Жихарев Степан Петрович - Записки современника. Дневник чиновника

Роль свою читал он прекрасно, но тихо, жалуясь на слабость здоровья. Когда приходила очередь Щеникову читать свою роль князя Тверского, автор, сидевший на сцене у директорской ложи, показывал явные знаки нетерпения и неудовольствия, а князь Шаховской морщил лицо и один раз, оборотясь к Озерову, довольно громко сказал: "Что ж делать! чем богаты, тем и рады".

   Говорят, что Озеров чрезвычайно самолюбив; верю: в сознании своего превосходства пред другими он имеет все право быть самолюбивым; не идиот же он какой-нибудь, чтоб не умел оценить своего дарования! Впрочем, кажется, надобно отличать самолюбие от хвастовства; напр., Трофим Федорович Дурнов, серьезно уверяющий, что его картины превосходнее рубенсовых - хвастун, а Корреджио, восхищающийся <картиною Рафаэля> ⁵⁸ и с восторгом восклицающий: "Anch'io son pittore!" {Я тоже художник (итал.).}, только самолюбив. Признаюсь, я не очень постигаю и того, почему всякий ремесленник, от простого столяра до механика, может, не страшась порицания за свое тщеславие, безнаказанно выхвалять доброту и пользу своих изобретений и произведений, а литераторы, живописцы, ваятели, прославившиеся какими-нибудь произведениями словесности или художества, лишены этого права, и если бы захотели похвалить свои творения, то подверглись бы осмеянию. Это вопрос, который бы следовало разрешить Академии. В настоящем положении нашей литературы, когда никакие сочинения, как бы они превосходны ни были, не приносят авторам никакой вещественной пользы, можно и должно, мне кажется, извинять их бескорыстное самолюбие.

  

   15 января, вторник.

   Вчера, по возвращении из спектакля, я так был взволнован, что не в силах был приняться за перо, да, признаться, и теперь еще опомниться не могу от тех ощущений, которые вынес с собою из театра. Боже мой, боже мой! что это за трагедия "Димитрий Донской" и что за Димитрий - Яковлев! какое действие производил этот человек на публику - это непостижимо и невероятно! Я сидел в креслах и не могу отдать отчета в том, что со мною происходило. Я чувствовал стеснение в груди, меня душили спазмы, била лихорадка, бросало то в озноб, то в жар, то я плакал навзрыд, то аплодировал из всей мочи, то барабанил ногами по полу - словом, безумствовал как безумствовала, впрочем, и вся публика, до такой степени многочисленная, что буквально некуда было уронить яблока. В ложах сидело человек по десяти, а партер был набит битком с трех часов пополудни; были любопытные, которые, не успев добыть билетов, платили по 10 р. и более за место в оркестре между музыкантами. Все особы высшего общества, разубранные и разукрашенные как будто на какое-нибудь торжество, помещались в ложах бельэтажа и в первых рядах кресел и, несмотря на обычное свое равнодушие, увлекались общим восторгом и также аплодировали и кричали "браво!" наравне с нами.

   В половине шестого часа я пришел в театр и занял свое место в пятом ряду кресел. Только некоторые нумера в первых рядах и несколько лож в бельэтаже не были еще заняты, а впрочем все места были уже наполнены. Нетерпение партера ознаменовывалось аплодисментами и стучаньем палками; оно возрастало с минуты на минуту - и не мудрено: три часа стоять на одном месте - не безделка; я испытал это истязание: всякое терпение лопнет; однако ж мало-помалу наполнились и все места, оркестр настроил инструменты, дирижер подошел к своему пюпитру, но шести часов еще не било, и главный директор не показывался еще в своей ложе. Но вот прибыл и он, нетерпеливо ожидаемый Александр Львович, в голубой ленте по камзолу, окинул взглядом театр, кивнул головою дирижеру, оркестр заиграл симфонию, и все приутихли, как бы в ожидании какого-нибудь необыкновенного, таинственного происшествия. Наконец, с последним аккордом музыки занавес взвился, и представление началось.

   Яковлев открыл сцену; с первого произнесенного им стиха: "Российские князья, бояре" и проч., мы все обратились в слух, и общее внимание напряглось до такой степени, что никто не смел пошевелиться, чтоб не, пропустить слова, но при стихе:

  

   Беды платить врагам настало нынче время!

  

   вдруг раздались такие рукоплескания, топот, крики "браво!" и проч., что Яковлев принужден был остановиться. Этот шум продолжался минут пять и утих ненадолго. Едва Димитрий в ответ князю Белозерскому, склонявшему его на мир с Мамаем, произнес: "Ах! лучше смерть в бою, чем мир принять бесчестный!", шум возобновился с большею силою. Но надобно было слышать, как Яковлев произнес этот стих! Этим одним стихом он умел выразить весь характер представляемого им героя, всю его душу и, может быть, свою собственную. А какая мимика! Сознание собственного достоинства, благородное негодование, решимость - все эти чувства, как в зеркале, отразились на прекрасном лице его. Словом, если бы Яковлев не имел и никакой репутации, то, прослушав, как произнес он один этот стих, нельзя было бы не признать в нем великого мастера своего дела. Я не могу запомнить всех прекрасных стихов в сцене Димитрия с послом мамаевым, однако ж благодаря таланту Яковлева некоторые как бы насильно врезались в память, как например:

  

   Иди к пославшему и возвести ему,

   Что богу русский князь покорен одному;

  

   или

  

   Скажи, что я горжусь мамаевой враждой:

   Кто чести, правде враг, тот враг, конечно, мой!

