Успенский Николай Васильевич - Повести и рассказы

что вам этот граф?

   - Послушайте, любезнейший Егор Трофимыч,- возразила Александра Семеновна,- не вы ли сами давеча говорили, что приедет Вася, он познакомится с графом; ведь это ни на что не похоже!.. вы уж начинаете отпираться от ваших слов.

   - Ну, делайте, как хотите! - зажимая уши, сказал старик.

   - Итак, Андрей Петрович, вы согласны?..- объявил молодой Карпов.

   - Андрей Петрович! Я вас прошу,- сказала девушка,- съездите...

   - Варя вас просит,- сказали дамы.

   Старик вдруг погрозился на дочь и сказал:

   - И ты, негодная, туда же?.. Постой ты у меня: недаром я тебя хотел заставить индюшек стеречь...

   - Что ж, папочка, разве я не сумею? - возразила дочь,- я, пожалуй, и огурцы буду солить, как вы говорили...

   - Так тебе хочется познакомиться с графом?

   - Я ни разу не видала ни одного графа: какие они такие бывают?

   Все расхохотались. Старик поцеловал дочь и сказал ей:

   - Ну, спой же ты нам что-нибудь...

   - А вы поете? - спросил Андрей Петрович.

   - И как еще поет! - воскликнул старик,- впрочем, одни русские песни... Я, признаться, терпеть не могу иностранных. Варя! "Выду ль я на реченьку".- Старик начал:- "Вы-ы-д-у-ль я..."

   Девушка взяла аккорды и запела; молодые люди подхватили. Старик, сидя на диване, с большим чувством пел: "По-о-осмотрю ль на быструю..." - причем он громко отбивал такт ногой.

   - Неправда ли, хорошая песня? - спросил он,- и все это так просто...

   - А вы поете прелестно! - обратился к девушке Новоселов,- у вас очень сильный сопрано.

   - Ага! она у меня, батюшка, знатная певица! - сказал старик,- а главное, все самоучкой... Ну-ка, Варя - "Стонет сизый голубочек". *

   По окончании пения дамы объявили: "Господа! надо распорядиться насчет экипажа".

   - Папа, мы поедем в тарантасе,- сказал сын.

   - Неловко! - возразили дамы,- надо в коляске...

   - Разумеется, к нему надо ехать в коляске,- сказал старик,- он хоть лыком сшит, а все же его сиятельство.

   Дамы, тронутые любезностию старика, принялись целовать его, и вечер, к общему удовольствию, окончился весело...

   Молодые люди отправились во флигель. Хозяин вышел на крыльцо проводить их. Сверху, с балкона, раздался женский голос: "Покойной ночи..."

   - Все ли у вас там есть: подушки, одеяла? - спрашивал старик.

   - Все, все!

   - Не нужно ли вам провожатого?

   - Прощайте!.. не надо!

   Между тем как уже далеко было за полночь и во флигеле было темно, в доме светились огни: там шла оживленная беседа по поводу предстоящего знакомства с графом. Дамы собрались в кабинет хозяина и энергически внушали ему мысль, что граф, сообразно своему званию, вдоволь пожуировавший и наскучивший пустотой светской жизни, непременно должен обратить внимание на Варю, как на свежий полевой цветок; ибо известно, что люди, изнеженные утонченностию цивилизации, всегда обращаются к простоте, к дубравам и сельским девам: они приводили в пример карамзинского Эраста, вспыхнувшего благородною страстью к "Бедной Лизе", Евгения Онегина и Татьяну, наконец Фауста, влюбившегося в простую, необразованную девочку Гретхен. С этими странностями человеческой натуры старик был знаком по собственному опыту, и как человек, в свое время с избытком вкусивший благ земных, он не возражал дамам. Но его расчеты на графа, как на будущего зятя, не согласовались с воззрениями дам именно в том отношении, что граф есть не что иное, как вулкан; кто может поручиться, что этот вулкан угас?.. Старик даже уверял, что натуры, подобные графским, княжеским, баронским и т. п., представляют собою вулканы почти неугасаемые. Чтобы умерить воодушевление, с которым дамы относились к погореловскому графу, Карпов приводил в пример Геркуланум и Помпею, за свою излишнюю доверчивость засыпанные огненной лавой Везувия. Он высказал, что гораздо основательнее рассчитывать на Новоселова, который испытал в своей жизни много горя, с раннего возраста лишился отца и матери, лбом пробивал себе дорогу, приобрел твердый характер и правильный взгляд на жизнь. Зная упрямство старика, дамы ему не возражали относительно достоинств Андрея Петровича, но вместе с тем они дали заметить старику: отчего же не сблизиться с графом, как с владельцем огромного имения? Притом есть много вероятностей, что граф даже совсем на обратит внимания на Варвару Егоровну; правда, она очень красива, умна, недурно поет; но она мало развита, ее манеры чересчур резки, у ней нет дара слова; а уменье петь русские песни едва ли будет иметь какое-нибудь значение в глазах великосветского человека, слух которого воспитан на утонченных мелодиях итальянской музыки. Старик был побежден этими доводами, он не мог не сознаться, что дамы говорили правду, и ему стало обидно при мысли, что граф, чего доброго, не удостоит внимания его дочь.

