Жихарев Степан Петрович - Записки современника. Дневник чиновника

ром надсаждает грудь над своим переводом "Илиады".

   Александр Львович возвратился из Москвы вместе с Апполоном Александровичем Майковым.¹¹⁹ Он нашел какие-то беспорядки в управлении московским театром: директор жаловался на актеров, актеры на директора, а публика недовольна и тем и другими. Говорят, что Сила Сандунов играл не последнюю роль во всей этой несогласице. Теперь, кажется, решено, что Всеволожский будет назначен директором, хотя Майкову хотелось бы самому занять это место. Между прочим, сказывали, что желчный Сила Сандунов, вслушавшись в слова одного известного любителя театра, утверждавшего, что Плавильщиков редкий актер и поражает на сцене зрителей, отвечал следующею эпиграммою:

  

   Что редкий он актер, никто не спорит в том,

  

  Всем взял: органом и дородством;

  

  И точно: поражает сходством

  

   С быком.

  

   Пересолил, любезный Сила Николаевич, пересолил, потому что это неправда! У Плавильщикова есть свои недостатки, но он все-таки большой талант, даже возле Яковлева и Шушерина.

  

   29 марта, пятница.

   Чиновник Панин, помнится, как-то говорил,¹²⁰ что Ф. П. Львов определен директором Канцелярии министра коммерции будто бы по ходатайству Гаврилы Романовича. Это несправедливо: Львов лично был известен министру по служению своему при отце его, фельдмаршале Задунайском, в то время, когда великий полководец, сложив с себя, под предлогом болезни, командование войсками, оставался в Молдавии без всякого дела. Державин был только посредником в определении Львова. Из всего, что Львов рассказывает о Задунайском, можно вывести, такое о нем заключение: великий ум, необычайная твердость души, огромные познания, но черствое сердце и непомерное самолюбие. Императрица знала его коротко, уважала и ценила его заслуги, обходилась с ним с величайшею внимательностью, но не очень любила его.

  

   30 марта, суббота.

   Сегодня обедал у Харламова, которого нашел в большой ажитации. Он только что перед моим приходом возвратился с штадт-физиком Форштейном со свидетельства двух помешанных: вдовы полковницы Г** и ее дочери, жены купца Перевалова. Форштейн говорит, что несмотря на привычку видеть почти ежедневно сумасшедших, он был чрезвычайно растроган состоянием этих несчастных, и особенно Переваловой, достойной всякого сострадания. Харламов рассказывал причину их сумасшествия; это печальная история, и я желал бы, чтоб ее слышали все отцы и матери, которые ищут для дочерей своих богатых супружеств, вопреки их чувствованиям и не обращая внимания на несходство их нравов и положения в обществе с нравами и положением в обществе представляющихся женихов. Вот она, эта история, которая становится довольно гласною. Перевалов, отпущенник князя Несвицкого, нажив в короткое время какими-то не очень честными способами богатый капитал, захотел вывесть единственного сына своего в люди и во что бы то ни стало приобресть ему дворянство; а как дворянство без заслуг не дается, да и сынок-то был не таких свойств и воспитания, чтоб мог оказать какие-нибудь заслуги, то папенька и придумал сделать его сначала полу дворянином, то есть женить на дворянке, на имя которой купить несколько сотен душ, и ввести его покамест в круг благородных людей, чтоб приучить, как он изъяснялся, к _д_е_л_и_к_а_т_н_о_м_у_ обхождению и _у_п_о_т_р_е_б_и_т_е_л_ь_н_ы_м_ поступкам. Задумано - сделано, нашли благородную и недостаточную вдову, у которой было три взрослые дочери-невесты, миловидные собою, воспитанные в пансионе, то-есть умеющие болтать по-французски, бренчать на фортепьяно, потанцевать и принарядиться, чем бы то ни было, к лицу, впрочем, девушки добрые, чувствительные и невинные. "Выбирай, Семен, - крикнул честолюбивый тятенька, - и тащи любую". У Семена разбежались глаза, он растерялся и не мог поверить своему благополучию. "Какую прикажете, тятенька, такую и возьму". - "Ну так начнем с старшей: она, кажись, для хозяйства пригоднее будет". И вот, не объяснившись с невестою, обратились с предложением к матери, впрочем, только для формы, потому что эта несчастная женщина заранее на все была согласна; да и как бы можно было не согласиться ей, имея в виду, что у дочери ее, совершенной бесприданницы, вдруг будет восемьсот душ, уже приторгованных в одной из хлебороднейших губерний, богатый дом, куча денег и брильянтов, экипаж, словом - все, все, о чем во сне и на яву мечтается так часто недостаточным людям? Но старшая дочь не пошла на приманку и отказала наотрез. Обратились к средней, и она также: "Лучше умереть, чем выйти за мужика", было ее ответом. Старуха взвыла: дала слово, но как сдержать его, когда дочери не слушаются? Нельзя же вести их насильно к венцу: неравно и в церкви на вопрос священника вымолвят: "Не хочу"; тогда, кроме несбывшихся надежд, сколько пересудов, и все это падет на нее! Остается один способ выйти из затруднения: уговорить младшую дочь, девушку 17 лет, больше кроткую и послушную, чем ее сестры, и вот приступили к ней: поди да поди, Аннушка, будешь барыней, помещицей, будешь жить в богатстве, будешь счастлива и осчастливишь всех нас; утешь старуху мать, которая выбилась из сил в беспрестанных заботах о вас и проч. и проч., словом употребили все увещания, все обольщения, какие только употребляются в подобных случаях - и бедная девушка, мечтавшая сделать счастие порядочного человека, уступила, хотя не без горьких слез, желанию матери, решилась выйти за охреяна.

