Успенский Николай Васильевич - Повести и рассказы

полуверсте от села, стояла новая непокрытая изба, вокруг которой в беспорядке лежали срубленные деревья.

   В избе, на кровати с ситцевым одеялом, сидела молодая больная мещанка, прислушиваясь к ветру, потрясавшему рамы и стекла.

   В избу вошла низенького роста пожилая баба с мешком муки за плечами.

   - Здравствуй, матушка; аи больна чем? - сказала баба, перекрестившись на образа и вскинув черными глазами на хозяйку.

   - Больна, Марья: лихорадка бьет.

   Хозяйка обнаружила беспокойство и начала ощупывать подле себя шубу.

   - А где же муж-то?

   - В засеку поехал; он скоро приедет.

   - А я вам принесла два пуда муки, помнишь, я брала у вас хлебом,- сказала баба, садясь на скамейку и с каким-то робким недоверием поглядывая на хозяйку.- Аи у вас до сих пор нет работницы? Ноне они дороги стали... А я хотела попросить деньжонок у Амельяна Трофимыча - за иструб; ведь мы вчетвером его срубили; и моя доля тут.

   Наступило молчание. Больная оделась в шубу, подошла к двери и проговорила:

   - Что это он не едет? пора бы ему...

   - Ничего, я подожду, матушка,- ответила Марья и пристально, но ласково посмотрела на хозяйку.- Анна Тихоновна! - вдруг сказала баба,- может быть, ты меня боишься?

   - Нет, Марьюшка,- ответила больная, в замешательстве отворяя и опять затворяя дверь.

   - Что я за оглашенная? - сказала баба,- ведь я вижу, что ты меня боишься! Я знаю... тебе небойсь сказали, что я колдунья.

   Больная, по-видимому, сконфузилась.

   - Я, Марья, этому не верю... мало ли что народ говорит?

   Баба стала перед образами и воскликнула:

   - Анна Тихоновна! вот тебе святые иконы! Убей меня господь, ежели это правда... Сошли мне господь истаять, как свечка тает!.. Царь небесный, батюшка, видит, сколько я перенесла от людей.

   У бабы навернулись слезы; она снова села на скамейку и, сделав жест рукой, продолжала:

   - Ну, постой, я тебе сейчас расскажу, за что меня прозвали колдуньей... Говорить аль нет?.. Может быть, я тебя беспокою?..

   - Нет, Марья; известно, я здесь живу недавно и ничего не знаю; а от баб ваших я слышала...

   - Ну, вот что же! - опять ставши перед образами, начала Марья.

   - Создай мне, господи, чтобы мои руки-ноги отнялись, тресни...

   - Марья, Марья! не божись... я тебе верю... Я боюсь такой божбы!

   - Ах, Анна Тихоновна! за что я терплю такую напраслину?..

   Наконец, баба начала рассказ:

   - Жила я у своего дяди. Девчонка я была проворная и ростом махонькая, хотя и года мне вышли; замуж меня никто не брал, потому что я была сирота и ничего не имела.

   Однова, зимою., подле нас ходили нищие - старуха с сыном; сын был взрослый; и стужа такая стояла на дворе - лютая! а одеты они были в худеньких кафтанах, и, видно уж, чему быть - то, верно, богом назначено, мне их стало с чего-то и-и-и-их жалко! и дала я им по кусочку, а погреться позвать не посмела от дяди...

   Вскоре приходит к нам одна баба и говорит: "А что вы не отдаете Марью за нищего малого Андрея, за побирашку-то? ведь ее замуж никто больше не возьмет; хоть она девчонка моторная, да мала ростом - и сирота!"

   Дядя мой и согласился выдать меня за того нищего малого. Так я и вышла за него.

   Вошла я к ним в разваленный дом, и на дворе у них только и было: курица да кочет... Стали мы жить. Старуха тут померла; старик все сидел дома и ничего не делал, а мы с мужем все побирались; мой муж был такой хворый и какой-то, прости меня господи, ляд: что, бывало, ни наберет, все пропьет.

   Года через два мы нанялись стеречь скотину; я начала думать, что на мужа надежда плоха, а надо мне самой копеечку сбирать...

   Года через три мы стали наниматься в работники, где за плату, а где из хлеба... И много, моя голубушка, зазнали нужды!.. Дворик наш все стоял разоренный... Однако я маленько сберегла деньжонок, и бросили мы найматься в работники, а стали жить дома.

   Жили мы здесь в селе; место тут засечное, а в засеке в те поры было слабо. Начали мы с мужем по ночам возить лес; он, бывало, повозит да ляжет на печку - от живота... А я примусь одна возить... Лошадку когда люди дадут, а когда нет... три года я на себе дрова носила и воду возила... бывало, беременная работаешь!.. и не успеешь поправиться после родов,- а все в работе, потому все на мне лежало; к тому же обужа, одежа были плохие. Однова я поехала с мужем в засеку ночью - дуб наваливать, да там и родила... так дуб и не привезли; после муж побил меня... Пьяный человек! Кое-как да кое-как поставили мы себе хатку. Осенью я набрала мер шесть орехов да продала за пять целковых и на эти деньги купила себе телочку, только она не пошла в руку, издохла... Я стала опять копить денежку; бывало, ежели захочешь покупать коровенку али жеребенка (я всегда сама заправляла этим), пойдешь к одному, другому - спросишь,- как бы не ошибиться... Один скажет то, другой - другое, и сличаешь... И выучилась я узнавать скотину.

