Успенский Николай Васильевич - Повести и рассказы

ию одного человека, которого знают все; я имени его пока не скажу; он высок ростом, брюнет, довольно приятен на вид; имя ему: вор!.. 18... года во время сенокосу, перед вечером, этот человек приказал навьючить на свою телегу вовсе ему не принадлежавший воз сена!

  

  

   Люблю на шумном я балу

   С красавицей вальсировать,

   Люблю и в темном уголку

   Ее к груди моей прижать.

   Но во сто раз милее мне

   Остаться с ней наедине...

  

   Поруч. Загвоздкин.

  

  

   14 июля. За селом Горловым (во время храмов. праздника) помещик Ч. вывалился из своего экипажа и сломал себе шею. Уездный доктор ежедневно бывает у больного и советует ему не употреблять в будущее время спиртных напитков: насчет же шеи уверяет, что она будет кривая.

   16 июля. У помещика Д. родились вдруг две дочери. Сердечно радуясь такому сюрпризу, родитель от многих из своих соседей уже принял поздравление. Он, между прочим, сказал, что "любопытно знать, что из этих малюток выйдет? Умрут они или нет?.."

   17 июля. В деревне Пискареве какой-то проезжающий, на станции, утром, заплатил дворнику за ночлег гривенник и вышел на улицу к своему экипажу. Когда дворник сказал, что ему гривенника мало и при этом (в виде упрека) показал деньги, тогда проезжающий, развернувшись, рассыпал эти деньги по грязи... В этой грязи после двор-пик отыскал несколько своих зубов...

  

  

   Новорожденные телята, по наблюдению моей скотницы, бывают подвержены опасной болезни: воспаление языка. Лекарство, по словам той же скотницы, есть тряпка, намоченная в холодную воду.

   В будущем No я намерен побеседовать с читателями о своей новой молотилке, за которую я заплатил 400 рублей; еще об аглицкой свинье, которую вчера привез.

  

   ¹ В будущем No поместятся статьи: "О выжигании тока" и "О лечении мыта".

  

  

   Егор удалый был детина -

   Самый хвацкий молодец!

   Крестьяне все пред ним - скотины.

   Душил он их, как волк овец.

   А ныне он - Егор

   Носит лапти без обор (веревки).

  

   Дьяч. Щукин.

  

  

  

   Для солдата Щедрина

   Купить надо штоф вина.

   Он щедрит, как отец сыны -

   Велит всем рубить осины.

   В лесе негде сесть кукушке;

   Одни пенья да макушки!..

  

   Дьяч. Щукин.

  

  

   Заря позолотила восток. Птицы уныло кое-где повесили головы и спали. На небе были серые полосы. С одной стороны полоса похожа на нитку, с другой стороны она тянется будто бы полено... Везде безмолвно... С одной стороны домы крестьян кажутся покосившимися, с другой развалившимися.

   Наконец, появилось солнце, улыбаясь, точно юноша, беспечно играющий на руках своей матери¹.

  

   ¹ Редакция не может не изъявить благодарности родителям 10-летнего автора, сочинение которого носит в себе задаток непременного таланта.

  

  

   Прекрасна, светла и любовна,

   Душа веселится моя.

   Да здравствует Марья Петровна,

   И ручки, и штучки ея...

  

   Поруч. Загвоздкин.

  

  

   В наших окрестностях бродит один побирающийся старый солдат, которого, вероятно, все знают; у него обыкновенно сума в руке и шапка, которую он никогда не надевает; он, как известно, ходит очень тихо, потому что очень дряхл и слаб и вдобавок почти слеп.

   Однажды он против окон нашей кухни пел: "Помяни, господи, благородителей во царствии твоем!" Пение было дикое и наводящее ужас...

   - Поди, дедушка, закусить,- сказала старику наша работница.

   Нищий вошел в избу и сел за стол. Работница подала ему щей. Я завел разговор с ним.

   - Сколько, дедушка, тебе лет? Лет сто будет?

   - Нет, не будет сто лет,- ответил он, разламывая корку хлеба.

   - Плохо тебе жить?

   - Плохо...- равнодушно ответил он и стал есть щи.

   - Пенсию получаешь?

   - Нет, не получаю...

   - Отчего?

   - Просить некого... оттого побираюсь... Я две медали имею...

   - А начальство?

   Старик молчал.

