Жихарев Степан Петрович - Записки современника. Дневник чиновника

ость и порядок в делах (франц.).}, - с улыбкою подхватил высокий худощавый старик, живописец Мес, как кажется, домашний у Нарышкиных человек. За сим Александр Львович приглашал меня обедать у него, когда только мне вздумается, и поручил тому самому толстому господину, который так невежливо прежде говорил со мною, представить меня от его имени супруге его, Марье Алексеевне, если я приеду в те часы, когда она принимает, и не застану его самого дома. Я откланялся; толстый хрипун проводил меня гораздо вежливее, чем встретил, и, на расставанье, объявил мне, что его зовут А. И. Сен-Никлас, что он считается секретарем при его высокопревосходительстве, но заведывает домашними его делами. "Ну, так позвольте мне, - сказал я ему, - явиться к вам в такое время, как вы сами назначите и быть вам обязанным моим представлением Марье Алексеевне". - "Да какую имеете вы надобность до Марьи Алексеевны? - возразил Сен-Никлас, - она небольшая охотница до новых знакомств и всегда сетует на Александра Львовича, что он рекомендует ей молодых людей, когда они не нужны для балов, а балов теперь не предвидится". Я отвечал, что бывать у Александра Львовича и не быть представленным его супруге было бы очень странно и неучтиво. "Помилуйте, - подхватил Сен-Никлас, - Марья Алексеевна не знает и половины гостей, которые ездят в Александру Львовичу, да и сам-то он едва ли помнит имена их: войдут, поклонятся - а там и делай что хочешь. Впрочем, как вам угодно, я всегда к вашим услугам".

   Не знаю, как примет меня Марья Алексеевна, но что касается до Александра Львовича, то я вышел от него вполне довольный и счастливый. Это настоящий русский барин. Он не думает унизить своего достоинства, протягивая дружелюбно руку незначительному чиновнику и предлагая ему прибор за столом своим. Говорят, что он легкомыслен; а какое кому до того дело? Он не путается в дела государственные, не берет на себя тяжелой обязанности быть решителем судьбы людей и довольствуется своим жребием быть счастливым и по возможности счастливить других.

   Я видел Александра Львовича в прошлом году в Москве, на клубном обеде, данном князю Багратиону, и мне в мысль не приходило, чтоб он был так доступен и приветлив. Напишу или переведу какую-нибудь пьеску и посвящу ему: может быть, добьюсь и я бесплатного входа в театр.

  

   28 января, понедельник.

   Видел здешнего обер-полицеймейстера Эртеля. Прежде он был обер-полицеймейстером в Москве и нагнал такой страх на москвичей, что все его боялись пуще Архарова. Теперь он тих и скромен; генерал стареет, а стареющий человек, естественно, должен чувствовать более нужды в людях и потому быть с ними обходительнее. Я слышал, что его не очень уважают в обществе, хотя и отдают справедливость его расторопности.⁷⁰

   Граф Монфокон сказывал, что он в детстве своем видел несколько раз известную в истории прелестницу Марион де Лорм, которой тогда было уже около 130 лет; давно пережила она всех своих современников и даже биографов и находилась в бедности. Родители Монфокона и другие известные люди ей помогали. Сколько Монфокон мог себе припомнить, Марион была преотвратительная старуха и совсем почти выжила из ума и памяти. Единственным предметом ее разговоров был кардинал де Ришелье: им только она и бредила.⁷¹ Sic transit gloria mundi! {Так преходяща мирская слава (лат.).}

  

   29 января, вторник.

   Н. Челищев доставил мне письма от моих домашних и малую толику деньжонок, в которых я начинал чувствовать нужду. Как быть! В два с половиною месяца я издержал около 500 руб. Деньгам рад, но право столько же рад и посланию Петра Ивановича: он пишет, что Москва _г_у_л_я_е_т_ во всю ивановскую, ополчаясь на силу вражию, на могучего забияку Бонапарте - могучего, как он выражается, и существенными силами своих полчищ и тем нравственным очарованием, какое придают ему военные его удачи. Мой добрый Петр Иванович всегда свысока и не может написать страницы без затейливых фраз.

   Челищев рассказывал, что с пробуждением воинственного духа показался в Москве такой необыкновенный прилив денег, какого старики не запомнят; но зато вместе с ним появились и азартные игры в таких огромных размерах, каких также не запомнят старики. Все прежние любимые увеселения, как то: собрания, балы, спектакли и разного рода охоты, предоставлены теперь мелкой сошке, а богачи пустились искать ощущений сильнейших за карточными столами. Банк во всем разгаре: проигрывают и выигрывают неимоверные суммы. Нечто подобное начиналось уже в запрошлом году, и мне очень памятны эти физиономии банкометов, тощие и страдальческие, физиономии, которые я не желал бы встречать часто в жизни; эти дрожащие руки, закрывающие карты принадлежащей им стороны и после медленно их вскрывающие с таким трепетом, как будто бы вскрывали они роковой жребий свой на жизнь или смерть... страшно смотреть!

  

   31 января, четверг.

   В_о_п_р_о_с: можно ли проспать сутки, не просыпаясь?

