Жихарев Степан Петрович - Записки современника. Дневник чиновника

, без пошлого буфонства, так отчетливо и естественно! Как уморителен был он в сцене с учителем философии: "Эф, а, эф, а - о, батюшка и матушка! сколько я вам зла желаю, что вы меня не учили!".

   Несмотря на то, что роль Журдена огромна и Рыкалов в продолжение всех пяти актов почти не сходил со сцены, в нем незаметно было никакого утомления и последнюю фразу своей роли: "Николину отдаю толмачу, а жену мою кому угодно", он произнес с таким же одушевлением и веселостью, как и первую, при появлении своем на сцену. Надобно много иметь энергии в игре, чтоб заставить зрителя заниматься одним собою в продолжение такой длинной пьесы и не надоесть ему. Правду молвить, что и за комедия "Мещанин во дворянстве"! Мне кажется, о ней то же сказать можно, что Дидро сказал о Пурсоньяке: "Si l'on croit qu'il у ait beaucoup plus d'hommes capables de faire Pourceaugnac que le Misanthrope, on se trompe" {Если думают, что на роль Пурсоньяка гораздо больше способных исполнителей, чем на роль Мизантропа, то ошибаются (франц.).}. {Дидро. De la poesie dramatique. ("О драматической поэзии" (франц.).)} А Дидро верить можно: он знал свое дело.

   Сегодня объявили о представлении "в непродолжительном времени" трагедии "Пожарский". Ежова, которая играла в комедии Николину и весьма недурно, сказывала, что Пожарский непременно придет на будущей неделе; но до тех пор я успею еще полюбоваться Яковлевым в "Магомете", которого дают, наконец, завтра в Большом театре.

  

   17 мая, пятница.

   Не знаю с чего взяли приписывать перевод трагедии "Магомет" вместо П. С. Потемкина Дмитревскому. Я спрашивал об этом старика, который решительно отозвался, что не только не переводил "Магомета", но даже и не поправлял его по той простой причине, что П. С. Потемкин сам владел стихом мастерски и не нуждался ни в чьей помощи.¹⁵⁶ "Это был человек с большим талантом, - присовокупил Дмитревский, - и если б не посвятил всего себя военной службе, то был бы отличным писателем. В молодости своей он написал две оригинальные драмы в стихах: "Россы в Архипелаге" и "Торжество дружбы". Павел Сергеевич Потемкин, впоследствии граф, хотел отличиться не одною храбростью и мужеством на войне, но и мирными подвигами в тишине кабинета".

   И в самом деле перевод "Магомета", за исключением очень немногих стихов, правилен и верен с подлинником. Я прочитал его перед самым спектаклем и, признаюсь, нахожу, что в отношении к языку он несравненно лучше не только трагедий Сумарокова, но и самого Княжнина.

   Роль Магомета чрезвычайно трудна и, однако ж, Яковлев исполнил ее мастерски; с первой сцены и до последней он был совершенным Магометом, то есть каким создал его Вольтер, ибо другого настоящего Магомета я представить себе не умею; с первой сцены и до последней он казался какою-то олицетворенною судьбою, неотразимою в своих определениях: что за величавость и благородство во всех его телодвижениях! что за грозный и повелительный взгляд! какая самоуверенность и решительность в его речи! Словом, он был превосходен, так превосходен, что едва ли найдется теперь на какой-нибудь сцене актер, который мог бы сравниться с ним в этой великолепной роли. При самом появлении своем на сцене он уже овладевает вниманием и чувствами зрителя одним обращением своим к военачальникам:

  

   Участники моих преславных в свете дел,

   Величья моего щиты необоримы,

   Морад, Герцид, Аммон, Али неустрашимый!

   Ступайте к жителям и именем моим,

   Угрозой, ласкою внушите правду им:

   Чтоб бога моего народы здесь познали,

   Чтоб бога чтили все, а _п_а_ч_е_ _т_р_е_п_е_т_а_л_и!

  

   Эти последние два стиха и особенно последнее полустишие: "а _п_а_ч_е_ _т_р_е_п_е_т_а_л_и", Яковлев произнес так просто, но вместе так энергически-повелительно, что, если б действие происходило не на сцене, то у всякого Герцида и Аммона с товарищи душа, как говорится, ушла бы в пятки. Что за орган, боже мой, и как он владеет им!

   А затем, этот вид удивления и скрытого негодования при встрече Сеида и вопрос:

  

   Сеид! зачем ты здесь?

  

   Хорошо, что Сеид (Щеников) слишком прост и непонятлив и не обратил внимания на выражение физиономии Магомета (Яковлева), иначе он должен был бы провалиться сквозь землю.

