Успенский Николай Васильевич - Повести и рассказы

всех частях... какова скверность...

  

   1858

  

  

   В ветхой избенке, стоявшей на краю одного уездного города, в ненастный осенний вечер, при свете ночника, сидели за ужином два молодых парня. Они только что пришли с бочарной работы и, как видно, сильно проголодались, потому что ели с большим усердием, хотя ужин их состоял из одной тюри, которую приготовляла грязная баба, сидевшая в углу избы с поникшей головою. Один из работников был худ, бледен, однакож не угрюм, и имел на вид не больше восемнадцати лет; другой несколько постарше, с открытым, полным лицом и слегка смеющимися глазами. Они рассказывали друг другу, сколько выручили за день капиталу, в какие заходили дома, какую сбивали посуду и проч.

   Между тем под окном шумел проливной дождь, в трубе завывал и посвистывал ветер, на всю избу звенели дрожавшие стекла. Работники порою замолкали и прислушивались к дождю.

   - Как хлещет! - говорил один из них.

   - Да, малый,- задумчиво отвечал другой.

   Затем снова начинались разговоры. А сидевшая в углу баба продолжала дремать, покачиваясь взад и вперед.

   - Тетка Арина! - обращаясь к бабе, проговорил старший малый,- не знаешь, хозяин дома?

   - Чего?

   - Хозяин дома?

   Баба зевнула, потянулась и пробормотала:

   - Господи Иисусе Христе... не знаю... Кажись, ушел куда-то. А-а-а...- опять зазевала она и почесала у себя правый висок, запустив пальцы под головную тряпицу.

   - А что, тетка Арина, нет ли у тебя другого какого хлёбова? тюрю-то, слышь, ели, ели, ажно вспотели.

   - Какого там тебе хлёбова! Ишь что выдумал: дай ему хлёбова... Где я возьму?

   - Ну, так нечего, верно, попусту сидеть. Ступай, собирай со стола.

   Работники вышли из-за стола, помолились образам и поблагодарили за хлеб за соль бабу, которая, поправляя на своем затылке съехавшую повязку, медленно подошла к столу, позевала немножко и начала сбирать посуду.

   - Тетка Арина! ты бы нам когда-нибудь теста наварила,- сказал старший малый, стоя позади бабы и застегивая ворот своей рубашки.

   - Чуден ты, Иван, право слово. Ты какой-то неразумный: теста, вишь, ему навари. Хозяйка я, что ли? Кабы я хозяйка была? их! я сама жру не лучше вашего: часом с квасом, порой с водой.

   Иван проворно повернулся и пошел к печи, чуть-чуть напевая, как бы про себя: "Тетушка Арина, ты б нам тестица сварила".

   - Семен! пойдем на печь,- сказал он товарищу,- ноне я тебе расскажу сказку, волос дыбом станет; такая занятная, пропади она. Давеча, братец ты мой, иду по Воронежской улице и кричу: "Обручи набив-а-а-ать". А сам думаю: "Эх, забыл сказать Сеньке одну сказку; беспременно, мол, вечером скажу".

   - Ну, рассказывай, рассказывай,- проговорил Семен, почесывая обеими руками свой живот,- да смотри, хорошенько.

   - Уж отзвоню такую лихорадку - любо! Полезай на печку.

   - Погоди маленько, дай напиться, сейчас...

   В углу избы зазвенел жестяной ковшик. Через минуту работники забрались на печку и приготовлялись к рассказам.

   Работница вытерла мочалкой стол, поправила ночник, перекрестила свой рот и отправилась к загнети.

   - Ребята, тушить ночник-от?- сказала она разуваясь.

   - Погоди, может хозяин призойдет.

   - Не замай же его, погорит. А-а-а-а-их-ну! Господи отец небесный... Христос милосливый...

   - Ну вот, это мне рассказывал верный человек. У некого купца была дочка, самая что ни на есть красавица и любимая его. Звали Машенькой. Такая распрекрасная красота, что все купчики стадами бегали... Случились ее именины. Отец, пришедши от обедни, зачал ее поздравлять со днем ангела: "дескать, честь имею поздравить тебя, дочка милая". - "Благодарим покорно, папенька". Потом отец пошел в другую комнату и вдруг выносит на серебряном блюде кольцо золотое.

   - Погоди, да я эту историю знаю,- прервал Семен.

   - Как знаешь?

   - Именинница получит кольцо и ненароком подавится им, так?

   - От кого ты слышал?

   - Не помню. А дальше там ее схоронят и за кольцом полезут к ней ночью воры, то есть в могилу. Вытащат из горла кольцо, она и воскреснет.

   - Так, так. Ну, коли эту знаешь, надо другую говорить.

   В это время в избу вошел с черной бородой, в длинной чуйке, хозяин. Он двумя пальцами сучил край своей бороды и глядел на печь, прислушиваясь к разговору работников. Но работники скоро замолчали.

   - Что, ребята, вы не спите?

   Иван бросился было слезать с печи.

   - Лежи, лежи; я так пришел. Ну, как вы ноне день поработали, хорошо?

   - Не совсем хорошо, Григорий Петрович. Я-то сорок копеек принес, а вон Семен тридцати не выработал.

   - Да, плоховато. Выше бога не будешь.

   - Прикажете теперь деньги отдавать?

