Мережковский Дмитрий Сергеевич - Александр первый

всю дорогу молчал, насупившись.

   Жил в Коломне, в доме Энгельгардта, в отдельном ветхом, покосившемся, деревянном флигеле.

   Крутая, темная, пахнущая кошками и помоями лестница. Бестужев должен был наклониться, снять кивер с белым султаном, чтобы не запачкаться, проходя под сушившимся на веревке кухонным тряпьем. Две старухи, выскочив на лестницу, ругались из-за пропавшей селедки, и одна другой тыкала в лицо ржавым селедочным хвостиком. Тут "же из-за двери выглядывала простоволосая, нарумяненная, с гитарой в руках, девица, а вдали осипший бас пел излюбленную канцеляристами песенку:

  

   Без тебя, моя Глафира,

   Без тебя, как без души,

   Никакие царства мира

   Для меня не хороши.

  

   Комната Каховского, на самом верху, на антресолях, напоминала чердак. Должно быть, где-то внизу была кузница, потому что оклеенные голубенькой бумажкой, с пятнами сырости, дощатые стенки содрогались иногда от оглушительных ударов молота. На столе, между Плутархом и Титом Ливнем во французском переводе XVIII века, стояла тарелка с обглоданной костью и недоеденным соленым огурцом. Вместо кровати - походная койка, офицерская шинель - вместо одеяла, красная подушка без наволочки. На стене - маленькое медное распятие и портрет юного Занда {Студент Занд - убийца немецкого писателя Августа Коцебу (1761-1819).}, убийцы русского шпиона Коцебу; под стеклом портрета - засохший, верно, могильный, цветок, лоскуток, омоченный в крови казненного, и надпись рукою Каховского, четыре стиха из пушкинского "Кинжала":

  

   О юный праведник, избранник роковой,

   О Занд! твой век угас на плахе;

   Но добродетели святой

   Остался след в казненном прахе.

  

   Войдя в комнату, он сделался еще угрюмее,- должно быть, стыдился своей нищеты. Сел на койку и предложил гостю единственный стул. Оба молчали. Бестужев держал на коленях кулек с вином и закусками, не зная, куда его девать; наконец положил под стол.

   - Послушайте, Каховский,-начал он вдруг, торопясь и тоже, видимо, стесняясь,- вам Рылеев ничего не говорил о Думе?

   - Ничего.

   - Не понимаю, право, что он таится? Такому человеку, как вы, можно бы открыть все... Никакой, впрочем, Думы и нет, вся она - в одном Рылееве...

   - А как же Трубецкой, Пущин, Одоевский? - спросил Каховский, притворяясь равнодушным, а на самом деле с жадным любопытством ожидая ответа Бестужева.

   - Пешки в руках Рылеева; он берет все на себя и объявляет мнения свои волею диктатора; обманывает всех и себя самого. Революция - точка его помешательства. Недурной человек, но весь в воображении, в мечтах, ну, словом, поэт, сочинитель, как и все мы, грешные. Годится только для заварки каш, а расхлебывать приходится другим...

   Помолчал и прибавил:

   - Ну так вот, я счел своим долгом вас предостеречь. Ни обманывать, ни в западни ловить я никого не желаю! Пусть он, а я не желаю. Надобно, чтобы всякий знал, что делает и на что идет... Не говорил ли он вам, что цареубийство не должно быть связано с Обществом?

   - Говорил.

   - Ну, так в этом вся штука. Он приготовляет вас быть ножом в его руках: нанесет удар и сломает нож. Вы - лицо отверженное, низкое орудие убийства, жертва обреченная... Впрочем, все эти Невидимые Братья...

   - Он из них?

   - Из них. Ну, так эти господа, говорю я, все таковы: чужими руками жар загребают... Так же вот и с вами: кровь падет на вашу голову, а они умоют руки и вас же первые выдадут. Якубовича, того берегут для украшения Общества: кавказский герой. Ну, а вы... Рылеев полагает, что вы у него на жалованьи - деньги берете... Наемный убийца...

   - Я... Я... Рылеев... Деньги... Не может быть! - пролепетал Каховский, бледнея.