   Раз продают на слободе корову, и такая она на вид дохлая,- и всю-то ее можно в беремя унесть, весу пуда три, а просят недорого. Я попытала ее и вижу, что коровка добрая; помолилась богу, что будет не будет, отдала деньги и привела к себе: вот-то от этой коровы у меня идет весь завод; у меня теперь, моя матушка, две телочки такие - по селу не скоро найдешь... (Рассказчица перекрестилась.) Лошадку я тоже сама купила. Тоже начала я иструбчиками промышлять. Войдешь с кем-нибудь в часть, и поставим иструбчик, а после продадим.

   Так вот я тебе хотела сказать, за что невзлюбил меня народ-то. А вот за что: бывало, что я себе ни куплю, овечку ли, поросенка ли, и все мне удается, а оттого царь небесный посылал, что я научилась узнавать в них толк.

   - Отчего же у тебя телушки-то хороши? - спросила хозяйка, по-видимому увлеченная житейской картиной.

   - Да, правду сказать, оттого, что я в них души не чаю; кормлю их, сама не евши... иногда, случается, завернет стыдь, так я их на ночь своим кафтаном и одену; а когда они были махонькие, я их месяца три одним молоком поила: вот отчего они такие.

   - А сами-то, верно, не хлебали молоко?

   - Нет! А отчего не хлебали? признаться, у нас о ту пору велась убоина; боровка зарезали... Так-то, матушка моя! А еще потому меня невзлюбил народ и прозвал колдуньей, что я по гостям никогда не хожу да что у меня черные глаза; а есть когда мне по гостям-то ходить!.. А уж сколько отведала я горя-то от людей!.. мне на свет божий нельзя показаться; а ведь разве мне хотелось на срамоте-то людской жить? Да и побоев немало приняла...

   - Ну, вот что, Марья: я слышала, ты и в церковь не ходишь; отчего ты в церковь не ходишь?

   - Анна Тихоновна, да нешто мне не хотелось бы с людьми во храм пойти? разве мне не хочется встретить праздник, как добрые люди?

   - Отчего же ты этого не делаешь?

   - А вот отчего, моя милая: некогда, недосуг мне! мне дыхнуть некогда! Ты спроси-ко: у меня ведь двое маленьких детей, а там старик; он тоже ничего не делает, только лежит на печке; а муж, я говорила, какой он... Намесь говорю ему: "Пойдем воды принесем",- так бросился колотить. На всех все я одна! Матушка моя! я вот тебе расскажу, что я делаю-то: встанешь поутру, подоишь корову, прогонишь ее в стадо, а там прогонишь телят на выгон, придешь домой - принесешь воды, почистишь картофель, истопишь печку, соберешь позавтракать мужу с свекором, а там муки нет - надо на мельницу; а тут веретья нет - пойдешь добывать; все село обходишь: у того нет, другой не дает; а там раз пятнадцать в день-то сбегаешь в одонья свиней согнать, а там скотина своя пришла; надо ей дать корму, а там муж зовет - сарай покрыть, там плетень повалился... А как придет рабочая-то пора! Веришь али нет? рубашонки, рубашонки своей некогда зашить... вот лаптей и то нету! отчего же я перед тобой ноги-то поджимаю? - лапти развалились, онучи сопрели!.. разве нужд-то мало? Поживешь, друг, увидишь... иное место ум расступается! Опять же я все сама во всякий след... Я смогу и лошадь запречь, я не впервой одна езжала в город хлеб продавать. Бабье ли это дело?.. а нужда научит всему!..

   Баба замолкла. У двери с улицы раздался визг свиней.

   - Вот они визжат! - продолжала Марья,- надо им чего-нибудь дать; так-то и всякое дело!

   - А что, Марья, не потрудишься ли ты снесть моим свиньям чугун с помоями? Сама-то я почесть не выхожу из избы.

   - С чего же? Под этой лавкой чугун-то? Баба вынесла чугун и вскоре воротилась.

   - Ох, Анна Тихоновна, трудно, трудно жить на белом свете! Так-то вот с тобой я побеседовала, будто меду напилась...

   - Вот что, Марья: скажи мне, как вот ежели выбирать корову: хороша она или нет? У нас еще нет коровы.

   - А вот как: пуще всего смотреть надо хвост: ежели у ней самая кортень идет ниже колен, то это лучше не надо; у меня была корова, так та, бывало, хвост-то взбросит себе на спину: тяжел был... Еще надо искать по бокам колодези... а еще по зубам: чет али нечет... это тоже к молоку хорошо...

   - Ну, а лошадей как узнают?

   - А у лошадей смотрят лады, ноги; пуще всего надо толстые ноги, а шашки чтоб невысоки; тоже зад чтоб был широкий; а вот ежели нижние челюсти тонки и под шашками коготки, то это добрая и на езду скорая лошадь...