   В первой сцене с Зопиром, который поумнее Сеида и которого убедить не так легко, Магомет (Яковлев) переменяет тон и нисходит до того, что открывается шейху в своих намерениях; но и здесь он ни на минуту не теряет своей важности лжепророка. Эту сцену, одну из труднейших для актера, Яковлев понял и сыграл в совершенстве. Он был все тот же властолюбивый и повелительный Магомет, но смягчивший свое властолюбие и повелительность свою притворным снисхождением и уважением к Зопиру:

  

   Когда б я отвечал _и_н_о_м_у, не Зопиру,

   Меня вдохнувший бог вещать бы стал здесь миру;

   Мой меч и Алкоран в кровавых сих руках

   Заставили б молчать всех смертных в сих странах;

   С тобой, как человек, _к_а_к_ _д_р_у_г, хочу вещать:

   Нет нужды сильному бессильного ласкать -

   Зри Магомет каков! Одни мы... внятлив буди!

  

   Здесь, озираясь кругом и почти шопотом:

  

   Знай, я честолюбив,

  

   с величайшею убедительностью:

  

  

  Но таковы все люди;

   Царь, пастырь или вождь, герой иль гражданин,

   В намереньях со мной сравнялся ль хоть один? {*}

   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   {* Разбор игры Яковлева в роли Магомета помещается невполне, потому что несколько страниц "Дневника" утрачены.}

  

   . . . справедливость старику Сахарову: он был очень хорош в роли Зопира. Это старинный актер, и двадцать лет назад публика любовалась им на московской сцене в ролях Секста, Трувора и других молодых трагических персонажей. Игра его не глубокомысленна; но приятный и звучный орган, довольно чувства, правильное, ясное произношение и большая сценическая опытность дают ему полное право на уважение и признательность публики, тем более что Сахаров без претензий и решительно играет все роли в комедиях и трагедиях, какие театральному начальству вздумается поручить ему. Роль Зопира по-настоящему должен был бы занимать Шушерин, потому что она существенно принадлежит к его амплуа; почему же он не играл ее? В трагедии первенствует Яковлев, и это Шушерину не по вкусу; однако ж Бризар, Офрен, Монвель и другие были актеры не хуже Шушерина, а между тем играли роль Зопира, когда Лекен удивлял игрою своею в роли Магомета.

   Я вообразить себе не мог Боброва в роли Омара и полагал насмеяться досыта, встретив в наперснике Магомета Тараса Скотинина или, по крайней мере, посла мамаева. Ничуть не бывало. Бобров не только играл хорошо, но даже очень хорошо; чем чорт не шутит! Конечно, у Боброва за органом дело не станет; но чтоб он сохранить умел такое приличие, такую важность и так мастерски произносить прекрасные стихи своей роли - я никак ожидать не мог:

  

  

  З_о_п_и_р

   Вещай, зачем пришел?

  

  

  О_м_а_р

  

  

  

  

  

  

   Пришел тебя простить

   Великий Магомет, твою жалея древность,

   Твою прошедшу скорбь и мужество и ревность,

   Простер днесь длань к тебе, могущую сразить,

   И я пришел и мир и благость возвестить.

  

  

  З_о_п_и_р

   Но знал ли ты его здесь в полной срамоте,

   Скитавшимся, в числе несчастных, в нищете?

   О, как далек он был от нынешния славы!

  

  

  О_м_а_р

   Так! гнусной пышностью испорченные нравы,

   Достоинства судить и вес давать уму

   Хотят в сравнении по счастью своему.

   Иль мнишь ты, человек надменный и кичливый,

   Что насекомое, ползущее под нивой,

   И быстрые орлы, по небесам паря,

   Ничто суть пред очьми небесного царя?

   Все смертные равны, гордятся родом тщетно,

   Лишь в добродетели различье их приметно.

  

   Или:

  

   Есть люди мудрые, угодные судьбе,

   Что мрачны в праотцах, но славны по себе;

   Таков сей человек, что избран мной владыкой

   И чести в свете сем достоин он великой.

  

   Отчего бы вдруг последовала в Боброве такая перемена к лучшему? Роль Омара не бездельная и требует более соображения, нежели роль посла мамаева и предводителя гусситов, в которых, однако ж, он ниже всякой посредственности. Эту загадку разгадал Яковлев и, кажется, верно. "Бобров, - сказал он, - везде будет хорош, где не надобно горячиться и нежничать. Бесстрастная роль Омара как раз пришлась по его таланту: у него сильный орган и ясное произношение, но чувствительности ни на грош, и потому в тех ролях, в которых не нужно развивать какой-нибудь страсти, а надобно только декламировать, наш Бобров не ударит лицом в грязь, особенно если не будет умничать". {Бобров впоследствии, по смерти Рыкалова, перешел совершенно на амплуа комических стариков и сделался, как и должно было ожидать по игре его в ролях "Тараса Скотинина", "Бригадира", майора в "Чужаках", повара в "Скупом", отличным комическим актером. Позднейшее примечание.}