   Однако ж время ехать к Захарову. Сказывали, что будут читать какую-то сатиру князя Шаховского - любопытно. Я было обещался прореветь своих бардов, но лучше подожду, пока будут отпечатаны, и прочитаю их на державинском вечере.

   Выслушав сатиру князя Шаховского, стихи Марина "К Капнисту" и Буниной "Видение" и записав замечательные в _н_и_х_ места я ушел от Захарова без ужина. Меня что-то влекло поскорее домой. О сатирах до завтра; а теперь, чтоб не забыть, кончу рассказ Харламова о Переваловой.

   Сборы к бракосочетанию Аннушки с Семеном Переваловым продолжались недолго: приданым снабдил жених, или, скорее, его тятенька, потому что сам он ни к чему не был способен. В день брака доставили невесте купчую крепость на купленное будто бы ею имение и, вместе для подписания, несколько заемных писем на имя старика Перевалова, в двойной против купчей сумме. Наконец церемония кончена и, по купеческому обычаю, великолепный ужин с музыкою, а после ужина танцы и отчаянная попойка заключили радостный для Переваловых день и, по шуточному выражению Харламова, "вожделенное для них событие".

   Вот живет Аннушка в доме своего свекра, но живет как чужая; нет ей ни в чем воли: тятенька всем распоряжается сам, никуда ее не пускает и к себе принимать никого не велит, кроме матери, да и то ненадолго: "муж-де тебе компания, и сиди с мужем; а мужа нет дома, так покель не придет, думай об нем, да его дожидайся". А муж - набитый дурак и, к тому же, ревнивец престрашный. Аннушка стала призадумываться; это не понравилось ни свекру, ни мужу; Аннушка начала поплакивать - беда пущая: пошли выговоры; Аннушка занемогла - посыпались укоры: привередница, капризница! Так продолжалось несколько месяцев, и силы Аннушки истощались. Однажды утром бедная женщина, проплакав всю ночь, не вышла исполнять должность хозяйки - разливать чай. Свекор побежал в спальню, разбранил больную, приказал встать с постели и потащил ее за собою, приговаривая: "Вот евдак с вами ин лучше". Аннушка пришла в слезах, села за стол, взяла чайник, но вдруг уронила его на пол и, всплеснув руками, громко закричала: "Матушка, матушка, что ты со мною сделала!". С этой минуты она уже не произносила других слов, и на вопросы медика и несколько образумившегося свекра и мужа, матери и сестер, отвечать иначе не могла, как только одною фразою: "Матушка, матушка, что ты со мною сделала!".

   А какая причина была помешательству вашей матушки? - спросил я, - продолжал Харламов, - сестер Переваловой, которые рассказывали мне все эту историю. "Причина очень проста, - отвечали со слезами бедные девушки: - горе. Матушка целый почти год не оставляла сестры ни на минуту, спала с нею в одной комнате, наблюдала за исполнением предписаний доктора и беспрестанно слышала от нее эти несчастные слова, этот убийственный упрек: "Матушка, матушка, что ты со мною сделала!". Наконец, она выбилась из сил; мы заменили ее при сестре, чего до тех пор она не позволяла, повторяя нам ежеминутно: "Я одна виновата, одна и должна быть наказана". Но наши попечения о сестре не облегчали душевных страданий матушки: она впала в глубокую меланхолию, и вот, как видите, около пяти месяцев, выплакав все слезы, сидит полумертвая, не обращая ни на что и ни на кого внимания, только вздыхает, а по временам смотрит на образ спасителя и шепчет, прося: "господи, помилуй меня грешную!"".

   Я полюбопытствовал знать, как переносят свое несчастие оба Перевалова и какое впечатление производит на них присутствие этих помешанных? "Ничего, - сказал Харламов, - оба вертелись тут же при свидетельствовании, которое, собственно, по ходатайству их производилось и было нужно как для получения пенсиона матери, так и для учреждения опеки над имением дочери. Впрочем, сестры Г** говорили, что отец Перевалов заботится, чтоб они ни в чем не терпели недостатка, и, по тщеславию своему, желает прослыть щедрым и великодушным; а сын беспрестанно возит жене то яблоки, то конфеты; нынче же утром приставал к ней с вопросами, не хочет ли она шоколаду, но у несчастной один всем ответ: "Матушка, матушка, что ты со мною сделала!"".