   - Нет, завтра отдашь, лежи себе. Я так, на минутку зашел. Плоховато, плоховато! А я ходил к Еремею Иванычу; жена у сердечного померла.

   - Померла? - спросил Иван.

   - Померла.

   Не переставая сучить пальцами бороды, хозяин задумчиво пошел вон из избы; на пути ногою подсунул под лавку ведро с помоями и скрылся за дверью.

   - Ребята! - вдруг спросонья забормотала баба,- кто это приходил? Ребята!

   - Воры, тетка, воры!.. ха-ха-ха-ха.

   - Провалиться вам, жеребцы стоялые,- с сердцем сказала баба и завернула голову в дырявый армяк, из-под которого слышалось: "Чего хохочут? Насмешники, прости меня господи..."

   Впрочем, двух минут не прошло, как она успела уже захрапеть на всю избу.

   - Что бы тебе рассказать? - начал Иван, почесывая макушку.

   - Про мертвецов знаешь? Вот расскажи.

   - А ты веришь в мертвецов?

   - А ты?

   - Я не верю,- сказал Иван.

   - А я верю.

   - Ну, напрасно. Да ты размысли, разве может мертвец вставать?

   - Может завсегда. У нас в слободе каждую осень мертвецы бродили, потому отчего же им не бродить?

   - Глупо, братец мой, ты рассуждаешь.

   - А в писании сказано, говорят: мертвые восстают из гробов,- так ты должен поверить.

   - Знамо, должен. Я должен поверить, ежели в писании сказано. Только про мертвецов рассказывать тебе не стану. Потому я про них ничего не знаю. Но вот... Сенька... погоди, брат.

   - Что?

   - Вспомнил. Сейчас расскажу. Такая история...

   - Про мертвецов?

   - Нет, про змея.

   - Хороша?

   - Эту, брат, только слушай; смотри не засни. Дли-и-инная... пойдет за полночь.

   - Правда это?

   - Истинная правда, вот увидишь.

   По обычаю всех рассказчиков, приготовляющихся угостить слушателя занимательной историей, Иван несколько раз кашлянул, плюнул, немного помолчал и начал:

   - Слушай. В нашем селе некогда жил молодой огородник, по имени Антошка, человек безобразный собою и высоченного роста. Рост у него был так велик, что когда Антошка стоял на пустыре у нашей версты, то издали казалось, будто два столба торчали, ровные между собою. Одной слеги недоставало на верх, чтобы вышли качели. Такой удивительный рост. Ходил он всегда почесть в соломенной шляпе, с палкой или балалайкой в руке. При нем еще находилась белая собака, "Секрет" прозывалась. Мужики ее звали курятницей, ибо она кур ела. Этот Антошка, слышишь ты, был человек необнаковенный. Он имел у реки, на своем огороде, избушку и жил один; занимался такими делами: шил сапоги, вязал сети, строил клетки с западнями и обучал всякую скотину разным артикулам. Что то есть ему ни попадись - кошка ли, дятел ли, свинья ли... нет бишь, свиней он ничему не учил, так как свинья глупа. Но примерно вот цапля; эту он обучал. Одна у него, помню, под дудочку плясала на Фоминой недели. Кроме того, Антошка был отчаянный бабник... Что, спит Арина-то? - вдруг спросил рассказчик, подняв голову.

   - Спит, спит,- рассказывай.

   - Так, понимаешь? Главное, умел подделаться под баб: прибауток знал гибель. Любил он припевать такое стихотворение: "Как под мельницей, под вертельницей, там и старчики (нищие) дерутся, только сумочки трясутся". Во время пения строчит на балалайке и ногами маленько семенит.

   Я его знал вот словно тебя и ходил к нему частенько за подсолнухами, за огурцами, а то просто какую-нибудь книжку спросить. У него были "Сухарева башня", "Змей Горыныч", "Правда о мужчине и женщине". Еще, как ее... от запоя что-то... кажется, "Польза от пьянства".

   Прежде всего я тебе буду говорить, каков у него дом. Сейчас ты входишь в избу (изба чистая и светлая), видишь: в углу направо разбросаны сапожные струменты, на стене картины наклеены, и висит под шляпою балалайка. По полу ходит аглицкий петух и куцая галка бегает; галка у него предназначена для прусаков, имя ей Матренка. Перед окнами висят две клетки с синицами; по жердям порхает чиж. На лавке под образами привязана к гвоздю крыса, а под столом лежат две собаки: одна белая - курятница-то, другая - щенок, Кубариком прозывалася.

   - Зачем же у него крыса?