   Марья помолчала и заключила:

   - Вот за то-то и прозвали меня колдуньей.

   Года через полтора Марья умерла. Мужики нашли необходимым в ее могилу загнать осиновый кол...

  

   1863

  

  

  

   На большой дороге, уже забытой извозчиками, стоит кабак, история которого теряется в отдаленной древности, так что старики лет девяносто от роду помнят этот кабак и в своих рассказах о старине нередко упоминают об нем, как о притоне чуть не денного разбоя. Все на том же месте стоит он, как и прежде: та же колдобина перед ним, в которой в осеннюю пору купались извозчики, а теперь купаются случайные проезжие; та же ветла, когда-то зеленевшая, а теперь издающая своими голыми сучьями, пронизываемыми ветром, грустное завывание.

   Дорога, по причине проложенного верстах в десяти шоссе, совсем забыта. Только летом иногда пройдут по ней богомольцы или хохлацкие гурты, обозначая свой путь сгоревшим и кострами и ямами для котлов; но давно уже нет длинных обозов, с гигантскими, клеймеными кулями, с бочками и хмельными извозчиками, рогожами, крупчаткой, кожами. Забыты глубокие овраги, в которых прежде, в дождливое время, совершались народные драмы, задыхались и умирали лошади при отчаянных криках извозчиков, лежали опрокинутые возы, сломанные телеги и вдруг наступала бесконечная, осенняя ночь. Запустели эти овраги, как отмененные эшафоты, и разгуливают по ним теперь волки и лисицы; вороны и коршуны молчаливо сидят над ними, ожидая появления быстроногого зайца. Уцелел только от прежних времен ветхий мостик над водомоиной, под которым прежде, в ночную пору, посиживали незнакомцы с дубинами.

   Лет пять тому назад в упомянутом кабаке жил сиделец Федор Петрович, мещанин высокого роста, с черными глазами, лет тридцати пяти. Этот человек совмещал в себе качества, требуемые положением сидельца, качества - необходимые для того, чтобы вернее наживать деньги. Вежливость, аккуратность, всегдашняя трезвость и знание людей, изнанку которых Федор Петрович имел возможность рассматривать в своем кабаке, были основными чертами его характера. Это был тип, какой только может выработать наша народная жизнь с ее коловратностями, отсутствием уверенности, что завтра покрытый соломою дом не сгорит, не явится становой, как молния с небес, что не выдаст и не надует родной брат. Федору Петровичу, как характеру и как явлению, может соответствовать озимовый злак, претерпевший попрание скотины, пасшейся на нем, и превратившийся в высокую рожь. Совершенством своего приспособления к жизни Федор Петрович мог поразить даже любого зоолога.

   Федор Петрович держал хорошую водку, ездил каждое воскресенье в церковь, где с необыкновенным приличием пел басом, бывал на каждой годовой ярмарке в соседних городах, торговал лошадьми и считался, по справедливости, одним из первых знатоков по этой части, поздравлял в высокоторжественные дни богатых помещиков, которые без закуски его не отпускали, и всегда ездил на отличной лошади, которую, однако, готов был продать кому угодно.

   Так как посещали кабак лица разных сословий, то Федор Петрович с каждым из своих гостей обходился сообразно его званию и даже привычкам. С мужиками он говорил обыкновенно покровительственным тоном, делал иногда краткие наставления, а если они, подвыпивши, сочиняли драку, то он выталкивал их без церемонии в шею. Мужику, особенно привязавшемуся к кабаку, целоваль-ничиха давала крендель с передачею его детям. Какому-нибудь старшине, как начальнику разных сходок, Федор Петрович подавал руку, непременно предлагал папиросу и угощал "красненьким"... С лакеями и духовными он обходился приветливо и всегда потчевал их до отвалу, зная, что эти люди помешаны на угощении, да и пригодятся со временем, так как они играют в деревнях роль журналистики и от них зависит возвысить человека в общественном мнении или опозорить. Перед барином Федор Петрович не гнулся, но был вежлив и, развязно откупоривая бутылку хересу, спрашивал: здорова ли барыня и как псарня, если такая была у помещика. С прасолом целовальник вел себя сухо, но всегда запросто, ибо чувствовал, что если сам он в некотором смысле - коса, то прасол наверное камень, также и наоборот; во всяком случае, для прасола стоял хороший стакан водки на стойке.

   - Что гнедой-то?..- спрашивал целовальник.

   - Не подходит статья... давал билет с столбиками...

   - Спехову надо всучить... она ему пойдет в корень... А бурый?

   - Сивогривому сблаговестил... пять красеньких... на ноги села!

   - Надо сбалабошить саранчу-то Ямовскому... тут барин из Питера приехал.

   - Слышу!.. А Сенька-то что же?

   - Ну, вон! очнись! Уж он своих в Елец погнал...

   Если в кабак приезжал лакей или духовное лицо, то на стойке являлся графин с травником и крендели. Хозяйка, угощая гостя, говорила:

   - Нуте-ко... пожалуйте... закусите... на дорожку... посошок!

   - Душевный человек!..- твердил потом пьяный гость, лежа в своей телеге, стучавшей по большой дороге.

