Успенский Николай Васильевич - Повести и рассказы

  

  

   Успенский Н. В. Издалека и вблизи: Избр. повести и рассказы / Сост., вступ. ст. и примеч. С. И. Чупринина.- М.: Сов. Россия, 1986.

   (Сел. б-ка Нечерноземья).

   OCR Бычков М.Н.

  

  

   Старуха

   Поросенок

   Хорошее житье

   Грушка

   Змей

   Ночь под светлый день

   Сельская аптека

   Деревенская газета

   Брусилов

   Из дневника неизвестного

   Работница

   Декалов

   Колдунья

   Федор Петрович

   Следствие

   Катерина

   Деревенский театр

   Издалека и вблизи

   Егорка-пастух

   Примечания

  

  

   Был сентябрь в исходе; вечерело; шел дождик. В средине села Горемыкина, перед грязным мостиком с изломанными перилами, по ступицу в грязи стоял длинный обоз с рогожами. От усталых лошадей валил пар, некоторые из них встряхивались, громыхая уздами и бляхами на шлеях; иные вытягивались, перекашивали свои челюсти и заносили морду вверх, чтобы вытянуть из переднего воза торчавший клок сена; а иные уныло посматривали на постоялые дворы, от которых неслись хриплые голоса дворников, сидевших на крылечках в нагольных тулупах: "Ночевать пора, ночевать!"

   Извозчики, стоявшие по бокам обоза, молчали. Из дворников никто не двигался с места и не решался подойти к ним, понимая всю важность пропасти, утвердившейся на улице. Наконец, спустя немного времени, один из них, с рыженькой бородой, соскочил с своего крыльца и, хляская ногами, подбежал к извозчикам.

   - Что же?.. Пожалуйте,- заговорил он,- просим милости; двор просторный, чистый, никого нет... изба теплая - с трубой.

   И дворник показал на трубу.

   - Овес почем? - спросил один извозчик.

   - Лишнего не возьмем,- произнес дворник.- Поворачивайте.

   - Да что поворачивать... ты скажи, овес-то почем?

   - Экой чудак! думает, что его тут облупят. Ну, обыкновенно, семь гривен; поезжай куда хошь - везде равно.

   - Нет, не равно: в Яшках небойсь мы платили по шести.

   - То в Яшках, а то здесь,- продолжал дворник,- разя мы строим? чай, бог. Трогайте, ребята... любо будет.

   - Да Яшки-то отсюда всего десять верст; в Камчатке они, что ли?

   - Ну будет толковать: шесть гривен и я возьму; да уж овес какой, парень! истованное золото. Задвигайте.

   - Задвигать-то задвигать,- произнес другой извозчик, снимая шляпу и почесывая виски,- да раненько.

   - Какой раненько? ночь на дворе. Нешто дальше поедете?

   - Неужли ж тут останемся? десять верст отъехали, да и ночевать? - подхватил третий извозчик.

   - В гибель такую...- покачивая головою, говорил дворник,- разя не видишь, что это такое? каторга... давеча один купец бился, бился,- так и остался у меня ночевать.

   - Ты нам не указывай, мы знаем без тебя...

   - Как знаете... А куда, примерно, трафите?

   - В Калугу.

   - Подряду везете?

   - Подряду.

   - А то задвигайте, ребята: ночью прихватите, не совсем ладно; грязь, слякоть... упаси господи.

   - Эй, Петруха, трогай! - раздался голос сзади обоза.

   - Пехра, пропади вы совсем,- забормотал дворник, направляясь к двору.- Только знает, как бы поголдить, набить цену. Поезжай! Авось держать не стану... калянется, как ахремовский мужлан.

   Обоз тронулся. Дворник, взошедши на свое крыльцо, увешанное лаптями, котелками и большими кусками сырой баранины, принялся обчищать лучинкой сапоги. На лавочке, облокотясь на резные перила крыльца, сидел купец в калмыцком тулупе, покрытом синим сукном, и курил сигару.

   - Грязненько,- сказал купец, глядя на сапоги дворника.

   - Есть...- помолчавши, произнес последний.- Народец, пропасти на вас нет... выбежишь - думаешь: будет прок; а он почешет с тобой зубы и завернет рыло на сторону.

   - Русский мужик любит покаляниться,- проговорил купец и отплюнул в сторону.

   - Еще как любит-то: иную пору ломается, ломается, из себя выйдешь.- "Фаддей Семеныч! хоть трыночку сбавь, хоть грошик..." А не знает, что тут грошика если не возьмешь,- разоришься, кругом разоришься; а для меня таперича он копейку, другой копейку... говорится пословица: "С миру по нитке..." Эко грязь, притка тебя возьми... никак не отскоблишь.

   - Это справедливо,- сказал купец, закинув одну ногу на другую.- Вот теперь, куда ни поверни, наш брат то же самое...

   - То-то и есть,- приподнявшись, заговорил дворник - эхти-хти... век жить - не орех грызть... что это зачерствел как ситник-от? надо отдать его распарить - работники съедят,- заключил он, снимая с полки хлеб.

   Купец молчал.

   - Вы где спать будете, Иван Осипыч? - спросил его дворник.- Если угодно, так на сеннике; там важно...

   - Нет, признаться, я боюсь на сене спать: говорят, в нем бывают разные веретеницы и казюльки всякие. Оно, может статься, и впрямь: обыкновенно, сено, значит, привозят с лугов; а на лугах, бывало, ходишь, сколько их под ногами!.. кишмя кишат...

   Купец отплюнул.

   - А мы вот всё на сеннике бесперечь... и то сказать, как намаешься день-то, забудешь про веретениц и про все...

   - Где-нибудь лягу, не беспокойтесь.