   Ларош говорил, что по смерти Лекена трагедия "Магомет" не могла удержаться на сцене Французского театра в Париже; сколько раз ни старались возобновлять ее, все попытки были напрасны: ни один актер в роли Магомета не мог удовлетворить вкусу взыскательного парижского партера; сам Ларив играл его только два раза и с неудовольствием, единственно для Монвеля, который любил роль Сеида и был в ней превосходен. В настоящее время роль Магомета мог бы играть Тальма, но и тот не хочет о ней слышать; а в случае, если б управление, в надежде хорошего денежного сбора, непременно захотело поставить Магомета на сцену, то он предлагал принять на себя роль Сеида, а роль Магомета предоставить Сен-При. Вследствие этого отвращения первоклассных парижских актеров от этой роли трагедия "Магомет" сделалась принадлежностью больших провинциальных театров, и сам Ларош играл его в Лионе и Бордо. "Ваш Яковлев, - продолжал Ларош, - отличный Магомет, и я удивляюсь, comment cet homme, qui n'a rien vu et rien appris, a-t-il pu parvenir a bien executer un role aussi fortement concu" {Каким образом этот человек, ничего не видевший и ничему не учившийся, сумел так хорошо исполнить столь сильно задуманную роль (франц.).}.

  

   18 мая, суббота.

   Жаль, что я не знаю ни одного из восточных языков, а то бы в Коллегии нашлось и мне дело. Илья Карлович сказывал, что теперь в Азиатском департаменте, по случаю войны с турками, много работы, и чиновники не бывают праздны. В числе этих тружеников по части переводов с азиатских языков есть отличные люди, как, например, коллежский советник Везиров, надворный советник Владыкин¹⁵⁷ и коллежский ассесор Александр Макарович Худобашев; их не видно и не слышно, а между тем они работают, как муравьи. Последний, говорят, сверх обязанностей по службе, намерен перевести или уже переводит Шагана Чиберта и Мартина: "Любопытные извлечения из восточных рукописей Парижской библиотеки о древней истории Азии". Худобашев собственно переводчик с армянского языка, так, как Дестунис с греческого, но знает хорошо и французский язык. Грекофил Гнедич отзывается о Дестунисе, которого познакомил с ним Юшневский, как о человеке, знающем в совершенстве греческий язык и разумеющем все наречия гомеровых творений. Я возразил: как же Дестунису, природному греку, не знать своего родного языка? "В том то и беда, - отвечал он, - что нынешние греки мастера только варить щук в квасу, да торговать маслинами, а до Гомера и разнородных его наречий им дела нет. Спиридон Юрьич, напротив, настоящий ученый, даром что молод: он прекрасно перевел с греческого "Военную трубу" и прибавил к ней множество любопытных примечаний, а теперь переводит "Жизнеописание славных мужей Плутарха" и намерен также обогатить их своими историческими и критическими замечаниями".¹⁵⁸

   У нас в Коллегии много дельных молодых людей; но, странное дело - их-то и не видать совсем! Мне сказывали, что один из них, Федор Лаврентьевич Халчинский, предпринял перевести критическое и сравнительное описание походов Фридриха Великого и Бонапарте, сочинения Жомини. Честь ему и хвала, если он совершит этот подвиг, и военные люди скажут ему не одно спасибо.¹⁵⁹

   У А. С. Шишкова встретил я Логина Ивановича Кутузова. Долго рассуждали они о чем-то тихомолком, покамест не соблаговолили сделать меня свидетелем своих разговоров. Едва ли не шла речь о действиях нашего флота и адмирале Сенявине: по-видимому, ожидают каких-нибудь важных известий. Логин Иванович очень любезен, ласков и приветлив, а сверх того должен иметь и обширные введения, потому что целый час говорил без умолку о разных предметах ученых и литературных дельно и красноречиво. Он большой ненавистник Бонапарте; да нельзя назвать его также другом и Беннигсена, о котором он отзывался вскользь как о посредственном главнокомандующем. "Tel brille au second rang, qui s'eclipse an premier" {Блистает на втором месте тот, кого затмевают на первом (франц.).}, - сказал он к слову о каком-то неудачном передвижении войск наших. Кутузов - сослуживец Шишкова и, кажется, пользуется его дружбою, потому что лишь только он уехал Шишков начал говорить о нем как о человеке очень умном и образованном, а сверх того и хорошем литераторе. Я удивился, не слыхав никогда, чтоб Логин Иванович был литератором, и хотя знал из списка, данного мне П. И. Соколовым, что он член Академии, но думал, что эта почесть приобретена им так же, как и другими, например, Дружининым, Колосовым и проч., и потому спросил о трудах его. "А вот видишь ли, братец, - отвечал Шишков, - он перевел множество путешествий с английского, французского и немецкого языков и, между прочим, путешествия капитана Кука, Лаперуза и Мирса, сочинил морской атлас для плавания из Белого моря в Балтийское, издал "Основания морской тактики" и даже написал для театра комедию "Добрый отец". Во всяком случае эти труды полезнее плохих од и других стихотворений братца его, Павла Ивановича".

   Против таких доказательств возражать нечего.

  

   19 мая, воскресенье.