   Что он говорил - говорил таким спокойным тоном, что делалось больно!.. Лицо его ничего не изображало... Глаза его не отрывались от щей...

   - Надо губернатора просить,- сказал он,- может, пансион дадут. Я служил все двадцать пять лет.

   - Отчего же ты не просишь его?

   - Из-за паспорта начальство не пускает. "Как тебя пустить, говорит, паспорта нет". А паспорт мой сгорел, как деревня сгорела.

   - Так ты бы так и объявил.

   - Я говорил... просили у меня целковый... я не дал...

   - Стало быть, все дело из-за целкового?

   - Мне теперь целковый не нужен. Я скоро умру.

   - Ну, если ты болен сделаешься, долго будешь лежать - кто тебя станет хоронить?.. У тебя есть родные?

   - Никого нету...

   Старик перестал есть, достал из-за пазухи кошелек и сказал мне, забыв, по-видимому, все:

   - Берегу... два рубля сорок... когда умру - помянуть меня...

   Старина! старина! Отчего так равнодушно и холодно лицо твое?

   Неужели это правда?

  

  

   Пусть раздается на полсвета -

   Деревенская газета!..

  

   Редактор Галкин

  

   NB. Редакция просит гг. читателей присылать, если можно, своих людей для получения газеты, адресуя: в деревню Ивовку - Галкину. Газета выходит по воскресеньям.

  

  

   Газета читалась повсеместно: около десятка селений вошло в круг читателей, про нее знали даже крестьяне, которые объяснили ее по-своему...

   Села Горлова приказчик, прочитав газету, велел позвать к себе земского.

   - Кто прислал эту газету?- спросил он.

   - Да всем разносят... от помещика Галкина.

   - Ты знаешь, здесь надо мною смеются?

   - Да это я давича прочитал... насмехаются...

   - Что же это такое будет? - в отчаянии произнес приказчик.

   - Что ж мудреного? многих зацепили...

   - Стало быть, требуется...

   - Верно, куда-нибудь это пойдет?

   - Должно быть, к исправнику... а то в суд... что ж, на миру и смерть красна...

   - Еремей! слышал, грамота какая-то ходит? - говорил мужик в толпе народа, стоявшего у постоялого двора...

   - Слышал, малый. Это бумага из Питера доставлена...

   - Братцы! дворник сейчас обещал нам ее дать...

   - Ой ли?.. Пойдем попросим... Ну, Илья, Егор, трогай!..

   - Что вы орете-то!.. Разве можно так?.. Тут полегоньку надо... Иван, поди ты один и спроси у дворника: нельзя ли, мол...

   Дворник дал мужикам газету. Они с замиранием сердца побрели с газетой в ближний пустой сруб, и один из мужиков начал читать...

   - Повнятней, Гриша! Ну, начинай...

   - Стой, ребята! Не шелохнись! Должно, она самая...

   - Читай...

   - Погодите, братцы,- дай ухом приладиться: с богом! отчаливай!

   - Начинать?

   - Погоди... Егор! прими голову-то!.. не слышно... Валяй!..

   - Начинать?

   - Начинай...

   - Смирно... Ей-богу, она!

   - Читай знай! Увидим...

   - Постой ты, братец, мне виски-то прижал больно!

   - Эх, дураки!.. Когда вы уладитесь!..

   - Да вот все Еремей... Ну, читай: я знаю, это не она...

   - Знахарь! пошел прочь!..

   - Давай об чем?

   - Давай!..

   - Да замолчите, что ли, вы?..

   - Ну, ну!.. Не пикни! пригнись, Федор... Я на плечи-то к тебе навалюсь...

   - Навались!.. Начинай!..

   - Постой, дай дверь затворю...

   - Когда там затворять?.. Тише!

   - Тише!..

   - Погоди, я на полати влезу...

   - О, дурак!.. выдумает!..

   - Ребята!.. а что, я вижу - лучше грамоту нести вон...

   - Как вон? трогай! готово!..

   - То-то, готово!

   - Т-с-с-с-с-с-с...

   Один мужик начал читать:

   - Второе!.. нет, так!.. второе: мальчикам внушать дух сми-ре-ния.

   - Нет, должно, не то!..

   - Что там такое?

   - Да вот, говорит, дух смирения...

   - Чего там? Ты, верно, не туда забрал, повыше возьми! Сызнова...

   - Ты сперва перекрестись...

   - Да, по делу-то надо всем перекреститься...

   - Ну, что ж?..