   Мужики, лишь только выпивали по стакану, начинали хвалить целовальника.

   - У нас много было кабатчиков, Федор Петрович, а чтобы как ты, не было и не будет. Вот тебе образ!

   На эти похвалы Федор Петрович не обращал никакого внимания и, стоя за стойкой с золотой цепочкой на жилете, постукивал костяшками на счетах и вполголоса говорил жене:

   - Ивану-то Михалычу отпустили?

   - Отпустили! - отвечала жена, расставляя на полке какой-нибудь ратафий, причем ярко сверкали ее продолговатые серьги, мотаясь в разные стороны.

   Когда мужики начинали между собой ссориться, в это время Федор Петрович выходил из-за стойки и говорил:

   - Вот что, ребята! пить - пейте сколько душе угодно, и кричите, и песни пойте, а ругаться дурными словами тут нельзя. Здесь место казенное, государственное, зачем-нибудь орел-то прибивается к кабаку: вы неграмотные, так подите сюда, я вам прочитаю...

   Федор Петрович подводил мужиков к печатному листу, висевшему на стене, и читал:

   - Братие! почто убо?.. и т. д.

   - Федор Петрович! приятель! ты нас разбяри! разя мы не чувствуем? Мы тебе, к примеру, задолжали и завсегда просим покорно...

   - Про долг,- отвечал хозяин,- я вам ничего не говорю! Я поверю вам на сколько угодно; ну, а ругаться здесь нельзя... Слышишь, что святые люди приказывают... Зачем безобразничать?.. у меня жена, подумай ты это!..

   - Вишь, Митрей, что он говорит-то?

   - Пойдем, шатлый! Зачем обижать хозяина? Выпили, и слава богу! Федор Петрович! песню, ты говоришь, можно? Родной!

   Для барина, заезжавшего в кабак с охоты, доставалась бутылка хересу.

   - Чайку не прикажете ли?

   - Благодарю! до дому недалеко.

   - Ну, как охотка? удачна ли?

   - Представьте себе: волка выгнали... в Зарытом верху... глядь: катит! бросили борзых... люлю!.. он в лес - и поминай как звали! однако пробылой!..

   - Хереску пожалуйте! так и ушел?

   - Ничего нельзя было сделать... я ведь охотился на своей гречихе... она, знаете ли, только всходит... как люлюкнули! уж борзые приняли было в добор! ушел, каторжный.

   - А то прикажите самоварчик?

   - Нет, не надо!

   - Ну, что, Петр Петрович, нет ли чего-нибудь новенького в газетах?- спрашивал целовальник.

   - Ничего не читаю.

   Верстах в четырех от кабака, на проселочной дороге, стояло село Ямовка, состоявшее по крайней мере из трехсот мужицких дворов. В этом селе установлены были целые четыре праздника в году в честь разных угодников, поэтому четыре раза в год к кабаку Федора Петровича устремлялись многочисленные ватаги мужиков с жбанами, сулейками и ведерными бочонками, кроме разных побочных случаев, например свадеб, крестин, похорон, вызывавших подобные же приливы доходов в кабак. Неизбежным следствием такого рода отношений, с давних времен существовавших между кабаком и ямовскими жителями, было то, что вся Ямовка запуталась в долгах у Федора Петровича, как муха в сетях паука, так что стоило только целовальнику появиться на дворе должника, чтобы обратать любую скотину. Но к чести Федора Петровича надо сказать, что к таким безбожным мерам он никогда не прибегал, на что, впрочем, он, как опытный паук, имел свои резоны! У Федора Петровича были такие соображения: хотя кабак приносил и хороший доход, несмотря на то, он был решительно не на месте. Находись он в самой Ямовке, покупателей было бы несравненно больше, так как в Ямовку каждое воскресенье ездило к обедне несколько посторонних деревень, да и сама Ямовка потребляла бы водки не в пример больше прежнего, к чему могла располагать самая близость кабака. Кроме того, сбирать с мужиков долги было бы удобнее: тогда от целовальника не ускользнул бы ни один должник; между тем как теперь, пользуясь расстоянием, отделявшим село от кабака, ямовский мужик сторонкой отвозил хлеб в город, получал за него деньги и втихомолку тратил их на свои нужды, отсрочив платеж целовальнику на неопределенное время. Будь кабак в Ямовке, этого не могло бы случиться: тогда насыпал ли мужик воз ржи, даже просто оделся ли в полушубок, Федор Петрович как раз с вопросом: "Куда собрался, Иван?" Словом, жертва была бы у самого рта. Таким образом, единственной, заветной мечтой Федора Петровича было - перенести кабак в Ямовку. Но пока сделать этого было нельзя: все зависело от ямовского барина, который жил постоянно в Москве; крестьянский сход мог дать местечко для кабака и на своей земле, но опять не иначе, как с согласия и даже разрешения барина. Так Федор Петрович и сидел в поле, разделенный от своей возлюбленной Ямовки целыми четырьмя верстами, на протяжении которых можно было ловить добычу одними щупальцами.