   О_т_в_е_т: можно. Я проспал 25 часов; и если бы меня из сожаления не разбудили, то, может быть, проспал бы и долее. Альбини ужаснулся, а хозяин мой, добрый Торсберг, рассказывая сегодня гостям своим о таком необыкновенном случае, непременно настаивал на консультацию. Однако ж я ничего не чувствую, и милые немочки, кроме опухших глаз и оплывшего лица, никакой другой перемены во мне не заметили. Мы пели до самого ужина, и я так славно вторил Schwester Dorchen в дуэте из "Волшебной флейты", что заслужил общее одобрение: так и заливался

  

   Mann und Weib, und Weib imd Mann

   Reichen an die Gottheit an! {*}

  

   {* Мужи и жены, жены и мужи становятся подобны богам (нем.).}

  

   В конце ужина приехавший из дворца дежурный лейб-медик Бек объявил, что в 9 часу прибыл из армии курьер с какими-то важными известиями, о которых объявлено будет только по прибытии другого курьера, ожидаемого завтрашний день.

  

   1 февраля, пятница.

   Славный мне выдался день! Только что успел я продрать глаза, как явились Альбини с Торсбергом и каким-то придворным цирюльником; оба медика стали уговаривать меня пустить себе кровь, для того чтоб предупредить последствия вчерашней спячки. По несогласию моему, они готовы были прибегнуть к насилию, и Торсберг серьезно доказывал, что Альбини обязан заставить меня решиться на кровопускание, во избежание ответственности перед моими домашними, которые поверили меня ему на руки. Сначала я отшучивался просто, но вдруг пронял меня такой истерический смех, что мои эскулапы и стоявший в молчании цирюльник не знали, что подумать и стали переглядываться между собой. Мне вообразилось, что мы разыгрываем сцену из мольерова "Пурсоньяка", а Торсбергу, что предусмотрительность его оправдалась, и я вдруг спятил с ума. Насилу мог я избавиться от неугомонных моих попечителей, дав им честное слово принять такие лекарства, какие прописать для меня им вздумается, с тем только, чтоб освободили меня от кровопускания.

   Вечером был во французском спектакле. Давали комедию "Le Bourru bienfaisant" - торжество Лароша, и оперку "Le dejeuner des garcons", в которой так хороши мадам Филис и Сен-Леон, отъезжающий скоро в Париж. Но актеры играли и пели для слепых и глухих: никто не обращал на них никакого внимания, никто не слушал ни комедии, ни оперы, потому что все смотрели на Ставицкого, присланного генералом Беннигсеном с известием об одержанной победе под Прейсиш-Эйлау. Подполковник Ставицкий, флигель-адъютант, сидел в ложе графини Строгановой и что-то с жаром рассказывал входившим беспрестанно в ложу разным особам. В креслах и партере между зрителями слышался какой-то невнятный говор: одни шептались, другие переговаривались громче, а некоторые вставали с мест своих и, подходя к ложам, делали вопросы знакомым дамам, но вместо ответов были в свою очередь осыпаемы только вопросами. Несмотря на все напряженное внимание, я не мог уловить ни одной определенной фразы и только мог различить слова: "Une victoire complete, une bataille sanglante, beaucoup de blesses, le comte Osterman, Toutschkoff, Koutaisoff" {Полная победа, кровопролитное сражение, много раненых, граф Остерман, Тучков, Кутайсов (франц.).} и тому подобное; в таком волнении публики прошел весь спектакль, под конец которого в ложе Александра Львовича столько набралось его знакомых, что он, кажется, не знал, куда от них деваться. Впрочем, и во всех ложах, особенно у Катерины Ильиничны Кутузовой, Марьи Антоновны Нарышкиной и такой же красавицы княгини Суворовой столпилось много посетителей и посетительниц и было так шумно, как бы в домашних гостиных.

   Возвращаясь из театра, я заметил, что большею частию все домы, мимо которые я проезжал, были освещены необычайно светло, а у иных подъездов стояло много экипажей и простых саней. Это недаром: общих праздников нет, о балах не слыхать, следовательно, городские обыватели собираются для передачи друг другу полученных вестей. Завтра в Коллегии узнаю и я о всех подробностях бывшего сражения, но дорого бы дал, чтоб узнать о них теперь, на сон грядущий, потому что неудовлетворенное любопытство не в ладах с Морфеем.

  

   2 февраля, суббота.

   Кажется над нами сбылась народная поговорка: "Наша взяла, а рыло в крови". Илья Карлович, бывший утром у министра, слышал от него, что одних только наших русских осталось на месте сражения около 30 000 человек, а о пруссаках ничего еще не известно. Бой продолжался двои сутки с попеременным успехом, но мы наконец одолели. В самом городе Эйлау, который князь Багратион взял приступом, была ужасная резня: мы били французов по улицам, как поросят; к сожалению, не могли его оставить за собою, потому что какой-то генерал, желая собрать рассеянных солдат, приказал несвоевременно бить сбор, и они поспешили на призыв, не успев совершенно вытеснить неприятеля. Родофиникин и Дивов уверяют, что, по соображении знающих людей, это сражение вовсе не оканчивает дела и есть только начало других битв, хотя, может быть, и не столь кровопролитных, и что оно важно только в отношении к нравственному влиянию, какое может иметь на дух наших войск, считавших доселе Бонапарта непобедимым. Теперь мы доказали, что он не совсем так непобедим, как утверждали, и что можно бороться с ним не без успеха.

   Что-то будут говорить сегодня за обедом у Гаврила Романовича и на литературном вечере у Шишкова? Очень желаю слышать толки и суждения людей благомыслящих о теперешних наших военных обстоятельствах и, признаюсь, столько же хочется знать, что происходить будет на первом литературном вечере, на который многие собираются по приглашению почтенного хозяина.