   - Да неужто вы сами не видите? А я-то, признаться, думал...- начал Бестужев, но не кончил, взглянул на собеседника. Тот закрыл лицо руками и долго сидел так, не двигаясь, молча. Снизу доносились удары кузнечного молота, и ему казалось, что это удары его собственного сердца.

   Вдруг вскочил, с горящими глазами, с перекошенным от ярости лицом.

   - Если я нож в руках его, то он же сам об этот нож уколется! Скажите это ему...

   Схватился за голову и забегал по комнате.

   - Я чести моей не продам так дешево! Никому не лягу ступенькой под ноги... Я им всем, всем... О, мерзавцы! мерзавцы! мерзавцы!

   Опять в изнеможении опустился на койку.

   - Что же это такое, Бестужев?.. А я-то верил, дурак... не видел преступления для блага общего, думал - добро для добра, без возмездия... Пока не остановится биение сердца моего,- Отечество дороже мне всех благ земных и самого неба...

   Отчаянно взмахнул руками над головой, как утопающий.

   - Отдал все - и жизнь, и счастье, и совесть, и честь... А они... Господи, Господи! Не за себя оскорблен я, Бестужев, поймите же, а за все человечество... Какая низость, какая грязь - в человеке, сыне небес!..

   Говорил напыщенно, книжно, как будто фальшиво, а на самом деле искренно.

   Бестужев развязал кулек, вынул вино и закуски; вертя в руках бутылку, искал глазами штопора. Не нашел; отбил горлышко; налил в пивной стакан и в глиняную кружку с умывальника.

   - Ну, полно, мой милый, полно,- сказал, потрепав его по плечу уже с развязностью.- Даст Бог, перемелется - мука будет... А вот лучше подумаем вместе, что делать... Да выпьем-ка сначала, это прочищает мысли.

   Выпил, подумал и снова налил.

   - А знаете что? - проговорил так, как будто это пришло ему в голову только что: - уничтожить бы Общество, да начать все сызнова; вы будете главным директором, а я вам людей подберу. Хотите?

   Не создать новое, а уничтожить старое,- такова была его тайная мысль; и так же, как Рылеев, думал он сделать Каховского своим орудием. Но тот ничего не понимал и почти не слушал.

   - Нет, зачем? Не надо,- сказал, махнув рукою.- Никого не надо. Я один. Если нет никого, нет Общества,- я один за всех. Пойду и совершу. Так надо... Все равно, будь что будет. Теперь уже никто не остановит меня. Так надо, надо... Я знаю... Я один...

   Говорил, как в бреду; пил с жадностью стакан за стаканом; с непривычки быстро хмелел. Бестужев предложил ему выпить на ты. Выпили, поцеловались; еще выпили, еще поцеловались.

   - Знаешь, Бестужев? - вдруг начал Каховский, уже без гнева, с неожиданно ясной и кроткой улыбкой.- Может быть, и к лучшему все? Я сирота в этом мире. Ни друзей, ни родных. Всегда один. От самого рождения печать рока на мне. Обреченный, отверженный... Ну, что ж? Видно, быть так. Один, один за всех! Не нужно мне ничего - ни счастья, ни славы, ни даже свободы. Я и в цепях буду вечно свободен. Силен и свободен тот, кто познал в себе силу человечества! Умереть на плахе или в самую минуту блаженства - не все ли равно? О, если бы ты знал, Александр, какая радость в душе моей, какое спокойствие, когда я это чувствую, как вот сейчас!

   "Эк его, Шиллера, куда занесло!" - думал Бестужев с досадою. Понял, что делового разговора не будет: поплачет, подуется, а кончит все-таки тем, что вернется к Рылееву: сам черт, видно, связал их веревочкой.

   Долго еще беседовали, но уже почти не слушали друг друга и не замечали, что говорят о разном.