   - А все же для выучки служился. Он, видишь ты, крысу учил на задние лапы становиться, держать трость через плечо и плясать. Да у Антошки не токмо крыса, даже мерин был ученый, лошадь лет пяти, рыжей шерсти: он умел носить в зубах плетушки, ведра с водою, воровать корм. Воровать выучил его Антошка таким образом. В сумерках водил его в чужие скирды и приставлял прямо мордой к сену, а сам из-за валу выбегал и пугал его; да так настроил животину, что она чуть заслышит шорох, так и пустится бежать, только копыта засверкают. Мужики сколько раз дорывались поймать его,- нет, погоди: лошадь не та, чтобы далась тебе. Этот мерин вот какого разума достиг, что знал, каким манером обойтись с мужиком и бабой, в случае, ежели нападут на него: от бабы он никогда не бегал, а заложит уши назад и напустится на нее; баба закричит благим матом, не знает, сердечная, куда деваться. Но от мужика мерин бегал без всяких то есть отговорок; потому смыслит, что мужик - не баба: пожалуй, по ребрам съездит. Одно слово, лошадь четыре целковых стоила прежде, а после выучки сделалась без цены. В наше село приезжал один казак,- так он заподлинно сказал, что этаких мереньев на Дону мало. А ведь на вид, братец мой, войлок просто: пять лет от роду, шея длинная, вся в орепьях, да еще выдерганный хвост; ноги косматые. Опричи всех этих забав, у Антошки находились на чердаке голуби турманы; штук до двадцати было. Как он за ними ухаживал! бывало, схватит помело, встряхнет волосами и начнет пугать, сам присвистывает: фю, фю, фю... Иногда зарядит, с утра до ночи охотится. Ежели же нечаянно налетит на стадо ястреб, то Антошка сам не свой бывает: и помелом тычет вверх, и кричит, и бегает - весь народ взбаламутит. Однова он в одной рубахе гнался за ястребом верст пять по деревням. Народ в изумление пришел, глядя на него; руками махает, горланит изо всех сил. А то как-то улетела у него молодая голубка; Антошка живо схватил себе в подол кормочку овсеца и поскакал за голубкой. Она пролетела версты три, в селе Пестрове села на дом благочинного. Антошка второпях стал прямехонько перед окнами и принялся шептать: "Ксь, ксь, ксь..." Сам одной рукой держится за подол рубахи, а другой выхватывает оттуда овес, рассыпает его по земле и не замечает, что у окна сидит благочинного дочь, орехи щелкает. Право! голова был этот Антошка.

   Расскажу тебе, как он жил дома, как обращался с своими птицами и собаками. Собирается, например, он обедать. Ну, вестимо, сам накрывает на стол, режет хлеб, выставляет из печи горшки. Вся* скотина, которая у него в хате, собирается к столу. Антошка садится среди ее, берет в подол к себе щенка и сидит, словно отец в семействе, и со всеми разговаривает. А синицы и чиж в это время заливаются песнями. Чиж летал повсюду: то на вербы порхнет, то на блюдо сядет. Подле хозяина на лавке стоял обнаковенно петух. Он все присматривался к щенку: чуть щенок зашевелится в коленах, тотчас он его в голову стук, стук и пойдет долбить. Тогда Антошка говорил: "Смотри, смотри, Петька,- я те клевну!.. Глупец".

   У нас на селе у парня Илюшки были тоже аглицкие петухи, так Антошка часто говаривал своему за обедом:

   - Ты у меня, Петр Петрович, ныне скочетаешься с Плюшкиным петухом: если выручишь, я тебя тогда этак по головке поглажу... да ты не дерись... я тебе черто-плешину закачу; хозяин говорит, а ты должен слушать. Потом, когда видел, что галка, назобавшись, скакала по избе, обращался к ней:

   - Галка, галка, Матренушка, куда ты? сыта? Галка, известно, ничего не ответит, а юркнет под печку

   и оттуда уж что-нибудь прокричит на ответ.

   Как должно понаевшись, Антошка вылезал из-за стола, поддергивал штаны и читал вслух молитву: "Благодарю тя, яко насытил мя".

   Животные разбредались по избе. Петух садился на перекладину, собака искала зубами что-то в своем хвосту. Хозяин, подошедши к окну, набивал в трубку корешки - жилку. После отправлялся голубей гонять.

   - Да кто был прежде этот Антошка?

   - А вот кто. Антошка - сын одного земского. Сначала он учился в городе в училище, потом года четыре шлялся без должности: шалаем был. Отец приказал ему искать место. Антошка нашел себе место у некоей барыни, на конюшне. Должность заключалась в присмотре за лошадьми. Но только ему там не -посчастливилось; раз, в жаркий летний день, случилась оказия: барыне вздумалось съездить на пруд искупаться. Кучера не было дома, приказано сбираться Антошке. Он заложил самую что ни есть лучшую пару в дроги, посадил барыню и покатил с нею на пруд, версты за полторы от села. Дорогой с ней разговорился. Барыня словоохотной была. Зашла речь об женитьбе:

   - Что ты не женишься? - говорила барыня Антошке.

   - А почему вы желаете, чтобы я женился?

   - Да,- говорит,- лучше, как женишься: покойней...

   - Это действительно,- говорит Антошка,- что покойней: по крайности нет этих тревог,- говорит...

   Барыня доложила ему, что он не туда заехал, и приказала замолчать. Антошка только кнутиком замахал на лошадей.

   По приезде на пруд Антошка высадил барыню на берег, сам отъехал подальше к кустам и стал там.

   Барыня любила купаться вдоволь. Рассказывают про нее, истинная белуга плавает: то на спину повернется, то боком. Наконец, выкупалась она, вышла на берег, прыгнула к платью, да как ахнет и чуть не упала. А из ближнего-то куста выскочил Антошка. На другой же день формально приказано было прогнать его, чтобы и духу не пахло.

   Ну, снова здорово, Антошка начал придумывать, где бы отыскать себе место. Пока думал, а в ту пору он по воскресеньям ходил в нашу церковь; пел тенором на крылосе, читал Апостол и тушил свечи у икон.