  

   3 февраля, воскресенье.

   Поздно вчера возвратился я от А. С. Шишкова, веселый и довольный. Общество собралось не так многочисленное, как я предполагал: человек около двадцати - не больше. Гаврила Романович, И. С. Захаров, А. С. Хвостов, П. М. Карабанов, князь Шихматов, И. А. Крылов, князь Д. П. Горчаков, флигель-адъютант Кикин, которого я видел в Москве у К. А. Муромцевой, полковник Писарев, А. Ф. Лабзин, В. Ф. Тимковский, П. Ю. Львов, М. С. Щулепников, молодой Корсаков, Н. И. Язвицкий, сочинитель _б_у_к_в_а_р_я, Я.И. Галинковский, автор какой-то книги _д_л_я_ _п_р_е_к_р_а_с_н_о_г_о_ _п_о_л_а_ под заглавием "Утренник",⁷² в которой, по отзыву Щулепникова,⁷³ лучшими статьями можно почесть: "Любопытные познания для счисления времен" и "Белые листы для записок на 12 месяцев", и, наконец, я, не сочинивший ни букваря, ни белых листков для записок на 12 месяцев, но приехавший в одной карете с Державиным, что стоит букваря и белых листов для записок. Долго рассуждали старики о кровопролитии при Эйлау и о последствиях, какие от нашей победы произойти могут. Одни говорили, что Бонапарте нужно некоторое время, чтоб оправиться от полученного им первого в его жизни толчка; другие утверждали, что если расстройство во французской армии велико, то и мы потерпели немало, что наша победа стоит поражения и обошлась нам дорого, потому что из 65 000 человек бывших под ружьем, выбыла из строя почти половина. Слово за слово завязался спор: Кикин и Писарев, как военные люди, с жаром доказывали, что надобно продолжать войну и что мы кончим непременно совершенным истреблением французской армии и самого Бонапарте; а Лабзин с Хвостовым возражали, что теперь-то именно и должно хлопотать о заключении мира, потому что, имея в двух сражениях поверхность над французами, мы должны воспользоваться благоприятным случаем выйти с честью из опасной борьбы с сильным неприятелем. Хозяин решил спор тем, что как продолжение войны, так и трактация о мире зависят от благоприятного оборота обстоятельств, а своим произволом ничего не сделаешь, и что бывают случаи, по-видимому очень маловажные, которые имеют необыкновенно важное влияние на происшествия, уничтожая наилучше составленные планы или способствуя им. "Возьмем, например,- сказал серьезный старик, - хотя бы и последнее сражение: отчего погиб корпус Ожеро? Оттого что внезапно поднялась страшная метель и снежная вьюга прямо французам в глаза: они сбились с настоящей дороги и неожиданно наткнулись на главные наши батареи. Конечно, расчет расчетом и храбрость храбростью, но положение дел таково, что надобно действовать осторожно и не спеша решаться как на продолжение войны, так и на заключение мира; а впрочем, государь знает, что должно делать".

   Время проходило, а о чтении не было покамест и речи. Наконец, по слову Гаврила Романовича, ходившего задумчиво взад и вперед по гостиной, что пора бы приступить к делу, все уселись по местам. "Начнем с молодежи, - сказал А. С. Хвостов, - у кого что есть, господа?". Мы, сидевшие позади, около стен, переглянулись друг с другом и почти все в один голос объявили, что ничего не взяли с собой. "Так не знаете ли чего наизусть? - смеясь, продолжал Хвостов, - как же это вы идете на сражение без всякого оружия?". Щулепников отвечал, что может прочитать стихи свои к "Трубочке". - "Ну хоть к Трубочке! - подхватил И.С. Захаров, меценат Щулепникова, - стишки очень хорошие". Щулепников подвинулся к столу и прочитал десятка три куплетов к своей "Трубочке", но не произвел никакого впечатления на слушателей. "Пахнет табачным дымком", - шепнул толстый Карабанов Язвицкому. - "Как быть! - отвечал последний, - первую песенку зардевшись спеть". Гаврила Романович, видя что на молодежь покамест надеяться нечего, вынул из кармана свои стихи "Гимн кротости"⁷⁴ и заставил читать меня. Я прочитал этот гимн к полному удовольствию автора и, кажется, заслужил репутацию хорошего чтеца. Разумеется, все присутствующие были или казались в восторге, и похвалам Державину не было конца. За этим все пристали к Крылову, чтоб он прочитал что-нибудь. Долго отнекивался остроумный комик, но наконец разрешился баснею из Лафонтена "Смерть и дровосек", в которой, сколько припомнить могу, есть прекрасные стихи:

  

  

  ...Притом жена и дети,

   А там боярщина, подушные, оброк,

  

  И выдался ль когда на свете

   Хотя один мне радостный денек?

  

   а заключительный смысл рассказа выражен с такою простотою и верностью:

  

   Что как на свете жить ни тошно,

   Но умирать еще тошней.⁷⁵

  

   Это стоит лафонтенова стиха:

  

   Plutot souffrir, que mourir. {Лучше страдать, чем умереть (франц.).}

  

   Казалось, что после Крылова никому не следовало бы отваживаться на чтение стихов своих, каковы бы они ни были, однако ж князь Горчаков, по приглашении приятелей своих Кикина и Карабанова, решился на этот подвиг и, вынув из-за пазухи довольно толстую тетрадь, обратился ко мне с просьбою прочитать его послание к какому-то Честану о клевете. Как ни лестно было для меня это приглашение, однако ж я долго отговаривался, извиняясь тем, что, не зная стихов, невозможно хорошо читать их, потому что легко дать им противосмысленную интонацию, но Гаврила Романович с нетерпением сказал: "Э, да ну, братец, читай! что ты за педант такой?". И вот я, покраснев от стыда и досады, взял у Горчакова тетрадь и давай отбояривать:

  

   Свершилось наконец, и ты, Честан, и ты

   Предмет злословья стал и жертвой клеветы;

   Чудовища сии кого не поражали?