  

   Все эти стихи, равно как и множество других в продолжение всей трагедии, выражаемы были превосходно и производили в публике восторг неописанный, но в последней сцене трагедии, когда после победы над татарами Димитрий, израненный и поддерживаемый собравшимися вокруг него князьями, становится на колени и произносит молитву:

  

   Но первый сердца долг к тебе, царю царей!

   Все царства держатся десницею твоей:

   Прославь и утверди и возвеличь Россию,

   Как прах земной сотри врагов кичливых выю,

   Чтоб с трепетом сказать иноплеменник мог:

   Языки! ведайте: велик российский бог!

  

   Яковлев превзошел сам себя. Какое чувство и какая истина в выражении! Конечно, ситуация персонажа сама по себе возбуждает интерес, стихи бесподобные, но играй роль Димитрия не Яковлев, а другой актер, я уверен, эти стихи не могли бы никогда так сильно подействовать на публику; зато и она сочувствовала великому актеру и поняла его: я думал, что театр обрушится от ужасной суматохи, произведенной этими последними стихами. Тотчас начались вызовы автора, которого представил публике Александр Львович из своей ложи; потом вызван был и Яковлев - неоспоримо главный виновник успеха трагедии.

   О Шушерине в роли князя Белозерского сказать нечего. Эта роль незначительна, и ему не было случаев развить своих дарований, но Семенова была прелестна, особенно в последней сцене, когда Ксения узнает, что Димитрий жив; она с таким чувством и с такою естественностью проговорила:

  

  

  

  

  

  

   Оживаю...

   И слезы радости я первы проливаю,

  

   что расцеловал бы ее, голубушку. Я искренно простил ей это высокомерное и грубое "чего-с?", которым попотчевала она меня на репетиции. Может быть, и сам я не прав, забыв пословицу: "Не спросясь броду, не суйся в воду", но все-таки можно было бы сказать мне несколько слов поучтивее.

   Сожалею, что, не имея перед глазами трагедии, которая еще не напечатана и появится в печати, только на сих днях, я не в состоянии обстоятельно обозначить те места, в которых главные действующие лица были особенно хороши; могу сказать только, что старик Сахаров превосходно прочитал поэтический рассказ боярина и мастерски передал описание единоборства Пересвета с Темиром:

  

   Широк, могущ плечьми, душою бодр и смел,

   Темира вызвал он, с Темиром он сразился

   И так, как глыба с гор, с ним вместе мертв свалился;

  

   а последние прекрасные стихи, изображающие бегство татар и победу над ними:

  

   Им степь широкая, как узкая дорога, -

   И русский в поле стал, хваля и славя бога!

  

   передал с таким воодушевлением и так живо и увлекательно, что возбудил всеобщий восторг. Сахаров, говорят, в свое время играл первые роли и почитался очень талантливым актером. Не знаю, до какой степени это справедливо, но должен сказать, что и теперь он чтец превосходный.

   Я слышал, что здесь не очень довольны московским директором театра П. Н. Приклонским и опять заговорили о назначении В. А. Всеволожского. В прошедшем году полагали, что он непременно определен будет; да и чего бы лучше? человек богатый, гостеприимный, живет барином, на открытую ногу, страстный охотник до музыки, имеет собственный оркестр, любитель театра и всяких общественных увеселений. Таких людей со свечой поискать; нет сомнения, что назначение Всеволожского оживило бы театр и ободрило бы актеров.

  

   16 января, среда.

   "Димитрий Донской" наделал такого шума, что только о нем и говорят. При всякой встрече с кем-нибудь из знакомых можешь быть уверен, что встретишь и вопрос: "Что, видели ли Донского?". А каков Яковлев? Озеров Озеровым - но мне кажется, что Яковлев в событии представления играет первую роль. Пожалуй, скажут, что это несправедливо, а я так думаю напротив: автору воздаяние впереди - потомство; а после актера, будь он хоть семи пядей во лбу, что останется? предание лет на пятьдесят, да и то предание сбивчивое и неверное, потому что если он и живой подвергается оценке произвольной, то о мертвом как толковать ни станут, поверки не будет, а между тем охотников глодать кости мертвых - многое множество; следовательно, пусть актер и наслаждается при жизни преимущественно пред автором своими успехами.

   Когда сегодня за обедом в павильоне я рассказывал о произведенном на меня впечатлении трагедиею и Яковлевым, хозяин и хозяйка захохотали: "Mais vous etes un enfant: une tragedie russe et un Jacovleff!" {Однако вы - ребенок: какая-то русская трагедия и какой-то Яковлев? (франц.).}. Признаюсь, это мне не понравилось. "Mais avez-vous jamais vu Jacovleff?". - "Oh! qui donc ira voir vos saltimban-ques?" {А вы когда-нибудь видели Яковлева? - О, кто же пойдет смотреть ваших скоморохов? (франц.).}. Я смолчал, но у меня как будто оборвалось сердце. Граф Монфокон принял мою сторону, и так как, видно, судьбою предназначено, чтоб ни один обед не проходил без горячего спора, то он и начался, как говорится "a couteaux tires" {На ножах (франц.).}. Я был в отчаянии, что мнение мое сделалось яблоком раздора, но вместе был и доволен, что нашел за себя такого неустрашимого воителя, каков был старый граф, который перекричал всех и одержал полную победу. Патер Локман как-то однажды объявил мне, что все эти споры за обедом предпринимаются единственно для сварения желудка: я начинаю этому верить, потому что едва вышли из-за стола и поместились в гостиной у камина, междоусобие прекратилось, и водворилось прежнее сердечное согласие. Между тем, кстати, о трагедии и трагических актерах: Монфокон, которого иногда величают monsieur de Lyon (потому что настоящий его титул Monfaucon, comte de Lyon), за чашкою кофе рассказал нам несколько анекдотов о Лариве, из которых один довольно занимателен.