   В один весенний день разнеслась весть, что из Москвы приехал в Ямовку в качестве управляющего какой-то богатый барин, друг и приятель самого владельца. Федор Петрович приободрился. Он увидал, что от нового управляющего зависит вся его судьба, и стал думать, как ему начать действовать? Но прежде всего целовальник счел за лучшее не торопиться, зная по опыту, что чем дело важнее, тем более оно требует хладнокровия и спокойного обсуждения. Федор Петрович на первом плане решил сблизиться с прислугой нового барина, что и начал приводить в исполнение.

   Однажды летним вечером целовальник сидел с своей женой за самоваром. К кабаку подъехали беговые дрожки. Хозяйка бросилась к окну и заговорила:

   - Кучер ямовского барина! Федя! Федя!

   - Предложи ему чаю да достань ратафии,- сказал целовальник, застегивая жилет.

   В кабак вошел в красной рубахе и плисовой поддевке кучер с бочонком под мышкой.

   - Федору Петровичу всенижайшее почтение!

   - Все ли в добром здоровье? Пожалуйте-ка чайку попить.

   - Можно.

   Хозяйка очутилась перед гостем с подносом.

   - Желудочная? - спросил кучер, выворачивая белки глаз на хозяина.

   - Французская ратафия, попробуйте!

   - Штука ничего! в Питирбурхи мы больше косили тминную, херес, мадеру, что попало!

   - Садитесь. Ну, как ваш барин?

   - Что ж ему? Все ломает да коверкает. Деньжищев пропасть! анжирею затеял; прачешную строит, садовника из Питера выписал - деньги вольные!

   - Нуте-ко другую,- сказала хозяйка, поднося кучеру ратафии.

   - Как его бишь зовут, барина-то?

   - Захар Ильич... прозывается Абалонов.

   - Что ж, за водкой приехал?

   - За водкой. Просил очищенной что ни есть.

   - Видно, самому?

   - Да у него для всех одна!

   - Я слышал, барин добрый,- говорил целовальник,- и образованный человек.

   - Человек, надо сказать, так: по книжной части это первая его страсть! Теперь нарочно из Питирбурха выписывает разные журналы, газеты... без книг ни одного дня не может прожить. Как сейчас встал, прямо: "Васька! газету..." И, должно, эти книги, Федор Петрович, человека, как сказать, одуряют: что вот теперь, я полагаю, водка для нашего брата, то для господ - книга. Потому она что-нибудь это в разуме у них... там... погляжу я на своего барина: ровно рехнулся... увидал у Селезенкина помещика винный завод - "а! говорит, то-то мне и нужно! Надо, говорит, себе состроить!" Тоже рысистых лошадей хочет заводить. Ну, известно, барин, надо говорить по правде, душевный и простой.

   - Пожалуйте водочки,- потчевала хозяйка.

   - Человек вежливый! - разламывая крендель, продолжал кучер,- благородный, значит, потому образованный человек, не так, как теперь здешние помещики - всё норовят дело не дело облаять нашего брата; ну, а этот малого ребенка не обидит, и опять же ихняя супруга только и знает что по-французски жарит; верно говорю вам.

   - Ну, что же, господа-то часто ездят к нему?

   - Нет, спервоначалу повалили было, а тут что-то и оселись... Однако бывают; да наш барин, я вам докладываю, чудной: он теперь любит с плотником балами заняться, с столяром или с простым мужиком. А господ он мало привечает и сам у них редко бывает. Ездит иногда вот к Селезенкину, к Орлову, еще в город когда... А барыня, та любит в городское собрание ездить, офицеры к ней приезжают.

   - Прошу покорно,- потчевала хозяйка.

   - Ну, что ж, все больше чтением, вы говорите, занимается барин-то?

   - Чтением! - Кучер, выпив водки, отплюнулся.- Чтением... как есть беда!

   - Папиросок не угодно ли? - Ах, вот это чудесно! Наконец, кучер собрался ехать.

   - К нам, Федор Петрович, просим покорно во всякое время, с хозяюшкой.

   - А что, вашему барину не нужно будет рабочих лошадей?

   - Аи есть?

   - Есть...

   - Волоките! Страсть нуждается... да ему что ни покажете, сейчас купит: как есть махонький ребенок.

   Кучер сел на дрожки, крикнул: "Эй, поджарая!.." - и скрылся в облаке пыли.

   Новый ямовский управляющий, Захар Ильич, был отставной офицер, но офицер цивилизованный, с московским лоском, московскими взглядами и обычаями, с ярым стремлением произвести коренную реформу в имении. Он был приятель самому хозяину имения, никогда не бывавшему в Ямовке, и свои приятельские отношения к нему ознаменовал тем, что женился на его любовнице, очень пышной и дородной московской институтке, которую привез с собою в Ямовку. Захар Ильич, имея полную доверенность от владельца, начал распоряжаться имением, как своим собственным; деньгами снабдил его тот же владелец, навязавший ему свою возлюбленную, от которой не знал, как отделаться. Пользуясь своими свежими силами, Захар Ильич начал с того, что сломал все риги, конюшни, хлебные амбары, даже самый дом, и принялся все строить снова. Поднялись размежевки с мужиками, явились каменные стены и красивые изгороди. Весь этот содом ошеломил окрестных помещиков, которые один за другим спешили познакомиться с Захаром Ильичом, как с человеком, видимо, богатым. Как образованный москвич, Захар Ильич считал своей насущной потребностью следить и за текущими событиями в отечестве, поэтому выписывал в Ямовку все газеты и журналы.