   Когда и на кого свой яд не извергали?

   Ты молод и пригож, ты честен и богат,

   Ты добродетелен - так ты и виноват.

   Пред светом винен тот, кто зависти достоин:

   В нем трусом прослывет победоносный воин,

   Безмездного судью мздоимцем нарекут,

   Невинную красу к распутницам причтут!

   Что хочешь ты, скажи, лишь злое кстати слово -

   И общество его превозносить готово.

   Зови того глупцом, кто кроток или благ;

   Кто ж строг и справедлив - людей и бога враг,

   Свет будет повторять: он щедр на порицанья.⁷⁶

  

   Далее не припомню, но все послание в том же тоне; немножко длинновато и стихи идут попарно вереницею, бьют в такт, как два молота об наковальню, но в них местами довольно силы и есть мысли - читать можно. Все слушали с большим вниманием, и по окончании чтения А. С. Хвостов сказал, кивая на князя Горчакова, с которым, как видно, он исстари дружен: "Это наш Ювенал".

   Очередь дошла до Карабанова. Он также член Российской Академии и, по-видимому, очень уважается, потому что писал и переводил много всякой всячины, от театральных пьес до книг духовного содержания. Щулепников говорил, что из всех его сочинений лучшими почитаются шуточные стихотворения, которых, к сожалению, напечатать нельзя. Мне показалось очень странным, что такой толстый, пухлый и серьезный человек занимается бездельем, и я думал, что сочинитель куплетов к "Трубочке" подшучивает надо мною, однако ж многие подтвердили слова Щулепникова, прибавив, что эти стихотворения, как то: "Пахарь", "Казак" и проч., написаны легко, остроумно и прекрасным языком.⁷⁷ Карабанов прочитал лирическую песнь на манифест о милиции, которою всех больше восхищался полковник Писарев, повторявший при окончании каждой строфы, состоящей из двенадцати шестистопных стихов: "Прекрасно, прекрасно!". Карабанов читает внятно, но так протяжно, монотонно и вяло, что невольно одолевает дремота: так читал я псалтирь по дедушке. Я мог запомнить только несколько стихов из последней строфы, в которой автор обращается к государю:

  

  

   ...Тебе защитой будь

   Неколебимая россиян верных грудь;

   И верует вся Русь, что днесь в охрану трона

   Восстанет сам господь от горняго Сиона.

  

   А. С. Шишков приглашал князя Шихматова прочитать сочиненную им недавно поэму в трех песнях "Пожарский, Минин и Гермоген"; но он не имел ее с собою, а наизусть не помнил, и потому положили читать ее в будущую субботу у Гаврилы Романовича. Моряк Шихматов необыкновенно благообразный молодой человек, ростом мал и вовсе не красавец, но имеет такую кроткую и светлую физиономию, что, кажется, ни одно нечистое помышление никогда не забиралось к нему в голову. Признаюсь в грехе, я ему позавидовал: в эти годы снискать такое уважение и быть на пороге в Академию... ⁷⁸ За ужином, обильным и вкусным, А. С. Хвостов с Кикиным начали шутя нападать на Шихматова за отвращение его от мифологии, доказывая, что это непобедимое в нем отвращение происходит от одного только упрямства, а что, верно, он сам чувствует и понимает, каким огромным пособием могла бы служить ему мифология в его сочинениях. - "Избави меня боже! - с жаром возразил Шихматов, - почитать пособием вашу мифологию и пачкать вдохновение этой бесовщиной, в которой, кроме постыдного заблуждения ума человеческого, я ничего не вижу. Пошлые и бесстыдные бабьи сказки - вот и вся мифология. Да и самая-то древняя история, до времен христианских - египетская, греческая и римская - сущие бредни, и я почитаю, что поэту-христианину неприлично заимствовать из нее уподобления не только лиц, но и самых происшествий, когда у нас есть история библейская, неоспоримо верная и сообразная с здравым рассудком. Славные понятия имели эти греки и римляне о божестве и человечестве, чтоб перенимать нелепые их карикатуры на то и другое и усваивать их нашей словесности!".

   Образ мыслей молодого поэта, может быть, и слишком односторонен, однако ж в словах его есть много и правды.