  

   31 марта, воскресенье.

   Сатира князя Шаховского показалась мне произведением замечательным во многих отношениях: написана легко и остроумно, без натяжек, без всяких претензий на глубокомыслие. Это приятная, безобидная шутка, в которой Шаховской очень живо очертил нескольких оригиналов современного общества, выхваченных, как говорят, из салона А. А. Нарышкина. Крылов утверждает, что портреты очень сходны. Автор сначала обращается к Мольеру:

  

   Так ты один, Мольер, без злобы и без шутства,

   Смеялся над людьми, умел людей смешить;

   Твой быстрый взгляд проник в умы, сердца и в чувства,

   Чтоб, забавляя нас, нас разуму учить.

  

   И далее:

  

   Мой дух горит желаньем:

   Полезным сделаться порока осмеяньем;

   Хочу я чудаков на разум навести.

   Что делать! Не могу я видеть без досады

   Пороки, слабости и странности людей.

  

   Здесь начинает он описывать эти пороки и странности, и какими прекрасными стихами!

  

   Одни довольны всем, всему на свете рады:

   Несчастие гнетет их ближних и друзей,

   Беды со всех сторон, родные их в обиде,

   В гоненьи, в гибели; да им в том нужды нет;

   Не трогай их одних, гори огнем весь свет:

   Им это фейерверк - в большом лишь только виде.

  

   Другие, напротив, всем недовольны:

  

   Что хочешь делай ты - ничто им не в угоду:

   Сердиты на мороз, на жаркую погоду,

   Изволят гневаться на малых и больших -

   Нет спуску никому...

   Мне скажут: пусть их врут, какая в том беда?

   Все знают, что они за то на свет озлились,

   Что сами ни к чему на свете не годились.

   Согласен, не было б в их болтовне вреда,

   Когда бы люди все о всем судили сами

   И не ленились бы своими жить умами,

   Иль если б родились глупцы без языка,

   А то, к несчастию, что зависть замышляет,

   То леность слушает, а глупость разглашает.

  

   Какой верный портрет вестовщика:

  

   Увидев вестовщик меня издалека,

   Спешит, бежит ко мне...

  

  ...боится опоздать -

   А для чего? Чтоб ложь чужую перелгать.

  

   Ну, а это не живой ли Б. К.?

  

   Вот мой сосед...

   Все хвалит, такает, лишь только б угодить

   Тому, кто иногда изволит брать с собою

   Его по улицам от скуки походить

   И на вечер в свой дом изредка приглашает;

   А в нем весь свет большой за картами сидит

   Или под музыку охотничью зевает.

  

   Прекрасно описан К. Ч.

  

   ... Но едва ль не счастливей его,

   Там шпорами бренча, хват такту бьет ногою,

   Затянут, вытянут, любуяся собою,

   Кобенясь, ни во что не ставит никого:

   Лишь дай здоровья бог его четверке чалой,

   Тарасу кучеру, да пристяжной удалой,

   А впрочем, дела нет ему ни до кого.

  

   А каков селадон С?

  

   Близ хвата франт сидит с премодным воспитаньем,

   С ухваткой дамскою, с сорочьим щебетаньем,

   Головку искривя; так нежен, так уныл,

   И молча говорит: смотрите, как я мил!

   Как милым и не быть? Легко ли три аббата

   На разных языках учили молодца

   И, выпуская в свет, уверили отца,

   Что редкость сын его, что в нем ума палата.

  

   Окончание сатиры соответствует ее началу:

  

   Кто может описать всех наших чудаков?..

   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Их столько развелось за наши все грехи,

   Заморских и своих, что тесно жить приходит,

   И всяк из них на свой обычай колобродит:

   Один ударился писать на всё стихи...

   Другой политик стал...

   Тот захозяйничал и в деревнях мудрит:

   Из иностранных книг и с образца чужого,

   Без толку, без пути он сеет русский хлеб -

   Да на чужой манер хлеб русский не родится.

   Иной, забыв, что он и стар и чуть не слеп,

   Задумал всех пленять и в щегольство пуститься;

   А этот выдает себя за мудреца:

   Всклокотил голову, в чернилах замарался,

   Хоть много книг прочел- ума не начитался.¹²¹

  

   Стихотворение А. П. Буниной "Видение в сумерки" не похоже на предыдущее: это великолепный набор слов, предпринятый, кажется, в намерении польстить Державину.

   Из всего стихотворения замечательны только два первые стиха:

  

   Блеснул на западе румяный царь природы,

   Скатился в океан - и загорелись воды.

  

   Но изображение Державина - образцовая нелепость. Я не мог не списать его для своего архива курьезностей:

  

   Чьих лир согласный звук во слух мой ударяет?

