чего-нибудь", а есть только воинская команда... Виноват, я с удовольствием смеялся в "Невидимке" и пойду смеяться в другой раз.

   Дирекция поставила "Невидимку" после двух первых частей "Русалки", которые несколько уж стали надоедать публике. В продолжение двух слишком лет, как дают эту оперу, театр почти всегда бывает наполнен, и казначей театра Петр Иванович Альбрехт, получивший недавно анненский крест, тогда как его не имеют еще ни Майков, ни князь Шаховской, предпочитает "Невидимку" всем трагедиям в свете, "Эдипам" и "Донским" в отношении к денежному сбору.¹⁵⁰ Но всему свой черед. Говорят, что декорации, костюмы и машины, приготовляемые теперь для оперы Крылова "Илья Богатырь", несравненно великолепнее всех тех, которые удивляют нас в "Русалках" и "Князе-невидимке".¹⁵¹

   Вольтер не любил больших опер, хотя и сам сочинял их. Он называет оперу "областью овидиевых превращений". Это справедливо; но едва ли справедливо сказанное им вообще о больших операх, a grand spectacle: все великолепие опер с их декорациями, машинами, сотнею музыкантов и двумя сотнями всадников не стоит четырех превосходных стихов из трагедии.¹⁵²

  

   13 мая, понедельник.

   Возвращаясь из Коллегии с Юшневским, встретили мы Петра Свиньина, который давно уж здесь и, так же как и я, бьет баклуши. Поговорив о прошлом московском житье-бытье и вспомнив о серенадах его под окнами Н. В. Бушуевой, он на прощанье просил нас сочинить ему немецкое письмо. "А ты не знаешь разве сам по-немецки?", - спросил его Юшневский. "Немного знаю". - "Что ж ты знаешь?". - "Gut morgen, kussen sie mich" {Доброе утро, поцелуйте меня (нем.).}. - "И больше ничего?". - "Ни бельмеса". - "А к кому письмо и какого содержания?". - "Объяснение в любви к булочнице, что вон там, у Синего моста, в лавке сидит". - "Да ты влюблен, что ли?". - "Ни крошки". - "Для чего ж вся эта процедура?". - "Надобно же что-нибудь делать в Петербурге". - "Ну, так знаешь ли что? - порешил Юшневский, - двух твоих фраз очень достаточно для объяснения, а если прибавишь третью, то и успех несомнителен". - "Что ж написать? Пожалуйста, научи". - "Ich habe Geld" {У меня есть деньги (нем.).}. - "Спасибо!".

   Свиньин сказывал, что получил письмо от брата своего Павла, находящегося при адмирале Сенявине, наполненное любопытными подробностями о наших моряках. В этом письме, между прочим, Павел Свиньин намекает, что скоро, может быть, мы услышим о сражении нашего флота с турецким, которое, кажется, должно произойти неминуемо и произошло бы уже, если б английский адмирал Дукворт захотел оказать нам какое-либо содействие; но бездействие и нерешительность англичан непостижимы. То же писал и полковник Манфреди к жене своей.

  

   14 мая, вторник.

   Судить о достоинствах и качествах человека единственно по одним его личным к нам отношениям - несправедливо. Иной, имеющий добрую душу и благородное сердце, бывает иногда нашим недругом и нам вреден; а другой, злой и бесчестный человек, может быть при случае нам доброжелателен и полезен. Все зависит от обстоятельств, в которых мы иногда находимся. Есть люди, которые часто говорят: "Что мне за дело, что такой-то поступает дурно с другими, но я люблю его, потому что он делает мне добро". Это чистый эгоизм. Если должно быть признательным, то должно быть и справедливым, и порядочный человек не в состоянии любить и уважать разбойника и вора за то, что он оказывает к нему благосклонность.

   Эту идею намерен князь Шаховской развить в комедии, которой хочет дать название "Прекрасный человек" или другое, тому подобное, как там после придумает лучше. Он говорит, что характер главного лица этой комедии должен будет более или менее сходствовать с характером главного персонажа комедии "Le Philinte de Moliere", сочинения известного революционера Fabre d'Eglantine.¹⁵³ Одно только опасение, говорит князь Шаховской, чтоб не сочли комедии моей подражанием Фабру, ставит меня в тупик; иначе бы я уж ее начал, потому что "Полубарские затеи" мои кончены, и я теперь на свободе перебиваю только мелочью. "Да, - подумал я, - хороша свобода!".