   - Да у нас, слава богу, есть где лечь, окромя сенника: дом, кажись, не маленький... Чушь, куды, куды, гладкая, чу-ушь!..- завопил вдруг дворник на свинью, которая из сеней заносила свою ногу на крыльцо. Чрез минуту свинья и дворник скрылись в сенях за дверью.

   Купец погладил свою бороду.

   - Здравствуй, касатик,- всходя на крыльцо, произнесла какая-то старуха с мутными впалыми глазами, одетая в дырявый зипун и повязанная истертой, мокрой тряпицей.

   - Здорово, бабка,- сказал купец.

   Старуха молча вынула из-за пазухи красную деревянную чашку, поставила ее на лавку и, покряхтевши, села.

   Дождик усилился; с повети потекли ручьи; загудела подставленная к крыльцу кадушка. На улице с мокрым платком на шляпе быстро проехал мужик в порожней телеге, от которой летели в разные стороны брызги; под крыльцом брехнула собака и с визгом заежилась от пробиравшегося к ней дождя.

   Купец запахнулся полою тулупа.

   - Эк, какой полил!..- сказал он, глядя на дорогу.

   - Да; так и хлещет,- заговорила старуха.- Теперь других мужичков застанет в поле... ишь, зги не видать... Как бы, избави господи, хлебушек не попрел. Старуха вздохнула.

   - Ты чья? - спросил ее купец после небольшого молчания.

   - Да я здешняя, кормилец,- горемыкинская; а живу за этой слободой, туда... назади, недалеко от этой церкви. Можа, когда проездом видел нашу слободу; барский дом там стоит... высокий, каменный; в нем никто не живет.

   - Отчего ж так?

   - Да барыня-то наша в Москве.

   - А при вас, значит, управитель или староста?

   - Управитель и староста - оба.

   Купец и старуха помолчали.

   Из сеней отворилась дверь, и на крыльцо вошла толстая высокая дворничиха, во всем ситцевом.

   - У! какой...- глянув на дождь и сморщившись, произнесла она.

   - Да, хорош; дробен дождик...- проговорил купец, доставая из пачки сигару.

   - Здорово, Кузьминишна! - сказала дворничиха приподнимавшейся старухе.- Что ты?..

   - Да все к тебе, родная моя; вот творожку пришла попросить ребятенкам: голодают ни на што не похоже... не откажи, матушка,- кланяясь, говорила старуха.

   - Ладно. Я вот подою коров, кстати и молочка дам.

   - О кормилица ты наша! дай бог тебе здоровье! Век буду молить.

   - Не видали тут нашего малого? - перебила дворничиха, обращаясь к купцу.

   - Он давеча лошадей вел на реку поить.

   - Пропал, шельмец,- пробормотала она и, повернувшись, ушла в сени.

   Купец закурил сигару.

   - Ай у вас коров-то нет? - спросил он старуху.

   - Да нетути, сударик,- третий год никак не обигорим коровенки; телочка одна... восьмой месяц пошел с сердохрестной недели.

   - Не на что, видно, купить?

   - Вестимо, не на што: живу в чужой семье, кормилец, с своей невесткой; бедность...

   - В чужой семье?

   - В чужой, родимый,- жалобно произнесла старуха.

   - Отчего так?

   - Да двух сыновей отдали в солдаты, касатик мой; старик помер, невестка вышла за другого,- осталась я одна; меня и перевели в их семью. Колочусь теперь с малыми ребятенками. Просилась было на птичный двор,- приказчик не позволяет, говорит: без тебя птичницы есть.

   - Гм... А за что, примерно, сыновей отдали?

   - Да кто знает, кормилец... отдали - и все тут. Одного, младшего-то, полагать надо, отдали за дело; а дру-_гого _ _Как есть ни за што, так-таки ни за што, родимый мой.

   - 'Ну, верно, качества какие-нибудь строил?.. За какое дело младшего отдали?

   - Вишь... как бы тебе сказать... да если бы старшего не отдали, и младший не пошел бы.

   - Каким же манером?

   - Да так, касатик.

   - Ну, за что старшего отдали?

   - Я тебе баяла, желанный мой, что ни за што, вот как есть ни за што: диви б мужик был плохой, а то работящий мужик-то; бывало, чего-чего он...- на все горазд: и плотничал и того... санки ли сделать, другое ли что... Без него мы были как без рук. Опосля он бросил все, ничем не стал займаться, это перед солдатчиною-то: ходит как помешанный; а то пропадает, уйдет куда ни на есть, неделю целую не показывается домой,- да что я? больше недели; вот словно чуял... вестимо, не перед добром...

   Старуха понурила голову и вздохнула.

   - Вишь ты,- снова начала она,- это было Михайловым днем: женили мы его; сыграли эту свадьбу; глядь-поглядь, примечаем: молодая, жена-то его,- красивая была, бог с нею, баба,- его недолюбливает и так совсем вот не ластится. А он, сердечный, был на лицо не совсем гож: оспа, еще когда он был махоньким, всего изуродовала. Да ведь и то сказать, кормилец, что не родись хорош-пригож, а родись счастлив. А он, голубчик мой, соколик ясный, родился непригож, да и несчастлив.

   - Так, так,- вникая в слова старухи, сказал купец.