   Апостол читал он здорово: ух, заберет, бывало, всех галок из-под крыши выгонит. И как прочтет, то всегда мужикам подмигивает: "Дескать, каково?" И хлопнет крышками. Тоже звонил он на колокольне нередко - мастерски: на светлой неделе начнет отхватывать, так все; прохожие подплясывают, идучи по выгону. В прошлом году на святой у церкви собрались бабы лен барской стлать; десятской был хмелен. Антошка мигом вскочил на колокольню и тронул в колокола; бабы крепились долго: всё слушали да посмеивались, но как Антошка хватил "барыню", все бросили работу, подобрали юбки и пустились плясать. Пьяный десятский поднял руки вверх, шлепает ногами и кричит: "Наша матушка Росея всему свету голова!"

   А то Антошка имел обычай на колокольне галок ловить: страсть его. Раз, во время тоже светлой недели, когда попы были в приходе, он награбастал целый мешок галчат с старыми галками и пришел к молодой дьяконице; дьяконица лежала на своем крыльце; над ее головой сидела старуха с гребенкой в руках. Антошка снял шляпу и говорит дьяконице:

   - Здорово живете, матушка. Вот супруг ваш из приходу прислал кур христославных.

   - Ну, спасибо,- отвечает дьяконица,- поди снеси их в курятник.

   Антошка снес в курятник.

   Веришь ли, как разозлился на это дьякон, приехавши из прихода: "Как он смел!" На другое утро сел и написал, прошение благочинному с жалобою: "Ваше высокоблагословение, такого-то и такого-то числа Антошка огородник в мою закуту высыпал целый мешок галок с птенцами; сказал моей жене на крыльце, что это христославные куры. Помилуйте меня: я человек семейный; во-вторых, мы на пасху кур не сбираем, а больше рождеством, следовательно в самое во время собираем..." Благочинный даже бородой потряс от гнева; вон что наделал Антошка! Я тебе рассказываю все про те штуки, которые Антошка творил, живучи у отца. Отец ненавидел его шибко. "Хоть бы уж в острог поскорее его взяли",- говорил он.

   Да и Антошке с отцом не всласть было жить. Однова как-то, осенью, что ли, отец Александр объявил в церкви энифест: "То и то, православные христиане, на нас восстает англичанин; просим покорно в солдаты". Антошка, выслушав энифест, возрадовался. Вскорости пошел в город и там нанялся за мещанского сына в солдаты. Уговорился, получил вперед денежки триста рублев. Прогулявши их, он подступил к мещанину и говорит:

   - Вот что, почтенный, ты должен сообразить: что можно ли меня нанимать в солдаты? Ты сперва должен спросить у моей родимой матушки. Что она скажет? А так-то, ни уха ни рыла не смысля, не делают.

   Мещанин посмотрел на Антошку и воскликнул (простачок он такой был):

   - Да что ж значит? что это такое? Значит, грабеж? Значит, примерно, по-свинячьи поступаешь со мной? Стало быть, на тебе суду нет?

   Однако пришел с ним вместе к его матери; мать - сердитая баба. Она в то же время страдала родами. Мещанин начал объяснять ей:

   - Вот, значит, матушка Анна Ивановна, теперича благословите вашего сына; значит, удалиться он хочет от вас.

   - Куда?

   - В солдаты.

   - В какие солдаты? Да ты у кого же спросился? Ты не видишь, сын болван? не видишь, он дурак?

   Вскочила баба и давай полосовать мещанина за виски. Мещанин как вскрикнет: "Караул, значит,- убили! виски все повыдергали!" Дошла очередь до Антошки.

   - Поди-ко ты сюда,- сказала ему мать. Антошка подошел и с покорностию наклонил голову.

   Она его за волосы. Только мещанин отвечает:

   - За что же вы, сударыня, деретесь? Значит, ваш сын триста рублев прогулял, а я виноват?

   - А ты знаешь, лошавод этакой, у него порок на спине, шрам? (порока не было). Куда его возьмут? А без моего-то благословения материнского разве возьмут?

   Мещанин поговорил крошечку, видит - с бабой не столкуешь, махнул рукой и вышел вон. Антошка себе за ним. На улице говорит взад мещанину:

   - В ус не вдунулось, как я тебя надул.

   - Да,- отвечает мещанин.

   Вечером, с балалайкой под мышкой, Антошка забрался в заречную слободу в хоровод, всем рассказывал эту историю и угощал баб прибаутками. "Ишь те леший поддернул наняться,- говорили бабы ему,- да что это ты? право слово".

   Не хуже мещанина он обманул бабу солдатку. Потребовался ей пашпорт; она пришла к Антошке и сказала: "Иду, Антон Митрич, для проживания в город Пензу, как мне быть?"

   Антошка отвечает: "Сейчас напишу тебе пашпорт". Написал ей грамотку и подает: "Ступай, матушка, на все четыре стороны". Баба с этой грамоткой пошла да в первом же городе и застряла. Ее остановили. А там в пашпорте написано. "Очистим чувствия и узрим..." - целая песня праздничная. Печать приложена; под печатью подписано: "Сликатарь Мерзавцев". Одно меня в сомнение приводит: как он не попался? Чего, чего не делал? Главная причина: счастлив был. Он, вот ты увидишь, еще не то сработает: он в дураках все наше село оставит.