   Мужики все перекрестились...

   - С богом!..

   - Начинай!.. Смирно!..

   - Гриша! откопай получше весточку-то!

   - Готово!..

   Мужик зачитал: "Я и советую наложить на жителей сбор, и ежели..."

   - Что, Гриша? как?

   - Наложить на жителей сбор...

   - Братцы, пойдем же лучше в другой сруб: тут как-то не ладно...

   Все решили идти в другой сруб. В другом срубе снова Григорий зачитал...

   - Погоди, Гриша, я разденусь: послободней будет...

   - Давай уж, коли так, все разденемся...

   - Свиньи вы, свиньи!.. Я вижу - вы слушать-то не хотите!..

   - Как не хотим?.. Ну, мы в одеже останемся...

   - Начинай!..

   - Шапки-то снимите...

   - Сняли... Читай!..

   Вдруг в толпу ворвался дворник и закричал:

   - Эй, газету давайте!.. Один благородный приехал... желает любопытствовать.

   Дворник вырвал у Григорья газету и скрылся. Мужики молча вышли из сруба.

   На третий день после выхода газеты, когда Галкин ждал о ней слухов, учитель Чаркин сидел в доме быковского регента. У окна по-прежнему сидела жена регента.

   - Анна Федоровна! - говорит учитель,- выпейте же с нами... Ну, хоть в честь газеты...

   - Нет-с... Вы знаете, я не употребляю...

   - Ну, выпей,- сказал регент, читая газету,- сколько можешь...

   Анна Федоровна немного выпила.

   - Что, как газета? - спросил учитель.

   - Хороша!.. Кажется, Галкин никого не щадит... Учитель выпил и сказал:

   - Тут вот в чем штука: Галкин - увлекся... он начал заходить туда, куда помещики не заходят, он начал карать свою братию. "Я, говорил он мне, хочу из газеты сделать пистолет да стрелять из него... а то несерьезно будет..." Ну, он своих соседей хорошо не знает... Я живу с ними семь лет... Я об этом Галкину говорил: он только твердит, что ныне такое время, все стремится вперед, и помещики...

   В избу вошел Галкин.

   - Сейчас ездил к Выогину, завернул по пути и к вам,- сказал Галкин.- С газетой бог знает что делается!..

   - Что такое?..

   - Да вот, получил несколько писем.

   Галкин достал из кармана одно письмо и прочитал (письмо было от Хоботова).

   "Получил я вашу газету и с нетерпением распечатываю. Читаю и, во-первых, нахожу, что там моей жене какой-то ротный пишет, как он среди поцелуев засыпает... Во-вторых, в газете пишет и дьячок, и пономарь, и какой-то Ерыгин, у которого я будто перестрелял собак... Об этом я с ним лично потолкую... Теперь позвольте у вас спросить: кто сочинял у вас слухи?.. Я знаю, что это вы... Так вот как я с вами поступлю!.. Так как вы газету свою раскидали на постоялые дворы и, одним словом, по всему уезду,- то я, значит, как опубликованный, имею для вас один гостинец... Вы увидите его после... я не оставлю вас так..."

   - Хорошо?- спросил Галкин.- Вот другое... от Куропаткина: "Федор Семеныч!.. Что вы, взбесились? Пишете на весь свет, что моя жена родила двойню!.. Я отказываю вам от своего дома... Ведь это - я не понимаю!.. "

   - Вот третье,- от помещицы Сундуковой: "М. г. Федор Семеныч!.. благодарю!.. благодарю!.. Как я рада, что вы задели Акулину Васильевну!.. Это сэ врэ - превосходно... Как будет этим довольна Хоботова!.. Муж мой просил передать вам благодарность за то, что вы поместили - о его неприятеле и сердечном враге Воронине, который сломал себе шею... Он вам от себя напишет после... Он поехал в город... Прощайте... Цалую листки вашей газеты..."

   Галкин прочитал четвертое письмо от помещика Ужина.

   "Господин Галкин! Вы отчего не поместили моей брошюры насчет Ерыгина?.. Что я его называю стервой и пр., так вы и поцеремонились?.. Нет, вы не церемоньтесь!.. Я с вами разделаюсь. Брань других вы помещаете, мою нет!.. Я вам сюрпризец приготовлю... Поверьте, я свое слово сдержу... черт возьми..."