   Князь Шаховской говорил о намерении своем с будущего года заняться изданием какого-нибудь театрального журнала или газеты, в которых бы можно было помещать рецензии на пьесы, представляемые на театре, на игру актеров, разные театральные анекдоты, жизнеописания известнейших драматургов и актеров русских и иностранных - словом, все, что относится до истории театра и правил сценического искусства. Вместе с этим в состав журнала должна войти и легкая литература: краткие повести, стихи и проч. и проч. Князь Шаховской уверяет, что в этом намерении поддерживает его Крылов, который обещал печатать в новом журнале свои басни, до сих пор нигде еще не напечатанные.¹⁶⁰ В одном только он находит затруднение: кому поручить надзор за изданием журнала и своевременным выходом книжек, потому что ему самому надзирать за этим, по недостатку времени, нет возможности. Я сказал ему, что мысль прекрасная и журнал, без сомнения, должен иметь большой успех; но прежде, нежели приступить к изданию, надобно сообразиться с средствами: достаточно ли у него на первый случай материалов и уверен ли он в своих сотрудниках, без чего может тотчас остаться, как рак на мели. Он утверждал, что в сотрудниках недостатка не будет; издержки издания предпримет на свой счет Рыкалов, содержатель театральной типографии, с тем чтоб ему предоставлена была вся польза от издания, и что не это его беспокоит, а только то, кто примет на себя надзор за изданием, то есть все хлопоты, корректуру и проч. Я сказал ему, что в этом случае кстати привести окончание басни "Ларчик", читанной на днях у него Крыловым: "А ларчик просто отворялся". Если Рыкалову предоставляется вся польза от издания, так ему и следует принять все эти хлопоты на себя. Шаховской шлепнул себя по лбу и, захохотав, сказал: "Il у a des gens d'esprit qui sont quelque fois bien betes" {Некоторые очень умные люди бывают иной раз очень глупы (франц.).}.¹⁶¹

   Между тем, заметив у него на столе небольшую тетрадку, исписанную стихами, я спросил его, что это за стихи. "Анекдот Лукницкого о немце портном, позабывшем в немецком театре сына", - отвечал Шаховской. "Хорошо рассказан?". - "По крайней мере, в нравах немцев". - "Можно прочитать?". - "Даже и взять покамест с собою: это материал для будущего журнала". Разумеется, я воспользовался дозволением и тетрадку поскорее за пазуху.

   Прочитав рассказ дома, я смекнул делом: Шаховской величайший ненавистник немецких драм, хотя ни слова не понимает по-немецки; а Лукницкий пишет и переводит для театра: следовательно, как не польстить сильному начальнику репертуарной части, от которого зависит участь театрального автора? Это анекдот, случившийся с портным года три назад, когда немецкий театр был еще под частною дирекциею Мире, переложен в стихи и поднесен Шаховскому. Рассказ точно недурен, но вступление к нему длинно и не у места, потому что анекдот и без него достаточно изъясняет причину происшествия.

  

  

  Один отец чадолюбивый

   Породой шваб, а ремеслом портной,

   Жену и трех детей забрал в театр с собой,

   Чтоб драмы посмотреть трагическо-шутливой;

  

  

  И правда, в драме той

  

  Он всякой всячине дивился

  

  

  

  И научился

   Всей философии, взятой из новых книг;

  

  Он видел, как актеры ели, пили,

  

  

  Друг друга резали, душили,

   Учили разуму, потом табак курили

  

  

  

  

   И в миг

   Из Индии его в Берлин переносили;

  

  

  От всех чудес таких,

  

  

  

  

  

   Как от угару,

  

   Не взвидел света наш портной

  

  

  

  

   И, как шальной,

  

  

  

  

   С детьми, с женой

   Садится в пошевни и гонит бурых пару

  

  

  

  

  

  

   Домой.

   Меж тем, как за Неву на Остров он катился,

   Театр от зрителей давно уж опустел,

  

  

  

  

  Свой ужин сторож съел,

   Всё запер, осмотрел, разделся, помолился

  

  

  

  

  

   И спать ложился,

  

  

  

  

  

  

   Как вдруг

  

  

  

  

  В дверях он слышит стук

  

  

  

  

  И видит бледного портнова:

  

  

  

  

  

  

  Печаль и страх

  

  

  

  

  

  

  В его глазах

   И вымолвить едва он может два, три слова:

   Я здесь забыл... да что? Иль трость, или лорнет -

  

  

  Найдутся, будьте вы в покое.

   Не то... не муфту ль? - нет... не книжку ли? нет, нет...

  

  

  

  

  

   Да что ж такое?

  

  

  

  

  

  

  

  

  Я сына здесь забыл

   Или из пошевней дорогой обронил.

   Я, дети и жена так драмой занялися,

   Что лишь за ужином Карлуши не дочлися.

  

  

   Тут сторож тотчас побежал

   И, ложу отворив, в ней сына отыскал:

   От драмы ошалев, еще Карлуша спал.¹⁶²

  

   20 мая, понедельник.