   После ужина Гаврила Романович пожелал, чтоб я продекламировал что-нибудь из "Артабана", которого он, как я подозреваю, успел, по расположению ко мне, расхвалить Шишкову и Захарову, потому что они настоятельнее всех стали о том просить меня. Я отказался решительно от декламации, извинившись тем, что ничего припомнить не могу, но предложил, если будет им угодно, прочитать свое послание к "Счастливцу", написанное гекзаметрами; тотчас же около меня составился кружок, и я, не робея, пропел им:

  

   Юноша! тщетно себе ты присвоил названье счастливца:

   Ты, не окончивший поприща, смеешь хвалиться победой! {*}

  

   {* Эти стихи, написанные в 1805 г. (в то время, когда никто еще не писал гекзаметрами, кроме Тредьяковского), напечатаны впоследствии в "Учебной книге российской словесности", изданной г. Гречем.⁷⁹ Позднейшее примечание.}

  

   Старики слушали меня со вниманием и благосклонностью, особенно Гаврила Романович, которого всегда поражает какая-нибудь новизна, очень хвалил и мысли и выражения, но позади меня кто-то очень внятно прошептал: "В тредьяковщину заехал!". И этот _к_т_о-т_о_ чуть ли не был Писарев. Бог с ним! Гаврила Романович сетовал, зачем я не прочитал ему прежде этих стихов, и прибавил, что если у меня в _ч_е_м_о_д_а_н_е есть еще что-нибудь, то принес бы к нему на показ. Дорогой отозвался он о князе Шихматове, что "он точно имеет большое дарование, да уж не по летам больно умничает".

  

   5 февраля, вторник.

   Люблю видеть немцев в трагедиях Шиллера, Гёте, Клингера и Цшокке; люблю их в драмах Лессинга, Иффланда и Коцебу: в "Эйлалии Мейнау", в "Охотниках" и "Гусситах"; восхищаюсь ими в фарсах: в "Die Schwester von Prag", в "Das neue Sonntagskind" и проч., но боже избави видеть, как разыгрывают они пьесы героические, например хоть бы "Октавию", в которую сегодня нелегкая занесла меня! Что это такое? Куда девались таланты актеров? Что сталось с актрисами? Что за обстановка? Ах ты, господи! что за Марк Антоний, которого играл даровитый Кудич? Что за Октавиан - полнощекий мой Гебгард? Что за Клеопатра - полногрудая красавица Леве? и, наконец, что за Октавия, приятельница моя, мадам Гебгард, хотя и сноснейшая из всех нестерпимо несносных персонажей уродливой драмы Коцебу? Да это не спектакль, а подкачельное игрище. И охота же им, добрым моим немцам, выходить из своей колеи и взбираться на ходули, когда они так хорошо ходят на своих ногах! Я сидел в продолжение всего спектакля, как на иголках, краснея и бледнея за своих знакомцев, но когда досидел до сцены, в которой Марк Антоний (Кудич), сидя с Клеопатрою (Леве) на каком-то пуховике, покрытом конюшенным ковром, изволит растарабаривать о сладости взаимной любви, а Октавиан - Гебгард приходит не в пору пенять ему за то, что он изменяет жене своей, а его сестре, то со мною чуть не сделалась истерика. Ведь надобно же было выдумать такую гиль и разыгрывать ее с такими египетско-чухонскими ужимками и ухватками, что не будь я приятель Октавии и Октавиана, то лопнул бы со смеху! В первый раз от роду пожалел я об истраченном рубле, который мог бы употребить с большею пользою: зрелище не стоило гроша. Поневоле вспомнишь Штейнсберга: со всем своим талантом он никогда не отваживался на представление пьес героических, взятых из древней истории, ни высоких комедий: "Это не по нашему масштабу, - говорил он, - наше дело рыскать по земле, а не летать по воздуху". Вот это значит ум.

  

   6 февраля, среда.

   Сегодня удалось мне видеть богатую брильянтовую "челенгу", подаренную некогда султаном адмиралу Ушакову.⁸⁰ Старый моряк пожертвовал было ее в пользу милиции, но государь пожелал, чтоб она осталась навсегда в семействе Ушакова памятником его подвигов, а за усердие приказал удостоверить его в постоянном своем благоволении. Кстати об адмиралах. Толкуют, что адмирал Синявин, высадив внезапно команду человек в триста на один из далматских островов, Курцоли, занятый французами, перебил и взял в плен у них много людей и совершенно вытеснил их оттуда. О великих способностях и неустрашимости Синявина говорят очень много; подчиненные его обожают и, кажется, он пользуется общим уважением и большою народностью.

   Наш Федор Данилович всегда в восторге, когда дело идет о какой-нибудь филантропической мере; прежде он очень превозносил румфордов суп, а теперь превозносит какое-то растение "рогатку", или "чилим", которое находится по берегам рек, прудов и озер и может быть употребляемо в пищу.⁸¹ Министр коммерции граф Румянцев предложил Экономическому обществу сделать испытание, в какой степени это растение, похожее на каштан или картофель, может быть полезно и как успешнее разводить его в большом количестве. Федор Данилович уверяет, что прибрежные жители реки Суры иногда едят его и находят вкусным и питательным и что оно может заменить хлеб. Все это прекрасно, но зачем же заботиться об успешном разведении "чилима", а не обратить лучше внимания на средства к успешному урожаю самой ржи или пшеницы там, где они плохо родятся? а где родятся хорошо, так на что ж там "чилим"? Что-то непонятно...

  

   7 февраля, четверг.