   Наконец, было пятое письмо, Ерыгина:

   "Федор Семеныч! Завтра у Кобелева вечер: будут все... Приезжайте непременно... будем строить планы насчет второго нумера... Я и Кобелев тискаем вас в своих объятиях за вашу милую газету и от души благодарим, что вы наши статьи поместили и ни словечка из них не выкинули. Браво!.. Россия, вперед! Вы говорили правду в объявлении: да здравствуют Северо-Американские Штаты... То есть я до сих пор не пойму: каким это образом вам взошла такая идея! Ну, да после... Одним словом, гласность, гласность!.. Я вам столько чудес открою... Приезжайте же!.."

   Приехав от регента домой, Галкин еще получил два письма: одно было от помещика Чухина, жившего очень далеко от Галкина.

   "Поздравляю вас, Г. Галкин, с успехом!.. Каким-то образом в нашу окрестность залетела ваша газета и произвела такой взрыв, что до сих пор,- когда я пишу эти строки,- дым и чад не перестает... Просто битва на Куликовом поле... Многие узнали в обличениях ваших себя... Один говорит, что я действительно у какого-то дворника зуб выбил, другой, что он сломал себе шею,- и пр. Но главное, все кричат, что вы ренегат, что вы хотите против своих же открыть полную гласность да заставить читать мужиков и т. д. Целая гурьба хочет ехать к вам... Но некоторые обещаются жаловаться губернатору... Между всем этим идет спор такой ожесточенный, что многие подлетают во время прений друг к другу с красными лицами... Прощайте - вы гениальную штуку выкинули".

   Помещица Хоботова писала:

   "Прекрасный Федор Семеныч!.. Мой муж сердит на вас, как зверь какой!.. Но это ничего... Не ослабевайте,- (спасибо вам за Акулину Васильевну). Я вас еще кое о чем попрошу... А мужа моего не бойтесь... Я его укрощу мигом!.. Он ручной... жаль, что глуп непомерно... Он ныне утром все рылся в своем кабинете, звенел и громыхал чем-то... а вечером говорил: "Он, говорит, зарядил в меня гласностию, а я заряжу в него пулею..." Не пугайтесь!.. Завтра у Кобелева вечер, приезжайте, я там буду... От всего сердца жму вам руку..."

   Галкин, сидя один в своей комнате, смотрел в потолок и самодовольно улыбался.

  

  

   На другой день вечером Галкин был у Кобелева, который ждал к себе гостей; Ерыгин, помещица, любившая русские песни, помещица Сундукова с четырьмя дочерьми - были уже там. Первым делом Галкин прочитал Кобелеву и Ерыгину письма, полученные им от писателей.

   - Это вздор!- кричал Ерыгин,- продолжайте!.. продолжайте!.. на этих господ нечего смотреть. Они себя не понимают, где же им понять благородную цель газеты?..

   - А какова моя статья о воспитании? - спросил Кобелев.

   - Славная! - воскликнул Ерыгин.- И так вы всё говорили о воспитании... вдруг - вор!.. Все равно как я: говорил о невежестве мужиков, вдруг - цап!.. на собак и свернул...

   - Действительно,- подтвердил Галкин,- вы изложили мило!.. А что же, вы приглашали к себе нынче кого-нибудь?

   - Как же! всех поголовно,- сказал Кобелев.- Я даже врага своего, Куропаткина, пригласил. Хоботову написал, что Ерыгин у меня не будет - приезжайте; Куропаткину, что вы не будете; Загвоздкину, что Ерыгин не будет... Ерыгину, что Хоботов не будет... Ерыгин не боится встречи с своим приятелем.

   Наконец, гости все съехались, а именно: Хоботов, которого насильно привезла жена и который, никому не кланяясь, прямо засел в угол и принялся курить трубку, Куропаткин, который, завидев Галкина, пошел от него в сторону, да и хозяину почти не поклонился, как несправедливо обвиненный им в покраже сена... Наконец, офицеры, в числе которых был ротный и Загвоздкин, несколько избегавший дам как сочинитель неблагопристойных стихов.

   Стали пить чай. Все шло тихо: переговаривались о сенокосе, о собаках - и уже после чаю зашла общая речь о газете.

   - Нет, господа, я так чернить себя не дам,- вдруг закричал Хоботов.

   - Тише, что с тобой? - сказала его жена,- ну, ты разве первый? Всех там коснулись... благородная цель газеты этого требует...