   Ларив, играя в Марсели какую-то роль, в которой находилось очень поэтическое описание Апеннинских гор, так мастерски умел изобразить все ужасы диких пустынь, страшных пещер, глубоких пропастей, непроходимость и мрак лесов с их свирепыми обитателями, медведями и волками, что поразил зрителей. После представления один богатый негоциант прислал ему дюжину старого апеннинского вина при записке, что в уважение столь превосходного произведения Апеннин, он помирится со страною, столь ужасно им изображаемою. Ларив нашел вино по своему вкусу - и что же? с тех пор он никогда не мог повторить повествование об Апеннинах с прежним увлечением, и произвести прежнее впечатление на публику. Он признавался, что воспоминание о проклятом вине с первого стиха знаменитого повествования невольно поражало его воображение и отнимало у него всю энергию до такой степени, что он вынужден был передать роль другому актеру.

   Вот еще заметка для психологов.

  

   17 января, четверг.

   В Коллегии толкуют, что у нас будет новый министр иностранных дел. Не знаю, каков он будет, если будет, но знаю, что об увольнении настоящего едва ли кто тужить станет. Кажется, между ним и его сослуживцами существует взаимное равнодушие: une parfaite indifference {Полное равнодушие (франц.).}.

   Политики наши высчитывали, что учреждение милиции доставит государству с 31 губернии 612 000 охранного войска, а о пожертвованиях, которые так охотно предлагаются всеми состояниями народа, нечего и говорить: уверяют, что денег достанет и передостанет на все потребности и издержки военные, тем более что есть еще губернии, не вошедшие в состав милиции и обязанные ставить только правиант, фураж и разные другие припасы.

   Между тем на сих днях учрежден особый комитет для рассмотрения дел, касающихся до нарушения общественного спокойствия. Слава богу! пора обуздать болтовню людей неблагонамеренных; может быть, иные врут и по глупости, находясь под влиянием французов, но и глупца унять должно, когда он вреден, а сверх того, не надобно забывать, что нет глупца, который бы не имел своих подражателей:

  

   Un sot trouve toujours un plus sot qui l'admire; ⁵⁹

  

   {Глупец всегда находит еще большего глупца, который им восторгается (франц.).}

  

   следовательно, учреждение комитета как раз вовремя. Председателем назначен князь Петр Васильевич Лопухин, а постоянными членами сенаторы Макаров и Новосильцев; в случае же нужды, будут присутствовать в нем санктпетербургский главнокомандующий С. К. Вязмитинов и министр внутренних дел граф Кочубей. Сказывали, что все французские актеры и другие лица, подданные Франции и государств от ней зависящих, принадлежащие к ведомству театральной дирекции, с величайшею готовностью присягнули в том, что они, на основании указа 28-го минувшего ноября, во все время настоящей войны никаких сношений ни с кем во Франции и подвластных ей областях ни под каким предлогом иметь не будут и что в противном случае предают себя безусловно всякому взысканию, какому наше правительство подвергнуть их заблагорассудит. Сверх того, они будто бы предлагали даже и принять подданство, но Александр Львович объявил им, что государь не требует от них этого пожертвования.

   А каково содержание, определяемое французским пленным! Генералам назначается в сутки по 3 руб., полковникам по 1 р. 50 к., майорам по 1 руб., прочим офицерам по 50 коп., унтер-офицерам по 7 и рядовым по 5; сверх того, последние нижние чины будут получать пайки противу наших унтер-офицеров и рядовых. Да это такая милость, какой, верно, они не ожидали, и не удивительно будет, если наши неприятели охотно будут сдаваться в плен.

  

   18 января, пятница.

   Возвращаясь из коллегии, встретил государя, прогуливающегося пешком. При взгляде на его прекрасное, кроткое и спокойное лицо много дум возникает в голове, много чувствований возрождается в сердце! Если всякому из нас так сладостно быть любиму и одним человеком, то что должен ощущать он, которого обожают миллионы людей? Я думаю, что никому из венценосцев не могут быть так приличны стихи Расина, как ему, доброму и мудрому нашему государю:

  

   Quel bonheur de penser et dire en soi-meme;

   Partout, dans ce moment on me benit, on m'aime;

   On ne voit point le peuple a mon nom s'alarmer,

   Le Giel dans tous les pleurs ne m'entend point nommer;

   La sombre inimitie ne fuit point mon visage,

   Je vois voler partout les coeurs a mon passage! {*} ⁶⁰

  

   {* Какое счастье думать и говорить самому себе: сейчас повсюду меня благословляют, меня любят! Нет народа, которому было бы страшно мое имя, и небо не слышит, чтобы, проливая слезы, люди называли меня; сумрачная ненависть не бежит от меня, я вижу, когда иду, как сердца всех летят ко мне! (франц.).}

  

   Ей-богу, кого только ни встретишь из порядочных людей, будь он русский, француз, немец, чухонец какой-нибудь, наверно услышишь искренние ему благословения.