   У Паглиновского познакомился я с статским советником И. А. Пукаловым, бывшим в начале нынешнего царствования обер-секретарем в Синоде. Кажется, он человек очень умный и веселый рассказчик, хотя по наружности и серьезен. Узнав, что я недавно из Москвы, он сказал мне, что у него в Москве есть несколько знакомых и назвал мне их по фамилиям, а в том числе и Вишневских. Когда же я заметил, что Вишневская мне родная тетка, то Пукалов объявил, что она была посаженой матерью у него на свадьбе, а потому мы можем с ним считаться почти свойственниками. Он очень обласкал меня и приглашал к себе, говоря, что ежедневно обедает у себя дома.

   Между прочим Пукалов рассказал анекдот об одном калмыке, вышедшем в люди в последние годы царствования императрицы Елизаветы Петровны, слышанный им от Секретарева, камердинера князя Потемкина. Этот калмык, имевший привычку говорить всем "ты" и приговаривать: "я тебе лучше скажу", вел большую игру и по этому случаю втерся в общество людей знатных и, между прочим, к князю Потемкину, который вскоре привык к нему и любил играть с ним в карты. Однажды, понтируя с каким-то знатным молдованином против калмыка, князь Потемкин играл несчастливо и, разгорячившись на неудачу, вдруг с нетерпением сказал банкомету: "Надобно быть сущим калмыком, чтоб метать так счастливо". - "А _я_ _т_е_б_е_ _л_у_ч_ш_е_ _с_к_а_ж_у, - возразил калмык, - что калмык играет, как князь Потемкин, а князь Потемкин, как сущий калмык, потому что сердится". - "Вот насилу-то сказал ты _л_у_ч_ш_е!", - подхватил, захохотав, великолепный князь Таврический.

   Паглиновский говорит, что Пукалов очень богат и сверх того у него молоденькая и хорошенькая жена, бывшая воспитанница Петра Семеновича Мордвинова, брата адмирала, которая с своей стороны принесла ему в приданое около тысячи душ.¹⁵⁴

  

   15 мая, среда.

   Я был сегодня обрадован внезапным посещением И. А. Дмитревского. Старик, по обыкновению своему, прибрел пешком и, войдя в комнату, тотчас спросил меня: "Не заняты ли вы, душа, чем-нибудь и не помешал ли я вам своим приходом?". Разумеется, я наговорил ему кучу вежливостей и так живо изъявил свою радость видеть его, что Дмитревский растаял от удовольствия и просидел у меня до десяти часов, попивая чай и рассказывая о многих происшествиях своей жизни. Я очень жалел, что неразлучный со мною надоедательный Кобяков перебивал его по временам неуместными своими вопросами; иначе он был бы, кажется, еще словоохотливее, потому что находился в самом веселом расположении духа.

   Старик неисчерпаем в своих рассказах о французском театре и о многих театральных знаменитостях прежнего времени. Он попотчевал нас несколькими о них анекдотами и, между прочим, историею первого своего знакомства с актрисами Клерон и Дюмениль, весьма любопытною. "Первый визит мой был, - говорил Дмитревский, - к мамзель Клерон, потому что тогда она была в большой приязни с любимцем короля и другом Вольтера, маршалом Франции дюком де Ришелье, которого называли "le sultan de la Comedie Frangaise" {Султан театра Французской комедии (франц.).} (после они поссорились). Она жила в улице Chaussee d'Antin и занимала довольно большой дом. Меня ввели в гостиную, убранную со всевозможным великолепием. На передней стене висел огромный портрет хозяйки дома в роли Медеи, писанный знаменитым Ванло, на другой - портрет какого-то немецкого маркграфа.¹⁵⁵