   - Помилуйте, что вы обижаетесь? - сказал Галкин.- Я вас и не думал трогать... там икс написано...

   - А позвольте узнать,- перебил Ерыгин,- кто у меня собак перестрелял в прошлом году?..

   - Господа, надо говорить хладнокровно; помилуйте! - сказал ротный,- ведь этак может наш дебош далеко отозваться... Как вы думаете?

   - Именно!.. Затеяли газету - такую высокую, можно сказать, вещь... и вдруг...

   - Я знать ничего не хочу! - воскликнул Куропаткин.- Я завтра еду к исправнику, чтобы он донес губернатору.

   - Успокойтесь! - сказал Ерыгин.- Губернатор все знает; он Галкина вызывает к себе и хочет ему позволить печатать газету... Это известие мы вчера из губернии получили...

   - Пустите-ко меня! - тихонько сказал вдруг Хоботов.

   - Куда? куда? Что с вами?

   - Куда? - завопила жена Хоботова.

   - Пустите меня! - закричал Кобелев.

   Офицеры оказали всю свою храбрость. Они ловко придержали помещиков.

   - Прочь газету! Что это за мода? Что за газеты такие в деревне? - крикнул Куропаткин.- Я приехал объяснить, что никто не смеет писать, что моя жена там...

   - Ну, вы и объяснитесь... Но запретить газеты вы не можете; необходимость ее сознало все общество.

   - А что, господа, я слышал! - сказал ротный.- Кто-то, будто бы из помещиков, вчера и ныне ездил по деревням и обирал газету.

   - Это я! - сказал Куропаткин.

   - И я обирал!- прибавил Хоботов.- Но я с вами говорить не хочу...

   Он взял фуражку и вышел в переднюю, за ним Куропаткин. В зале слышно было, как хлопнула уличная дверь.

   - Господа,- тихо сказал Галкин,- знаете ли, какая мысль пришла мне в голову?

   - Какая?

   - Изволите видеть... мы с вами затеяли газету, вещь неслыханную... газета идет... Все вы прекрасного мнения о газете... При всем этом мне сейчас и показалось...

   - Что?

   - Что мы забрали с вами в голову ужасную глупость! Поверьте - глупость! Ну, рассудите холодно: куда мы стремимся?

   Все будто оцепенели...

   - Куда идем с этой газетой?.. Друг друга бить и колотить? Что из всего этого выйдет? Да, что? Бед наживем!..

   - Так! так! - твердили все.- Это вы заметили верно...

   Все нашли, что в их головы забралась точно глупость...

  

  

   Прошел целый год. Газета давно прекратилась. Галкин по-прежнему ездил к своим соседям - но не как простой Галкин, а как человек с гениальной головой, потому что умел когда-то так сильно одурачить такую бездну народа. Некоторые, видимо, и не всегда признавали его за гения,- это потому, что он был им врагом; но в душе и они не могли не сознаться, что Галкин точно человек необыкновенный; потому что кто бы мог произвести такую знаменитую катастрофу деревенской газетой из обыкновенных людей?.. А тут еще прошел слух, что Галкин все это сделал преднамеренно...

  

   1860

  

  

  

   Поздно вечером в доме провинциального чиновника Брусилова сидел на старом диване его сын, лет семнадцати, устремив свои глаза в пол и опустив широкие руки на колени. Рядом с ним лежал белый узел. У стола сидела его мать. В соседней комнате слышалось храпенье самого чиновника, недавно возвратившегося из трактира.

   - А то подумай, Костя: не остаться ли тебе здесь?- говорила старушка,- авось приищешь себе местечко в приказных... А то Петербург... такая даль...

   - Нет, матушка, я уж давно решился идти... Может быть, со временем помогу семейству. Да мне здесь все надоело: надоел отец, надоела гимназия... Что говорить! давно отправляться пора... Не горюйте... У нас свои стремления... мне легче, что я иду.

   - Да я не препятствую: господь с тобою! - говорила мать, боясь противоречий, вредных путешествию,- только не знаю, как ты будешь жить в Петербурге?.. денег у тебя нет... Вот жила век целый, хоть бы грош какой припасла.

   - На дорогу будет с меня... Да вы не плачьте, а лучше разойдемтесь, матушка: помните, что чрез год я возвращусь к вам студентом...

   Мать начала крестить сына; наконец, проговорила:

   - Добредешь ли ты, мой родной?.. Дорога дальняя...