   У Гаврила Романовича обедали О. П. Козодавлев и Дмитревский. Осип Петрович, кажется, добрый и приветливый человек, любит литературу и говорит обо всем очень рассудительно; он также старый знакомец И. И. Дмитриева, расспрашивал меня о его житье-бытье и, между прочим, чрезвычайно интересовался университетом; хвалил покойного⁶¹ Харитона Андреевича, называя его настоящим _р_у_с_с_к_и_м_ _у_ч_е_н_ы_м, и радовался, что Страхов занял его место, присовокупив, что лучшего преемника Чеботареву найти невозможно и что Михайло Никитич весьма его уважает. Говорили о "Димитрии Донском", и на вопрос Гаврила Романовича Дмитревскому, как он находит эту трагедию в отношении к содержанию и верности исторической, Иван Афанасьевич отвечал, что, конечно, верности исторической нет, но что она написана прекрасно и произвела удивительный эффект. "Не о том спрашиваю, - сказал Державин, - мне хочется знать, на чем основался Озеров, выведя Димитрия влюбленным в небывалую княжну, которая одна-одинехонька прибыла в стан и, вопреки всех обычаев тогдашнего времени, шатается по шатрам княжеским да рассказывает о любви своей к Димитрию". - "Ну, конечно, - отвечал Дмитревский, - иное и неверно, да как быть! Театральная вольность, а к тому же стихи прекрасные: очень эффектны". Державин замолчал, а Дмитревский, как бы опомнившись, что не прямо отвечал на вопрос, продолжал: "Вот изволите видеть, ваше высокопревосходительство, можно бы сказать и много кой-чего насчет содержания трагедии и характеров действующих лиц, да обстоятельства не те, чтоб критиковать такую патриотическую пьесу, которая явилась так кстати и имела неслыханный успех. Впрочем, надобно благодарить бога, что есть у нас авторы, посвящающие свои дарования театру безвозмездно, и таких людей, особенно с талантом Владислава Александровича, приохочивать и превозносить надобно; а то, неравно, бог с ним, обидится и перестанет писать. Нет, уж лучше предоставим всякую критику времени: оно возьмет свое, а теперь не станем огорчать такого достойного человека безвременными замечаниями".

   Я уверен, что у старика много кой-чего есть на уме, да он боится промолвиться; а любопытно было бы знать настоящие его мысли о "Димитрии". Яковлева он очень хвалит, однако ж всегда не без прибавления обыкновенного своего: "Ну, конечно, можно бы и лучше, да как быть!". Между прочим рассказывал он, что в Париже случилось ему однажды быть свидетелем любопытного состязания в искусстве декламации между актрисою Клерон и Гарриком; это произошло на званом ужине у первой, которая жила, как принцесса, и принимала у себя великолепно все лучшее общество. Гости непременно желали, чтоб она заставила Гаррика что-нибудь продекламировать, но тот отказывался под разными предлогами; наконец Клерон, истощив все средства к понуждению Гаррика удовлетворить желание ее общества, вдруг встала с своего места и, пригласив любимца своего, молодого Ларива, отвечать ей, продекламировала вместе с ним несколько лучших сцен из "Медеи". Все гости пришли в восторг, а Гаррик, подумав немного, сказал, что он понимает, почему великая актриса нарушила обыкновенное свое правило не декламировать ни пред кем вне театральной сцены, и потому признает себя обязанным ответствовать ей такою же учтивостью. С этим словом он встал из-за стола и продекламировал сцену с привидением из "Гамлета". Несмотря на то, что многие из присутствовавших не знали по-английски, он навел на них ужас одною своею мимикою. Мамзель Клерон была в восхищении и в доказательство своей признательности к _п_е_р_в_о_м_у_ _с_о_в_р_е_м_е_н_н_о_м_у_ _а_к_т_е_р_у, как она его называла, для того чтоб уколоть честного Лекена, с которым была не в больших ладах, бесподобно продекламировала монолог из "Альзиры": "Manes de mon amant, j'ai donc trahi ta foi!" {Тень моего возлюбленного, я обманула твою любовь (франц.).}.⁶² Гаррик с своей стороны не захотел остаться у ней в долгу и тотчас же начал декламировать известный монолог Гамлета: "То be or not to be" {Быть или не быть (англ.).} с такою силою и с таким чувством, что мы были поражены. Таким образом, оба великие артиста друг перед другом взапуски декламировали лучшие сцены из своих ролей: Клерон из Гермионы, Шимены и Аменаиды, а Гаррик из Лира и Макбета. "Я не могу забыть этого вечера, - продолжал Дмитревский, - и до сих пор не надивлюсь, как эти люди без всяких пособий к театральной иллюзии могли производить такое невероятное впечатление на своих слушателей. Правда, все общество составлено было из восторженных любителей театра, каких теперь мы более не встречаем, но между тем надобно отдать справедливость и увлекательности таланта прежних превосходных актеров.⁶³ Под конец ужина мамзель Клерон пожелала, чтоб я продекламировал что-нибудь из русской трагедии, но я решительно отказался, потому что чувствовал свое бессилие, и только по неотступной ее просьбе дать ей некоторое понятие о звуках и гармонии русского языка, прочитал куплеты Сумарокова: "Время проходит, время летит"⁶⁴ и проч. Она слушала с большим вниманием и, когда я кончил, пресерьезно сказала: "Je n'y comprend rien, mais cela doit etre charmant" {Я в этом ничего не понимаю, но это, вероятно, очаровательно (франц.).}. Настоящая француженка!".