   - Все ничего. Ну, она это, значит, его недолюбливает; уж видим все, что недолюбливает: за обедом ли сидит... хоть бы те одно слово промолвила. Он к ней там зачнет: "Что ты, Варвара Борнсьевна? - ее звали Варварой,- что ты невесела?.." - кусочек ей подложит. Он ее любил и уж н-и... вот как любил! перед богом... А она, касатик, все нет, да и на поди... такая мурогая завсягды. Вот как обжились они, Петруша,- его звали Петрушей - начал следить за ней: нет ли, дескать, на сердце кручинушки али зазнобушки, не любит ли она кого. Подмечает раз, другой - все нет... и виду никакого... на работе такая же, как и дома. Ну, тем и кончилось, что нет да и нет. Вот раз к нам приходит староста и говорит... дело было летом... "Петр Семеныч, говорит,- это приказчик,- велел вашей Варваре собираться на барский двор, и муж, говорит, пускай придет с ней". Думаем промежду себя: "Зачем это?" У нас о ту пору все были дома, и она и Петруша. Старик говорит: "Что ж? сходи, Петруша; за чем-нибудь понадобился; авось он тебя не съест". Петруша надел зипун, собрался это: "Ну, говорит, Варвара Борисьевна, пойдем прогуляемся"; шутник был, голубчик мой. А она на него так и зевнула: "Да ступай, говорит, лихоманка тебя возьми", и черным словом его... "Ступай один; без тебя дорогу знаю". Старик в это время ковырял лаптенки, сидел на конике; обидно ему, стало быть, показалось; да как же не обидно? грубая... известно, баба, кормилец. Сидел, сидел, жалко ему стало Петрушу, да и молвил: "Когда ты, Варвара, будешь умна, за что всегды зычишь на него? иной бы тебя, говорит, чем ни попадя..." - и побранил ее. Она невзлюбила: должно, не по нутру... накинула зипун, повязала платок писаный,- она все в писаных ходила,- и хлопнула что ни есть мочи дверью. Старик мой покачал, покачал головой - и только. "Жалко, говорит, Петрушу,- смерть жалко!.." Вот они ушли к приказчику, а мы ждем; помню, я тут качала на обрывке ее мальчика, это невесткина-то: сижу... качь да качь... Смотрим, приходит он один уж перед вечером.

   - Так. А вы всё поджидали?

   - Да, а мы всё поджидали. "Ну, Петруша, зачем?" - спросили мы. "Да что, говорит, приказчик оставляет Варвару на кухне работницей; ласково таково со мною обошелся: "Я, говорит, с твоего согласия... если не хочешь, как хочешь; у меня ей будет хорошо; я хошь платы не положу, зато от работы ослобоняется. Известно, когда понадобятся ей деньги, я дам и деньжонок; платок коли куплю". Мы подумали... "Что же, говорим, отчего не так? Приказчик, знамо, если захочет, и так возьмет ее к себе - насилкой; а коли добрым словом молвил, так и быть по сему; хошь одна баба была в доме, да ведь и при ней-то, подумали мы, не красно было: иногды сердце изнывает, глядючи на ее грубости".- "Если ты, Петруша,- это говорит старик,- соглашаешься, так, пожалуй, и мы согласны. - "Отчего же, говорит, не согласиться! Я рад, что ей это по ндраву; почему что, когда мы выходили от приказчика, она на меня: "Живи, говорит, Петька, да не тужи",- это она-то ему,- и ухмыльнулась... Она его все Петькой называла. "Что ж ко мне, Варвара Борисьевна, часто будешь ходить?" - спросил он ее. Она опять засмеялась, да и сказала: "Разя на деревне баб мало, окромя меня?"

   - Вор-баба,- произнес купец, разевая рот и осеняя его крестным знамением.

   - Что и говорить, кормилец! - продолжала старуха, утирая нос рукавом,- какая вор-то; вот послухай. Ну, это она живет у приказчика; а я забыла сказать: старику моему не совсем хотелось отдавать ее; еще перед этим он говорил: "Не годится, мол, отпускать"; да и тут же баял, что поперечить приказчику не ладно: пожалуй, ссору заведешь с ним - и не приведи господи... Он же у нас был зелье такое... теперь его сменили. Ну, живет она у него месяц, другой,- глядим, баба переменилась, право! Словно вот тебе другая стала: разбитная такая... в кура-годах, в гульбищах бесперечь... поет, пляшет... просто совсем другая; а запреже с ней и этого не бывало. Только вот что сделалось... одна беда: Петрушу она совсем кинула.

   Старуха замолкла.

   - Вишь... это, изменила... Ну, ну,- проговорил купец,- скажи-ка ты мне: приказчик холостой был али женатый?

   - То-то что нет, кормилец.

   - Смекаю...- сказал купец, доставая третью сигару.- Ажио ль вор и приказчик; штука, я вижу...

   - Известно,- продолжала старуха,- наше дело темное... кто знает?.. я уж тебе буду говорить по порядку, как было: знамо, судить - не наше дело; а что одно я знаю, желанный мой, Петруша пошел ни за что.

   - Рассказывай, рассказывай!

   - Вот ладно. Не забыть бы тебе: у меня был другой сын, меньшой, я тебе говорила; он был в то время парнюгой,- Григорьем звали. Важнейший был; только, как бы тебе сказать, угрюмый такой завсягды. Тот-то веселый; а этот, кормилец, нелюдим больше: николи он не причешется и умывался редко. Бывало, перед праздником говоришь ему: "Ты бы, Гриша, подрезал виски-то, вишь какие лохмы, да причесался"; тряхнет головой, бывалыча - и вся недолга. Не любил чисто ходить; а славный был сынок, соколик мой ясный: николи грубого словечка не скажет. И с тем-то братом, с Петрушей-то, жили они душа в душу - неразрывно: куда один, туда другой. Тот, старший, на задворке, бывалыча, сидит, санки строит да прибаутки читает, а этот супротив его... Придешь к ним, они как раз перестанут балясничать и оба примутся за работу; да я все видела, все знала, что они делают. Вестимо, сударик, мать: своему детищу не чужая. Голубчики мои, лебеди мои, оба спорхнули, улетели, бог ведае куда. Оставили мать-старуху мыкать горе... Господи, царь небесный!..