   - Только до Москвы; а там машина,- сказал сын, перевязывая узел; но, услыхав, что мать плачет, замолчал.

   Мать поторопилась выговорить:

   - Ну спи себе, мой ненаглядный!

   - Что вам кажется странным сделать каких-нибудь полтораста верст? - добавил сын вслед уходившей матери,- любая старуха пройдет больше...

   Молодой человек сел за стол и начал что-то вписывать в памятную книжку, в которой находились разные исторические и статистические сведения, сцены, монологи и собственные заметки под заглавием: "Соображения". Эти соображения были весьма отрывочны и, по-видимому, писались на лету. Они были в таком виде:

   "18** года** числа. Мы просили позволения у инспектора издавать рукописный журнал; он не позволил. После мы услыхали от его лакея, что он называл нас поросятами. Учителя, узнав о нашем намерении, все скорчили гримасы... Сколько было припасено!.. и критик даже был готов...

   Отец председательствует в кабаке ровно неделю. Неужели этому не будет конца!..

   Петербург! Петербург! Сколько ты вдыхаешь в мою душу жизни, святых надежд!.. Ты кажешься мне великим сокровищем... Без тебя здесь глушат молодость. В доказательство, как я тяготею к тебе, я иду к тебе пешком... Да я ли один? Мысль о тебе озаряет много сердец...

   На человека без коренного образования не полагайтесь: он будет во всякое время толковать о просвещении, о прогрессе единственно для упражнения себя в красноречии. Наши учителя нынче будут читать о Шекспире, Байроне; завтра за картами дойдут до драки; а ученику сделают первую на свете низость.

   Говорят, наш географ недавно сочинил следующие стихи:

  

   О! как приятно с девой в ночи

   Сидеть в саду, когда сад пуст,

   Лобзать ее, глядеться в очи -

   И вдруг рвануться в дальний куст.

  

   Провинциалы не потерпят вас, если вы явно образованный, просвещенный человек. Они вас будут слушать с испугом и недоверием и будут стараться избавиться от вас. Явитесь вы просто чиновником, любящим выпить,- вы будете понятны и любимы.

   Я заметил, что труд сам по себе имеет целебное влияние на нравственную сторону: он именно складывает характер человека. Если бы мне дали в Петербурге какое-нибудь содержание! Пусть какое угодно берут обязательство... Чувствую, что мне предстоит там борьба... Я горд... Застигни меня голод, я решусь умереть, но не унижусь до просьбы... Находят, что я несообщителен. Пока останусь при всем, чем богат, в таком виде явлюсь в Петербург,- там начну новую жизнь...

   Кажется, человек может жить без пищи больше недели... Вчера учитель истории с улыбкой спрашивал меня, правда ли, что я собираюсь в Петербург? Странно! чего ж тут усмехаться?.. Не поймешь, что это такое делается!

   Всем моим товарищам от души желаю университета... В Андрееве виден будущий литературный богатырь... Кто-то из товарищей спрашивал: "А что, если Андреев пойдет в подьячие? Что выйдет?" - Вероятно, подьячий и выйдет.

   Сегодня я увидал в тетрадке учителя истории следующее: "Ученикам для лучшего удержания в памяти:

   Марк Катон Ценсор имел рыжие волосы и серые глаза.

   Агезилай - на одну ногу хромал.

   Самые воинственные полководцы, отличавшиеся силою ума, как-то: Антигон, Серторий, Ганнибал, Филипп - были кривоглазые.

   В Аравии водятся овцы с предлинными хвостами, так что пастух подвязывает им к хвосту тележку..." и т. д.

   Конец!.. Вооружившись быстротою Ахиллеса, через день отправляюсь в Петербург... на душе праздник... Прощайте, прощайте!.."

   Вообще в памятной книжке Брусилова было научных замечаний более, чем собственных; как видно, он не слишком любил изливаться на бумаге; а делал свои "соображения" вскользь, не придавая им особенного значения.

   Рано утром чиновник Брусилов опохмелялся в трактире, а его сын шел по московской шоссейной дороге с палочкой и узлом. Он шел бодро, сильно работая ногами. Прохожие, смотря на его широкие плечи и поспешную ходьбу, полагали, наверное, что он будет в Москве через четыре дня.

  

   В Петербурге Брусилов представился с письмом своей матери одному седому купцу. Купец, надев на глаза очки, прочитал письмо и сказал сурово:

   - Вашу мать я коротко знаю: я сам из города N. Вы нешто в первый раз в Петербурге?