  

   19 января, суббота.

   Сегодняшний вечер провел у Яковлева. Застал его одного. Он сидел задумчиво на диване и читал какую-то книгу; на столике лежало несколько других книг и стоял недопитый стакан пунша. При входе моем он несколько привстал и указал мне место возле себя, примолвив довольно сухо: "Милости просим". Я сел и ожидал от него какого-нибудь вопроса, чтоб начать разговор, но он молчал, вероятно, ожидая от меня первого слова. Наконец, подумав, что я пришел к нему не в молчанку же играть, я решился прекратить это смешное безмолвие. "Не помешал ли я вам? - спросил я его, - вы что-то читали?". - "Да, - отвечал он, перелистывая книгу, - а перед тем читал другую - Плутарха". - "In varietate voluptas", - сказал я. - "А это что значит?". - "В разнообразии наслаждение". Яковлев посмотрел на меня и вдруг спросил: "А вы знаете по-латыни?". - "Немного знаю, - отвечал я, - но лучше знаю по-славянски". - "Не в семинарии ли учились?". - "Нет, дома и в Московском университете". - "Иван Афанасьич, помните, сказывал на репетиции, что вы написали трагедию". - "Написал и, кажется, очень плохую". Яковлев опять очень выразительно посмотрел на меня. "Как же плохую? Иван Афанасьич при вас же говорил, что в ней есть стихи очень хорошие". - "В том-то и беда, Алексей Семеныч, что одни стихи не составляют трагедии, и я, к сожалению, догадываюсь о том поздно". - "Странно!". - "Ничего не странно, Алексей Семеныч; согрешив, лучше поскорее покаяться, чем упорствовать в своем заблуждении". - "Да вы, я вижу, большой чудак! Не хотите ли пуншу?". - "Давайте пуншу; я мало пью, но с вами выпью стакан с удовольствием". Яковлев как будто оживился и громко закричал: "Семениус!". Вошел слуга, толстый и неуклюжий. "Принеси пуншу! Да вы какой любите: слабый или покрепче?". - "Все равно, какой подадут, такой пить и буду". - "Ну, так это значит: покрепче". - "Пожалуй, хоть покрепче". - "А были ли вы в Донском?". - "Был и от души любовался вами: плакал, как дурак, и неистовствовал вместе с другими от восторга. Не хочу говорить вам комплиментов: вы не нуждаетесь в них, но должен сказать, что вы превзошли мои ожидания. Я восхищался Шушериным и Плавильщиковым в роли Эдипа, но в роли Димитрия вы совершенно овладели всеми моими чувствами". - "Так вы видели Эдипа? Я не люблю роли Тезея и всегда играю ее с неудовольствием". - "Я это заметил". - "Как заметили?". - "Да так. Вы играли ее, что называется, куды зря, и я не мог предполагать, чтоб актер с вашими средствами и с вашей репутацией мог играть так небрежно без особенной причины". - "Да вы, я вижу прозорливы. А который вам год?". - "Осьмнадцатый в исходе". - "А на вид старше". - "Много прочувствовал, Алексей Семеныч". - "Небойсь были влюблены?". - "Был и есть". Яковлев глубоко вздохнул и залпом осушил свой стакан пуншу. "Вы сказали, что знаете хорошо по-славянски, так, следовательно, хорошо знаете и Библию?". - "Знаю, Алексей Семеныч, от Книги Бытия до Апокалипсиса, и чувствую все высокие красоты священного писания". Тут я очутился в своей сфере и, грешный человек, не упустил воспользоваться случаем пустить пыль в глаза удивленному Яковлеву, который, вероятно, думал, что он один только знает Библию. Я прочитал ему наизусть песнь Моисея, лучшие места из "Пророков", из "Притчей", из "Премудрости Соломона" и "Сираха", несколько глав из евангелия Иоанна Богослова, указал на все высокие места в посланиях апостольских, так что мой Яковлев слушал меня с величайшим изумлением. "Теперь простите (сказал я ему), иду домой записывать в свой журнал нашу с вами беседу". - "Для чего же это?". - "Для того, что имею привычку записывать все ежедневные случаи моей жизни". - "Так поэтому вы человек опасный?". - "Не для вас, Алексей Семеныч, а скорее для себя, потому что в записках своих не щажу одного только себя". - "Неужто же записываете и грешки свои?". - "Непременно, если эти грешки сопряжены с ощущениями души или с чувствованиями сердца". - "Ну, послушайте, выпьем еще по стакану пуншу". - "Согласен, только с условием, чтоб вы прочитали мне что-нибудь". - "Пожалуй, да что же и зачем я читать буду? Вы и так можете видеть и слышать меня за медный рубль". - "Прочитайте, что хотите; я люблю ваш орган и вашу дикцию: они доходят до сердца". - "Разве что-нибудь из Державина, например: "На смерть князя Мещерского?"". - "Чего же лучше? Давайте, я, пожалуй, буду суфлировать вам". - "Не нужно; я знаю прежнего Державина наизусть". И вот Яковлев, закричав опять: "Семениус - пуншу!", приосамился и начал:

  

   Глагол времен, металла звон и проч.