   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Сквозь пальмовых дерев я вижу храм;

  

  

  

  

  

  

   А там

   Средь миртовых кустов, склоненных над водою,

   Почтенный муж с открытой головою

  

  На мягких лилиях сидит.

  

  В очах его небесный огнь горит,

  

  Чело, как утро, ясно,

  

  С устами и с душой согласно,

   На коем возложен из лавр венец;

   У ног стоит златая лира.

   Коснулся - и воспел причину мира,

   Воспел и заблистал в творениях творец!

  

   После Державин будто бы заплакал; но так как всякому горю есть конец, то

  

   Певец отер слезу, коснулся вновь перстами,

  

  Коснулся, загремел

  

  И сладкозвучными словами

  

  Земных богов воспел.¹²²

  

   Этим, однако ж, не кончено: сочинительница продолжает бредить, но бредить так, что уж из рук вон - даже и не смешно. Это стихотворение непременно отправлю к Мерзлякову: оно петербургской школы, которой профессоры обещали меня "выполировать".

   В заключение читали "Послание к Капнисту" С. Н. Марина. Это послание - тоже нечто вроде сатиры, но сатиры тяжелой, в которой ее найдешь ничего, кроме общих мест и натянутого умничанья. Талант Марина, столько замечательный в его мелких стихотворениях, как то: эпиграммах, надписям, некоторых пародиях и небольших шуточных посланиях, исполненных веселости и колких насмешек, совершенно подавляется предметами более возвышенными, и там, где Марин хочет быть моралистом, он становится скучным и даже пошлым. Например, что это за стихи, которыми начинается его послание к Капнисту?

  

   Какая бы тому, Капнист, была причина.

   Что умным мыслит быть последний дурачина? и проч.¹²³

  

   Таких стихов и посланий я бы мог представить кипу для чтения на литературных вечерах, если б не опасался прослыть, по выражению Буринского, "бессовестным писакою". Послание Марина к Капнисту как раз напоминает эпистолу воспитанников Университетского пансиона к пансионскому эконому Болотову "О пользе огурцов", забавную пародию превосходной эпистолы Ломоносова к Шувалову "О пользе стекла":

  

   Неправо о вещах те думают, Болотов,

   Которы огурцы чтут ниже бергамотов.

  

   1 апреля, понедельник.

   Обедал сегодня в павильоне: Марья Лукична именинница. Пили за здоровье ее каким-то новым вином - сен-пре или сен-пере, о котором я никогда не слыхал; оно в роде шампанского или нашего цимлянского, только с горечью и на вкус мой вовсе не хорошо.

   Именинница проплакала почти весь обед. "Да о чем вы плачете?". - "Так". - "Без причины плакать нельзя". - "Можно". - "Я догадываюсь о чем". - "Ведь вы не граф де Блакас". - "Хотите скажу?". - "Скажите; только если также ошибетесь и заставите меня, покраснеть, то и вас возненавижу, как этого рыжего демона".

   Из павильона заходил к Гнедичу; застал его за работой: корпит над "Леаром". Мне показалось очень странным, что, будучи таким поклонником Шекспира, он вздумал поправлять его; у него "Леар" не только не шекспиров, но даже и не дюсисов: все патетические сцены сумасшествия Леара выкидываются; а, кажется, на них основан весь интерес пьесы. Роль, назначаемая Яковлеву, ничтожна. Заметно, что заботы Гнедича об одной только роли Корделии для Семеновой. Он начал также переводить "Танкреда", но не хочет продолжать его, покамест не спустит с рук "Леара".¹²⁴

   Говорили о сатире князя Шаховского, которую третьего дня читали у Захарова. Гнедич уже слышал ее у Шаховского, и она ему не понравилась. "В ней нет никакой силы, - сказал он. - Уж если писать сатиры, так надобно подражать Ювеналу". - "Почему ж не подражать и Горацию? - отвечал я. - Сатира князя Шаховского - приятная шутка, написанная прекрасными стихами, и многие характеры обрисованы верно". - "Не спорю, - возразил он, - но князь Шаховской колет булавками, тогда как в сатире надобно поражать кинжалом. Впрочем, у него есть другая сатира: "Разговор цензора с другом", - эта будет лучше, хотя и в том же роде".¹²⁵

   Гнедич предложил познакомить меня с князем Шаховским. Я с радостью принял предложение, но попросил недели на две отсрочки. "Или опять голова не в порядке? - спросил он меня, - и не _з_а_м_ы_т_и_л_и_с_ь_ ли опять?". - "Нет, не то, - отвечал я, - а не хочется идти к нему с пустыми руками; надобно рекомендоваться ему чем-нибудь: у меня есть стихи под заглавием "Осень".¹²⁶ На днях принесу показать их вам; вы мне скажете ваше мнение, и тогда отправимся к Шаховскому".

  

   2 апреля, вторник.