   Надо тебе сказать, что в ту пору, как солдатке он написал пашпорт, отец совсем выгнал его из дому. Тут Антошка нанялся к нашему огороднику. Огородник был человек старый, вдовый. Году не прошло после поступления к нему Антошки, как он умер. Антошка заступил его место. Огородником он стал жить поживать так, как я тебе описывал, то есть: занимался сапожным мастерством, обучал животных, продавал огурцы и увеселял баб. Бабы, нечего таить греха, любили его, хоть и безобразным считался. Иногда завидят его где-нибудь, закричат: "Антон, Антон Митрич!" - и махнут к себе рукой. Он подойдет, снимет шляпу, а ногу отшвырнет назад и хватит на струменте с припевом: "Кости болят, все суставы говорят". Сам то и дело подмигивает. Домовой был насчет этих делов! Но вот, слышь, жениться он ни за что не хотел. "Э, скажет, то ли дело - свобода: одно слово, Акулька, вздохни!"

   Слушай, теперь пойдет история такого рода. Сейчас Антошка примется ворочать делами как следует. Ты, Сенька, спишь или нет?

   - Где же? посмотри.

   - Полюбилась Антошке одна девка на селе, по имени Апроська. Девка красивая, толстая, но маленько с придурью, так немножечко. Тем больше понравилась она ему, что толста была. Подбрюдок висел у ней, словно у кормной свиньи; а ходила разваливалась: ступень давала ровно по рублю. Привычка у ней была такая: станет, бывало, у своих ворот, возьмется за брюхо руками и басит: "Чу-ух, чух, чух..." И такая незамайка. Подойдешь к ней, скажешь:

   - Апроська!

   - Чего?

   - Ну, ничего. Завернется, пойдет.

   Я, братец ты мой, был сердит на нее за то: как-то зимой мы с ней молотили рожь; я по колосу, она по поясам. Молотили, молотили, она как ожгет меня по лбу цепиикой. Месяцев шесть шишку носил! Вся в матушку свою родимую. Мать ослопина изрядная была. Я тебе расскажу, каковы эти люди дочка с матушкой: обе разини такие, что сказать не хочется. Года с два назад в нашем селе случился пожар. В Апроськином доме сидела одна ее мать, качала ребенка. Когда пожар начался, Апроська пришла с пруда домой, вправо, влево поклонилась (любимая ее ухватка), поздоровалась с матерью и затягивает не спеша:

   - Матушка.

   - Чего?

   - Горят.

   - Где, дочка милая, горят?

   - Да Миколаевские горят. (А Апроськино село и есть Николаевское.)

   - Ну, господь с ними, дочка любезная. Апроська и ушла на двор рубахи вешать.

   На селе крик раздается, все гамят: слышно, пожар недалеко от Апроськина дома. А ее мать сидит и шепчет: "Шум какой... поди ты!.." Опять дочь приходит в избу. Мать на прежнем месте шепчет по-прежнему: "Дела какие... Оборони господи..." Апроська говорит:

   - Матушка, горят.

   - Чего?

   - Горят.

   - Да где, дочка милая, горят?

   - Да Миколаевские горят.

   - Да чего Миколаевские горят?

   - Да как чего?

   Насилу встала мать; пока обрывок снимала с ноги, пока иглу в голову втыкала, Апроська успела куда-то пропасть. Выходит в сени, дочь ей навстречу. Стали они в сенях друг против друга, смотрят одна на другую и начинают. Сперва дочь (на селе голоса раздаются):

   - Матушка!

   - Чего?

   - Горят.

   - Да где, дочка милая, горят?

   - Да Миколаевские горят.

   - Да чего ж они горят?

   - Как чего? Не видишь, дым в сенях?

   Вдруг над ними обрушилась поветь и на голову огонь посыпался. Вот тебе горят! до чего дотолковались. Мать маленько еще поглупей будет дочери. Ты заметь, что Апроськи теперича вживе нет; она скончалась давно; потому осуждать ее я не хочу, бог с ней! Но что глупенька была! Насчет же красоты девка добро. Вот и полюбилась она Антошке. Сама, впрочем, Апроська не думала его любить. Антошка, невзирая на то, принялся ухаживать. Лишь где увидит ее, подскочит и начнет ублаготворять балалайкой, песенкой, рассказами разными. Девка в это время, известно, смотрит куда-нибудь в сторону или наземь. Потом слушает, слушает его и брякнет: "Не дури; бачке скажу..." И отвернется. "Что за диво такое? - думает Антошка.- Я к ней всей душой, жить не могу, а она, как дерево; может, подарков хочет?" Приносит ей подарков: ленту, пуговицу там - нет! Замечает, девка пуще дичится, даже встречаться боится, наконец вовсе не показывается. Иногда выйдет на крыльцо и опять скроется. Антошка будто призадумался.

   Наступила весна. Сельские девки показались на лугах, на пустырях: явились хороводы. У нас хороводы бедовые бывают. Апроська с девками гуляет, Антошка тоже. Пошли игрища всякие. Антошка своего дела не бросает. По-прежнему прибаутками потчует Апроську. Иной раз среди игры, словно не нарочно, насунется на нее. Смотрит, девка снова заартачилась. "Что за оказия такая?" - рассуждает Антошка.