  

   Он читал прекрасно, но когда дошел до стихов:

  

   Где стол был явств, там гроб стоит,

   Где пиршеств раздавались клики,

   Надгробные там воют лики

   И бледна смерть на всех глядит.

   Глядит на всех и на царей,

   Кому в державу тесны миры;

   Глядит на пышных богачей,

   Что в злате и в сребре кумиры;

   Глядит на прелесть и красы,

   Глядит на разум возвышенный,

   Глядит на силы дерзновенны

   И - точит лезвее косы!

  

   то произнес их с такою невероятно страшною выразительностью, что меня затрепала лихорадка, и мне показалось, что смерть с угрожающим видом точно стоит передо мною. Я долго не мог придти в себя и только опомнился, когда Яковлев кончил уже всю оду.

   Мы расстались искренними друзьями, дав друг другу слово видеться сколь возможно чаще. На прощанье Яковлев сказал мне: "Ведь я и сам давнишний стихотворец; когда-нибудь прочитаю вам и свое маранье; только прошу не взыскать - самоучка!".⁶⁵

   Слушать стихи его буду, но пуншу пить не стану: это какой-то омег.⁶⁶

  

   20 января, воскресенье.

   Бал у Воеводских был пренарядный; между танцующими я видел много пригожих женщин и ловких кавалеров, но пригожее хозяйки и ловчее бывшего соученика моего в пансионе Ронки Петра Валуева никого не заметил. В числе гостей находилось много очень известных людей и, между прочим, граф П. В. Завадовский, общий опекун, как его называли, Ф. А. Голубцов; сенаторы: И. А. Алексеев, толстый и угрюмый; Н. А. Беклешов, брат бывшего московского градоначальника, небольшого роста старичок с круглым добродушным лицом и веселою физиономиею; граф Ильинский, которого мнение, данное в Сенате, так сделалось народным; А. А. Саблуков, оракул Воспитательного дома, и А. С. Макаров, член нового комитета для рассмотрения дел о нарушении общественного спокойствия. Эти матадоры играли в карты. Милая хозяйка приглашала меня танцевать и даже указывала мне дам, которых бы я ангажировать мог, но я решительно отказался, не желая срамить себя и несчастную даму, которая бы имела неосторожность взять меня в свои кавалеры. На отказ мой бесподобная Катерина Петровна шутя спросила меня: "Mais a quoi donc etes vous bon? Vous ne dansez pas et ne jouez pas". - "A vous admirer, madame" {Так на что же вы годитесь? Вы не танцуете и не играете. - На то, чтобы любоваться вами (франц.).}, - отвечал я и так вдруг сконфузился от пошлого своего комплимента семидесятых годов, что хоть бы провалиться сквозь землю. С отчаянья подсел я к А. И. Ададуровой и проболтал с нею до самого ужина. Она пеняла мне, что вовсе почти у них не бываю, да что же делать? Всюду поспеть невозможно, а если иногда и поспеешь, то зачем? От лишнего рассеяния черствеет и ржавеет душа.

  

   21 января, понедельник.

   В обращении И. К. Вестмана с нами есть много сходства с обращением Антонского с своими пансионерами. По-видимому, он также не обращает большого внимания на поведение своих подчиненных, так же ласков и снисходителен, никогда никому не делает выговоров, а умеет держать себя так, что все его уважают и даже боятся. Он, решительно можно сказать, умный и добрый человек старого покроя. Сегодня, проходя из Секретной экспедиции, он встретил меня в беседе с 95-летним сторожем Ворониным и удивился, о чем я могу разговаривать с сторожем. Я сказал ему, что Воронин преинтересное существо и был очевидцем таких происшествий, которые мы знаем только по преданиям и то не всегда верным. Он улыбнулся и спросил меня, отчего я не хожу в наш архив к П. Г. Дивову, у которого бы я нашел много любопытной старины и, между прочим, имел бы случай изучить наши трактаты с иностранными державами, что необходимо нужно для человека, посвящающего себя дипломатике. У меня давно вертелось в голове ходить от нечего делать б архив к Дивову, но боялся потревожить его, потому что нет ничего несноснее для человека, занятого делами, как посещения людей праздных, но И. К. развязал мне руки, и я отправился к Дивову. П. Г. Дивов умный, образованный и обходительный человек, и я, право не знаю, почему я так его пугался, разве оттого, что он такой же начальник архива, как и И. Н. Бантыш-Каменский, который, бог весть почему, прослыл медведем, между тем как, несмотря на его угрюмость - последствие невероятного трудолюбия и сидячей уединенной жизни, он один из добрейших людей в свете. Но Дивов даже и не угрюм, а имеет все приемы настоящего дипломата и большой охотник поговорить. Он рад был моему приходу и предложил мне сообщить все, что в его распоряжении находится, кроме некоторых заповедных бумаг, которые, без особого предписания никому не сообщаются. Зачем он мне сказал о том? От этих слов я вдруг потерял всю охоту рыться в других бумагах. Со мною случилось то же, что с одним искателем кладов, который, найдя корчагу серебряных монет, пренебрег ею для того, что возле находилась другая, с золотыми, ему не доступная. Такова натура человеческая. Впрочем, я считаю и то уже настоящим кладом, что мои утра проходить будут не в одних толках о троянской войне, недостатке дичи по берегам Финского залива и завидном искусстве делать конверты без пособия ножниц. Дивов, как сказал я, любит поговорить, но он не без сведений, и разговор его всегда a la hauteur des evenements du jour {На уровне последних событий (франц.).}, да сверх того, иногда в нем проскакивают довольно счастливые мысли; например, разговаривая с статским советником Званцовым, который жаловался на молчание одного из лучших друзей своих, находящегося при посольстве в Неаполе, Дивов сказал, что на таких людей, каков приятель Званцова, сетовать не должно, потому что свойство их привязываться только к тем предметам, которые у них перед глазами. "Они похожи на железные опилки, - прибавил Дивов, - которые притягиваются магнитом только в близком расстоянии". Говоря о некоторых молодых людях богатых фамилий, состоящих на службе в Коллегии, не занимающихся делом и ничего не знающих, а между тем почитающих себя великими мудрецами, он сказал, что недостатки их происходят оттого, что им все льстили с детства: от математического учителя до танцевального, и было бы гораздо полезнее посылать их учиться в манеж, потому что лошадь не льстит: неумелого тотчас сшибет, будь он богат, как Крез.