   Целовальник Федор Петрович смекнул, что вблизи от него появилась лакомая добыча, стоившая целых двух Ямовок,- и крепко задумался.

  

  

   Был погожий летний вечер. На балконе вновь выстроенного дома сидел за стаканом чаю Захар Ильич. У ступенек лестницы стоял мужик без шапки. Барин курил гаванскую сигару и громко толковал мужику:

   - Не могу, друг мой! Ты очень хорошо знаешь, что теперь эмансипация, воля! другими словами, общая равноправность! ты со мной можешь поступить точно так же, как и я... Зайдет моя скотина к тебе на огород, бери ее, назначай и с меня штраф; в этом-то и заключается гарантия неприкосновенности имущества каждого из нас, в этом-то и весь прогресс!

   Захар Ильич отхлебнул глоток чаю и откинулся на спинку кресел.

   - Захар Ильич...

   - Не могу!

   - Простите!

   - В чем тут простить? заплати штраф и ступай с богом! Правда, я человек добрый, это все узнали, но я не хочу делать поблажки никому, потому что всякого рода уступка ведет к беспорядку: мы, как граждане и просто как соседи, непременно должны стараться заставлять друг друга исполнять свои обязанности, иначе произойдет столкновение, путаница... Ты видел, какие ограды я выстроил? Сделай и ты то же самое! Я знаю, первый ваш враг - это лень. Прежде, во времена крепостного состояния, вы еще могли лениться и делать все из-под палки, зная, что в случае нужды помещик вас выручит; но теперь настало такое время, когда выручать вас более некому, когда вы предоставлены самим только себе, когда нельзя более жить спустя рукава! Вот то-то и хорошо! каждый из нас неминуемо должен сделаться гражданином в самом обширном смысле слова.

   - Простите, Захар Ильич! - Не могу, друг мой!

   Захар Ильич держал в зубах сигару и смотрел в сторону.

   Вошла барыня Анна Григорьевна с целой толпой маленьких собачонок.

   - Какой чудный вечер!.. и какая скука!

   - Не знаю; мне не скучно, ma chere! {Моя дорогая (фр.).}

   - Тебя вечно занимают разные пустяки - счастливый характер! а я не могу, как ты, целый час толковать с мужиком об эмансипации...

   - Но надо же рано или поздно развивать этот народ, надо же внушать ему, что чужая собственность священна и потому ограждена законами и что...

   - Мими! Каро! Каро! - закричала Анна Григорьевна на собак.

   - Не могу, дружок! - обратился Захар Ильич опять к мужику.

   Мужик упал в ноги.

   - Послушай, я не терплю этого, встань! Я вижу, что в вас нет капли сознания своего достоинства. Человек! позови старосту! до какого унижения вы себя доводите.

   - Что делать, Захар Ильич! дома есть нечего. Пришел староста.

   - Послушай, Ефим, много там потравы сделала вот его лошадь?

   - Нет, нисколько... опричь, что взошла.

   - Ну, выпусти ее и отдай этому мужику. Ступай, любезный.

   Староста и мужик удалились. Супруги молча глядели на раскинувшееся против них село с прудом, церковью, крестьянскими дворами и ветряной мельницей вдали, освещенной заходившим солнцем; на церковную крышу и сиявшие кресты слетались стада галок, на селе раздавались неясные крики людей и животных.

   Перед балконом явился целовальник в длинном суконном сюртуке, с цветным галстуком, с фуражкой в руке.

   - Здравствуйте, Захар Ильич!

   - Вы чьи такие?

   - Признаться, ваши соседи: вот тут, на большой дороге, кабак содержим.

   - Так это ваш кабак-то?

   - Так точно-с. Мы его, стало быть, снимаем уж лет десяток с прибавкой.

   - У вас хорошая водка; кажется, мы у вас брали?

   - У нас. Ваш кучер третьего дня приезжал. Водку мы держим всегда очищенную.

   - Взойдите сюда. Что ж вы нам хорошенького скажете?

   - Мое вам почтение,- отнесся целовальник к хозяйке, на что последняя отвечала легким движением головы, поглаживая собачку, лежавшую у нее на коленях. Однако черные глаза целовальника обратили на себя внимание барыни, и она поправилась в креслах, по-видимому намереваясь посидеть подольше на балконе.

   - Ну-с? рассказывайте.

   - Дельце такого рода: слышал я, Захар Ильич, что вы очень любите читать книги, одолжите мне какую-нибудь книжечку: сидишь-сидишь в кабаке, знаете - скучно! Получал я тут от одного дворника журнал "Странник", книжка занятная; да теперь, прочитавши эту книжку, и сижу без дела. А еще сызмаленька пристрастие-то есть к чтению...

   - Хорошо! только напрасно вы читаете "Странник". А я вам дам "Русский вестник", "Отечественные записки", мало ли хороших книг? А газет вы не читаете?