   Так как беседа велась дамами в самом восторженном тоне, невольно увлекавшем самого старика, то и кончилась она в пользу того мнения, что Варе не мешает из себя представить нежную лилию или нетронутый бутон, который мог бы заинтересовать графа не только как натуралиста, но и как знатока дела. При этом решено было уговорить юношу обращаться с графом наивозможно любезнее, так как студент не раз заявлял свое пренебрежение к аристократам, называя их выродившейся расой.

   Господин пахарь (Новоселов), по мнению дам, был как нельзя лучше на своем месте: проповедуя соху, он тем самым убеждал людей, подобно Руссо, обратиться к природе, к ручейкам и лесным дебрям, где именно и произрастают такие пленительные цветы, как Варвара Егоровна; поэтому есть надежда, что его сиятельство тотчас, устремится к этому цветку, благодаря тому, что не встретит в означенных дебрях казенной вывески, которую он привык встречать в городских парках: "Травы не мять, собак не водить" и т. д.

   Во время этого шумного собрания Варвара Егоровна покойно спала на своей постельке, нимало не предвидя роли, какая ее ожидала с завтрашнего же утра. Так как Александра Семеновна спала в одной комнате с девушкой, то, пришедши наверх со свечой в руке, она долго смотрела на спящую племянницу; по-видимому, ее обуревали тревожные мысли. Девушка вдруг проснулась и с изумлением устремила взор на свою тетю.

   - Варя, друг мой,- исполненная какого-то вдохновения, проговорила Александра Семеновна,- если бы ты знала, о чем я думаю...

   - О чем, тетя? - с беспокойством спросила девушка. Тетя медленно опустилась в кресла и голосом, в котором слышалось утомление, произнесла:

   - Ах, мы сейчас долго толковали о тебе, мой друг... Видишь ли,- надо говорить правду. Ты хороша собой... почем знать? может быть, ты будешь графиней... графиней, мой друг! это великое слово!

   При этих словах Александра Семеновна чуть не заплакала, а девушка испуганно вскочила с постели.

   - Что с вами, тетя?

   Александра Семеновна закрыла лицо руками.

   - Тетя, милая, о чем вы плачете?

   - Нет, я так... я не плачу, мой друг,- утираясь платком, говорила Александра Семеновна,- мне грустно стало; я вспомнила свою жизнь, и мне показалось, что ты, которую я так любила, любила более, нежели самое себя, ты забудешь меня... Но я успокоилась... будь что будет... видно, не возвратить того, что уже давно унеслось в вечность. Вот в чем дело, моя милая,- начала Александра Семеновна.- Ты уже знаешь, что Вася завтра хочет ехать к графу. Нет никакого сомнения, что граф познакомится с нами: ему приятно будет у нас благодаря таким людям, как Новоселов и твой брат, с которыми он будет беседовать об ученых предметах. Но кто знает? может быть, ты ему поправишься... Ах, Варя! я без волнения не могу вспомнить об этом! Представь себе, граф! роскошный дом, аристократическая обстановка, щегольские экипажи... пойми, мой друг, какая жизнь ожидает нас всех! Он человек богатый, у тебя у самой прекрасное состояние. Мы могли бы все за границу ездить, в Петербург, уж я не знаю куда! Ох! мои нервы не выносят этих картин. Господи! - вдруг обратилась она к образу,- неужели для меня нет радости в жизни... Нет! ты щедр, долготерпелив и многомилостив...

   Затем началось нечто вроде репетиции для Варвары Егоровны: тетя принялась ее учить, как можно дальше держать себя от графа, но так, однако, чтобы ни в каком случае не терять его из виду; не позволять ему целовать ни одного своего пальчика, поменьше с ним разговаривать, ходить постоянно с куклой в руках и раз навсегда сказать графу, что папаша ей и думать не приказал о замужестве прежде, нежели ей исполнится двадцать лет, на том основании, что только с двадцатилетнего возраста девушка начинает входить в смысл. А если Варвара Егоровна заметит, что граф начинает увлекаться ею, тогда еще более надо его томить и мучить; самой же быть холодней и неприступней.

  

  

   С восходом солнца в барском доме вес начало пробуждаться; кучера повели поить лошадей; горничные принялись бегать из кухни в дом и обратно с накрахмаленными юбками, утюгами, ботинками; кузнец справлял стоявшую у крыльца коляску; по двору бродили больные грачи - питомцы Александры Семеновны. Старик Карпов давно проснулся и, утираясь полотенцем, посматривал из своего кабинета, как водовоз запрягал свою лошадь; он спрашивал, почему в водовозку не запрягают другую лошадь и отчего наливка, которою черпают воду, никогда не привязывается к бочке; мимо барина, по направлению к саду, с низкими поклонами прошли деревенские бабы с люльками за плечами и заступами в руках; впереди их шел садовник, седой старик в белом фартуке: барин сделал и ему несколько вопросов; завидев вдали медленно шедших мужиков без шапок, барин приказал подавать себе одеваться. Во флигеле, при громком кудахтанье кур, молодой Карпов, лежа в постели, спрашивал лакея:

   - Барыни встали?