   Рассказчица отерла свои глаза концами головной тряпицы.

   - Вот как сейчас вижу их,- произнесла она и замолчала.

   - Известно, дело материнское... жаль...- сказал купец.- Так что же приказчик-то?

   - Сейчас, кормилец,- продолжала старуха.- Ну вот, что бишь?.. Варвара-то сначала ребенка у себя на барском дворе держала; а то однова, праздником, принесла его к нам в люльке и говорит: "Пускай он у вас будет; мне неколи за ним ходить: работищи пропасть, говорит, с утра до ночи ног не слышу". Мы взяли ребенка: худищий такой сделался, зачиврил вовсе. То ходить было начал, когда у нас был; а то поставишь его на ножонки, а он так и гнется, так и подгибается, как плетка, сердечный,- рубашка на нем закорюзла. Старик тут сказал невестке: "Ты, мол, наведывай ребенка-то, да не забывай, что у тебя и муж тут". А слухи, кормилец, пошли нехорошие: кто е знает... начали болтать на боярщине разные разности. О ком толк? Все, бывалыча, об нашей невестке: в приказчицы, говорят, попала, такая-сякая... кастят ее ни на что не пбхоже. Петруша приуныл; ходит повеся голову. Только однова старик и говорит ему: "Не сходить ли, Петруша, к приказчику, да не взять ли бабу-то?" А Петруша молвил: "Хорошо, как даст он ее теперича". Тут старик как гаркнет: "Как, говорит, не даст? Я ее насилкой вытащу оттуда".- Так и расходился старик-от мой. Это с ним бывало редко: знать, задело за живое... а уж ума... ума палата... перед господом... уж такой-то был ум, что и-и-и... я его смерть боялась; так-то...

   - Дело известное, муж...

   - Как же можно, сударик, знамо... Вот Петруша говорит: "Нет, батюшка, не тронь ее: почем знать? можа, она и ни в чем не повинна; мало что говорят... мужик дурак: соврет, и слухать нечего. А вот, говорит, я буду подсматривать за ней; уж во что ни станет, всю подноготную открою". Старик промолчал.- Опосля я узнала, что Гриша - меньшой-то - сделал вот что: я говорила тебе, что они с Петрушей жили душа в душу, ну, и стакнулись, должно, между собою: каким ни было побытом разведать все. Так Гриша, я узнала, сделал что же? Раз зимою, только что выпал второй, не то третий снежок, он пришел на барскую кухню к невестке, известно, проведать,- пришел, да и залег на печку; говорит, издрог до смерти, сем погреюсь.- Приказчик был дома; невестка сидела за столом, вышивала подзатыльник и потихоньку наигрывала песню. Вот Гриша лежит, да и высматривает: не придет ли в кухню приказчик, да не выйдет ли чего? А притворился, что спит,- уж он не раз так делал, да все не удавалось, что ли, не знаю, а тут случилась какая оказия: вдруг входит в кухню приказчик; высокий был такой; прямо осмотрелся кругом и подходит к невестке, а сам ухмыляется и ловит ее... хочет обнять; то-то грех, кормилец...

   - Это приказчик-от?

   - Да, он.

   - Затейник ажио ль был; нечего сказать. Ну, что же?

   - Только невестка вдруг заморгает ему... так, вишь, и встрепенулась - и указала рукой на печь.- Он, приказчик-то, повернулся, глянул на печь и вышел вон. Гриша как раз, не будь дурен, прибежал к Петруше, да и все рассказал. А мы эвтим делом с отцом ничего не знали. Слышу послышу, Петруша уж был у приказчика, отпрашивал Варвару. Дело было так: пришел он к нему и говорит: "Петр Семеныч! отпустите, говорит, жену, не терзайте моего сердечушка, что вот так и так..." Приказчик только послышал эвти речи, как затопает, как загорланит: "Как, говорит, что?.. пред кем ты?.. смеешь... зазнался, говорит, захрюкался..." - да так его в шею и прогнал, совсем прогнал.

   - Ну, а что же старик-то?

   - Дальше, больше, тут перед заговеньем старик мой захворал: горячка сделалась; одно к другому. Петруша мой совсем руки опустил, словно кто ворожбу навел на него: мрачный такой. Глядь-поглядь,- слышу он побил жену. А за что побил? Известно, как, разузнамши все ее шашни-то, стал говорить ей, чтобы она сама сошла от приказчика; а она и говорит: "Мне и тут хорошо"; он начал ее ругать, выпытывать у ней, правда ли, что она живет с приказчиком, аи нет?.. Согрешенье, сударик... увещать стал, это счунять; а она отвернулась от него, ругнула и пошла: "Харя твоя дурацкая, говорит, шут тебя с кудахтал, дурака этакого". Он, вишь, стоял, стоял, да как пустится за ней, истованный тот... догнал ее у барской конюшни и давай буздать... что сделаешь, касатик? И поколотил ее; поколотил, желанный ты мой, да и закаялся: уж как за это ответил-то, господи!.. Заутра приказчик призывает его к себе: "Ты как, говорит, смеешь бить жену? Знаешь, она тебе закон, то, другое..."

   Вот... а старик все лежит; лопочет бог ведает что; горячка, вестимо дело, нешто она шутит; извелся, бедный, словно сухая былинка. Вот, кормилец мой, смотрю: наране Петруша пропал, сгинул совсем... ни дома, ни на боярщине - нигде нетути: пропал... Проходит день, все нетути; я спрашиваю у Гриши: "Не знаешь ли, куда подевался?" А он: "Сам, говорит, ума не приложу"; староста приходит, спрашивает: "Куда того..." - "Сами, говорим, не знаем".