   - Без женщин, mon cher, не стоило бы жить на свете!-воскликнул Бестужев после второй бутылки, а после третьей выразил желание "потонуть в пламени любви и землекрушения". После четвертой Каховский рассказывал, как рвал цветы и плакал на могиле Занда, а Бестужев восклицал, подражая Наполеону-Якубовичу: "моя душа из гранита,- ее не разрушит и молния". И уже слегка заплетающимся языком продолжал рассказывать о своих любовных победах:

   - На постоях у польских панов волочились мы за красавицами. Что за жизнь! Пьянствуем и отрезвляемся шампанским. Vogue la galère! {Была не была! (франц.)} Цимбалы гремят, девки пляшут. Чудо! Да ты, Петька, монах, мизантроп? Еще, пожалуй, осудишь?.. Но что же делать, брат? Натура меня одарила не кровью, а лавой огнедышащей. Бешеная страсть моя женщин палит, как солому. Поверишь ли, в Черных Грязях дамы чуть не изнасиловали. Стоило свистнуть, чтоб иметь целую дю;ину... Я, впрочем? всегда презирал то, что называется светом, потому что давно знаю, как легко его озадачить; я не создан для света; сердце мое - океан, задавленный тяжелой мглой...

   Бестужев говорил еще долго. Но Каховский опять замолчал и нахохлился: чувствовал, что слишком много выпито и сказано; мутило его не то от вина, не то от речей нового друга; казалось, что это от них, а не от лимбургского сыра такой скверный запах.

   Бестужев вспомнил, наконец, о своей тетушке-имениннице.

   - Еще, пожалуй, рассердится старая ведьма, если не приду поздравить, а сердить ее нельзя: к моему старикашке имеет протекцийку...

   Старикашка был герцог Вюртембергский, у которого он служил во флигель-адъютантах.

   - А старая ведьма с протекцийкой иной раз лучше молоденьких? - усмехнулся Каховский уже с нескрываемой брезгливостью, но Бестужев не заметил.

   - Протекцией, mon cher, ни в каком случае брезгать не следует: это и у нас в правилах Тайного Общества...

   Полез целоваться на прощание.

   "И как я мог открыть сердце этому шалопаю?" - подумал Каховский с отвращением.

   Когда гость ушел,- открыл форточку и выбросил недоеденный лимбургский сыр. Смотрел в окно через забор на знакомые лавочные вывески: "Продажа разных Мук", "Портной Иван Доброхотов из иностранцев". Со двора доносились унылые крики разносчиков:

   - Халат! Халат!

   - Точи, точи ножики!

   А внизу, на лестнице - гитара:

  

   Без тебя, моя Глафира,

   Без тебя, как без души...

  

   И опять:

   - Точи, точи ножики!

   - Халат! Халат!

   Отошел от окна и повалился на койку; голова кружилась; кузнечные молоты стучали в висках; тошнота - тоска смертная. Вся жизнь, как скверно пахнущий лимбургский сыр.

   Достал из-под койки ящик, вынул из него пару пистолетов, дорогих, английских, новейшей системы - единственную роскошь нищенского хозяйства - осмотрел их, вытер замшевой тряпочкой. Зарядил, взвел курок и приложил дуло к виску: чистый холод стали был отраден, как холод воды, смывающей с тела знойную пыль.

   Опять уложил пистолеты, надел плащ-альмавиву, взял ящик, спустился по лестнице, вышел на двор; проходя мимо ребятишек, игравших у дворницкой в свайку, кликнул одного из них, своего тезку Петьку. Тот побежал за ним охотно, будто знал, куда и зачем. Двор кончался дровяным складом; за ним - огороды, пустыри и заброшенный кирпичный сарай.

   Вошли в него и заперли дверь на ключ. На полу стояли корзины с пустыми бутылками. Каховский положил доску двумя концами на две сложенные из кирпичей горки, поставил на доску тринадцать бутылок в ряд, вынул пистолеты, прицелился, выстрелил и попал так метко, что разбил вдребезги одну бутылку крайнюю, не задев соседней в ряду; потом вторую, третью, четвертую - и так все тринадцать, по очереди. Пока он стрелял, Петька заряжал, и выстрелы следовали один за другим, почти без перерыва.

   Прошептал после первой бутылки:

   - Александр Павлович. После второй:

   - Константин Павлович. После третьей:

   - Михаил Павлович.

   И так - все имена по порядку....................................

   Дойдя до императрицы Елизаветы Алексеевны, прицелился, но не выстрелил, опустил пистолет - задумался.