   - Никак нет-с.

   - Вы у помещиков попросили бы.

   - Здесь, Захар Ильич, помещики почти ничего не читают.

   Супруги с улыбкой переглянулись, и Захар Ильич, опершись своим подбородком на палку, проговорил:

   - Верю, верю!.. еще далеко от нас время, когда чтение сделается настоятельной потребностью каждого.

   - Захар! - сказала барыня,- ты дай им роман Тургенева "Накануне".

   - Да, да... Еще я вам дам "Современник", а впрочем, вот что, Анна Григорьевна, не дать ли им сначала Гоголя? Мне кажется, это будет некоторым образом фундамент для них... Опять же русский, народный писатель, этот, наконец, юмор...

   Супруги даже обрадовались, что им предстоял такой удобный случай просветить целовальника. В них зашевелилось нечто похожее на родительское чувство к нему.

   - Вы не читали Гоголя? - спросила Федора Петровича барыня.

   - Не читал, сударыня.

   - Так надо дать, Захар. Вот еще, пожалуй, "Подводный камень".

   - Нет! к чему же, мой друг, "Подводный камень"?

   Это немного неловко... для их семейного-то быта...

   - А как же, по-вашему, их семейный быт должен оставаться в патриархальном состоянии?

   - Там другие условия, mon ami!.. {Мой друг! (фр.).}

   - Лучше скажите, там больше деспотизма, нежели у нас,- сказала по-французски барыня.

   - Я не спорю... Пожалуй, я дам и "Подводный камень"... Как вас зовут?

   - Федором.

   - По отчеству?

   - Был Петров.

   - Так, Федор Петрович, это мы вам устроим... Я вам дам книг.

   - Благодарствуйте, Захар Ильич. Вы поистине отведете мне душу.

   - Непременно, непременно. Садитесь. А я вот здесь занимаюсь хозяйством.

   - Хорошее, сударь, дело. Хозяйство - занятие приятное.

   - Конечно, сначала мне будет трудно! Придется бороться со многими закоренелыми обычаями здешнего края, но бог милостив. Я действую постепенно, не вдруг, даже и у себя в хозяйстве: сначала уничтожил здесь старые и совершенно неудобные помещения, сломал ригу, конюшню, амбары - и все это строю вновь. Скоро выпишу из Москвы молотилку, сеялку, веялку, сеноворошилку... У меня даже есть мысль выстроить, конечно со временем, при этом пруде винокуренный завод. Да-с, трудов предстоит много, но что делать! труд, труд - и все придет само собою.

   - Конечно, без труда ничего не бывает,- скромно заметил целовальник,- говорит русская пословица: "Что посеешь, то и пожнешь".

   - Я с вами согласен! Труд, так сказать, рычаг, залог всякого успеха! И в нашем отечестве настало именно время всеобщего труда, такое время, когда каждый из нас по мере сил своих должен трудиться. Спрашивается: почему западные державы опередили нас во всем? Почему? Да потому, что там каждый работает, как пчела, там нет бесполезных тунеядцев, паразитов... там благосостояние каждого определяется его собственным трудом! Человек! подай сигары!

   - К такому именьицу следует приложить руки, именьице хорошее,- сказал Федор Петрович.

   - Имение... как вас? кажется, Федор Петрович? Имение действительно хорошее. Ведь две с половиной тысячи десятин одной пахотной земли - за наделом крестьян! Кажется, золотое дно? Но вот подите же! - Хозяин закурил сигару.- Надо вам сказать, что владелец Ямовки - мне друг. Мы с ним вместе росли, вместе воспитывались. Он мне, одним словом, дал полную доверенность, даже, можно сказать, неограниченную... И только об одном просил: "Пожалуйста, говорит, приведи в порядок это заброшенное имение". Приехал я сюда и нашел все в таком беспорядке, в таком, как вам сказать, опустошении и запустении!.. То повалилось, другое завалилось; помещение для скота варварское, рига, конюшня, даже самый дом... ну, одним словом, я все это велел сломать и теперь взялся взаправду!.. Теперь я надеюсь все это взять в руки! Да, вот мне нужно обзавестись рабочими лошадьми...

   - Лошадей, Захар Ильич, тут достанете. Конечно, и на Лебедянской ярмарке можно купить, но это далеко отсюда, и ярмарка придет не скоро. Тут один мой знакомый торгует лошадьми и дешево продает.

   - Мне нужна рабочая лошадь, не дорогая, но крепкая.

   - Лошади прочные у него. Я ему скажу, он даже отберет для вас особенных.

   - Да, скажите ему; я вам буду благодарен. Вам не угодно ли, Федор Петрович, водки со мной выпить? Я в это время пью водку.

   - Покорно благодарю.

   - Васька! дай нам водки. Давеча утром был у меня священник. Я тоже утром пью водку... ну, а теперь выпью с вами. Одному как-то скучно пить.

   - Без компании подлинно скучно.

   Хозяевам, как видно, начинал нравиться Федор Петрович своею скромностию, необыкновенной вежливостию и, сверх того, еще жаждою к просвещению. Подали закуску.