   Вестей, вестей из Москвы, матушки Москвы белокаменной! Вот что пишут о делах театральных. На французском театре дебютировала актриса Ксавье в роли вольтеровой "Меропы". Мадам Ксавье женщина очень высокого роста, довольно нескладная; орган имеет грубый, чувствительности ни на грош и также похожа на "Меропу", как гренадер на танцмейстера. Она не произвела никакого эффекта, да и публики было немного. Другой дебют ее был в роли "Малабарской вдовы", но еще неудачнее: она решительно не понравилась, и москвичи не знают, зачем она прислана на московскую сцену, на которой французских трагических актеров нет, а смотреть на одну мадам Ксавье и слушать ее бесчувственную декламацию никому нет охоты. "Не понимаю, - сказал в Английском клубе директор Приклонский, приятель Мордвинова, покровителя мадам Ксавье, - отчего было так мало публики в оба дебюта такой известной актрисы?". - "Оттого, - подхватил шалун Протасьев, - что в первый дебют ее была оттепель и шел мокрый снег, а во второй прилучился мороз и была ясная погода". На русском театре давали "Магомета", которого играл Плавильщиков с большим успехом. У немцев пошло дело на бенефисы: Литхенс давал какую-то драму "Агнеса Бернауер", Эме - оперу "Оберон" с музыкою Враницкого, а Галтенгоф объявил, что дает Херубиниевского "Водовоза". Француз Тексье в доме И. С. Салтыкова, на Мясницкой, читает лекции о драматическом искусстве (lectures dramatiques); он повторяет Лагарпа и воображает, что читает свое. Балетмейстер Мунарети поставил новый балет под названием "Охотники", который смотреть охотников немного. Цыгане по-прежнему поют и пляшут; ни одна пирушка без них состояться не может, и Стешка, так же как и прежде, соловьиным своим голосом действует на сердца и карманы своих слушателей и поклонников. На днях появилась в продаже книжка под заглавием "Плуг и соха", с эпиграфом: "Отцы наши не глупее нас были"; ее приписывают графу Растопчину. Говорят, что эта книжка сочинена им на Дмитрия Марковича Полторацкого, который вводит у нас обработывание земли на манер английский. Странно, что это сочинение не продается в книжных лавках, а найти его можно только в доме знакомки твоей, А. С. Небольсиной, на Поварской улице.⁸²

  

   9 февраля, суббота.

   Сегодняшний литературный вечер у Гаврила Романовича начался чтением стихов его на выступление в поход гвардии. На этот раз я охотно отказался бы от чтения их пред публикою - так мне они не по сердцу, но побоялся, чтоб он опять не огрел меня названием педанта, и волею-неволею провозгласил:

  

   Ступай и победи

   Никем непобедимых;

   Обратно не ходи

   Без звезд на персях зримых!⁸³

  

   В детстве моем я слыхал от родных, что дядя мой Иван Герасимович Рахманинов, которого я зазнал уже стариком и помещиком деревенским в полном значении слова, занимался некогда литературою и был в связи с Крыловым и Клушиным. Мне захотелось поверить это семейное сказание, и я, подсев к Крылову, спросил его, в какой мере оно справедливо. "А так справедливо, как нельзя более, - отвечал мне Крылов, - и вот спросите у Гаврила Романовича, который лучше других знает все, что касается до Рахманинова. Он был очень начитан, сам много переводил и мог назваться по своему времени очень хорошим литератором. Рахманинов был гораздо старее нас и, однако ж, мы были с ним друзьями; он даже содействовал нам к заведению типографии и дал нам слово участвовать в издании нашего журнала "Санктпетербургский Меркурий", но по обстоятельствам своим должен был вскоре уехать в тамбовскую деревню. Мы очень любили его, хотя, правду сказать, он и не имел большой привлекательности в обращении: был угрюм, упрям и настойчив в своих мнениях. Вольтер и современные ему философы были его божествами. Петр Лукич Вельяминов, друг Гаврила Романовича, был также его другом и, кажется, свойственником". Вслушавшись в фамилию Рахманинова, Гаврила Романович вдруг спросил нас: "А о чем толкуете?". Я отвечал, что говорим о дяде Иване Герасимовиче Рахманинове и что я хотел узнать от Ивана Андреевича о литературных трудах его. "Да, - сказал Гаврила Романович, - он переводил много, между прочим философические сочинения Вольтера, политическое его завещание и другие его сочинения в 3-х частях; известие о болезни, исповеди и смерти его, Дюбуа; "Спальный колпак" Мерсье; издал миллерово "Известие о российских дворянах", и, наконец, издавал еженедельник под заглавием "Утренние часы". Человек был умный и трудолюбивый, но большой вольтерианец.⁸⁴ Иван Андреевич и Клушин были с ним коротко знакомы. Да, кстати о Клушине: скажите, Иван Андреевич, точно ли Клушин был так остер и умен, как многие утверждают, судя по вашей дружеской с ним связи?". - "Он точно был умен, - сказал с усмешкою Крылов, - и мы с ним были искренними друзьями до тех пор, покамест не пришло ему в голову сочинить оду на пожалование андреевской ленты графу Кутайсову...". - "А там поссорились?". - "Нет, не поссорились, но я сделал ему некоторые замечания на счет цели, с какою эта ода была сочинена, и советовал ее не печатать из уважения к самому себе. Он обиделся и не мог простить мне моих замечаний до самой своей смерти, случившейся года три назад".⁸⁵