   Вспомнил, как однажды встретил ее на улице: коляска ехала шагом; он один шел по пустынной Дворцовой набережной и увидел государыню почти лицом к лицу; не ожидая поклона, первая склонила она усталым и привычным движением свою прекрасную голову с бледным лицом под черной вуалью. Как это бывает иногда в таких мимолетных встречах незнакомых людей, быстрый взгляд, которым они обменялись, был ясновидящим. "Какие жалкие глаза!" - подумал он, и вдруг почудилось ему, что почти то же, почти теми же словами и она подумала о нем: как будто две судьбы стремились от вечности, чтобы соприкоснуться в одном этом взгляде мгновенном, как молния, и потом разойтись опять в вечности.

   Не тронув "Елизаветы Алексеевны", он выстрелил в следующую по очереди бутылку.

   Когда расстрелял все тринадцать, кроме одной, поставил новые. И опять:

   - Александр Павлович.

   - Константин Павлович.

   - Михаил Павлович...

   Стекла сыпались на пол с певучими звонами, веселыми, как детский смех. В белом дыму, освещаемом красными огнями выстрелов, черный, длинный, тощий, он был похож на привидение.

   И маленькому Петьке весело было смотреть, как Петька большой метко попадает в цель - ни разу не промахнулся. На лицах обоих - одна и та же улыбка.

   И долго еще длилась эта невинная забава - бутылочный расстрел,.

  

  

   Столько народу ходило к Рылееву, что, наконец, в передней колокольчик оборвали. Пока мастер починит, расторопный казачок Филька кое-как связал веревочкой. "Не беда, если кто и не дозвонится: за пустяками лезут!" - ворчал хозяин, усталый от посещений и больной: простудился, должно быть, на ледоходе.

   Однажды, в конце апреля, просидев за работой до вечера в правлении Русско-Американской Компании, вспомнил, что забыл дома нужные бумаги. Правление помещалось на той же лестнице, где он жил, только спуститься два этажа. Сошел вниз, отпер, не звоня, входную дверь ключом, который всегда имел при себе. Филька спал на сундуке в прихожей. Не запирая двери, хозяин прошел в кабинет, отыскал синюю папку с надписью: "Колония Росс в Калифорнии" и хотел вернуться в правление. Но, проходя через столовую, услышал голоса в гостиной. Удивился; думал, что никого дома нет: жена давеча вышла; Глафира собиралась с нею. Кто же это? Подошел к неплотно запертой двери, прислушался: Якубович с Глафирою.

   Давно уже Рылеев замечал их любовные шашни. Просил жену спровадить гостью от греха домой, в Чухломскую усадьбу к тетенькам. Якубович - не жених, а осрамить девушку ему нипочем. На то и роковой человек. Еще недавно была у Рылеева дуэль из-за другой жениной родственницы, тоже обманутой девушки. Неужто ему снова драться из-за дурищи Глафирки?

   - Я - как обломок кораблекрушения, выброшенный бурей на пустынный берег,- говорил Якубович.- Ах, для чего убийственный свинец на горах кавказских не пресек моего бытия... Что оно? Павший лист между осенними листьями, флаг тонущего корабля, который на минуту веет над бездною...

   - Любящее сердце спасет вас,- томно ворковала Глашенька.

   - Нет, не спасет! - простонал Якубович.- Душа моя, как океан, задавленный тяжелой мглой...

   Рылеев удивился: вспомнилось, что эти самые слова об океане говорил и Бестужев. Кто же у кого заимствовал?

   Слова замерли в страстном шепоте; послышался девственный крик:

   - Ах, что вы, что вы, Александр Иванович! Оставьте, не надо, ради Бога...

   Рылеев отворил дверь и увидел Глашеньку в объятиях Якубовича: по тому, как он ее целовал, ясно было, что это уже не в первый раз.

   Глафира взвизгнула, хотела упасть в обморок, но так как не шутя боялась братца,- так называла она Рылеева,- предпочла убежать в кухню и там спрятаться в чулан, как пойманная с кадетом шестнадцатилетняя девочка.

   Рылеев взял Якубовича за руку и повел в столовую.

   - Ну что ж, поздравляю. Честным пирком да свадебку?

   Якубович молчал.

   - Отвечайте же, сударь, извольте объяснить ваши намерения...