   Дальше Апроська и в хоровод* бросила ходить. Зарею сядет у своего дома на завалинке с шитьем в руках, штопает и поет про себя басом: "В той кузне молодые кузнецы куют, дуют да наваривают". Долго ли, коротко, Антошка порешился вот на что: он принялся подсиживать ее. Где ни на есть в канаву заляжет или возьмет под скирдами притулится. Больно, стало быть, в любови захотелось изъясниться. Уж он вчастую отзывался о ней: "Эх, девка-то прелесть!" Подсиживал день; другой - не показывается Апроська. Что ты будешь делать? "Погоди же, думает Антошка, я тебя подкараулю в другом месте; у тебя же на дворе. Ах ты дерево проклятое!"

   Дом Апроськин стоял на горе с краю слободы. Той же весною, поздно ночью, Антошка забрался к ней на двор. Перешагнул через плетень, обошел закуты, высмотрел кругом и стал под навес в угол, где лошадиная сбруя вешалась. Темь была, глаз выколи. Антошка, одначе, поместился так, что мог видеть избенную дверь. Он надеялся, что в нее выйдет как-нибудь Апроська за каким ни есть делом. Стоял он долго: не видать ничего, не показывается девка. Вдруг около двора что-то затрещало, заскрыпели ворота, и на двор въехал на телеге мужик. Антошка про себя говорит: "Ну, кого-то привалило". Это был Апроськин отец. Он слез с телеги, отпряг лошадь, снял хомут, взвалил его на плечи и идет к тому месту, где стоял Антошка. Антошка видит эту церемонию, только не знает, куда скрыться. Мужик поднял над ним хомут и пялит на голову, думает, что на крюк вешает. Антошка как ударится бежать мимо мужика, мимо плетня, да в ворота и исчез. Вот тебе премудрость.

   Мужик хомут уронил, разинул рот, растопырил руки, не понимает. Постоял, покачал головою, сотворил крестное знамение, плюнул и стал размышлять: "Кто, мол, это такой? Нечистая сила? Нет, господи спаси. Вор? Нечистая сила? Кто же это?"

   Хомут лежал на земли, лошадь шлялась по двору. Пришедши в избу, мужик долго сидел под иконами повеся голову. Все домашние с изумлением смотрели на него: бледный сидит; шепчет про себя. "Не помешался ли?" - думали они.

   Жена подошла к нему, дернула за рукав и сказала:

   - Захарыч, а Захарыч, опомнись!

   Он вздохнул и объявил:

   - Так и так. На дворе у нас невесть что завелось.

   - Что ж такое завелось?

   Призадумались домашние. И так и этак прикладывали умы свои - ничего не выходит. Апроська лежала на печи, себе прикладывая ум - тоже ничего не выходило.

   Немало мужики растабарывали промеж себя касательно, что на дворе не чисто. Заключили же тем: вор приходил - кобылу свесть. Однако у образа свечу поставили и помолились на сон грядущий крепко.

   Наутрево, после своей прогулки-то, Антошка, как ни в чем не было, сажал на своем огороде капусту, бегал с ведрами на реку. А после обеда поехал с дьячками на крестины в приход. Дьячков он любил: часто обнимался с ними, цаловался, хоть заочно и называл их долгогривыми жеребцами. Когда Антошка ехал с дьячками в приход (у нас пятеро дьячков), то на телеге трясся пуще всех и выдвигался, будто каланча; обычай они все имели дорогой кнутиком собак дразнить. Ежели теперь слышишь на улице особенный брех, то знаешь, что это едут дьячки с Антошкой. Легонько на крестинах подвыпивши, Антошка ручался перед компанией, что он может комаринского пробежать, в случае, как позволит ему отец Александр,- то есть даст свое, примерно, благословение. Но мужичок-хозяин отклонил его намерение, объяснивши, что новорожденный чуть жив, не до комаринских... "Ты пляши, говорит, да разум помни, Антошка. Тутось не девки тебе попались". И озадачил его. Антошка притих. После с сердцов говорит себе: "Уж ежели так,- значит, девками попрекать стали, затешусь же опять к Апроське, я ей дам".

   Пришел май месяц. Мужики выбрались на дворы спать. Антошка знал это и, наверное, рассудил, что пора поспешить Апроську посетить; потому надо проведать, где она спит? Апроськины домашние спали кто где попало.

   Теплою, погожею ночью Антошка при первом куро-глашении появился на Апроськином дворе. По обычаю, выглядевши все вокруг себя, зашагал он под навес, как словно дворной, что лошадям косы заплетает. Ночь была ни светла, ни темна: звезды горели, месяц не всходил,- знаешь, майские ночи. Перевел Антошка дух, недалеко, слышит, храпенье распространяется. В соседней закуте едят лошади корм, едят, едят да вздохнут. Антошка стоит себе, вздохнет: "Дескать, эхма! шутка ли, забрался куда, в какую погибель! Ну, вдруг проснется кто, увидит? На месте уколотят". Мужик относительно сего безмилосерд. У нас в селе, знаешь, случай был: столяр увидел в сарае свою жену с холопом. ХолЪп и жена стояли спиной к столяру и не видали, как он подкрался к ним и посадил обоих их на вилы. "Ну, ежели совершится то же событие? - думает Антошка,- была не была, начну. В главности, подсмотреть должно, где спит дерево Апроська?" А дерево знать не хочет рассуждений Антошки, почивает под навесом. Подошел Антошка к соломе, кто-то лежит; пощупал - борода чья-то. Антошка пошевелил бороду, борода вздохнула и повернулась к нему спиной. Догадался Антошка, что это отец. Приступил к саням: лежит Апроськин брат. Подошел к телеге, запустил руку, пощупал - что бы такое значило? Тронул в другом месте,- ничего. Тронул в третьем - как крикнет Апроська. Антошка драло. Вскричали мужики. Антошка в ворота. "Что за диво?"