   - Никак нет; барин поднялся: они с мужиками занимаются.

   - Андрей Петрович! - громко крикнул Василий Егорыч.

   - Чего? - послышался хриплый голос из другой комнаты.

   - Вы проснулись?

   - Проснулся.

   - Хорошо спали?

   - Великолепно. Что это у вас за писк на потолке?

   - Крысы; должно быть, у них идет борьба за существование; флигель старинный: целые поколения развелись.

   Василий Егорыч накинул халат и вышел в залу, где отворил все окна, выходившее в сад: там, среди кустов сирени и акаций, бродили наседки с цыплятами, чирикали воробьи и распевали петухи.

   - Андрей Петрович! какая, батюшка, погода! ни один листок на дереве не шевельнется. Тю-тю-тю! - вдруг закричал Василий Егорыч,- Иван! впусти щенка.

   Лакей Иван отворил дверь, и в залу вошел маленький черный щенок, пригибая голову перед хозяином и ласково виляя хвостом. Василий Егорыч взял его на руки и поцеловал в голову.

   - Где это вы были? где таскались?

   - С кем вы там разговариваете?

   - Вот с дорогим гостем: посмотрите, что за прелесть!..

   Василий Егорыч внес щенка в комнату Новоселова и положил его на постель.

   - Это Варин... Я не знаю, как он сюда попал: им в саду выстроена будка. Варя страшная любительница по части кур, голубей, собак и всякой твари. Вы посмотрите, глазки какие!

   - Да! я уж не раз думал об этом,- говорил Новоселов, прикрывая щенка одеялом,- у животных гораздо лучше глаза, чем у многих людей.

   - Это верно! у какого-нибудь московского сановника или у Удар-Ерыгина с Кузнецкого моста - глаза черт знает на что похожи: точно у аллигатора... впрочем, и у этого земноводного они хоть любопытней и не столь отвратительны... Вот окружу себя здесь бессловесными животными и буду жить, как натуралист Франклин... погружусь в химию, буду производить разные анализы.

   - В последнее время,- начал Андрей Петрович,- этих городов, признаться, я видеть не мог. Пробовал перебраться в Москву, но в Москве еще больше безобразий, нежели в Петербурге: татарщина в полном разгуле, с примесью какого-то старушечьего мистицизма и капустного запаха... Я было думал в Москве определиться на службу; но с одним университетским дипломом, как оказалось, хоть лоб разбей - ничего не сделаешь: надо сперва несколько раз забежать с заднего крыльца к графине Чертопхановой; притом на естественников смотрят, как на антихристов... Пытался пробовать счастье в губернских городах, хотя в писцы поступить... но там всё играет в карты, пьянствует и спит после обеда... Об уездных городах и говорить нечего: там ведут еще речь о том, что правда ли, дескать, земля вертится?

   - Экая мерзость! - вздохнув, сказал Василий Егорыч, задумчиво глядя в окно.

   - Я, признаться, только и пришел в себя, как очутился в деревне: вы не можете себе представить, до чего доходила моя радость при виде этих полей, березовых рощиц, грачей и так далее.

   Лакей принес газеты и объявил:

   - С почты привезли...

   - Ну-ка посмотрим, что новенького? - сказал Василий Егорыч, срывая обертки с газет,- все об обрусении толкуют. "В ущелий,- читал он,- духовное лицо говорило проповедь абхазцам, на лицах которых выражалось умиление". Ха, ха, ха!.. Абхазцы умилились, наконец... Они, должно быть, с умилением посматривали на проповедника, заряжая винтовки.

   - Ну-ка, нет ли еще чего? - проговорил Новоселов. Василий Егорыч читал:

   - "Прискорбный случай; один из здешних врачей, оказав помощь больному старцу, забыл бедную обстановку и горе несчастной семнадцатилетней дочери больного..."

   - Оставьте, черт с ними! - проговорил Новоселов. Лаская щенка, он продолжал: - Недавно я ехал на перекладных с одним офицером; он мне рассказывал такие мерзости из столичной жизни, что я с удовольствием засматривался на первую попавшуюся ветлу, даже на лежавшую в яме свинью, которая, в моих глазах, была несравненно чище и опрятнее всех этих столичных шалопаев...

   Новоселов встал и начал натягивать сапоги, декламируя:

  

   Вы еще не в могиле, вы живы,

   Но для дела вы мертвы давно,

   Суждены вам благие порывы,

   Но свершить ничего не дано!..

  

   Впрочем, как не дано? - продолжал он,- совершаем кое-что: грабим бедных, ездим в каретах да еще слывем за передовых людей. А грабежи производим благопристойнейшим образом...

   - "Завлечение обманом девицы в публичный дом,- читал Василий Егорыч.- Грустный случай: молодая, образованная девушка приехала в Петербург для приискания себе места учительницы и публиковала о том в газетах..."