   - Я, видишь ли, друг мой, почел бы, разумеется, за счастье... Но ты знаешь мои обстоятельства: не могу я жениться, не вправе связать жизнь молодого существа...

   - А вправе обесчестить?

   - Послушай, Рылеев, кажется, Глафира Никитична не маленькая...

   - Еще бы маленькая! Старая девка. Но пока она в моем доме, я никому не позволю...

   - Да что ты горячишься, помилуй? У нас ведь ничего и не было...

   Если бы случилось это на Кавказе, Якубович принял бы вызов; у него была храбрость тщеславия, и он стрелял превосходно, а Рылеев плохо; но здесь, в Петербурге, на виду государя, поединок грозил новою ссылкою, окончательным расстройством карьеры, а может быть, и раскрытием Тайного Общества - и тогда неминуемой гибелью.

   - Ты знаешь, душа моя, я не трус и всегда готов обменяться пулями,- но на тебя рука не подымется. Да и не за что, право...

   - А, так ты вот как, подлец! - закричал Рылеев, и вихор поднялся на затылке его, угрожающий, как, бывало, в корпусе, перед дракою.- Так не будешь, не будешь драться?

   Еще в начале разговора послышался в прихожей звонок; потом второй, третий, четвертый,- все время звонили; испорченный колокольчик дребезжал слабо и, наконец, в последний раз глухо звякнув, совсем умолк: верно, опять оборвался.

   "Э, черт! Кого еще принесла нелегкая? А Филька, подлец, дрыхнет",- думал Рылеев полусознательно, и это усиливало бешенство его.

   - Так не будешь? Не будешь?..- наступал на противника, бледнея и сжимая кулаки.

   Росту был небольшого и довольно хил; Якубович перед ним силач и великан. Но в тонких сжатых, побледневших губах Рылеева, в горящих глазах и даже в мальчишеском вихре на затылке что-то было такое неистовое, что Якубович потихоньку пятился; и если бы в эту минуту Рылеев вгляделся в него, то, может быть, понял бы, что "храбрый кавказец" не так храбр, как это кажется.

   - Кондратий Федорович Рылеев? - произнес чей-то голос.

   Тот обернулся и увидел незнакомого молодого человека в армейском, темно-зеленом мундире с высоким красным воротником и штаб-офицерскими погонами.

   - Прошу извинить, господа,- проговорил вошедший, поглядывая с недоумением то на Рылеева, то на Якубовича,- не дозвонился: должно быть, испорчен звонок, дверь отперта...

   - Что вам, сударь, угодно? - крикнул хозяин.

   - Позвольте представиться,- продолжал гость с едва заметной усмешкой: - полковник Павел Иванович Пестель.

   - Пестель! Павел Иванович! - бросился к нему навстречу Рылеев, и лицо его просветлело, с тем внезапным переходом от одного чувства к другому, который был ему свойствен.

   - Прошу вас, господа, не стесняйтесь. Я в другой раз...- начал было Пестель.

   - Нет, что вы, что вы, Павел Иванович! Милости просим,- засуетился Рылеев, пожимая ему руки и отнимая шляпу; о Якубовиче забыл. Тот прошмыгнул мимо них в прихожую, торопливо оделся и выбежал.

   Хозяин повел гостя в кабинет, продолжая суетиться с преувеличенной любезностью.

   - Не угодно ли трубочку?

   - Спасибо, не курю.

   - Ну, слава Богу, наконец-то залучили вас,- опять засуетился Рылеев, сбиваясь и путаясь.- А я уж, признаться, думал, что так и уедете, не повидавшись.

   - За мною следят, надо было выждать,- заговорил Пестель чистым русским говором, но слишком правильно, отчетливо, и в этом виден был немец.- Я приехал с генералом Киселевым, начальником штаба. Государь обо мне спрашивал. Надо быть весьма осторожным... А это кто у вас?

   - Якубович.

   - А, знаю... Дверь, кажется, не заперли? Ваш мальчик спит.

   - Ах, в самом деле,- спохватился Рылеев. Сбегал, запер, растолкал Фильку, приказал ждать барыню и вернулся в кабинет.