   Федор Данилович {Контролер Иванов.} читал нам духовное завещание одного из старинных своих приятелей, Ивана Михайловича Морсочникова, умершего в глубокой старости, у него на руках, лет пятнадцать назад; оно замечательно как по странному слогу, так и по ребяческой, забавной откровенности завещателя. Я не мог отказать себе в удовольствии списать для своего музеума литературных курьезностей некоторые параграфы этой пространной исповеди Морсочникова, о котором Федор Данилович отзывается как о примерном христианине, заслужившем в кругу своих знакомых смирением, добротою и самоотвержением своим в пользу ближнего название праведника. Несмотря на этот отзыв, покойник, кажется, был большой чудак, хотя и занимал в 1772 г. довольно важный пост - секретаря или едва ли не члена Розыскной экспедиции.

   "Лета 1784 мая в осьмый день, в онь же празднуется память святого апостола и евангелиста Иоанна Богослова, я нижеименованный надворный советник Иван Михайлов сын Морсочников, от роду 68 лет, хотя и обретаюся по благодати божией в здравии телесном, полном уме и свежей памяти, но, помня час смертный, рассудил учинить при нижеозначенных свидетелях сие мое духовное завещание в пример и назидание родному племяннику моему, единственному сыну здравствующей и поныне родной сестры моей Ирины Михайловой, по муже Епанчиной, Гавриле Алексееву Епанчину, которому, окроме сего отеческого моего назидания, оставляю по кровному с ним родству моему все мое имущество, поелику других наследников, опричь его, племянника Гаврилы с матерью, у меня нет, а именно...".

   Здесь в трех пунктах следует исчисление оставляемого имущества, состоящего в небольшом домишке, в иконах, нескольких серебряных ложках, портрете императрицы Екатерины II, чайной, столовой и кухонной посуде, небольшом количестве кой-какой мебели, платья и белья и, наконец, в сумме 500 рублей, из которой половина назначалась на похоронные издержки, раздачу по церквам и подаяния нищим; а затем уже начинаются оригинальные наставления племяннику.

   "Пункт IV. Поелику означенному племяннику моему Гавриле, с егорьева дня, сиречь с 23-го числа апреля, от роду минуло 21 год, и оный совершеннолетний племянник мой старанием моим записан на службу в Сенатский архив, в который, по благословению родительницы своей, а моей родной сестры, ежедневное прилежное хождение иметь начал, а потому завещаю ему племяннику моему Гавриле, первое: идучи из дома на службу, такожде и со службы домой, ни в какие увеселительные сходбища, а наипаче зазорные места не заходить и долговременного стояния на улицах у лотков с блинами и пирогами не иметь, и разных неприличных речей и прибауток, бывающих около них во множестве разного звания людей не слушать; второе: по приходе в Архив довлеет ему племяннику моему сотворить вначале троекратное поклонение, при крестном себя знаменовании, образу пресвятыя богородицы Казанския, и посем с учтивостию, как благовоспитанному юноше надлежит, раскланявшись с товарищи, благочинно сесть на свое место и с достодолжным вниманием приступить к переписыванию порученной от повытья бумаги, безошибочно; а буде бы таковой бумаги не случилося, то в молчании ждать приказа от начальства, а тем временем не сидеть в праздности, но иметь занятие или чинением перьев, каковых должно иметь всегда немало в запасе, или пробою оных на подкладочном листе, дабы почерк был всегда одинаков, без царапанья и крючков, на каковые крючки и разводы начальствующие особы ныне весьма негодуют. А как бывает, что в товарищах тех случаются такие насмешники и озорники, что того и глядят, как бы над благовоспитанным человеком учинить какое невежество или издевку, как то неоднократно случалось и со мною в начале моего в Экспедиции служения, сиречь: яко бы ненароком закапать тебя с обеих сторон чернилами или напудрить песком, или, стянув из кармана носовой платок, запачкать оный разною дрянью и всунуть его опять в карман, а потом и спросить, "что де у тебя замаран нос, ты бы, мол, утерся", - а ты бывало хвать и вытащишь из кармана платок такой загаженный, что самому противно станет; или же оные насмешники доходят и до такого нахальства, что иной раз приколят, невдомек тебе, сзади какую хуленую картину, на приклад: козла с рогами или облезьяну, и подпишут, это, мол, такой-то, а как ты из должности выдешь, так народ на тебя смеяться станет и указывать пальцами. Почему в таковых оказиях завещаваю племяннику моему Гавриле не иметь огорчения и жалобами своими начальству не стужать; а поступать по обычаю христианскому и всякую таковую издевку и обиду принимать со смирением и в молчании, поелику обидчикам и кознестроителям судит бог, а ты им не судья.