   Только однова, поздно вечером, сидели мы вдвоем: я старику давала пить, а Гриша шлею чинил. Откуда ни возьмись, входит Петруша, хмельный, расхмельный,- и так вот его и швыряет в стороны. "Здорово, говорит, матушка-кормилица, как живешь?" А сам все шатается по избе. Мы ему тут инды как обрадовались; Гриша вскочил это, бросил шлею и прямо к нему... Петруша говорит: "Давай, Гриша, поцалуемся". Стали цаловаться. Потом подошел ко мне и со мной поцаловался. Я ему говорю: "Где, мол, Петруша, пропадал?" А он махнул рукой и молвил: "Там гулял, говорит, матушка, куда ворон костей не заносил". Я вижу, что допытаться у хмельного трудно, не стала спрашивать, а только сказала: "Поесть не хошь ли, Петруша? Чай, проголодался?" - Мы о ту пору хочь и поужинали, а я тогда в залавке на всякий случай спрятала картох; да, признаться, и есть-то было некому. Он говорит: "Нет, матушка, картох я не хочу, а вот спать хочу". Мы: "Ну приляг, говорим, себе, приляг, касатик". Он брякнулся на хоры - это подле отца - и захрапел. А две недели пропадал. Приказчик про это знал; да как не знать? И раза два уж посылал старосту искать его; но, знамо, не нашли. Он все бродил по постоялым дворам, а то больше по заводам. Недалече от нас тут заводы: один винный, а другой сахарный.

   - Так он на винном больше? - сказал купец, заслоняя ладонью рот, чтоб унять зевоту.

   - Право слово, не знаем, кормилец; может, больше и на винном.

   - Так что же? ты говоришь, он пьяный пришел.

   - Да, да, пьяный. Лег он это заснуть, уснул; немного годя и мы легли. Ребенок у нас о ту пору не кричал, здоровенький такой был: поправился, живучи у нас, и спал он со мною. Ну полеглись все, старик все лежит в забытьи: нет, нет - да и забормочет... Вот рано-ранешенько встаю я; слышу, вторые петухи... оделась это, засветила лучину, подхожу к хорам - хвать, Петруши нет. "Господи, батюшка, не ушел ли опять? - думаю себе.- Разя на задворке? да зачем? незачем бы ему туда: еще рань какая..." Одначе я не утерпела: взяла, накинула полушубчишко и пошла на задворок. Темно, никого не видать; я на задворке-то давай его кликать, это гаркнула разов пяток: мол, Петруша, а Петруша!.. нет, не откликается, и нигде ничего не шелохнет... только куры спросонья трюкают... как мне стало тошно! перед господом богом... скука одолела такая...

   Рассвело. Петруши все нет; Гриша пошел его искать; искал долго - не нашел. Вот тут, кормилец, подступило к нам такое горе, такое горе, что и-и сказать нельзя... вишь ты: на другой день, это, значит, после второго побега моего Петруши-то, на барском дворе у скотницы пропали деньги, и диви бы маленькие... ажио триста рублев. Э-э... ну... того... скотница эта, старушка, бог с ней, была добрая такая и бережливая.

   - Откуда же у ней такие деньги?

   - Вестимо, касатик, копеечками собирала: то вытчет холсты кому, выбелит, то тальки прядет, бывалыча, па сторону, и что дадут ей за работу - она все в сундук да в сундук; в холсты завертывала. А все это она для своей дочери: дочь была лет уж, почитай, двадцати; только сватались за нее как-то плохо; не то чтобы она, как тебе сказать, была полуумная; а вот с дуринкой больше, но смирная и работящая, нечего таить. Ну, пропали деньги, сгибнули совсем и невесть куда. Скотница тут сейчас к приказчику жалиться... что так и так, сударик, пропали; а сама и-и плачет, и-и голосит. Как же можно,- жалко, родимый. Только приказчик выслушал ее и говорит: "Ступай, я знаю, кто это поддел..." Смотрим, он пишет к барыне в Москву, что вот мужик Петр, говорит (мой Петруша-то), блажит, распутничает, бьет жену, пьянствует, находится в побегах. В другой, говорит, побег,- в тот денек, когда он убежал это,- у скотницы пропали триста Рублев, ну и там... что окромя некому: все мужики, говорит, хорошие: только вот один напался блажной; его надыть в солдаты беспременно. Известно, сердит был, родимый ты мой; гнал, что ни на что не похоже. Сколько раз добирался до него,- говаривал старосте: "Найди, мол, ты мне его; пропасть ему некуда..."

   - Однако того...- сказал купец, выгибая спину и заводя руки за затылок,- не пора ли на боковую...

   - Чай, день-то нахмытался, касатик,- проговорила старуха с видом участия.

   - Досталось. Пойдем, бабка, в избу; холодновато, кажись. Я вот в тулупе озяб, а тебя, чай, в кафтанишке пробирает напорядках. Пойдем погреемся.

   - И то, родимый. Оно, вестимо, наше дело крестьянское: иногды бывает такая стыть... знамо, привычка... а студено и теперь: напуще вот ноги околели...

   На улице совсем стемнело; дождик перестал; только слышались с крыши капели. На селе в разных местах мелькали огоньки. Старуха и купец пришли в избу; в ней у стола ярко горела лучина, воткнутая между зубцов длинного светца; на лавке у окон сидела дробненькая девочка лет тринадцати в запачканной рубашонке и держала на коленях беловолосого жирного мальчика в ситцевой рубашке: он ел из горшочка молочную кашу, кривлялся и поминутно съезжал с коленей своей няньки.

   Старуха, поклонившись на все четыре угла широкой избы, медленно села на край коника.