   - Ну что, как у вас, в Южном Обществе? - видимо, затруднялся он, с чего начать; вглядывался в Пестеля.

   Ему лет за тридцать. Как у людей, ведущих сидячую жизнь, нездоровая, бледно-желтая одутловатость в лице; черные, жидкие, с начинающейся лысиной, волосы; виски по-военному наперед зачесаны; тщательно выбрит; крутой, гладкий, точно из слоновой кости точеный лоб; взгляд черных, без блеска, широко расставленных и глубоко сидящих глаз такой тяжелый, пристальный, что, кажется, чуть-чуть косит; и во всем облике что-то тяжелое, застывшее, недвижное, как будто окаменелое. Говорили о сходстве его с Наполеоном; но если и было сходство, то не в чертах, а в чем-то другом.

   Росту ниже среднего; мешковат, сутул, одно плечо выше другого, как у людей много пишущих. Одет небрежно; длиннополый мундир сшит плохо, должно быть, каким-нибудь уездным жидом; зеленое сукно на спине выгорело; золото погон потемнело. Ордена св. Владимира с бантом, св. Анны, Пурлемерит {За заслуги (франц. pour les mêrites).} и золотая шпага за храбрость: герой Двенадцатого года.

   "А ведь и в самом деле, пожалуй, Наполеона из себя корчит!" - подумал Рылеев, почему-то сразу насторожившись с безотчетною враждебностью.

   Пестель, не затрудняясь, приступил к делу.

   - Я приехал в Петербург, дабы предложить вам соединение Северного Общества с Южным,- начал он, глядя на Рылеева в упор своим пристальным, как будто косящим, взглядом.- А для сего нам нужно бы знать с точностью ваши намерения, как всей Директории здешней, так и лично ваши, Кондратий Федорович: я хотел бы знать, какой именно образ правления полагаете вы для России удобнейшим?

   Беседа длилась больше двух часов. Пестель предлагал по очереди - Северо-Американскую республику, Наполеоновскую империю, революционный террор, Английскую, Французскую, Испанскую конституции; выхвалял достоинства каждого из этих правлений, а когда Рылеев указывал на недостатки, торопливо соглашался и переходил к следующему. Похоже было не то на судебный допрос, не то на школьный экзамен.

   - У вас метод сократовский,- заметил Рылеев, давая понять неприличие допроса.

   - Да, я люблю древних,- не понял или не пожелал понять Пестель и продолжал экзамен.

   Рылеев злился, и чем больше злился, тем больше себя выдавал; но в то же время наслаждался беседою, как умною книгою, от которой нельзя оторваться. "Умный человек в полном смысле этого слова",- вспомнился ему отзыв Пушкина о Пестеле. Что бы ни говорил он, приятно было слушать: в самом звуке голоса была чарующая уветливость, и логика пленяла, как женская прелесть.

   Время летело так быстро, что Рылеев удивился, заметив, что уже темнеет: казалось, прошло не два, а полчаса. И еще казалось, что, слушая Пестеля, впадает он в какой-то магнетический сон, жуткое и сладкое оцепенение,- как змея под музыкой. А может быть, и лихорадка начиналась к вечеру; иногда пробегал по телу легкий озноб, как бывает в самом начале жара, похожий на чувство уютной сонности.

   - Послушайте, Пестель,- попытался он стряхнуть чару,- у вас все ясно и просто, как дважды два четыре, но политика - не математика, люди - не цифры и чувства - не выкладки...

   - О, разумеется! - согласился Пестель: - политика - не умозрение отвлеченное, а плоть и кровь, сама жизнь народов, сама история. Обратимся же к истории...

   "И, начав от Немврода {Немврод - царь Вавилонский (2-е тысячелетие до н. э.).},- рассказывал впоследствии Рылеев,- медленно переходил он через все изменения законодательств; коснулся Греции, Рима, показывая, сколь мало понята была древними вольность, лишенная представительства народного; пронесся быстро мимо Средних веков, поглотивших гражданскую вольность и просвещение; приостановился на революции французской, не упуская из виду, что и оной цель не достигнута; наконец, пал на Россию и ввел меня в свою республику".

   - Должно сознаться, что все предшественники наши в преобразовании государств были ученики, да и сама наука в младенчестве! - воскликнул Рылеев с восхищением.