   Минут через пять вышла ко мне молодая девица, лет восемнадцати, высокая, стройная, черноволосая, довольно смуглая, но с необыкновенно выразительным лицом и огненными глазами; это была девица Рокур, ученица г-жи Клерон и впоследствии знаменитая актриса. Она объявила мне, что мамзель Клерон занята очень нужным делом и извиняется, что принуждена заставить меня ждать ее несколько минут. Разговаривая с девицею Рокур, я и не заметил, как протекли эти минуты, и вот отворилась дверь и показалась сама хозяйка, разряженная в пух, в платье с шлейфом и в фижмах, с высокой прической a la corbeille {В виде корзинки (франц.).}, набеленная, нарумяненная и с мушкою на левой щеке, что означало на модном языке того времени: неприступность. Девица Клерон была роста чрезвычайно малого, но держала себя очень прямо и походку имела важную, величественную. Лицо ее было несоразмерно велико против ее _с_т_а_т_у_р_ы (собственное выражение Дмитревского), но черты лица были правильны: римский нос, глаза большие, хорошо врезанные и выразительные, зубы белые и ровные, которыми, казалось, она щеголяла; а руки - совершенство в своем роде: таких рук никогда не случалось мне видеть; но зато телодвижения ее были несколько принужденны, guindes {Натянуты (франц.).}. He говоря еще с нею, я успел заметить, что она была пресамолюбивая кокетка. И в самом деле, посадив меня на табурет (на кресла сажала она только самых почетных гостей), она ни с того, ни с другого начала говорить о своих связях, о своих успехах на театре, о влиянии, которое она имеет на своих товарищей (societaires), о совершенном преобразовании сцены и театральных костюмов, ею задуманном и исполняемом Лекеном по ее плану и указанию; что настоящее ее амплуа роли принцесс (des grandes princesses), как то: Медеи, Гермионы, Альзиры, Пальмиры, Аменаиды, Роксаны, Электры и проч., и что роли цариц и матерей предоставила она бедной Дюмениль, которая исполняет их кое-как (a cette pauvre femme Dumesnil, qui s'en acquitte cahincaha) и проч. и проч. Об искусстве, собственно, ни слова и ни слова также о предметах, писанных ей в поданном мною рекомендательном письме, которое она пробежала мельком, примолвив: "c'est bon" {Хорошо (франц.).}. Затем распространилась она о девице Рокур и Лариве, которых театральное образование приняла на себя, и жаловалась на недостаток их способностей и непонятливость, leur manque d'intelligence (Рокур и Ларив непонятливы и без способностей!), но изъявляла надежду, что неимоверные труды ее, настойчивость и средства, придуманные ею к передаче ученикам своим всех тайн искусства, со временем увенчаются успехом. Словом, я вышел от Клерон, не слыхав ничего другого, кроме похвал ее самой себе и, крайне недовольный сделанным ей визитом, отправился к Дюмениль в улицу Marais, где она жила в небольшой квартире третьего этажа. Я позвонил; меня встретила женщина лет за сорок, которую я принял за кухарку: растрепанная, в спальном чепце набекрень, в одной юбке и кофте нараспашку, с засученными рукавами; в передней две женщины полоскали какое-то белье; на окошке облизывался претолстый ангорский кот, и вот какая-то паршивая собачонка с визгом бросилась мне под ноги. Я отступил, полагая, что ошибся нумером квартиры и зашел к какой-нибудь прачке: "Pardon, madame, mais j'aurais desire de parler a m-lle Dumesnil".- "C'est moi, monsieur, - отвечала прачка, - qu'y a t'il pour votre service?". Я остолбенел! "Il у a, madame, que j'ai une lettre de recommandation pour vous et je suis bien heureux de parler a la celebre tragedienne" {Извините, мадам, я хотел бы поговорить с м-ль Дюмениль. - Это я, мосье, чем могу служить? - Дело в том, мадам, что у меня рекомендательное письмо к вам, и я счастлив, что разговариваю с знаменитой трагической актрисой (франц.).}. Она взяла письмо, мигом пробежала его и бросилась обнимать меня: "Comment, c'est vous, monsieur! mais savez-vous que je suis enchantee de vous voir? J'ai ete prevenue de votre visite et je vous attendais. Oh! comme je vous attendais! Mais c'est veri-tablement un plaisir pour moi que de faire connaissance avec un homme d'un aussi beau talent (в рекомендательном письме я был расхвален на чем свет стоит) comme vous, et qui en meme temps desire de s'instruire pour etre utile a son pays. Tenez, je vais vous donner tout de suite un billet pour le spectacle de demain" {Так это вы, мосье! Я, право, очень рада видеть вас. Меня предупредили о вашем приходе, и я ждала вас. О, как я вас ждала! Это ведь удовольствие для меня - познакомиться с таким талантливым человеком, как вы, который в то же время хочет поучиться, чтобы быть полезным своей стране. Погодите, я сейчас дам вам билет на завтрашний спектакль (франц.).}. С этим словом побежала она в какую-то темную каморку, притащила пребольшой ящик, выхватила из него несколько билетов и, подавая их мне, продолжала: "Voici pour vous et vos amis si vous en avez. Je joue "Merope". Je la joue bien et je la jouerai encore mieux en votre honneur: vous serez content de moi. En attendant, pardon, je suis dans mon jour de menage. N'oubliez pas, que tous les jours depuis midi jusqu'a l'heure du spectacle je suis chez moi pour tout le monde, mais vous particulierement, vous me trouverez a toutes les heures du jour le matin comme le soir, et j'espere que nous causerons souvent et suffisamment; ah, nous causerons bien, n'est-ce pas? Bon jour!" {Вот для вас и для ваших друзей, если они у вас есть. Я играю Меропу. Я играю ее хорошо и сыграю еще лучше в вашу честь; вы будете довольны мною. А пока простите, я сегодня занимаюсь хозяйством. Не забудьте, что ежедневно с двенадцати до начала спектакля я дома для всех, а для вас особенно, вы застанете меня в любой утренний час. Мы славно поговорим. До свиданья (франц.).}. С последним словом она только что не вытолкала меня за дверь. Этот бесцеремонный, радушный прием восхитил меня до чрезвычайности. Дюмениль была женщина более нежели среднего роста, довольно плотная, с доброю, подвижною физиономиею, имела сильный, звучный и вместе приятный орган, достигавший до сердца, говорила быстро, и заметно было, что она говорила только то, что чувствовала: все движения ее были просты и натуральны, хотя и не отличались величавостью; но, увидев на сцене Дюмениль, забудешь о величавости. Я изучал ее в ролях Меропы, Клитемнестры, Семирамиды и Родогуны: игра безотчетная, но какая игра! Это непостижимое увлечение: страсть, буря, пламень! Подлинно великая, великая актриса! Ее упрекали в недостатке благородства на сцене и уверяли, что она придерживалась чарочки; но бог с ней! Без недостатков и слабостей человек не родится; надобно довольствоваться и тем, если в нем сумма хорошего превышает сумму дурного; а недостатки в Дюмениль в сравнении с высокими ее качествами - капля в море".