   - Бросьте! я знаю, что дальше!

   - Что? - спросил молодой человек.

   - Ну, вскоре к ней явился "передовой" господин... Василий Егорыч зачитал: "Вскоре к ней явился приличный господин..." Тьфу!

   - Да ну их к черту!

   Василий Егорыч скомкал газеты и бросил их на пол. Новоселов начал подвязывать перед зеркалом галстук.

   - Вот этих бы господ в соху-то! - крикнул из другой комнаты Василий Егорыч.

   - Они делом занимаются; просвещают отечество...

   - Если бы я имел подобающую власть, выстроил бы где-нибудь в степи избы; завел бы сбрую и непременно запряг бы в соху этих "прогрессистов".

   - Да ведь не станут работать, все перековеркают!

   - Что значит вольный хлеб-то!

   - А главное, даровой!..- прибавил Андрей Петрович.- Однако сегодня мы хотели ехать к какому-то графу.

   - Да, да!

   - Уж коляску приготовили,- сказал лакей.

   - С какой стати мне-то?

   - Пожалуйста, Андрей Петрович: дамы просили... Нельзя... да мы к нему на одну минуту; сделаем визит, и только... Вы так в своем костюме и поедете, нам с этим графом церемониться нечего: если он порядочный человек, мы готовы с ним завести знакомство, а если дрянь, так повернем назад оглобли. Мне думается, не сознал ли этот господин всю пошлось окружающей его среды, не хочет ли он выйти на путь истинный... он, видите, ударился в естественные науки; признак добрый; не свершился ли с ним перелом? А впрочем, кто его знает? Не мудрено и то, что в петербургской гостинице ему подали счет, в котором значилось невероятное количество шампанского, гатчинских форелей и тому подобное, он вдруг и взялся за естественные науки: ведь теперь в окнах всех модных магазинов торчат книги: "Человек и его место в природе", "Мир до сотворения человека", "Ледники" и пр.

   - А вы, однако, Василий Егорыч, распорядитесь насчет лошади и сохи.

   - Ах да! с величайшим удовольствием. Эй, Иван! пошли старосту. Я и для себя тоже велю приготовить соху: это вы великую истину открыли: где-то я читал, что гораздо больше умирает людей от обжорства, нежели от голода, и это я приписываю тому, что мы ничего не делаем, не работаем, а только едим, пьем и катаемся... Отчего у какой-нибудь аристократической барышни шея держится чуть не на ниточке и вся она похожа на копченую сельдь? оттого что не работает, а сидит, да сплетничает, да по шести блюд за обедом кушает...

   Вошел староста.

   - Слушай, Агафон: приготовь, друг любезный, две сохи и две лошади.

   - Слушаю.

   - Для нас вот с Андреем Петровичем... да оставь недалеко от дому десятин двадцать пару, чтобы мужики не пахали...

   - Для вашей милости?

   - Для нашей, сударь, милости...

   - Стало быть, мужики будут пахать? - Да мы, мы! понимаешь?

   Староста от смеху закрыл свой рот ладонью и проговорил:

   - Чудны вы, Василий Егорыч!

   - Вот тебе чудны! пришло, брат, время: пора и господ запрягать в соху. А лошадей выбери таких, которые бы нас учили пахать... Как нужно покрикивать на них во время пахоты?

   Староста снова фыркнул.

   - Ну, скажи!..

   - Да, стало быть: вылезь! Ой, ой, ой!.. Чудные вы, право слово...

   - А еще как?

   - Возле, ближе! хи-хи-хи...

   - Ну и отлично.

   Лакей доложил, что чай готов.

   Молодые люди отправились в дом. На крыльце, в белом платке, с розовым поясом, стояла Варвара Егоровна, окруженная разными животными, которым она раздавала хлеб; рядом с ней стояли две крестьянские бабы, одна из них держала на руках ребенка. Василий Егорыч, поцеловав сестру, прошел в дом; Новоселов остался на крыльце.

   - Видите, Андрей Петрович,- заговорила девушка,- собаки на вас не бросаются, как вчера; оттого, что я здесь: они меня боятся...

   - Ваш брат мне говорил, что вы любите животных: это вас рекомендует с отличной стороны...

   - Я их очень люблю. Вот посмотрите, Андрей Петрович: у этой бабочки ребенок болен: не знаете ли, чем полечить?

   - Она из вашего села?

   - Из нашего: одна-то - моя кормилица... она и привела эту бабочку...

   - Ну, русский гражданин, позволь на тебя взглянуть,- обратился Новоселов к младенцу, которого мать торопливо развертывала. Ребенок, с корою золотухи на голове, с запекшимися устами, тихо стонал.- Вот эти ножки, Варвара Егоровна, посмотрите,- продолжал Новоселов,- обуются в лапотки, будут ходить за сохой, за обозами в крещенский мороз, в октябре месяце при вытаскивании пеньки из реки промокать, опухать, покрываться язвами от простуды и от скорбута вследствие

   плохой пищи, и эти подвиги будут совершаться на тот конец, чтобы нам с вами было хорошо.