   Здешний немецкий театр причислен к императорской Дирекции театральных зрелищ весьма недавно - только с 3 января сего года. Любопытны обстоятельства, предшествовавшие и способствовавшие этому причислению, но еще любопытнее те сведения, которые сообщали мне в подробности закулисные мои знакомцы и знакомки о прежнем состоянии и составе немецкой труппы.

   Некто Мире, страсбургский уроженец, фехтмейстер, машинист и штукарь, объездивший почти все города Европы в качестве постановщика на сцену пьес с так называемым великолепным спектаклем, то есть сражениями, эволюциями, пожарами, наводнениями и землетрясениями, прибыл, наконец, в Ригу; но так как в Риге театр невелик и, сверх того, он имел уже машиниста, которым и содержатель и публика были довольны, то Мире из фехтмейстера и машиниста сделался содержателем кофейного дома и загородного воксала. Это предприятие ему удалось, и он женился на очень милой и образованной девушке, дочери умершего комического актера Зауервейда {Сын этого Зауервейда сделался впоследствии отличным живописцем и профессором Академии художеств. Позднейшее примечание.}, воспитывавшейся в пансионе на иждивении друзей покойного отца ее. Вскоре после свадьбы он отправился в Петербург под предлогом свидания с матерью жены своей, жившей экономкою в доме известного теперь богача купца Молво,¹⁶³ но в самом деле в том намерении, чтоб воспользоваться случаем приобрести театральные принадлежности, как то: декорации, гардероб, библиотеку и бутафорские вещи, продававшиеся обществом молодых немецких купцов, любителей театра, устроивших для себя сцену в доме Кушелева, против Зимнего дворца, и сделаться самому директором театра. И в самом деле, он приобрел эти принадлежности за бесценок, а сверх того был передан ему на выгодных условиях и самый театр. Об актерах Мире не беспокоился: на Васильевском острову, в одном из зданий, принадлежащих Академии Наук, давала свои представления одна бедная немецкая труппа, под дирекциею какого-то невежды-импрессарио по фамилии Рундталера. Мире переманил ее к себе и с нею открыл свои представления. Они начались удачно, а с удачею открылся и кредит, которым он воспользовался и, в надежде на хорошие сборы, решился выписать с разных немецких театров нескольких хороших актеров и певцов. Средства его увеличились; вскоре, после нескольких спектаклей, данных в комнатах императрицы Марии Феодоровны, государь, по ее ходатайству, пожаловал Мире тридцать тысяч рублей на поддержание немецкого театра и выписку актеров. Эта неожиданная милость развязала руки Мире и дала ему возможность приобрести отличные таланты. На сцене его явились: из Вены - известный Вейраух, бас-буффо, с женою, первою певицею; из Праги - Брюкль, актер на роли благородных отцов, с дочерью, также первою певицею; Виланд, даровитый актер в ролях молодых страстных любовников, с женою, прекрасною драматическою актрисою; уморительный комик Линденштейн и знаменитый Карл Штейнсберг, превосходный актер во всех амплуа: трагических, драматических и комических, актер по призванию, Гаррик в своем роде;¹⁶⁴ К. Гюбш, серьезный бас, и Галтенгоф, замечательный тенор и красивый мужчина; Шарлотта Миллер, актриса преинтересная, но, к сожалению, чрезвычайно однообразная: о ней говорили, что она переменяет не роли, а только платья; мадам Эвест, которою любуемся до сих пор в ролях драматических и комических старух, актриса, каких мало по естественности игры; Цейбиг, отличный тенор, певец и музыкант, но удивительно невзрачный собою: в ролях Бельмонте, принца Тамино и других партиях Моцартовых опер его слушать иначе нельзя, как закрыв глаза, но тогда заслушаешься; Борк, умный, развязный актер в комедиях и отлично исполнявший в трагедиях некоторые роли злодеев, как то: Франца Моора и Вурма; Ленц, красавец собою, с большим талантом, но игравший редко и вскоре удалившийся со сцены {Впоследствии Ленц был одним из первых актеров Германии: он приобрел огромную репутацию. Позднейшее примечание.}; Кеттнер и мадам Брандт, первый в амплуа стариков, а последняя в ролях благородных матерей, были на своих местах; мадам Кафка, хорошенькая актриса, щеголиха, живая, кокетливая и вертлявая, нравилась публике в ролях служанок; наконец, Юлиус, Вильгельми, Арнольди с бреславского, данцигского и кенигсбергского театров; Бергер фон Берге, Миллер и Губерт фан-Альберт, один за другим появлялись в ролях молодых любовников, но не могли удовлетворить вкусу публики, которая с каждым днем делалась все взыскательнее.