   Пункт VI. Известно моему племяннику Гавриле, что я от рождения моего никаких хмельных напитков не употреблял и не точию заниматься горелкою или пивом, но и красного бутылочного не вкушал, и великое к оным напиткам отвращение имею; чего ради за таковую трезвость от начальства всегда похвален бывал и господом богом в здоровье не оставлен; почему и следует тако ж и племяннику моему от горячих напитков всемерно воздерживаться и, окроме двукратного в сутки пития чаю, никаких заморских и российских ошаление производящих напитков не вкушать.

   Пункт VII. Известно также племяннику моему от матери его, а моей сестры, скорбное житие мое при покойнице жене моей, Авдотье Никифоровне - царство ей небесное и верная память, - колико претерпел я от нее истязаний биением палкою и бросанием горячими утюгами; наипаче же за непринятие от просителей богопротивных подносов неоднократно залеплением мне глаз негодными и протухлыми яйцами: того ради племяннику моему Гавриле завещаваю жить в безбрачии и прошу господа бога, да избавится он от неистовства женского, меру терпения человеческого превосходящего; а буде бы оный племянник мой по божию попущению каким ни на есть случаем обрачился, то да не мудрствует и не препирается с сожительницею своею, паче же удаляется гнева ее, понеже наваждением бесовским поразить его может ударом смертельным".

   Все пункты завещания в таком же роде и, делая наставления племяннику, старик просто рассказывает происшествия своей жизни. Федор Данилович говорит, что в старину помещать наставления в завещаниях было в некоторой моде. Неужто же и на формы завещаний могла быть мода?

  

   3 апреля, среда.

   Вчера познакомился я у гостеприимного А. И. Андреева {Комиссар придворной конторы. См. "Дневник" 11 января.} с придворным протодьяконом, Петром Николаевичем Мысловским {П. Н. Мысловский впоследствии был ключарем, а, наконец, и протоиереем Казанского собора и в этом сане занимал некоторое время должность увещателя подсудимых. Автор "Дневника", в продолжение своего с ним знакомства, не может достаточно нахвалиться дружеским расположением этого достойного человека и обязан ему многими любопытными сведениями, не всякому доступными.¹²⁷ Позднейшее примечание.}, и смотрителем Эрмитажа Васильем Степановичем Кислым. Пили чай с подливкою какой-то ананасной настойки и наговорились вдоволь. Мысловский знает музыку и играет на фортепьяно. Голос у него не огромный, как у прочих протодьяконов, но, в замену, он отлично образован и, кажется, недолго останется в настоящем звании, а поступит на какую-нибудь видную священническую или протопопскую вакансию. Что касается до Кислого, то этот Кислый для меня слаще сахара: звал к себе и обещал дозволить мне свободный вход в Эрмитаж во всякое время. Это будет совершенным для меня благодеянием, потому что доставит мне веселое занятие по утрам, которые до сих пор проводил я в одной коллежской болтовне о вещах не только бесполезных, но даже и не занимательных.

   Толковали о некоторых придворных чинах. Я удивился, что при дворе так мало штатс-дам: их всего считается восемь, но на службе только четыре. Старшая из них, княгиня Дашкова, находится в Москве, графиня Анна Родионовна Чернышева и графиня Браницкая живут по своим деревням, а графиня Салтыкова хотя и здесь, но во дворец не ездит, потому что, по слабости нерв, не может сносить запаха помады, пудры и духов; остаются графини де Литта и Ливен, да княгини Лопухина и Наталья Петровна Голицына, единственная штатс-дама, которая возведена в это звание нынешним государем императором; княгиня Голицына, вопреки существовавшему в подобных случаях обычаю, пожалована штатc-дамою не за заслуги мужа, который был только бригадир в отставке, но за семейные свои добродетели и во внимании к общему уважению, которым она пользуется. Впрочем, она происхождения знатного: дочь графа Петра Григорьевича Чернышева, была фрейлиною еще в начале царствования императрицы Екатерины II и в свое время считалась такою красавицею, что назначена была царицею знаменитого турнира, о котором до сих пор не наговорятся старожилы, с восхищением описывая ловкость и удальство "молодцов" графов Орловых.

   Андреев уверяет, что обер-гофмаршал граф Толстой до такой степени бережлив в расходах по управлению и содержанию дворца, что государь иногда смеется над ним и один раз в шутку назвал его скрягою. "Так не угодно ли будет вашему величеству поручить должность мою А. Л. Нарышкину?", - отвечал граф Толстой. Государь изволил расхохотаться.

  

   4 апреля, четверг.

   Заходил из Коллегии к Александре Васильевне. Застал у нее одного чиновника из Министерства военных сил, который принес известие о назначении ей за службу мужа вдовьего пенсиона. Толстая моя красавица в восхищении: обстоятельства ее округляются; показывала письмо от тетки, которая уверяет, что будет доставлять ей аккуратно по двести рублей в месяц и, сверх-того, даст ей возможность обзавестись и экипажем. "А продолжаете ли вы гулять одне?", - спросил я названную свою сестрицу. "Гуляю ежедневно и во всякую погоду, - отвечала она, - потому что это необходимо для моего здоровья; иногда попадаются мне франты, которые подшучивают надо мною, но я отшучиваюсь". Нельзя милее сносить положения своего, как сносит его эта добродушная и откровенная Александра Васильевна.