   - В первый. Я прибыл сюда держать экзамен на медицину.

   - Да, чай, родители вас не могут содержать? - хмуря брови, спросил купец.

   - Я должен буду просить казенного содержания у медицинского начальства.

   - Отчего же вы на медицину?

   - Я бы лучше поступил в университет; но там, говорят, нет казенного содержания.

   - Так. Ну, отчего же вы на своей родине не поступали в приказные? Там ваши родители... Чего?

   - Да не захотел...

   Купец сдвинул на лоб очки, посмотрел на старый нанковый сюртук Брусилова и проговорил не без презрения:

   - Мало что не захотел!.. Вот ваша мать пишет, чтобы я вас поместил у себя на месяц... Что такое?

   - Выдержу экзамен, я вас не стану беспокоить,- вымолвил Брусилов, подавляя в себе внутреннюю боль.

   Оставшись один в комнате, Брусилов развязал узел, надел суконный сюртук и стал раскладывать на столе книги: историю, математику, географию, все еще чувствуя какое-то внутреннее беспокойство. Затем вынул из кармана памятную книжку, записал: "...июля... путь кончен; я в Петербурге... в кошельке четыре рубля..." - и отправился в академию на Выборгскую сторону. Узнав, что Брусилов ушел, купец пробрался в его комнату, как хищная птица, и осмотрел все его вещи.

   - Жена! - говорил купец после,- что-то меня робость берет!

   - А что? Аль опять живот болит?

   - Нет, насчет приезжего думаю: не мазурик ли? Купчиха стала напротив купца и, сверкая глазами,

   вскричала:

   - Ну, как же ты, не сообразясь с своей башкой, впустил его сюда? Что ты в самом деле?

   - Ну, что ты кричишь-то?.. Сумасбродная!..

   - Что же, ты пойдешь в бйню-то? - перебила купчиха.

   - Ишь, заправду волю-то взяла!

   - Иди, говорят, в баню-то! - уходя, добавила купчиха.

   В академии, среди двора, в коридорах, на подъезде, Брусилов встретил много молодых людей, приехавших держать экзамены, в шляпах, разноцветных фуражках и галстуках, во фраках, со стеклышками, тросточками,- и все это двигалось, шумело и дышало такою провинциальною свежестью, что постоянный петербургский житель, глядя на светлые лица молодых людей, не мог не вспомнить и не вздохнуть о своей исчезнувшей юности, когда грудь захватывали поэтические стремления... У стен, по углам бродили в нахлобученных фуражках бедняки, думавшие о квартирах и вспоможениях...

   - Здорово, брат! - раздавался звучный голос краснощекого франта в белой фуражке.

   - Здорово!

   Руки взмахи вались во всю свою длину и громко хлопали.

   Толки шли об экзаменах, факультетах, кутежах, петербургских удовольствиях, профессорах, квартирах... Стоял тихий июльский день; облака так мирно плыли над академией... Брусилов стоял у перил лестницы, вглядываясь в проходивший народ.

   - А! Брусилов! какими судьбами? - воскликнул один студент.- Пойдем в мой номер.

   Брусилов явился в номере среди своих земляков, утопавших в клубах табачного дыма.

   - Ну, как вы здесь поживаете? - спрашивал он, глядя на картежную игру, происходившую между четырьмя студентами, сидевшими на столе.

   - Да вот скоро кончим курс, примемся лечить...- говорил один земляк, Антонов.

   - А ты тоже на медицину, Брусилов?

   - Послушаю ваши лекции; а то в университет перейду.

   - Оставайся лучше здесь! Медицина наука положительная: лекарское местишко получишь; в доктора не хлопочи... много нам надо!..

   Брусилов посмотрел на других земляков; никто из них не возражал Антонову, все они, казалось, были согласны с ним. Брусилов на минуту задумался, потом спросил не без иронии:

   - А помнишь, Антонов, как ты мечтал в гимназии? Верно, теперь ты у пристани?

   - Кровь моложе была... бродила. Теперь я отрезвился и нахожу, что Эпикур был великий человек...

   - Мечтают одни провинциалы; тут нужна практичность; с юношескими стремлениями пропадешь в Петербурге,- добавил другой земляк, снимая карты.

   Брусилов более ничего не говорил. Он простился с земляками и пришел к купцу уже при огнях.