   Между тем Иван Семенович Захаров, вынув из портфеля претолстую тетрадь, приглашал всех послушать новый перевод нравоучительных правил Рошфуко (Maximes), сделанный каким-то Пименовым (вероятно, одним из его многочисленных proteges), и как ни хвалил он этот перевод, но, кажется, ни у кого не было охоты слушать его, а А.С. Шишков без церемоний объявил, что он большой нелюбитель этих нарумяненных французских моралистов, которых все достоинство заключается в одном щегольстве выражений, и что как бы ни был хорош перевод, он не может принести ни большой пользы, ни удовольствия, потому что знающие французский язык предпочтут чтение сочинения в оригинале, а для незнающих оно в переводе покажется сухим и недостаточным для полного понятия об авторе. Князь Шихматов присовокупил, что уж если дело пошло на перевод моралистов, то надлежало бы приняться не за Рошфуко и Лабрюера, а скорее за Иисуса Сираха... "Вот так правила! - сказал он с необыкновенным одушевлением, - вот где настоящая, полная наука общежития! И почему бы трудолюбивому и грамотному человеку не взять на себя труда перевести Сираха, выпустив из него некоторые длинноты и повторения, и не издать его особою нравоучительною книжкою? Почему бы не приспособить афоризмов этого писателя, столь простых, понятных и так глубоко врезывающихся в память, к первоначальному чтению для юношества, и почему бы не наполнить ими всех азбук и даже прописей? Чего хочешь, того и просишь у этого дивного Сираха, и всякий найдет себе в нем то, что может быть ему на потребу и утешение в жизни, - от самых первых оснований премудрости, заключающейся в страхе божием, почтении к властям и любви к ближнему, до самых тонких общественных приличий: все есть, и это все как превосходно выражено!.." Остальное до завтра.

  

   10 февраля, воскресенье.

   "Все это так, однако ж пора вам, князь, познакомить нас с вашими "Пожарским, Мининым и Гермогеном", - сказал А. С. Хвостов. - Моралисты моралистами, а поэзия поэзией, и нам забывать ее не должно. Мы отложили чтение вашей поэмы до нынешней субботы: ну так давайте ее сюда без отговорок". - "Я и не думал отговариваться, - возразил князь Шихматов очень простодушно, - я сочинил мою поэму не для того, чтоб оставлять ее в портфеле, и рад таким слушателям". Развернув тетрадь, князь приготовился было читать ее, но А. С. Шишков не дал ему разинуть рта, схватил тетрадь и сам начал чтение. Стихи хороши, звучны, сильны и богатство в рифмах изумительное: автор вовсе не употребляет в них глаголов, и оттого стихи его сжаты, может быть даже и слишком сжаты, но это их не портит. Не постигаю, как мог он победить это затруднение, составляющее камень претыкания для большей части стихотворцев. О достоинстве содержания поэмы и расположении ее судить нельзя, не прочитав ее всей от начала до конца, a tete repose {На свежую голову (франц.).}; но видно по всему, что молодой поэт успел набить руку. Шишков читал творение своего любимца внятно, правильно и с необыкновенным одушевлением. Я от души любовался седовласым старцем, который так живо сочувствовал красоте стихов и передавал их с такою увлекательностью: судя по бледному лицу и серьезной его физиономии, нельзя было предполагать в нем такого теплого сочувствия к поэзии. Я запомнил множество прекрасных стихов и мог бы вчера безошибочно записать их, но сегодня почти все перезабыл и могу припомнить только некоторые из посвящения государю:

  

   И род Романовых возвысив на престол,

   Исторгли навсегда глубокий корень зол;

   Два века протекли, как род сей достохвальный

   Дарует счастие России беспечальной:

   Распространил ее на север и на юг,

   Величием ее исполнил земной круг,

   Облек ее красой и силою державной

   И в зависть мир привел ее судьбою славной.

  

   И далее из воззвания Гермогена к народу:

  

   Отдайте жизнь, сыны России,

   Полмертвой матери своей;

   Обрушьте на враждебны выи

   Ярем, носящийся над ней.⁸⁶

  

   Крылов не читал, ничего, сколько его о том ни просили - извинялся, что нового не написал, а старого читать не стоит, да и не помнит. Ф. П. Львов прочитал стишки свои к "Пеночке", написанные хореем довольно легко и с чувством:

  

   Пеночка моя драгая,

   Что сюда тебя влекло?

   Легкое твое крыло,

   Чистый воздух рассекая, и проч.

  

   Но эти стишки возбудили спор: П. А. Кикин ни за что не хотел допустить, чтоб в легком стихотворении к птичке можно было употребить выражение _д_р_а_г_а_я_ вместо _д_о_р_о_г_а_я_ и сказать _к_р_ы_л_о, когда надобно было сказать _к_р_ы_л_ь_я. За Львова вступились Карабанов и другие, но Захаров порешил дело тем, что слово _д_р_а_г_а_я_ вместо _д_о_р_о_г_а_я_ и в легком слоге может быть допущено, также как и слово _в_о_з_л_ю_б_л_е_н_н_ы_й_ и _д_р_а_г_о_ц_е_н_н_ы_й вместо _л_ю_б_е_з_н_ы_й_ или _л_ю_б_е_з_н_е_й_ш_и_й, как например:

  

   Ты зачем меня оставил,

   Мой _в_о_з_л_ю_б_л_е_н_н_ы_й_ супруг,

   И в чужбину путь направил, и проч.

  

   Но что касается до выражения _к_р_ы_л_о_ вместо _к_р_ы_л_ь_я, то, по совести, надлежало бы изменить его, потому что птица может рассекать воздух только двумя крыльями, а на одном в воздухе даже и держаться не может. Этот спор, видимо, неприятен был Федору Петровичу, и он часто посматривал на Крылова, который как-то насмешливо улыбался.⁸⁷

   "А знаете ли вы, - спросил у меня Щулепников, - стихи графа Д. И. Хвостова, которые он в порыве негодования за какое-то сатирическое замечание, сделанное ему Крыловым, написал на него?" "Нет, не слыхал", - отвечал я. - "Ну, так я вам прочитаю их, не потому что они заслуживали какое-нибудь внимание, а только для того чтоб вы имели понятие о сатирическом таланте графа. Всего забавнее было, что он выдавал эти стихи за сочинение неизвестного ему остряка и распускал их с видом сожаления, что есть же люди, которые имеют несчастную склонность язвить таланты вздорными, хотя, впрочем, и _о_ч_е_н_ь_ _о_с_т_р_о_у_м_н_ы_м_и эпиграммами. Вот эти стишонки:

  

   Небритый и нечесаный,

   Взвалившись на диван,

   Как будто неотесанный

   Какой-нибудь чурбан,

   Лежит, совсем разбросанный,

   Зоил Крылов Иван:

   Объелся он иль пьян?