   Купец снял с себя тулуп, положил его на хоры и, оставшись в одном жилете, из-под которого выбегала в складках дикая ситцевая рубашка, проговорил: "Господи, благослови!" - и завалился на боковую.

   У печи в это время хозяйский малый с широким лицом, обложенным пушистой бородой, в полушубке и с палкой в руке - вел разговор с бабою над лоханью с помоями.

   - Ну, чего ты гогочешь? - говорил он бабе, закрывавшей свои губы передником.

   - О, провалиться тебе! - щуря глаза, бормотала баба.- Хи-хи-хи, ну, уж... ха-ха... бедовый, право слово.

   - Так вот тебя и поддену палкой-то,- говорил малый.- Вишь, скалит зубы, как кобыла на овес... ну, что же ты?..

   Баба закатилась со смеху.

   - Бери, что ль, палку да поддевай, тебе говорят, лоханку-то. Понесем.

   - Как я поддену? ишь ты, не даешь... О! да домовой те расшиби,- о-о-о... ха-ха-ха...

   В это время вошла в избу хозяйка с подойником в руках. Баба с малым в одну минуту подхватили лоханку и понесли ее на двор.

   - Посиди, Кузьминишна,- сказала хозяйка старухе, снимая с бруса ситцевый передник.- Вот иду доить; коровы только закусили.

   - Хорошо, матушка, посижу, родная моя: мне спешить некуда.

   - Кто это? - внимательно разглядывая купца на хорах, проговорила хозяйка.

   - Я,- произнес он, выставив кверху одно колено и держа правую руку поперек лба.

   - Это Иван Осипыч. Да что же вы тут легли? вы бы в горнице: там есть кровать.

   - Ничего, все едино; да я еще не совсем размундирился; полежать вздумалось, не больше того... после, пожалуй, перейду в горницу.

   - В горницу перейдите; вас тут прусаки поедом съедят... намедни как-то я легла на печке... все ноги изъели... пятнами, пятнами... особливо это место...

   - Ваш хозяин куда это пошел? - спросил дворничиху купец.

   - Да кума проведать, Ивана Орефьича, на ту сторону. - Чудачина,- произнес купец.- Сейчас он со мною

   встретился в сенях; значит - темь хоть глаз выколи... и не узнает меня: щупает руками и спрашивает: "Кто это такой?" - "Я".- "Кто ты?" - "Да узнай",- говорю. Он теперича и принялся перебирать: "Гаврил Сидорыч, там... Семен Захарыч". Я ему: "Эно куда полез, говорю, а еще арихметчик... своего постояльца не узнает".

   - Гм...- произнесла хозяйка,- он у меня такой... тоже иную пору и меня не узнает, когда в сенях придется; обыкновенно, темнота...

   Вскоре хозяйка вышла.

   В избе настала тишина; у стола по временам шипели в ведре горячие секретки, падавшие в него с нагоревшей лучины. За печкой однообразно чирикал сверчок.

   Купец зевнул во весь рот.

   - Что ж, старуха, замолкла? - сказал он, наконец.- Досказывай, чем кончилось дело.

   - А спать-то разя не будешь? можа, я тебе помешаю?

   - Ничего; я не засну еще долго; рассказывай.

   Старуха кряхнула и начала:

   - Ну, слухай, касатик. Вот видишь ты это, я тебе сказывала, приказчик написал барыне письмо, как триста Рублев пропали.

   - Да, да, ну?..- произнес купец, поворачиваясь на бок и подкладывая руку под голову.

   - Так вот дела какие: написал он. Петруши все нет, пропал, да и шабаш. Вот опосля крещения, слышим, снаряжают старосту, десятского, с ними мужиков - человек шесть - искать Петрушу. Мы думаем и дивуемся: что, мол, это значит? Вдруг заегозили, искать да искать. Ну, это поехали они; на дворе уж было голомя. Глядь, часа через два - везут его, голубчика, на санях, и прямо к барскому двору. Мы так и всполошились: скорей бежать туда... Гриша мой давно там; а я, известно, дело старое, ковыляю полегоньку; хоть и рада бы душенькой добежать поскорееча, да ничего не сделаешь. Подхожу к приказчикову дому: батюшки! народу целый полк; я это спрашиваю: "Где он, Петруша-то?" Говорят, у приказчика. А тут парни и мужики голдят мне: "Ну, бабка, прощайся теперь, Петрухе несдобровать: деньги украл. И диви бы, говорят, мужик блажной, а то смирный мужик: никто не чаял от него даже вот тебе дурного слова". Я... ах ты, господи... неужли это правда? а самое вот так и подмывает, так и подмывает; сердце вырваться хочет; тошно как, и-и... я спрашиваю: "Где его нашли?" Говорят: "Вот тут, за лесом идет по дороге".

   - Куда ж это он шел?