   Так прошло около двух лет, и дела Мире с каждым днем улучшались. Он пришел в Ригу пешком, из Риги приехал с женою в чухонской брике; теперь он имел нарядный экипаж, просторную и удобную квартиру в доме Кушелева, в наилучшей части города, имел верховых лошадей и охотничьих собак, многочисленную прислугу и, кроме молодой, пригожей жены, других красивых собеседниц для препровождения времени; словом, фехтмейстер Мире зажил как настоящий директор Санктпетербургского привилегированного немецкого театра. Между тем ему недоставало нескольких сюжетов для полного укомплектования своей труппы и особенно по смерти Виланда, скоропостижно умершего, он нуждался в хорошем актере на амплуа первых молодых любовников; но счастье и тут помогло ему: прочитав в журнале "Северный архив" (Nordisches Archiv), издаваемом в Митаве, разбор игры одного молодого актера рижской сцены, в котором рецензент чрезвычайно хвалил его, Мире вздумал пригласить его в Петербург на несколько представлений и в случае, если б он принят был публикою благосклонно, удержать его на своей сцене во что бы ни стало. Задумано - сделано: актер приглашен, приехал в Петербург и явился на сцене в драме Ифланда "Питомка" ("Die Mundel") в роли Филиппа Брока, одной из труднейших ролей в амплуа молодых любовников, потому что она требует от актера, вместе с дарованием и опытностью в искусстве, приятной наружности и, главное, молодости - качеств почти несовместных между собою. Актер понравился, публика была в восхищении, аплодисментам не было конца. Его вызвали {В тогдашнее время вызов актера был таким происшествием, о котором неделю толковали в городе. Позднейшее примечание.}, а генерал Клингер, друг Гёте, сам знаменитый писатель и опытный знаток в сценическом искусстве, сидевший в креслах, громко и с жаром сказал: "Наконец-то дождались мы настоящего любовника!".¹⁶⁵ Этот актер был талантливый двадцатидвухлетний Гебгард, с которым, по окончании спектакля, Мире тотчас же и заключил контракт.

   В это время окончился срок контракта умного Карла Штейнсберга, и превосходный актер не захотел более возобновлять его: ему опротивел Мире с своим легкомыслием, с своим полубарским тщеславием и мотовством; он решился ехать в Москву и там основать немецкий театр. Пригласив с собою некоторых актеров и актрис, также не возобновивших контрактов своих с Мире, и присоединив к ним нескольких молодых аматеров, он составил очень порядочную труппу и в сопровождении жены своей, Шарлотты Мюллер, молодой Марии Штейн (впоследствии мадам Гебгард, теперешнего светила здешнего театра), Гаса, Коропа, Литхенса, Беренса, Не-гауза, Штейна и Петера переселился в Москву.

   Сверх полученных уже от щедрот государя тридцати тысяч рублей, Мире, под предлогом усовершенствования своего театра и необходимости нового укомплектования своей труппы, по случаю неожиданного отъезда Штейнсберга, успел исходатайствовать еще себе в пособие около сорока тысяч рублей и с этими деньгами отправился в Германию, en grand seigneur {Как вельможа (франц.).}, поручив управление театром жене своей. Отсутствие его продолжалось около шести месяцев, и не только было нечувствительно для управления, но, напротив, принесло ему пользу. Пригожая директрисса избрала себе помощником молодого пришельца с рижской сцены, Гебгарда, и они распоряжались так деятельно и умно, что Мире, по возвращении своем, сам удивился порядку, введенному ими в управление: расходы были уменьшены, сборы увеличены и касса переполнена. Последнее обстоятельство было очень кстати, потому что Мире возвратился с новыми сюжетами, которых жалованье и содержание требовали расходов и обходились дорого. С ним приехали: актрисы - красавицы Леве и Сандерс, но только первая одна понравилась публике в ролях кокеток и светских женщин; Дальберг и Мактоваи, обе также пригожие женщины, но с неприятным венским выговором (от которого мадам Дальберг теперь отвыкает); бас Гунниус, отличный певец и актер, превосходный в ролях Зороастра, Османа, Аксура, Лепорелло и проч., с женою, известною певицею контральто; актеры - Кудич, Арресто, Берлинг и Розенштраух для ролей трагических и драматических, Рекке на амплуа вертопрахов и Шульц с женою для ролей комических. Кроме того, с предприимчивым директором театра прибыли балетная труппа и полный оркестр: балетмейстер и танцмейстер Ламираль с женою, первою танцовщицею; танцовщики Коломбо, Ванденберг, Эбергард и несколько молодых хорошеньких танцовщиц; молодой капельмейстер Нейком, воспитанник Гайдна; известные музыканты: Миллер {Сочинитель оратории "Архангел Михаил". Позднейшее примечание.} - первая скрипка, Зук - флейтраверсист, Паульсен и Венд - гобоисты, Феррандини и Климпе - контрабасисты, Дрейвер, Герке, Ратгебер, Шпринк - скрипачи; Герман и Рудольф - фаготисты, Фукс и Фишер - волторнисты; Блашке - виолончелист и, наконец, знаменитый кларнетист Дерфельд. {Дерфельд впоследствии был главным капельмейстером гвардейской полковой музыки и довел ее до необыкновенного совершенства. Позднейшее примечание.} С таким количеством хороших актеров и певцов, с таким отличным оркестром и замечательною балетною труппою немецкий театр был всегда полон зрителей, и как в продолжение зимы 1803-1804, так и до самого закрытия театра пред великим постом 1805 г. сборы были чрезвычайные. Казалось, Мире должен был сделаться богачом; но он не только не сделался им, а, напротив, нашелся в невозможности удовлетворить труппу следующим ей жалованьем. Актеры, музыканты и танцовщики подняли вопль. Чтоб избавиться от ежеминутной докуки их, директор на дверях своей конторы вывесил объявление, что "удовлетворение жалованьем артистов, принадлежащих к немецкому театру, отныне впредь принимает на себя казна". Артисты не поверили объявлению и навели справки: ничего не бывало, казна о том не мыслила и не знала! Началось исследование, которое могло иметь для Мире бедственный результат, но, к счастью его, обер-полицеймейстер Эртель как-то уладил дело. Впрочем, вследствие плутовского своего поступка, Мире лишился лучших сюжетов своей труппы: Галтенгоф, Гунниус с женою, Нейком, мадам Кафка и некоторые другие честные немцы не захотели иметь с ним никакого дела и отправились, по приглашению Штейнсберга и по слухам об успехах его театра, в Москву. Остальные похождения закулисных моих героев - до завтра.