  

   Крылов тотчас же угадал стихокрапателя: "В какую хочешь нарядись кожу, мой милый, а ушка не спрячешь", - сказал он и отмстил ему так, как только в состоянии мстить умный и добрый Крылов: под предлогом желания прослушать какие-то новые стихи графа Хвостова, напросился к нему на обед, ел за троих и после обеда, когда Амфитрион, пригласив гостя в кабинет, начал читать стихи свои, он без церемонии повалился на диван, заснул и проспал до позднего вечера".

   За ужином говорили об умершем 6 января московском губернском предводителе князе П. М. Дашкове, сыне княгини Екатерины Романовны; его хвалили как человека очень доброго и много благодетельствовавшего под рукою бедным дворянам. Он был очень образован, веселого нрава и хотя чрезвычайно толст, но любил танцевать и танцевал легко. Впрочем, он также имел своих недоброжелателей: его укоряли в легкомыслии и заносчивости. В последнее время неожиданная милость государя, который, в изъявление благоволения своего к _М_о_с_к_в_е, наградил его александровским орденом, вскружила ему голову.⁸⁸

   Во время ужина приехал флигель-адьютант Марин и сказывал, что, кажется, путешествие государя решено, и едва ли он скоро не отправится в армию. Об этом слышал он от обер-гофмаршала графа Толстого утром, при смене своей с дежурства. Кикин шутя спросил его: "Et comment vont vos bonnes fortunes?" {А как ваши любовные удачи? (франц.).}. Буду отвечать тебе, сказал Марин, как один путешественник, возвратившийся из Рима, отвечал своему знакомому на подобный вопрос: "Il у a tant des bonnes fortunes a Rome, gu'il n'y a plus de bonne fortune" {В Риме этих удач так много, что уже не в удачах дело (франц.).}. Остряк за словом, как говорится, в карман не полезет. Он также сочинил стихи на современные происшествия и читал их после ужина стоя, не придавая им большой важности; в них есть обращение к Бонапарте, выраженное очень энергически. Мне понравился один стих, который можно обратить в афоризм:

  

   Высокомерие предтеча есть паденья.

  

   11 февраля, понедельник.

   Чем больше вижу Яковлева на сцене, тем больше удивляюсь этому человеку. Сегодня он поразил меня в роли Мейнау в драме "Ненависть к людям и раскаяние". Какой талант! Вообще я не большой охотник до _к_о_ц_е_б_я_т_и_н_ы, как называет князь Горчаков драмы Коцебу, однако ж Яковлев умел до такой степени растрогать меня, что я, благодаря ему, вышел из театра почти с полным уважением к автору. Как мастерски играл он некоторые сцены, и особенно ту, в которой Мейнау обращается к слезам, невольно выкатившимся из глаз его при воспоминании об измене жены и об утрате вместе с нею блаженства всей своей жизни! с каким неизъяснимым и неподдельным чувством произнес он эти немногие слова: "Милости просим, давно небывалые гости!", слова, которые заставили плакать навзрыд всю публику; а немая сцена внезапного свидания с женою, когда, только что перешагнув порог хозяйского кабинета, он неожиданно встречает жену и, вдруг затрепетав, бросается стремглав назад - эта сцена верх совершенства!⁸⁹

   В роли Мейнау я видел Плавильщикова, Штейнсберга и Кудича. Первый играл умно и с чувством, но не заставлял плакать, подобно Яковлеву. Штейнсберг и Кудич также были хороши, всякий в своем роде; но, боже мой! какая разница между ними и как все они далеко отстали от этого чародея-Яковлева! Я никогда не воображал, чтоб актер, без всякой театральной иллюзии, без нарядного костюма, одною силою таланта мог так сильно действовать на зрителей. Дело другое в "Димитрии Донском" или какой-нибудь другой трагедии, в которой могли бы способствовать ему и превосходные стихи самой пьесы и великолепная ее обстановка, а то ничего, ровно ничего, кроме пошлой прозы и полуистертых и обветшалых декораций. А костюм Яковлева? - черный, поношенный, дурно сшитый сюртук, старая измятая шляпа, всклоченные волосы, и со всем тем, как увлекал он публику!

   Многие говорили мне, что Яковлев и в самых драмах является трагическим героем. Ничего не бывало: вероятно, эти многие не видали Яковлева в роли Мейнау. Одно, в чем упрекнуть его можно, - это в совершенном пренебрежении своего туалета. Городской костюм ему не дался, и всякий немецкий сапожник одет лучше и приличнее, чем был на сцене он, знаменитый любимец Мельпомены.

   Роль мадам Миллер, то есть Эйлалии, играла Каратыгина прекрасно. В игре этой актрисы много драматического чувства, много безыскусственной простоты, которая действует на душу и нечувствительно увлекае