   - То-то я сама спрашиваю: "Куда ж он это шел?" - "А кто знает, говорят, можа шел и сюда, в село". Только промолвили это мужики,- вижу: он выходит из приказчикова дома, сходит с крыльца и вот худищий, прихудищий, узнать нельзя: голову повесил, смотрит в землю, а по бокам идут староста с десятским. Я сейчас бросилась к нему и так и заголосила на всю улицу. Он, Петруша-то, говорит: "Не плачь, матушка, не плачь!" - эхма!.. ну, того... а я знай голошу. Тут староста говорит: "Садись, Петруха, я тебя довезу до двора". Он сел и баял мне: "Садись, матушка, вместе". Я прилепилась на наклеске, а сама залилась... и поехали. А с нами, не забыть бы тебе, ехал еще мужик - Фролка, высокий такой, здоровый: говорят, дубы с корнем дергал, когда был навеселе. Сошли мы с саней, приехачи-то; староста говорит этому Фролке: "Останься, мол, здесь с Петрухой: приказчик велел его караулить". Фролка с нами идет в избу, я смотрю... а у самой рубашка так и дрожит. Пришли мы в избу. Петруша помолился образам, поклонился нам, а мы ему поклонились. Дальше он обернулся к хорам и говорит: "Батюшка не выздоравливал?" - "Нет, говорим, сударик"; а старик весь в жару, так и мечется; одежу всю скопал. Петруша посмотрел, посмотрел, глянул на ребенка,- ребеночек-то спал на загнетке,- сел на коник, облокотился на стол и, что ни есть мочи, залился слезами... так вот его и колышет; как река льется, сердечный, инды страсть глядеть... горя-то, горя что видели, кормилец, не приведи господи! Годя немного я спрашиваю у Фролки: "Что, дескать, родимый, зачем это Петрушу брали к приказчику, что он ему говорил? беспременно тут что-нибудь есть".- "Да аль не знаешь, говорит, его в солдаты везть приказано? от барыни пришел приказ". Батюшки! как услыхала я это, так и не помню... словно он меня дубиной шарахнул. Подбежала я как раз к Петруше, повисла ему на шею и закричала благим матом: "Петрушенька, родимый ты мой, золотой ты мой! что с тобой хотят делать?"

   Перед вечером,- о ту пору мы все были дома,- Петруша маленько остепенился, не плакал; а только все сидел, закручинившись, и бесперечь вздыхал. Я подхожу к нему, изобрала времечко, и говорю: "Петрушенька, касатик, не терзай ты моего сердечушка, скажи правду: ты взял деньги у скотницы аи нет? скажи, родной, я так и буду знать". Он, голубчик, поднял голову, глянул на меня, а слезы так и брызнули из его глазушек... "Эх, матушка, говорит, матушка! знает одна моя грудь да подоплека, что я вынес за напраслину... бог с ними",- говорит и махнул рукой. Ну, ничего... что бишь?.. вот в сумерках посылаю Гришу к Варваре на барский двор, чтобы она пришла сюда к нам, последний вечерок хоть провела с мужем да помогла мне замесить лепешек, курицу ощипать ему на дорогу. Теперича, стало быть, Гриша сходил на барский двор и говорит, что не застал ее. Маланья, старуха там проживала,- Маланьей звали,- говорит, что кажись, пошла в горницу к приказчику; "А я,- это Гриша-то,- ждал ее долго, да не дождался". Только Петруша на это и молвил: "Пускай уж, когда так, лучше не приходит,- не надыть". - она вечером так и не пришла. Вот перед тем, как зажигать лучину, Петруша говорит Фролке и Грише: "Ну, ребята, прощайте. Бог знает, коли увидимся. Знать, пришла неминучая, говорит... пойдемте, так и быть, ребята, напоследках к Акулине..." - и взял шапку; Акулина, солдатка, шинок в то время держала от нас через два двора. Я... "что ж, голубчики, сходите себе!" уж рада, что Петруша, можа, на время забудет юре; а деньжонки были: мы уж успели взять три целковых у десятского под жеребенка-стрыгуна. Я говорю: "Подите себе". Фролка молвил: "Как бы приказчик меня не увидал с вами в шинке-то?" - одначе ничего, пошел. Осталась я одна в избе: жуть после них такая... вот сем, думаю, потороплюсь, просею муку; хватилась - ночевок нет; поскорей надела чекмень Петрушин и пошла к соседке, чтобы кстати занять у ней яиц. Ну, там поговорила это с ней, поплакала и прихожу опять домой; скука такая, смерть... помню, отворила дверь, а мальчик-то проснулся, стоит подле двери, держится за притолоку и кричит, зовет меня, уж собирается плакать. Я взяла его на руки, и как мне его жалко было!.. дала ему яичко в руки забавиться и посадила его на лавку; а :сама стала вытирать чугуны. В избе глушь, никого нет; только сверчок за печкой жужжит да старик иногды залопочет... Припомнила я, вот так-то одна останусь, каждый день все так-то будет: все никого нет да нет. Старик не надежен, Петруша скоро сокроется с моих глаз - и замерещилось мне тут: как его повезут, покатит он невесть куда, в дальнюю сторонушку... давай я плакать; вытираю чугун и голошу, вытираю и голошу... Э-эх... а мальчик-то сидел, слухал, слухал, да как себе.

   - Верно, смыслил, каналья, мальчик-от!