  

   22 января, вторник.

   Помнится, в одном московском журнале напечатана была года три назад, в пример высокопарной галиматьи, шуточная ода Пегасу, начинавшаяся так:

  

   Сафиро-храбро-мудро-ногий

   Лазурно-бурый конь Пегас,

  

   и оканчивавшаяся преуморительным набором слов.⁶⁷ На днях появилась другая ода, уже не шуточная, а серьезная и пресерьезная, и не Пегасу, а смелому его наезднику, В. А. Озерову; эту оду, состряпанную каким-то рифмоплетом и напечатанную в театральной типографии, можно смело поставить в ряд с вышеписанной ахинеею.

   Вот ее начало:

  

   О муз прелестно-вечно-юных

   Наперсник и усердный жрец!

   Твои громозвучащи струны

   Суть упоенье для сердец;

   Когда рука твоя прияла

   Свой остро-пламенный резец,

   Она Эдипа начертала,

   Ты ныне Дмитрия творец.

  

   Окончание вполне соответствует началу. Вот покамест единственный поэтический венок нашему Эврипиду.

   Я слышал от французского актера Флорио, что французский театр в Москве не новость и что лет пятнадцать назад приезжала в Москву из Швеции французская труппа под дирекциею родственника его, Воланжа, отличного актера. К сожалению, эта труппа пробыла недолго, потому что выручка за представления не покрывала расходов. Флорио сказывал, что, кроме Воланжа, некоторые сюжеты, как то: Карой и мадам Дюплесси, были артисты весьма талантливые. Видно, на все мода!

  

   23 января, среда.

   Говорят, что генерал Беннигсен после победы над французами при Пултуске теперь покамест играет с ними в шахматы, то есть они только маневрируют, в ожидании благоприятного случая напасть друг на друга. В некоторых стычках Беннигсен имел преимущество и однажды разбил Бернадотта. Утверждают, однако ж, что скоро должно ждать решительных вестей из армии. Между тем, вся Русь подымается или, вернее сказать, поднялась: милиция сформирована, и всех от мала до велика обуял какой-то воинственный дух.

   Дирижер оркестра в немецком театре, Калливода, хороший и сообщительный человек, дал прочитать мне прекрасный эстетический разбор всех творений Моцарта, изданный под заглавием "Mozart's Geist". Она так понравилась мне, что я тотчас же отнес ее к математику-музыканту П. А. Рахманову, который не имел о ней никакого понятия. Он был в восторге и немедленно поскакал в книжные лавки отыскивать для себя эту книгу, которая, по его уверению, будет у него настольного.⁶⁸

   Давеча наша гамбургская газета, Викулин, восхищающийся всем, что только пахнет Англиею и англичанами, рассказывал, что он читал какую-то статистическую книгу, в которой подробно описаны все пути сообщения в Англии и, в пример необыкновенного ума и предприимчивости англичан, приводил устройстве двух каналов в Сутамптоне, большого и маленького, называемого Ребрич, одного возле другого, так что по одному плавают большие суда, а по другому маленькие. "Умно придумано, - сказал Приклонский, - и похоже на то, что сделал один хозяин, построив анбар: он прорубил в нем две лазеи, одну побольше, а другую поменьше: одну для кошек, а другую для котят". Мы померли со смеху.

  

   24 января, четверг.

   Эйнбродт сказывал, что старейший из лейб-медиков доктор Рожерсон, бывший любимый лейб-медик великой Екатерины, находит, что кислая капуста, соленые огурцы и квас в гигиеническом отношении чрезвычайно полезны для нашего петербургского простонародья и предохраняют его от разных болезней, которые бы в нем развиться могли от влияния климата и неумеренного во всех случаях образа жизни. Рожерсон употребляет сам охотно кислую капусту в сыром виде и предписывает ее своим пациентам от припадков желчи; но зато кислую капусту вареную или поджаренную в масле он находит чрезвычайно обременительною для желудка и так приготовленную не советует употреблять в пищу. Доктор Рожерсон, высокий, худощавый, серьезный старик, имеет много опытности и, сверх медицинских познаний, пользуется славою ученого человека. Говорят, что он не очень любит Франка, которого считает за представителя ненавистных ему немецких теорий в медицине.