  

   21 мая, вторник.

   А. В. Приклонский слышал в канцелярии нашего министра, что 29 апреля крепость Анапа покорилась адмиралу Пустошкину и что есть слухи будто бы адмирал Сенявин 11-го сего месяца имел морское сражение с турками и истребил у них три корабля, о чем и ждут официального известия. Между тем, вести из армии не так успокоительны и веселы: говорят, что едва ли Данциг не должен будет сдаться, если уж и не сдался.

   А вот и окончание подвигов героя Мире, которые хотя и не так интересны, но, будучи тесно связаны с судьбою здешнего немецкого театра, по необходимости входят в его историю.

   Несмотря на расстройство, причиненное театральному репертуару отъездом лучших сюжетов труппы в Москву, Мире продолжал свои представления и, по невозможности давать оперы Моцарта, Сальери и других германских композиторов, столько любимые публикою и привлекавшие ее в театр, он стал забавлять ее пьесами драматическими и комическими из сочинений Циглера, Стефани, Юнгера, Бока, Брецнера, Цшокке, Бека, Бейля, Шредера, Ифланда, Коцебу, Клингера, Шиллера и других; возобновил "Русалок", "Чортову мельницу", "Чортов камень", "Дурачка Антошу", "Сестер из Праги", "Воскресное дитя" и проч. и проч. Дела продолжали идти недурно; а чтоб усилить еще более сборы, Мире выписал пригожую певицу Паузер из Риги и пригласил, на выгодных условиях, из труппы Штейнсберга Марию Штейн, о которой приезжие из Москвы отзывались с великою похвалою. Первая не понравилась и возвратилась в Ригу, последняя же принята с восторгом и вскоре по приезде вышла замуж за молодого любимца публики, Гебгарда. Но хорошие сборы не могли уж поправить обстоятельств Мире, задолжавшего кругом и потерявшего не только кредит, но и уважение своей труппы, вследствие чего он и нашелся в необходимости сдать свой театр актеру Арресто, легкомысленно вызвавшемуся принять его с переводом на себя долгов Мире, простирающихся до восьмидесяти тысяч рублей. Новый директор, не имея понятия о вкусе петербургской публики {Тогдашняя публика немецкого театра не была похожа на нынешнюю. Она состояла большею частью из ревностных поклонников искусства. В то время немецкий театр, так же как и русский, имел постоянных своих посетителей, принимавших горячее участие в представлениях. Позднейшее примечание.} и полагая, что он имеет дело с публикою какого-нибудь немецкого городка, начал с того, что схватился за экономию: он распустил знаменитый оркестр и балетную труппу, отказал последним оперным артистам, остававшимся при театре, и принялся давать старые, давно уже знакомые публике пьесы, которые не могли обогатить кассу. Арресто был прекрасный талант, но вовсе плохой директор. Желая поправить свои сборы и зная, что оперы всегда привлекали публику, он вздумал поставить на сцену премилую оперку "Фаншону" и распределил в ней роли престранным образом: сам играл Сен-Валя, мамзель Леве заставил играть Фаншону, Шульца - аббата, Берлинга - Эдуарда и так далее. Он вообразил, что можно петь без голосов и что если всякий оперный певец, по нужде, может играть в драмах и комедиях, почему ж и всякий драматический актер не может, по нужде, петь в операх? Это логика совершенно немецкая; но какова бы она ни была, только представление "Фаншоны" было последним представлением немецкого театра, происходившим под управлением Арресто: в десять часов окончился спектакль, а в одиннадцать пожар превратил уже кушелевский театр со всеми принадлежностями в пепел. Государь изволил быть на пожаре и тут же благоволил дать повеление о "причислении немецкой труппы к императорской Дирекции театральных зрелищ". Радость артистов была неописанна. Искатель приключений Мире выехал из Петербурга почти нищим и отправился в Линц один, оставив жену на руках Арресто, который вскоре уехал с нею в Германию чрез Ревель и Ригу, где проездом дал несколько представлений. Sic transit gloria mundi!