   - И-и... где? еще несмыслечек был... вовсе махонький... ну, в это время вошел Петруша с мужиком и Гришей; увидал, что мальчик плачет, и говорит: "Чему ты, Федя? не плачь, братик". Вижу, хмельненек. Взял он его к себе на руки, да: "Ах затянем, говорит, ребята: "Сидит ворон на березе"? - любимая, бывалыча, его песня: вчастую все поет, как "пропадать тебе, мальчонка, в чужой дальней стороне; ты зачем это с своей родины бежал, ни у кого не спросился, окромя сердца своего, бросил мать свою..." - да и тут же раздумал: "Нет, говорит, что-то не по себе, лучше даром..." - и опять задумался. Фролка все у нас: известно, приставлен караулить; а Гриша около печки стоит, все смотрит... он о ту пору не пил ничего; а ходил с ними к Акулине так: все от Петруши-то отстать не хочется; вестимо, последний вечерок с ним проводит. Поужинали мы тут, тихо таково, скучно... сбираемся спать; Петруша стал раздеваться... "Ах, говорю, Петрушенька, забыла я тебе на ночь принести рубаху, кормилец ты мой. Что сделаешь? Из ума вон". Ну, эвтим делом полеглись спать; я, почитай, всю ночь глаз с глазом не сводила. Пропели первые петухи; это слышу все. Старик так и мечется, кричит, что не след: перед зарей ему всягды хуже было. Вот вдруг слышу, кто-то стучит в окно; глядь, Петруша слезает с печи; а он, сердечный, тоже не спал. Я говорю: "Куда ты, Петруша?" Он: "Да вишь, говорит, стучит кто-то, пойтить отворить" - и пошел. А это староста; и дает Петруше приказ, чтобы он на рассвете был совсем готов, что лошади под него будут. Петруша входит в избу и говорит: "Матушка, ты бы печку затопила",- а сама слышу, он плачет. Как мне подступило вдруг тошно: душа с телом расстается... Ну, как раз я затопила печь, все поднялись; я это суечусь как угорелая: принесла из пуньки рубах, трое чулок, говорю: "Переоденься, Петруша",- и поставила ему отцовские сапоги: они были покрепче. Он стал одеваться; Гриша ему помогает, а сам утирает глаза; потом они оба примутся говорить между собою полегоньку. Я смотрю на них, так-то рогачом подперевшись, а у самой слезы, слезы... перед господом богом... просто руки и ноги подкашиваются. Вестимо, кормилец, разя шутка?.. Соколы вы мои дорогие, голубчики сизые, где вы, касатики мои? По белу свету, на чужой сторонушке бродите... Оставили меня, горемычную, беззащитную... Старуха заплакала.

   - Так что же? - произнес купец.

   - Сейчас, кормилец... Молчание.

   - Вестимо,- продолжала старуха,- разя не больно: свое детище всякому того... что бишь я?.. ну, это Гриша себе стал сбираться, говорит: "Я провожу Петрушу до города". Я ему сказала: "Ты бы, касатик, у приказчика спросился, а то серчать станет, еще неравно побьет". Гриша пошел к приказчику, увидал там Варвару и наказал ей, чтобы она пришла проводить Петрушу. Немного годя они оба с Варварой приходят. А приказчик в то время еще не вставал: как быть? мы послали Гришу к старосте, хоть у него спроситься, староста говорит: "Не мое дело". Петруша и сказал: "Собирайся, не бойсь; брата да не проводить? Авось он едет не куда-нибудь на праздник; ступай, говорит,- запрягай свою лошадь,- поедем". Гриша взял и пошел. Ну, это к нам пришла невестка; пришла, помолилась образам, поздоровалась и стоит у двери, словно чужая; вестимо, уже одичала. Вот Петруша ей говорит: "Прощай, Варвара Борисьевна! не поминай лихом". Она молчит. "В солдаты разгуляться едем..." - это он-то ей. Она все молчит. "Так-то, говорит, теперь ты на слабоде... одна, погуливай..." Она знай молчит, голову повесила. "Эх, говорит, загубила ты меня! не миновал-таки неминучей дороженьки... оставайся, бог с тобою! верно, доля моя такая..." Глядь, она и прослезилась,- право слово! верно, в укор пришло. Дальше он ей говорит: "Поплакать у меня есть кому, вот что; да слезы, вишь, не помогают горю",- и замолчал. Тут вдруг старик опомнился; просит пить; опомнился и того... это с ним бывало редко: Почитай, все лежал в забытье. Правда, он приходил в себя и запрежа, вот когда Петруша бегал, да все ненадолго. В то время, бывалыча, я ему толковала: "Петруша, мол, бегает невесть где"; а он скажет: "А?.." - и смотрит... "Петруша бегает, слышишь?" - "Кто это?" - спросил он. "Петруша".- "А-а-а..." - и опять в забытье, опять забормочет. Вот и тут тоже: опомнился он, я подаю ему пить и говорю: "Простись с Петрушей-то!.. едет в чужую сторону,- благослови его, простись",- говорю. Петруша подошел к нему и баял: "Прощай, кормилец батюшка! должно, николи тебя не увижу,- прощай!.." - обнял отца-то и зарыдал. Старик только проохал и залепетал, как ребенок, по-прежнему. Петруша стоит, плачет над ним, совсем убравшись. "Вот, говорит, и благословить некому".- "Поди, говорю, поди, касатик мой,- сама тоже голошу,- поди я тебя благословлю, все равно, и за отца и за себя". Сняла с божничка два образа и благословила его. Тут слез было, желанный мой, тут слез, что и-и... плачу сколько было... только входит вдруг староста и говорит: "Что, совсем?" - "Совсем, сударик".- "Ну, с богом!.. Лошади приехали... помолись, говорит, Петруша, да и ступай". Эх, пришла, родной ты мой, последняя минута. Петруша как обхватил меня, так и замер... "Прощай, говорит, матушка, родная моя! не оставляй в молитвах". Я уж тут ничего не помню. Помню только: вышла я на улицу - на дворе метель такая была; Петруша сел это; санки покатились, заехали за плотину. Он сидит да машет мне, машет шапкой-то, все машет, дескать... ну! все машет... Гляжу, и совсем скрылись. Грохнулась я наземь и долго годя очнулась, когда меня принесли в избу.

   Соколик ты мой! Вот другой год и весточки не шлет,- заключила старуха, потупилась, крепко зажала рукой глаза и зарыдала.

   Долго раздавался в пустой избе ее глухой, бессильный плач. Длилось молчание; купец продолжал лежать навзничь; сидя на лавке под окнами, в которые равномерно барабанил крупно дождик, спала девочка, запрокинув к стене свою голову.

   Лучина начинала гаснуть; старуха, как будто очнувшись, наскоро отерла полой зипуна свои глаза, поправила светец и села на прежнее место, поддерживая концы головной тряпки у своего под