   Вечера моего хозяина по четвергам, право, очень веселы, и доктор Торсберг мастер угощать своих знакомых и сам себя угощает без церемоний. Прелюбезный карапузик! Удивляется, что я плачу ему за квартиру вперед и сегодня превозносил меня Эллизену и Альбини за то, что я живу тихо и не играю в карты. Вот нашел добродетель! это все равно, что уважать человека за то, что он не ворует из кармана платков.

   Впрочем, пусть его прославляет меня: это все-таки лучше, чем если бы он относился обо мне худо. Сколько я в короткое время пребывания моего в Петербурге заметить мог, репутацию молодых людей делают, во-первых, хозяева домов, а после них дворники и сидельцы в мелочных лавочках. Стоит только обратиться к ним, чтоб узнать в подробности историю житья-бытья всякого жильца, например, какого он поведения, есть ли у него деньги и откуда их получает, ходят ли к нему кредиторы, или сам он ходит по должникам своим, - словом, они расскажут вам все от аза до ижицы. Меня уверяли, что не одна свадьба устроилась и не одна расстроилась по милости этих фабрикантов репутаций.

   Литературные вечера назначены по субботам поочередно у Гаврила Романовича, А. С. Шишкова, И. С. Захарова и А. С. Хвостова; они начнутся с субботы 2 февраля у Шишкова, которому принадлежит честь первой о них мысли; вероятно, после кто-нибудь из известных особ захочет также войти в очередь с нашими меценатами, но покамест их только четверо. Все литераторы без изъятия, представленные хозяину дома кем-либо из его знакомых, имеют право на них присутствовать и читать свои сочинения, но молодые люди, более или менее оказавшие успехи в словесности или подающие о себе надежды, будут даже приглашаемы, потому что учреждение этих вечеров имеет главным предметом приведение в известность их произведений.

  

   25 января, пятница.

   Слышно, что скоро на русской сцене появится новая актриса, которая никогда себя не готовила для сцены. Это - дочь балетмейстера Валберха, прекрасная собою и очень образованная девушка.⁶⁹ Говорят также, что какой-то молодой человек, служащий в Банке, по фамилии Крюковской, входит в состязание с Озеровым и пишет или уже написал новую патриотическую трагедию, взяв сюжет из эпохи междуцарствия и назвав ее "Пожарский". Павел Михайлович Арсеньев, ежедневный гость у А. Л. Нарышкина, уверял, что он слышал некоторые сцены и стихи, которые могут назваться превосходными - дай бог! Кажется, деятельность театральных сочинителей увеличивается; обещают еще три новые комедии известных писателей кн. Шаховского, Крылова и П. Сумарокова.

  

   27 января, воскресенье.

   Кто-то сказал: "On souffre moins de la part des grands que de la part de leurs singes" {Сильные мира причиняют меньше страданий, чем их обезьяны (франц.).}, и я начинаю тому верить. Мне очень хотелось представиться Александру Львовичу Нарышкину, и Лабат, старинный его знакомец и кредитор, дал мне рекомендательное к нему письмо. Я был у него сегодня утром, но добрался до него не без труда: какой-то господин, которого называли Александром Ильичом, толстый, хриповатый и с опухшим лицом, встретил меня и весьма гордо и даже несколько неучтиво стал расспрашивать, что я за человек, задам пришел, от кого письмо и какого оно содержания; говорил, что Александра, Львовича едва ли можно сегодня видеть, потому что он очень занят, что я лучше бы сделал, если б пришел в другое время, и прочее, тому подобное. Я отвечал, что письмо от Якова Петровича Лабата, который поручил мне отдать его Александру Львовичу непременно сегодня, и что если ему теперь нет времени, так я подожду вместе с другими. Александр Ильич отвернулся от меня и насмешливо улыбнулся, как бы давая мне чувствовать: "ну, брат, долго же тебе дожидаться". Между, тем в небольшой приемной комнате было довольно холодновато и сесть было не на чем: немногие стулья были все заняты какими-то просительницами в шляпках. Я продрог и устал. Положение мое становилось неприятным, но делать было нечего: сам кругом виноват; однако ж скоро вышедший камердинер объявил, что Александр Львович приказал принимать всех и что он сел чесаться. Меня, как подателя письма, впустили первого. Нарышкин сидел закутанный в пудро-мантель; его завивали и пудрили. Я подал ему письмо, которое он тотчас же распечатал и мигом пробежал глазами. "Очень рад познакомиться", - сказал он, протягивая мне руку и так бесцеременно, так откровенно и добродушно, что у меня расцвела душа. "А что делает старый гасконец?", - спросил он, разумея Лабата. Я отвечал, что он довольно здоров, хотя по-прежнему прихрамывает... "И по-прежнему объедается, - продолжал Александр Львович, - надобно осторожнее поступать со своим желудком". С последним словом он захохотал. "Vons voyez le diable qui preche la morale {Перед вами дьявол, проповедующий нравственность (франц.).}; но между нами большая разница: я делаю очень много движения, а он сидит сиднем". Я поздравил его с получением высочайшего рескрипта от 19-го числа. "А читал ли ты его, мой милый? Если читал, то верно заметил, что государь, по милости своей, открыл во мне качества, которых я сам не подозревал за собою". - "C'est l'economie et l'ordre dans les affaires, dont veut parler votre excellence" {Ваше превосходительство имеет в виду бережлив