   - Вы помогите ему...- с участием промолвила барышня.

   - Чем же я помогу? вы видите, какова мать-то.- Что вы едите, тетушка?

   - Лебедку, касатик,- сказала баба.

   - Значит, ребенку не жить на свете; а вот придет рабочая пора, крестьянские дети будут умирать, как мухи.

   - Ступайте,- сказала барышня бабам,- сегодня я пришлю к вам горничную.

   Бабы поклонились и пошли.

   - Итак, сегодня вы едете к графу? - сказала Варвара Егоровна Новоселову.

   - Вот как! уж вас, кажется, занял граф?

   - Нисколько! Я так...

   - Послушайте, Варвара Егоровна, вот вам мой искренний совет: не увлекайтесь этой пустой, исполненной безделья и тоски - светскою жизнью: извратятся все ваши добрые инстинкты; да вы и не годитесь для света. Будьте тем, чем создал вас бог; поверьте, счастье к вам будет ближе.

   - Да с чего вы взяли, что я занята графом?..

   - Я говорю в видах предостережения, из желания вам добра... Впрочем, извините...

   - Ну, хорошо, извиняю... пойдемте пить чай. А не правда ли, какая сегодня славная погода? Вам будет весело ехать...

   Дамы, зазвав Василия Егорыча в кабинет, упрашивали его пригласить графа к себе и выбросить из своей головы предрассудки насчет аристократов: граф нисколько не виноват, что родился в великосветской среде; поэтому бросать камень в невинное существо не следует, а тем более поддерживать сословную вражду - в наш просвещенный век - недостойно порядочного человека.

   Наконец, четверня лошадей, запряженная в крытую коляску, сделав несколько туров около барского дома, подъехали к крыльцу. Все семейство вышло провожать молодых людей. Старик Карпов расспрашивал кучера:

   - С левой стороны какой же у тебя...

   - Косоурый... из Лебедяни...

   - Рессору-то подвязал?..

   - Варя! Варя! отойди! - кричали дамы девушке, которая гладила рукою лошадь.

   - Осторожней, мой друг,- сказал отец.

   - Ничего, папочка, он смирный. Петр! - обратилась Варвара Егоровна к кучеру,- ты не шибко поезжай и не смей стегать лошадей; а то я тебя тогда!..

   - Ну, до свидания...

   - Как я вам завидую, господа...- говорила Карпова,- когда же вы вернетесь оттуда?

   - Если нам там будет хорошо - пожалуй, останемся обедать, а к чаю сюда...

   - Вася, смотри же... во что бы то ни стало.

   - Понять не могу, зачем я-то еду? - высунув голову в окно, говорил Новоселов.

   - Ну, сидите уж!.. Пахарь!..

   - Петр! Пошел!

   - Прощайте!

   Четверня тронулась, и коляска понеслась по направлению к церкви, завернула налево под гору и скрылась.

   - Боже мой! со мной просто лихорадка! с таким нетерпением я жду развязки, чем все это кончится,- сказала Александра Семеновна.

   - Я в восторге! - воскликнула Карпова,- вот когда начнется жизнь-то... А за все это надо благодарить вот кого...- Карпова обняла мужа и начала целовать его в глаза; старик покорно наклонился к жене и проговорил: "Что ж с вами делать? не сделай по-вашему - мне житья тогда не будет..."

   Все принялись целовать старика.

   - Варя! - сказала Александра Семеновна девушке, которая пробиралась в сад,- пойдем-ка наверх... я тебе что-то скажу...

   - Тетя, милая! - умоляющим голосом воскликнула Варвара Егоровна,- я сейчас приду. Я только немножко покачаюсь...

   - Послушай, mon ami: теперь эти качели и своих деревенских подруг надо будет оставить... C'est impossible, ma chere... {Это невозможно, дорогая моя... (фр.).}

   - Ну вот еще! - сказал старик,- что граф, так и засесть на пище святого Антония!.. Ступай, Варя! качайся... Если он добрый человек, я готов с ним делить хлеб-соль, а если он выскочка, какой-нибудь франт с Невского проспекта - бог с ним совсем...

   Варвара Егоровна завидела в конце сада дворовых девиц и устремилась к ним. Вскоре послышалась гармония и звонкий смех. Старик приказал запрячь для себя лошадь в беговые дрожки, намереваясь проехать в поле. Дамы с зонтиками в руках отправились в сад.

   Коляска неслась по полю среди колосившейся ржи, из которой выглядывали голубые васильки, белые колокольчики полевого плюща, похожие на бабочек, летавших по межам; среди однообразного, глухого топота лошадиных копыт иногда слышался крик перепела, и вслед за этим вдруг появился ястреб, повертывая своей головой над самой рожью, как бы отыскивая смелую птицу; но перепел, при виде зловещей тени, мелькнувшей над его головой, смолкал надолго, вероятно пользуясь быстротою своих ног. Мимо коляски проносились полянки зеленеющего овса, льна и белой гречихи, мелкие дубовые кусты, овражки с маленькими пасеками, наконец потянулись деревни с гурьбою нищих и неумолкаемым лаем собак; стоя перед угрюмыми, закоптелыми окнами избы, держа в руках посохи, нищие пели, как "солнце и месяц померкали, часты звезды на землю падали и как Михаил свет архангел трубил в семигласную трубу", очевидно, песня грозила готовой развалиться избушке страшным судом; избушка смиренно слушала грозную песню, как бы чувствуя за собой множество недоимок, за которые придется ей тошно на том свете.