   Решено, что "Князь Пожарский" представлен будет на театре в половине будущего мая. Роль маленького Георгия, сына Пожарского, поручена воспитаннику театральной школы Сосницкому, который, говорят, подает большие надежды. Шушерин недоволен своей ролью и говорит, что скоро, пожалуй, заставят его играть наперсников, следуя пословице: "Изъезженному коню навоз возить". - "Что ж это вы равняете себя с лошадью?", - сказал ему бывший навеселе Прытков. - "Не равнять же мне себя с твоим братом - ослом", - отвечал Шушерин.

  

   5 апреля, пятница.

   Август Альбанус, рижский пастор, написал похвальное слово государю, которое ходит по рукам у всех здешних именитых немцев. Все, кто только имеет счастье знать государя лично, утверждают, что изображение его чрезвычайно верно и без малейшей лести. Меня забирает охота перевести некоторые места из этого прекрасного сочинения, тем более что в них есть что-то давно мне знакомое: как будто я уже-читал его или кто-нибудь подробно мне о нем рассказывал. На будущей страстной неделе займусь этим переводом непременно: дело стоит труда.

   П. Сумароков скомпановал преужасную драму "Марфа Посадница",¹²⁸ в которой все действующие лица друг за другом убиваются сами или другими, кроме одного, которое остается на сцене для закончания драмы. Марфа представлена героинею, но геройство ее в разладе с здравым смыслом, потому что она в переписке с королем польским Казимиром и умышляет предать ему Новгород и своих сограждан. Хороша героиня! Сумароков настаивал, чтоб этот сумбур представлен был на театре; но князь Шаховской не решился принять его, и поэтому между ними возникло неудовольствие. Сумароков теперь апеллирует к публике и напечатал свою драму с следующим забавным предисловием:

   "Актер г. Шушерин, убедивший меня "на скоро" (было зачем торопиться!) написать сию драму, есть "виновник ее порождения" (хорошего детища дал бог Шушерину!), а театр, "обраковавший" (точно лен или пеньку) оную за единое ее содержание, есть причиною непоявления ее на сцене. Станок тиснул листы, мое дело окончено, талант в продаже за семь гривен (дорого!), и читателям остается судить, стоит ли чернил произведение". (Я - читатель и сужу: не стоит).

   Прочитав это предисловие, я подумал, что нахожусь в прежнем галиматейском обществе оперных переводчиков. Если здешние драматурги все похожи на Сумарокова, то земляк мой, Кобяков, не даром почитается в мнении актеров грамотным человеком.

  

   6 апреля, суббота.

   Очередной вечер А. С. Хвостова отлагается до субботы фоминой недели.

   Таскался по гулянью около Гостиного двора. Грязь престрашная. Чадолюбивые маменьки и бабушки толпятся около столов, на которых расставлены игрушки, а наша братья-зеваки большею частью глазеют с бульвара. Я заметил, одного пожилого с огромным носом барина, который отыскивал вербы о двенадцати херувимчиках и, к крайней досаде своей, отыскать такой не мог; один из торгашей, посметливее других, подряжался изготовить ему к вечеру огромную вербу, хоть о пятидесяти херувимчиках: "Это все в нашей власти, - говорил он, - лишь извольте пожаловать вперед деньги"; но барин на это не согласился.

   Между здешним и московским гуляньями в Лазареву субботу пребольшая разница: в Москве на Красной площади простор, богатые экипажи, кавалькады - настоящее гулянье народное; здесь же, напротив, люди жмутся на одной кратчайшей линии Гостиного двора, так что не только проехать, но и пройти с трудом можно: какая-то невыносимая давка, а от грязи только и спасенья, что бульвар посредине Невского проспекта, да и на тот попасть не всякому удастся, потому что сплошь покрыт народом, который толчется на одном месте и безотчетно зевает на все четыре стороны. Это - не приятное гулянье, а скорее - неприятное _с_т_о_я_н_ь_е.

  

   7 апреля, воскресенье.

   Со времени войны с французами появился в Москве особый разряд людей под названием "нувеллистов", которых все занятие состоит только в том, чтоб собирать разные новости, развозить их по городу и рассуждать о делах политических. Разумеется, все их рассуждения имеют один припев: "Я поступил бы иначе; у меня пошло бы поживее" и проч. Мерзляков в своей песне прекрасно обрисовал одного из этих господ, живущих политическими новостями:

  

   Тамо старый дуралей,

   Сняв очки с густых бровей,

   Исчисляет в важном тоне

   Все грехи в Наполеоне.