   - Прошу покорно! Что касается книг, то я вас награжу ими. Скучать не будете,- говорил хозяин, закусывая,- а насчет лошадей в самом деле скажите вашему знакомому, чтобы он пригнал их сюда показать мне.

   - Это останетесь, сударь, довольны! лошади плотные, рабочие лошади, и возьмет он с вас недорого.

   - Я думаю, вам очень скучно в кабаке? - спросила барыня,- даже страшно, мне кажется... живете одни... в поле...

   - Дело наше привычное, ведь с малолетства этим ремеслом занимаемся. Конечно, бывают тоже разные случаи, не без того; говорит пословица: "Дурному человеку в поле - две воли".

   - Какие же случаи?

   - Да вот хоть, например, осенью было дело... Сижу я в кабаке, уж около полночи... вдруг кто-то стучит в ставень. Спрашиваю: кто? Не откликается... Жена спала это время, работник тоже спал, а я составлял счеты, писал. Слышу, опять кто-то стучит. Вышел я в сени, смотрю - ломают дверь. Я разбудил работника и пошел с ним. А он, известное дело, мужик, работник-то, струсил да ушел опять в кабак... А это были двое беглых солдат. Я связал им руки и наутро представил их в город.

   - Вы сладили с ними?

   - Сладил-с...

   Барыня во все глаза посмотрела на Федора Петровича.

   - Вы очень сильны?- спросила она.

   - Хвастать не хочу, а, благодаря бога, езжу по ночам всегда один... про запас ничего не беру... Чего бояться? Его святая воля!

   "Экой молодец!" - подумала барыня.

   - Действительно,- заметил барин,- кто там что ни говори, а бог первая защита!..

   - А что я так-то думаю, Захар Ильич,- начал Федор Петрович,- вы меня извините... Что бы вам выстроить здесь, в селе, торговую лавочку? Крестьян тут более девятисот душ, а им надо бывает купить то, другое... Город отсюда далече. Есть на постоялых дворах тут лавки, тоже не близко: верст шесть наберется. Опять, другое дело, касательно ежели что продать захочет мужичок, положим, хлеб, что ли... то он должен это везть вон куда, а то бы он продал здесь, у вас...

   - Где же это выстроить?

   - А вот у вас, напротив церкви, местечко-то; земелька ваша собственная, а местечко куда как хорошо! Теперь праздничное время, народ прямо от обедни в лавку: взял купил себе что надо и поехал себе с богом! Я не к тому, примерно, чтобы насчет обмана, как прочие торговцы... а бога боясь! Можно все пустить дешево супротив других, а барышок какой ни на есть будет: все вам очистится плохо-плохо триста рублей в год, а нет - и больше; вы и мужичкам пользу сделаете и себя не обидите. Да тут прямо можно выстроить постоялый двор, значит, на этом самом месте: тут проезд всегда хороший, даром что дорога проселочная. Я, как здешний житель, полагаю, что это будет хорошо; впрочем, советовать не смею... вы извините...

   - Помилуйте, напротив, я вам очень благодарен. Но позвольте, точно здесь проезд хороший?

   - Летом нельзя сказать, чтобы очень шибко ездили, а и летом тут ездят... Может, чай, изволите когда слышать колокольчики?

   - Правда.

   - А уж зимой здесь простору нет! обоз за обозом, возок за возком... отменное-с местечко!.. И весело будет жить. Даже если вы сумневаетесь, мы у вас тогда снимем эту самую лавочку, отдадим вам чистые денежки.

   - Послушай, mon ami! - обратился Захар Ильич к жене,- какая у меня мысль! Представь, я думаю здесь выстроить гостиницу для проезжающих; устрою этакой небольшой, но чистенький трактир, нумера... Наконец, ведь в самом деле у нас в захолустье нигде не встретишь не говорю порядочной гостиницы, просто - порядочной избы, а между тем по этому захолустью нередко приходится проезжать и порядочным людям; да и, например, зимней порой вдруг кого-нибудь застигнет ночь, кто-нибудь, например, заблудится... вдруг - гостиница! Я вам, Федор Петрович, очень благодарен за. мысль! Annette, как ты думаешь?

   - Я тоже думаю, что это будет хорошо. Вот если бы ты такими умными вещами занимался, это бы тебе делало честь, вместо того, чтобы ломать и строить какие-то амбары, риги...

   - Превосходно, превосходно! не мешает купить небольшой орган... пусть мужики слушают... Это слегка развивает...

   - Да можно наши фортепьяно туда поставить... ведь у меня будут другие...

   - Пожалуй, пожалуй... Только кто же будет на них играть?

   Федор Петрович взялся за фуражку.

   - Что же вы? Посидите!

   - Признаться, тороплюсь: в кабаке жена одна. А это вы, сударь, именно в самый раз тут выстроитесь.

   - Я непременно выстрою гостиницу, конечно и лавочку также. Ну, а что мне будет стоить вся эта затея, как вы думаете, Федор Петрович?

   - Да что она будет стоить? Вы полагаете одноэтажный домик выстроить?

   - Мне хотелось бы двухэтажный; понимаете ли, наверху будет чистая гостиница для поряд