   Коляска продолжала мчаться по бревенчатым мостикам, мимо шумящей мельницы, прятавшейся в лозиновых кустах, где жалобно пищали кулики, мимо барских домов с маркизами и балконами, на которых сидели барыни и кавалеры.

   Наконец, во всей своей красе открылся графский дом с огромным садом, из которого высоко поднимались столетние осокори, тополи и сосны. Над домом развевался флаг.

  

  

   Часов в десять вечера семейство Карповых сидело в зале. Хозяин, по обыкновению заложив за спину подушку, закрыв глаза, сидел на диване и время от времени сдвигал свою ермолку то на одну сторону, то на другую. Он делал это всякий раз, когда его занимали какие-нибудь новые мысли. В настоящее время он думал о том, какое направление следует дать возникающим отношениям к графу и к чему может повести знакомство с ним?

   Его практический ум решил, что "пеший конному - не товарищ": граф - особа высшего полета, между тем как Карпов перед ним человек маленький, скромный землевладелец, медными пятаками составивший себе некоторое состояние; хотя совесть подсказывала ему, что его состояние поспорит с любым графским. Как бы то ни было, Карпов не находил ничего общего между собою и графом и решился ни на волос не изменять своей обыденной жизни даже в таком случае, если бы его сиятельству вздумалось влюбиться в его дочь: не покупать лишнего вина, исключая лиссабонского, которое постоянно подавалось к столу, не одевать лакея лучше того, как он одет всегда, то есть с потертыми локтями на старом фраке и не совсем белыми нитяными перчатками.

   Успокоившись на таком решении, старик открыл глаза и, с ласковой улыбкой посматривая на свою дочь, разглядывавшую с своей тетей "Иллюстрацию" за большим круглым столом, начал отбивать ногою такт под фортепьянную игру своей жены и припевать: "Рыба-ак, не шуми!" (Хозяйка играла отрывок из "Фенеллы".) Вдруг на улице залаяли собаки, и через минуту у самого подъезда раздалось дружное фырканье лошадей.

   - Наши приехали!- в один голос вскрикнули дамы.

   В залу вошел Василий Егорыч, за ним Новоселов.

   - Вот мы и от графа! - возвестил первый.

   - Ну что, что?..- наперерыв спрашивали дамы.

   - Погодите, дайте перевести дух...

   - Пили ли чай? - спросил старик.

   - Пили у Андрея Петровича,- сказал юноша, указывая на Новоселова,- мы к нему заезжали, верст пять крюку сделали.

   - А у графа обедали?

   - Как же! у его сиятельства и обедали, и завтракали, и шампанское пили.

   - Вот как! Значит, он вам был рад?

   - Еще бы! - произнес молодой человек, доставая сигару.

   - Ну? рассказывай по порядку,- сказали дамы, садясь все на диван против рассказчика, который стоял среди залы.

   - Вася! что, красив он? - спросила Александра Семеновна.

   - Чрезвычайно! если хотите, до тошноты красив... в вашем вкусе! Ну-с! приезжаем,- начал Василий Егорыч, закурив сигару,- камердинеры в белых жилетах встречают нас у подъезда. Спрашиваем: "Дома граф?" - "Дома".- "Доложите ему: соседи по имению".

   Хозяйка обратилась к Новоселову, сидевшему у окна:

   - Послушайте, Андрей Петрович, вы явились в этом самом костюме?

   - А то в каком же? - возразил Василий Егорыч.

   - А я думала, что вы заедете к себе домой, переоденетесь...

   - Ну, ладно! по платью встречают, а по уму провожают... не так ли, Андрей Петрович? - возразил старик.

   - Оказалось, папаша, граф вас знает,- продолжал Василий Егорыч,- когда, говорит, он был предводителем, он ездил к моему отцу.

   - Я его помню! - подхватил старик,- ему было тогда лет двенадцать...

   - Начались, разговоры: надолго ли? как и что? Зашла речь о Петербурге, о заграничной жизни и т. п. Граф был очень разговорчив. Я заметил, что приезд наш был кстати... Граф водил нас по саду, по оранжереям; ну, уж сад!.. просто итальянская вилла! Показывал нам памятник из каррарского мрамора, сооруженный его предками над одной собакой... показывал даже огромного медведя, которого он недавно купил за пятьдесят рублей у медвежатников.

   - На что же он ему?