  

   Я думал, что эти люди составляют принадлежность одной только Москвы, в которой иному точно и делать другого нечего, как развозить новости и толковать о политике; но сегодня обедал я с такими отчаянными (по выражению Настасьи Дмитриевны Офросимовой) "политикантами", что наши московские в подметки им не годятся, и песня Мерзлякова как будто нарочно на счет их была сложена; а между тем это люди совсем не праздные и даже сановники, хотя, кажется, и не с большим весом. Один из них осуждал действия главнокомандующего армиею, другой назначал своих генералов, а третий утверждал, что он для окончания войны "просто взял бы Париж и Бонапарте повесил бы как разбойника" и проч. и проч. Все эти толки сопровождались такими неистовыми возгласами и кулачными ударами по бедному столу, что хозяйка дрожала за столовый свой хрусталь, а нам становилось страшно. Охота же так горячиться из ничего! И разве нельзя сочувствовать общему делу и принимать участие в теперешних затруднительных обстоятельствах, не выходя из себя и не выставляя на показ вздорных своих мнений? Я уверен, что эти господа так гомозятся оттого, что их не спрашивают; а попробуй спросить их - станут в тупик.

   Но так как всякому человеку случается в жизни обмолвиться умным словом, то и один из моих ораторов сделал под конец обеда очень дельное замечание: "Нынче у всех молодых людей, - сказал он, - есть страстишка щегольнуть умом и своими способностями, а между тем кто выходит в люди? Только те, которые умеют скрывать их до благоприятного случая. Поверьте, что тот дурачится, кто хочет выказываться и возбуждать зависть в начале служебной своей карьеры; он не кончит ее благополучно, если скоро не будет в отставке".

  

   8 апреля, понедельник.

   Похвальное слово государю, которым так мы восхищаемся и которое полагали "сочинением" пастора Альбануса, оказывается просто извлечением из похвального слова Траяну Плиния-младшего; но пусть и так: все же нельзя не поблагодарить Альбануса за то, что он так удачно и мастерски умел применить плиниево изображение Траяна к особе и качествам государя, например:

  

   "Oft versuchte ich mir den Mann zu denken, an dessen Winke Lander und Meere, Friede und Krieg hangen. Mem Geist strengte sich an, sich das Bild eines Selbstherrschers vorzustellen, der wie die Gottheit durch seinen blossen Willen alles bestimmt; aber es gelang mir nie, ein Bild zu ersinnen, des dem gleiche, welches unser aller Geiste und Herzen nun vorschwebt. - Noch kannten wir keinen Fursten, dessen Tugenden so fleckenlos gewesen waren. Aber in diesem Fursten - welche Harmonie, welcher Einklang aller Vorzuge und Vollkommenheiten! Welche Einfachheit, ohne den Herrscherglanz zu verdunkeln! Welche Majestat bei welcher Humanitat! - Diese Festigkeit, dieser schone Wuchs des Korpers, diese reine Schonheit der Stirn, diese mannlichen Reize des Antlitzes, diese liebliche Reife des bluhendesten Alters, diese schonschmuckende, Vollendung verkundende blonde Haar, wie eine anerschaffne goldne Krone um das erhabene Haupt, beurkundet es nicht des Welt den gebohrnen Kaiser?".

  

   "G. IV. - Saepe ego mecum tacitus agitavi, qualem quantumque esse oporteret, cujus ditione nutuque maria, terrae, pax, bella regerentur: quum interea fingenti formantique mihi principem, quem aequata diis immortalibus potestas deceret, nunquam voto saltem concipere succurrit similem huic, quem videmus... adhuc nemo excitit, cujus virtutes nullo vitiorum confinio laederentur. At principi nostro quanta concordia, quantusque concentus omnium laudum, omnisque gloriae contigit, ut nihil severitati ejus hilaritate, nihil gravitati simplicitate, nihil majestati humanitate detrahatur? Jam firmitas, jam proceritas corporis, jam honor capitis et dignitas oris, ad hoc, aetatis indeflexa maturitas, nee sine quodam munere deum festinatis senectutis insignibus ad augendam majestatem ornata caesaries, nonne longe lateque principem ostentant?".

  

   Или:

  

   "Langst schon verdientest du, die Volker zu beherrschen; aber wir hatten nicht gewusst, wie unermasslich viel dir das Reich zu verdanken hat, wenn du die Krone fruher getragen hattest. Der Staat hat sich an dein Herz angeschmiegt. Seitdem nun du regierst, bist du allein sorgenvoller, und alles Andere ist sorgenfreier geworden.

  

   "C. VI. - Olim tu quidem adoptari merebare: sed nescissemus, quantum tibi deberet imperium, si ante adoptatus esses... Confugit in sinum tuum concussa respublica... Communicato enim imperio sollicitior tu, ille securior factus est.

  

   "Seitdem das Vaterland auf deinen Schultern ruht, ist es stark geworden durch deine Kraft und verjungt durch deine Tugend.

  

   "C. VIII. - Tuis humeris se patriamque sustentans, tua juventa, tuo robore invaluit.