   - Апрось!

   - Чего?

   - Что ты кричишь, матка?

   - Чево?

   - Что ты кричишь?

   - Да кто-то приходил.

   - Кто же это приходил... Господи помилуй. Кому приходить в такую пору? кому приходить? Феноген, а Феноген,- говорил своему сыну отец.

   - Что, бачка?

   - Слышь ты, что скажу: мякаю я, словно то есть у нас на дворе-то не чисто, а?

   - Не знаю, бачка.

   - Право слово, не чисто. Не чисто, говорю я. Собирайте-ка зипуны свои. Право, что-то... Пойдемте в избу. Господи! за что такая немилость? чем прогневили тебя, создателя?

   Как встрепанные, все встали, собрали зипуны, кафтаны, сбились вместе и побрели боязливо по двору. Идут, прижимаются друг к другу, творят крестное знамение. Гроза будто на небе зашла и разыгралася. Испугались сердечные мужики. "В грозу, дескать, страшно спать на дворе... пойдем в избу... помолимся иконам... Авось пройдут тучи-то... Ишь как молния-то сверкает! Господи защити!.."

   Да, братец мой Сенька, жуть была в ту пору во всем нашем селе. Всем ведь втемяшилось, что к Апроське летает змей, не кто иной. О-о-хма! бывают на свете дела, тяжкие дела, Семен. Может, такие люди свыше насылаются, как Антошка, почем знать? На белом свете много чудес и таинствов совершается. Иногда мне жалко становится Апроську, и оченно: пострадала она, бедная, на своем веку.

   Прошла ночь. Мужики, только солнце взошло, явились к нашему священнику, рассказали ему все, что случилось ночью. Апроськин отец как плакал! Говорит: "Батюшка! за что такая невзгода?"

   Антошка забыл думать о своих путешествиях. Рано-ранешенько он с бабами прогонял в стадо скотину. А когда мужики пошли к священнику, в это время он сидел на солнышке у своей хаты, поглядывал на поповский дом и зубами колок на балалайке вправлял: стало быть, приготовлялся разыграть что-то.

   Пред обедом дьячки с стихарями, с книгами, с кадилами тронулись в Апроськин дом. Шуму довольно было: на улице барщинские мужики остановили лошадей с возами, поснимали шляпы. Антошка, не будь дурен, оделся, схватил палку в руки и с дьячками побрел. Дорогой Лузину дьячку, у которого он купил щенка, рассказывал в смех, как некоего села дьячки подрались меж собой и как одному из них вырвали бороду. Эту бороду обиженный словно представил в консисторию при своем прошении и надписал внизу: "В удостоверение бесчинства прикладывается борода. Сию бороду выщипал пьяница, который обесчестил меня на крестинах".

   - Ну,- говорил Антошка хозяину,- теперь у вас будет все благополучно. Помолились знатно!

   Мужик зарыдал, послушавши эти речи.

   Антошка сказал: "Не плачь. Видишь ли: помолились мы... следовательно, что ж тут? И разговаривать нечего: ведь заступница-то, она, брат, того... спасает; а твое дело, вестимо, правое".

   За обедом Антошка советовал двум дьячкам затянуть погрустней, как можно: "Зряща мя безгласна".

   На пиршество смотрел народ, стоял у дверей избы.

   Пообедавши, причт поблагодарил хозяина, пожелал Апроське благополучия и вместе с Антошкой отправился домой.

   Неделя миновала. Змей, кажись, призатих. Домашние Апроськины долго не ходили спать на двор, кругом запирались, но с Ильи-пророка начали спать и на дворе. К Апроське на селе боялись приступить. Ежели же кто приступал, то обходом, стороной, вглядывался в нее и отходил прочь. Посмелей человек заводил с ней разговор: "Что, мол, змей-то обширен?" Апроська стояла и косилась.

   Однова перед вечером приходят к Апроськину отцу два мужика: один мельник, другой простой мужик. Говорят: "Что, Петрей, как поживаешь?"

   - Плохо, братцы, плохо. Наказал меня бог: ни одной ноченьки покойно не засну.

   - Знамо, житье такое скверно; хотя, конечно, всякий может согрешить. Только мы, видишь, пришли к тебе по делу. Поставь-ко нам сивухи на стол, мы с тобой потолкуем.

   Апроськин отец достал водки. Мельник слыл у нас за знахаря.

   - Вот дело какое,- заговорил мельник.- Рассуждали мы немало о тебе. Можем мы тебе сказать одно: ты подлинно наказан есть от бога; ты согрешил перед ним здорово!.. В хате у тебя кто-нибудь есть?

   - Как же.

   - Гони вон.

   Апроська с матерью вышли из избы.