   - Должно быть, для сильных ощущений... Словом, граф, как видно, жестоко скучает. О Петербурге вспоминает с отвращением: эти Берги, Деверии и т. п. ему ужасно надоели; рассказывал, как у кассы, в Большом театре, когда в афишах значилось, что будет петь Патти, двух любителей задавили до смерти.. Черт знает что в самом деле творится!.. Представьте себе: несмотря на все увеселения, в Петербурге свирепствует такая пустота, что однажды (рассказывал граф) во время зимы два знакомые ему витязя ездили, ездили по Петербургу, наконец спрашивают лихача: "Послушай! что возьмешь свезти нас в поле и там заблудиться?"

   - Как заблудиться? - спросили дамы.

   - Очень просто: как плутают в поле?.. Все захохотали.

   - Ну что же лихач?

   - Лихач, разумеется, сообразил, в чем дело, говорит: "Заплатите мне двести рублей за лошадь и ступайте куда знаете: мне, говорит, пока жизнь не надоела; у меня жена, дети... А с вами заблудишься, да и замерзнешь..."

   - Значит, граф решился навсегда поселиться в имении? - спросил старик.

   - Навсегда. "Уж если, говорит, очень скучно будет в деревне, то проедусь за границу или куда-нибудь в Бомбей, но уж никак не в Петербург". Или, например, такие курьезы рассказывал: "Зайдешь, говорит, куда-нибудь в ресторан - только и слышишь: "Дюжину устриц! Sterlet a la minute {Стерлядь на скорую руку (фр.).}, бутылку шампанского!" Заглянешь в афиши - там в Большом театре "Золотая рыбка", в Александрийском "Все мы жаждем любви", у Берга "Студенты и гризетки", еще какие-то греческие богини. А уж какая скука царит в аристократических гостиных; надобно иметь железное терпение, чтобы выносить ее: разговоров никаких, исключая той же Патти, "La belle Helene" да обычных сплетней..."

   - Удивительный в самом деле город! - заметил старик,- сколько денег поглощает... А вишь, чем занимаются? Ищут, где бы заблудиться?..

   - Граф показывал нам свои ученые принадлежности,- говорил рассказчик,- микроскоп, минералы, колбы. В кабинете зашла речь, где находится минерал хризоберилл? Граф сказал, что в Зеландии; Андрей Петрович объявляет, что хризоберилл вместе с изумрудом находятся у нас на Урале. Граф так и вытаращил глаза: ему показалось, что к нему приехал сам академик Кокшаров... Да! тут замечательные вещи были; я вам расскажу, какой ученый разговор вел Андрей Петрович с графом, когда мы гуляли по саду. Граф начал с того, что он погрузился в естественные науки, так как они одни и могут дать положительное знание. На это Андрей Петрович заметил, что, не будь естественных наук, мы бы долго еще летали в эмпиреях, упиваясь музыкой собственного красноречия, трактуя об идеальности в реальном и, подобно Рудиным и Лаврецким, ударяя по струнам женских сердец. С этим граф совершенно согласился. Пошли рассуждения об эгоизме, на тему:

  

   Каждый себя самолюбьем измучил,

   Каждому каждый наскучил,

  

   что все чего-то ждут, словно не нынче-завтра наступит светопреставление... Граф спрашивал: "В чем же секрет?" - "А вот в чем,- сказал Андрей Петрович,- если мы будем понимать эгоизм так, как понимали до сего времени, то мы не только ничем не будем отличаться от вандалов, но даже просто от акул, которые тем только и занимаются, что пожирают слабейших себя: тогда нечего и думать о прогрессе, о котором мы болтаем с утра до ночи; тогда и самая жизнь-то человеческая сделается невозможною".- "Что же делать? Как выйти из этой пропасти?" - спрашивал граф.- "Заняться самоисправлением,- был ему ответ,- отцы наши могли себе благодушествовать, подвергая всякого рода экспериментам своих ближних; теперь эти развлечения мало кого удовлетворяют оттого, что все начали сознательно относиться к окружающему, и нет сомнения, что если общество не исправится, оно задохнется от скуки - этой современной моровой язвы". Я с своей стороны добавил, что, кажется, уже пришел судья милосердый - отделить козлищ от овец, пшеницу от плевел... не все-то нам порхать по цветкам... Граф сильно задумался. Наконец, он спросил: "В чем же должно заключаться самоисправление?" Тогда мы перед ним выдвинули соху.

   - Что это? какие глупости! - воскликнули дамы,- неужели вы не могли обойтись без вашей дурацкой сохи?..

   - Нельзя, нельзя! mesdames! {Сударыни! (фр.).} этот инструмент - краеугольный камень общественного благосостояния... А по-вашему, если человек носит pince-nez, так и надо рассуждать с ним об одних сильфидах? Вы видите, что сильфиды ему надоели! что же остается ему предложить, кроме сохи андреевны!

   - Оставь свои глупости! - перебила хозяйка,- скажи лучше, что же он, к нам обещался приехать?..

   - На этих днях непременно приедет... Как изволите видеть, милостивая государыня, поручение ваше мы исполнили; за это вы должны благодарить нас,- заключил Василий Егорыч.

   - Merci, merci... {Спасибо, спасибо... (фр.).}

   - Андрей Петрович,- обратилась хозяйка к Новоселову,- как вы нашли графа?

   - Мне кажется, он человек со всеми достоинствами...