  

   Наступила осень. Нева день ото дня покрывалась яликами и барками с мебелью; по улицам тоже перевозилась мебель; все тянулось в Петербург. Полились дожди... Гул и трескотня на улицах усиливались; кипучая петербургская жизнь наступала. Брусилов давно оставил купца и жил на Выборгской стороне в темной каморке, в два рубля, без окон, без мебели, с гнилым полом, из-под которого по ночам выбегали стада крыс и мышей с визгом, наводившим ужас. Брусилов сдал свои экзамены и подал прошение о казенном содержании, а в ожидании решения слушал медицинские лекции, ходил в публичную библиотеку и поздно возвращался в свою сырую квартиру. "Денег нет,- писал он в книжке,- становлюсь героем..." К землякам он не ходил, боясь познакомить их с своей кельей, которая его самого пока не приводила в отчаяние. Его тревожила одна потребность деятельности и труда.

   Однажды утром Брусилов лежал на своей постели, устроенной на полу из охапки соломы и хозяйского одеяла, которому не было имени, и думал о том, как скоро можно умереть, если более недели расстроен желудок. За стеной у хозяина стучал маятник и иногда слышались вздохи. Хозяин был отставной капитан, с Брусиловым мало виделся. За другой стеной раздавались крики и брань каких-то рабочих и однообразное хрюканье свиньи, подкапывавшей стену и грозившей разрушением всего дома. В комнате Брусилова явился кто-то.

   - Кто здесь?- спрашивал незнакомец.

   - Что вам угодно?- ответил Брусилов, надевая сюртук.

   Незнакомец повторил:

   - Кто здесь?

   Брусилов узнал голос земляка.

   - Константин! ты ли это?- говорил земляк, выводя Брусилова в переднюю, где было посветлей.

   Брусилов опять очутился в своей комнате.

   - Да постой! я к тебе не один...

   Вскоре вошло еще трое земляков. Все принялись изъявлять сожаление, расспрашивать: что за причина такого положения?

   Свидание кончилось тем, что земляки присоветовали Брусилову, в ожидании вспоможения, перебраться в госпиталь, где можно по крайней мере иметь сухую комнату. Брусилов подумал, подумал - и через три дня отправился в больницу.

   Глушь и скука царствовали в больнице; везде почти был один разговор про доктора и больничный суп, который был обкладываем самыми едкими сарказмами; всякий сердился и по нескольку часов лежал не раскрывая рта: всякий думал об одном, как бы скорее на вольный воздух. Выписывавшийся вон наводил на всех уныние. Больница очень походила на тюрьму с преступниками, денно и нощно занятыми своим освобождением.

   Иногда, впрочем, появлялся в каком-нибудь номере больной офицер с неумолкаемыми рассказами про любовные приключения с неожиданными развязками,- тогда в номере была жизнь. Больные, запахивая свои халаты, окружали рассказчика, и раздавался смех. К Брусилову изредка приходил кто-нибудь из земляков, приносил медицинские записки и говорил, что про вспоможение ни слуху ни духу... Брусилов начал засиживаться у окна, глядя на пасмурные дома, торопившийся народ, проезжавших, толпу рабочих; он чувствовал, что голова его словно дымилась от налетавших одна за другой мыслей... "Что делать, что делать?" - твердил он. У Брусилова жила мысль, что, в случае совершенно безнадежной крайности, он наймется в работники, и ему вспоминалось, отчего так много людей не на своих местах, с убитым призванием...

   Но вот Брусилов получил, наконец, вспоможение - в пять рублей. Он был обрадован не столько пятью рублями, сколько тем, что мог выйти из лечебницы. Обутый в новые рыночные сапоги с длинными носами, он перешел в дом мещанки Пустынской, где вступил в сообщество трех вольнослушателей.

   Новая квартира, стоившая шесть рублей, была с одним диваном, двумя стульями и одним хозяйским сундуком, припиравшим боковую дверь. Не прошло двух недель, как в одно утро мещанка Пустынская стояла в комнате своих жильцов и требовала денег. Но жильцам было не до этого. Они хлопотали вокруг одного своего товарища, Вавилонского, с которым делалась холера. Вавилонский принадлежал к тем известным личностям, которых с раннего детства сопровождает бедность: эти люди чрезвычайно скромны и выносливы; им кажется, что они хуже всех, и если их преследует нищета, оскорбления - они все скрывают в сердце.

   Вавилонский, долгое время