   Мы заслушались Дмитревского и были так нескромны, что просили его рассказать нам что-нибудь о Лекене, с которым в Париже он был короче знаком, нежели с другими актерами, и которого изучал так прилежно; но старику пришла пора отправляться домой. Он оставил нас, дав слово при первом свидании рассказать многие подробности о жизни и трудах Лекена, которого не иначе называет, как великим гением. "Нельзя вообразить себе, душа, - сказал он, прощаясь со мною, - какая, непостижимая сила таланта и железной воли заключалась в прекрасной душе этого Лекена, чтоб с такою энергиею он мог преодолеть все препятствия, которые в продолжение двадцативосьмилетнего сценического его поприща расставляли ему на каждом шагу зависть, интрига и даже преследование многих знатных покровителей некоторых актрис, одаренных больше красотою, нежели талантом".

  

   16 мая, четверг.

   Манфреди {Инженерный полковник, находившийся при вице-адмирале Сенявине и женатый на средней дочери Я. П. Лабата. Как Манфреди, так и другие многие пьемонтские офицеры, не хотевшие признавать владычество Наполеона, были определены государем в нашу службу по особенному уважению их отличных способностей и обширных познаний в военных науках. Позднейшее примечание.} пишет к жене от 3-го числа: "Il parait, que nous sommes a la veille d'une bataille et j'espere que l'issue en sera heureuse et glorieuse pour notre flotte. Quoiqu'il en soit, nous avons pleine confiance en la bonte divine, la saintete de notre cause et les dispositions de notre brave et excellent Amiral, qui est adore de tous ses officiers" {Мы, по-видимому, накануне сражения, и я надеюсь, что его исход принесет счастье и славу нашему флоту. Что бы ни случилось, мы полны веры в божественную благость, в святость нашего дела и в диспозиции нашего храброго и превосходного адмирала, которого обожают все офицеры (франц.).}. Дай бог слышать добрые вести! Между тем известия из армии как-то замолкли: гвардейцы мало пишут, официальных сведений вовсе нет и любопытство публики час от часу возрастает.

   На Малом театре давали "Мещанин во дворянстве" (Le Bourgeois gentilhomme). Рыкалов в роли Журдана или Журдена был превосходен. Что за физиономия, что за ухватки! Как рельефно произносит он каждое слово, которое характеризует персонаж, и все это без малейшей натяжки