   - Слушай, Петрей,- заблаговестил мельник.- Сказать, кто к тебе ходил?

   - Ума, батюшка, не приложу. Полагать нужно, нечистота какая-нибудь. Известно, люди мы безграмотные: может, еще что шлялось.

   - Нет, ты скажи мне: как зовут твою дочь? Апроськой?

   - Апроськой.

   - Так я тебе говорю: к твоей Апроське ходит не змей, а домовой... Слушай дальше: ежели же не домовой, то беспременно дворной...

   - Так, батюшка...

   - Ну-ко, давай водки-то, не жалей. Объясню тебе еще притчу: девки существуют различные, какова натура: натуры тоже бывают различные. Поэтому Апроська Апроське рознь и девка на девку не находит...

   Охолостивши водку, мельник поднялся с места и сказал Петрею:

   - Мотри же, не забудь, что я тебе толковал...

   Мужик простой-то, что приходил с мельником, при выходе говорит Апроськину отцу:

   - Ты понял, что тебе говорили? К твоей дочери приходил не змей, а домовой... Видишь?

   - Вижу.

   На пятую никак ночь, после Ильи-пророка, Антошка появился снова на Апроськином дворе. Забава эта была не широка. Он много не стал думать, раздумывать: прямехонько-таки подлетел к телеге, в которой спала Апроська, охватил ее за оглобли и повез домой со двора - в конопляник. В эту минуту встрепенулся Апроськин брат.

   - Бачка, бачка,- крикнул он.- Девку увезли.

   - Увезли?

   - Увезли.

   - Пошел!

   Подбежали к воротам, телега на боку стоит, завязла между кольев. А Апроська в ней дрыхнет.

   С надворья же, поодаль от конопляника, в анбарчике такой стук раздается, словно барабан гудет. Подступили мужики, глядят: дверь приперта колом (это Антошка припер Апроськину мать). За дверью баба кричит: "Отоприте, Христа ради". Думают мужики: "Вон как! стало быть, значит, заточил бабу наглухо!" Сам Антошка, как заслышал гомозню, пробрался через конопляник и был таков.

   Пришли мужики в избу. Начался суд.

   Что, мол, теперь делать? Как быть? Просто издыхать остается, боле ничего. Откуда такая пропасть?

   - Бяда,- говорил сын.- Пропадешь, как червь капустная.

   - Сгибнули совсем. Что ты станешь делать? Ах ты, тварь оглашенная! Ни единого часу нет спокойствия: то есть на волос забыться не дает.- Что теперь делать?

   - Послушай, бачка,- объявил сын.- Надо безотмен-но ехать к ворожее: не замай ее осмотрит девку. Докуда мучиться?

   - К ворожее,- крикнул отец.- Запрягай лошадь! Апроська с матерью в ту пору входили с надворья

   в избу, глаза прочищали.

   Почесть немедля мужики собрались и поехали к ворожее. Утро покуда не наступало. В Апроськиной хате горел огонь; в ней сидели дочь с матерью. Они молча смотрели друг на дружку; мать зевала и почесывала в голове. Только Апроська запевает:

   - Матушка!

   - Чего?

   - Куда эта бачка поехал?

   - Не знаю, милая моя. О-ох!

   - Змея искать?

   - Кажись, что так: змея искать...

   - Вота!

   Поглазели маленько и завалились спать. До солнца дрыхнули.

   Как скоро мужики стали упрашивать ворожею лечить девку, она, братец мой, не на шутку запировала,- вскричала на них: "Вы, говорит, крещеные или нет? Зачем я пойду к вам? Да меня змей тогда закатает до смерти!" - "Не оставь, родимая,- твердили мужики,- не дай погибнуть". Вечером, набравши с собою горшков, трав, ладану росного, она приехала в Николаевское.

   Апроськин отец приказал домашним своим по двору разостлать соломы и холст протянуть, чтобы по нем пройти ворожее. Ворожея повидалась с Апроськиной матерью и принялась по столу припасы раскладывать. У образов, как водится, зажгли свечу; Апроську вывели на средину избы. Тут собралось сельское начальство: бурмистр, староста, приказчик. Тоже ребятишки нахлынули со старухами и девками. Апроська осматривает всех. Ее посадили на лавку и под лавкой затопили в горшке ладан; пошло лечение. Народ наблюдает, как ворожея орудует. Приказчик в картузе стоял и поплевывал назад, нередко попадая в бороду бурмистра. Он полюбопытствовал спросить у мужиков: видела ли Апроська змея и кто он такой? Ворожея ему сказала, что, ваше благородие, видеть змея человеку нельзя, ибо он есть дух. Приказчик с носом и остался, закурил трубочку.- К Апроське ворожея подбегала то с пойлом каким-то, сама все губами нашептывала, то с куреньем. Чад в избе подняли. Мать стоит у притолоки, спрашивает Апроську:

   - Ну что, дочка милая моя, каково?

   - Теперича легче,- отвечает Апроська.

   - Как же можно,- прибавляет ворожея,- много помощи приносит...

   Мать подойдет, погладит девку по голове.

   Одним словом, через полторы недели Антошка опять забрался к Апроське. Ровно в полночь настежь растворил ворота, впрягся в сани (девка в санях спала) и повез их по двору. Так развадился путешествовать.

   - Бачка! - гаркнул сын.