   Теперь немецкая труппа благоденствует, хотя и не в прежнем своем составе, под заведыванием театрального переводчика Н. С. Краснопольского. Режиссерами назначены: по части драматической - Гебгард, комической - Линденштейн и оперной - Цейбиг, которому поручена также и оперная репетитура.

  

   22 мая, среда.

   Я дал бы полжизни, чтоб быть на месте этого счастливца Крюковского {Вам, почтенные театралы моего времени, которым удалось видеть первое представление трагедии "Пожарский", посвящается дневник 22 мая. Вам принадлежит он по праву, потому что вы были свидетелями невиданного и неслыханного успеха такой пьесы, которая, если и могла заслуживать какое-нибудь внимание, то единственно по намерению сочинителя, но в художественном отношении не имела никаких достоинств. Как ни смешны восторги театрала-юноши, однако ж вы должны признаться, что они были в то время верным отголоском мнения публики, противу которого не смели возражать даже и самые опытные драматические наши литераторы. Позднейшее примечание.}. И отчего же не пришло в голову мне, вместо "Артабана", написать какую-нибудь трагедию из отечественной истории, вместо того чтоб время и труд тратить по-пустому над этим персидским негодяем? Вот что называется торжество, и такое, от которого, если не умереть, так с ума сойти можно. Что ни говори князь Шаховской, Крылов и Гнедич, но я уверен, что и они бы не прочь от такого триумфа. "Пьеса кстати, пьеса кстати!", - повторяют они и только; а разве этого мало? Мне кажется, это _в_с_е. Я сам знаю, что пьеса Крюковского посредственна, да и самые стихи в роли Пожарского, которые приводили в такой восторг публику, пахнут сумароковщиной. Да какое до того дело? В моем "Артабане" стихи пощеголеватее, а на сцене не произвели бы никакого действия. И лишь теперь, увидев представление "Пожарского", я начинаю донимать, что для полного успеха трагедий на русской сцене только и нужно, чтоб они были "кстати" и чтоб играл в них Яковлев.

   После обеда мы с Гнедичем вместе отправились в театр и хотя пришли довольно рано, но он уже почти был полон. Все лучшее общество красовалось в ложах, а партер был буквально набит битком. Мы заметили Михаила Астафьевича Лобанова, молодого преподавателя русской словесности у Строгановых, в числе несчастных партерных пациентов: он опоздал найти себе место и принужден был жаться между стоящими. Невольно пришло мне в голову, что, без особого покровительства князя Шаховского, я бы сам терпел такое же истязание, между тем как теперь сижу преспокойно в креслах. Время переходчиво: прежде завидовал я другим, теперь другие завидуют мне. Спектакль начался получасом позже обыкновенного времени, шести часов, потому что поджидали Александра Львовича. Он приехал в сопровождении многих знатных особ и, против обыкновения своего, поместился не в ложе, а в директорских своих креслах между главнокомандующим С. К. Вязмитиновым и старым графом Строгановым; прочие же кресла в первом ряду занимали граф Кочубей, Н. А. Загряжский, граф Салтыков, Д. Л. Нарышкин, генерал-адъютант князь Гагарин, князь Ив. Ал. Гагарин, граф В. В. Мусин-Пушкин, А. И. Корсаков, А. С. Шишков, И. С. Захаров и другие, которых я не знаю. Представление началось: сцена Заруцкого (Шушерин) с есаулом (Щеников) прошла холодно. Но вот, наконец, появился Пожарский (Яковлев). Он остановился посредине сцены, прискорбно взглянул на златоглавую Москву, прекрасно изображенную на задней декорации, глубоко вздохнул и с таким чувством решимости и самоотвержения произнес первый стих своей роли:

  

   Любви к отечеству сильна над сердцем власть!

  

   что театр затрещал от рукоплесканий. Но при следующих стихах:

  

   То чувство пылкое, творящее героя,

   Покажем скоро мы среди кровава боя.

   Похищенно добро нам время возвратить!

  

   начались топанья и стучанья палками и раздались крики "браво! браво!" до такой степени оглушительные, что Яковлев принужден был оставаться минуты с две неподвижным и безгласным. С таким восторгом приняты были почти все стихи из его роли, которая состоит из афоризмов и декламаций о любви к отечеству. На трактацию сюжета и роли других актеров публика не обращала никакого внимания: она занималась одним Пожарским-Яковлевым; и лишь только он появлялся, аплодисменты и крики