   - Короче - bel homme! {Красавец мужчина (фр.).} - подхватил молодой Карпов;- впрочем, он добрый малый... Теперь я поведу речь о том (про графа, кажется, уже довольно), что с завтрашнего же дня я устраиваю во флигеле лабораторию, пора приниматься за дело; потом мы с Андреем Петровичем решили насчет вас, сударыня,- обратился Василий Егорыч к сестре,- мы хотим сделать такого рода предложение: не угодно ли вам брать уроки по какой-нибудь отрасли знания у меня или у Андрея Петровича? Намерены ли вы чем-нибудь заняться, кроме ваших кукол и собачек? Мне кажется, что вам скоро наскучат детские игры...

   - Да, я готова,- воскликнула Варвара Егоровна,- кто ж тебе сказал, что я только способна играть в куклы?

   - Пожалуйста, не обижайтесь.- Василий Егорыч поцеловал сестру.- Теперь позвольте спросить, какой предмет вы желаете изучать?

   - Я, право, не знаю,- сильно покраснев, сказала девушка.

   - Хотите, я вам буду читать гигиену - уменье сохранять свое здоровье? - предложил Новоселов.

   - С удовольствием,- ответила будущая ученица.

   - Ах, Basile! чего ты не затеешь? - возразила мать,- скажи, ради бога, к чему эти уроки? Ведь она читала много: например, "Хижину дяди Тома", Островского, Тургенева, мало ли кого?

   - Ну, пусть играет в куклы,- сказал молодой человек.

   - Maman, я с удовольствием готова поучиться чему-нибудь...

   В это время старик обратился к Новоселову:

   - Ничего! Займитесь с нею... как сохранять здоровье, всякому надо знать... А то, признаться, мне доктора наскучили... Надо делать так, чтобы обходиться без них; я век целый прожил без всяких лекарств...

   - А вы мне, Егор Трофимыч, позвольте у вас брать уроки сельского хозяйства,- сказал Новоселов.

   - С большим удовольствием,- ответил старик,- вы как думаете насчет хозяйства? у нас тут свой университет.

   Хозяйка поднялась и объявила, что отправляется наверх; она пригласила с собой сына, чтобы он рассказал ей кое-что про графа.

   - Через полчаса я буду во флигеле,- сказал молодой Карпов Новоселову,- если соскучитесь, приходите.

  

  

   Дамы с Василием Егоровичем отправились наверх; старик повел Новоселова в свой кабинет, приказав слуге зажечь лампу.

   В кабинете на стенах висели фамильные портреты, связки ключей от кладовых, барометр, сабли с портупеями и целый ряд старых картузов, которые когда-то носил Карпов; на столе лежали конторские книги; очки, мешочки с образцами овса и гречихи, молитвенники. В переднем углу, украшенные вербами, помещались образа в золотых киотах, внутри которых хранились бархатные шапочки от святых мест, венчальные свечи и аномалии хлебных злаков: двойные, тройные и даже семерные колосья ржи и пшеницы.

   - Прошу покорно,- сказал старик, указывая гостю на диван и сам располагаясь в креслах.

   Новоселов закурил сигару и начал:

   - Мне, Егор Трофимыч, хочется поближе познакомиться с положением сельского батрака. Сколько вы платите своим рабочим в год?

   - Цена разная,- сказал старик, искоса поглядывая на собеседника,- впрочем, никак не более тридцати пяти рублей в год... харчи мои...

   - А одежда?

   - Уж это их дело! как они хотят... Наступило молчание...

   - Да заметьте,- продолжал старик,- из этих тридцати пяти рублей крестьянин должен заплатить подушные, пастушные, пожарные, мостовые; сверх того одеть, обуть себя, прокормить детей...

   - Так,- задумчиво проговорил Новоселов.

   - Что ж делать? Такая цена везде: оттого-то все мужики и разорены. Придет время платить подати, мужик начнет метаться как угорелый; нанимается на заработки - за какую угодно плату; уж тут его бери руками. Ошалеет совсем: ты ему даешь пять рублей за обработку десятины, а он просит четыре с полтиной... Что говорить,- сказал старик, вздохнув,- положение безвыходное... Вот вам и воля, которой вы добивались, господа прогрессисты.

   - А нет ли между вашими мужиками такого господина, который вовсе не имеет земли, следовательно, не знает ни подушных ни пастушных?

   - Есть такой мужик: его зовут Андреяшкой. Он отказался от надела, выпросил у мира местечко для избы и живет один с женою. Поутру придет к моему старосте и спрашивает работы. Ему нет дела, кормлена ли лошадь, которую ему дают; сломалась соха, давай другую. Таких бобылей стало появляться немало, особенно в последнее время. Да, по-моему, Андреяшка - философ. Вы что же, Андрей Петрович, хотите завести работников?

   - Сохрани меня бог,- сказал Новоселов,- ведь по вашим словам, я им должен платить по тридцати пяти рублей в год?

   - Разумеется. Иначе какая же вам будет выгода? Так что же вы намерены делать? - спросил Карпов, пристально глядя на гостя.