   Но Пестель, пропустив мимо ушей похвалу, продолжал экзамен.

   - Итак, мы с вами согласны?

   - Да, во всем!

   - Какое же ваше мнение насчет меры к приступлению к действию? - проговорил Пестель медленно, упирая на каждое слово.

   Рылеев давно уже предчувствовал этот вопрос; видел его сквозь магический сон, как змея видит чарующий взор своего заклинателя. Понял, что Пестель - не то, что все они,- романтики, словесники, мечтатели: для него; понять - значит решить, сказать - значит сделать. И впервые показалось Рылееву все легкое в мечтах - на деле грозным, тяжким, ответственным.

   - Не знаю,- невольно потупился он, но и не видя чувствовал на себе тяжелый взгляд: - мы еще не готовы, не решили многого...

   - Не решили? Не знаете? У вас тут Никита Муравьев все пишет конституции. А нам не перьями действовать... Да, от размышления до совершения весьма далече... Так как же, Кондратий Федорович?

   - Что вы меня все спрашиваете, Павел Иванович? - поднял Рылеев глаза и вдруг почувствовал, что вот-вот разозлится окончательно, наговорит ему дерзостей.- А вы-то сами как?

   - Как мы? - ответил Пестель тотчас же с готовностью, тихо и как будто задумчиво.- Мы полагаем,- всех...

   - Что всех?

   - Истребить всех, начать революцию покушением на жизнь всех членов царской фамилии. Les demimesures ne valent rien; nous voulons avoir maison nette... Вы по-французски говорите?

   - Нет, не понимаю.

   - Полумеры ничего не стоят; мы хотим - дотла, дочиста,- на всякий случай перевел он и прислушался к шагам в соседней комнате.

   - Кто это?

   - Жена моя.

   - При ней можно?

   - Можно,- невольно усмехнулся Рылеев.- Впрочем, если вы беспокоитесь...

   - Нет, помилуйте. Я, кажется... Извините, Бога ради, я иногда бываю очень рассеян: о другом думаю,- улыбнулся Пестель неожиданной, простодушной улыбкой, от которой лицо его вдруг изменилось, помолодело и похорошело.

   "Чудак!" - подумал Рылеев, и ему показалось, что как ни пристально глядит на него Пестель, а не видит лица его, смотрит поверх или сквозь него, как сквозь стекло.

   Шаги затихли.

   - О чем, бишь, мы? - продолжал Пестель.- Да,- всех или не всех?.. Так вы не решили, не знаете?

   - Знаю одно,- опять хотел возмутиться Рылеев,- ежели - всех, то вся эта кровь на нас же падет. Убийцы будут ненавистны народу и мы с ними. Подумайте только, какой ужас подобные убийства произвести должны! Мы вооружим всю Россию...

   - О, конечно, мы об этом подумали и решили принять меры. Избранные к сему должны находиться вне Общества; когда сделают они свое дело, оно немедленно казнит их смертью, как бы отмщая за жизнь царской фамилии, и тем отклонит от себя всякое подозрение в участии. Нам надобно быть чистыми от крови. Нанеся удар, сломаем кинжал.

   Рылеев вспомнил, что почти теми же словами думал он о Каховском; но это была его самая тайная, страшная мысль, а Пестель говорил так просто.

   - Сколько у вас? - спросил он так же просто.

   - Сколько чего?

   - Людей, готовых к действию.

   - Двое.

   - Кто?

   - Якубович и Каховский.

   - Надежные?

   - Да... Впрочем, не знаю,- замялся Рылеев, вспомнив давешний свой разговор с "храбрым кавказцем".- Якубович, тот, пожалуй, не совсем. Каховский надежнее.

   - Значит, один-двое. Мало. У нас десять. С вашими двенадцать или одиннадцать. И то мало...

   - Сколько же вам?

   - А вот, считайте.

   Сжал пальцы на левой руке, готовясь отсчитывать правою.

   - Ну-с, по одному на каждого. Сколько всех? Держа руки наготове, ждал.

   Ночь была светлая, но от высокой стены перед самыми окнами темно в комнате; и в темноте еще белее белая рука с алмазным кольцом, которое слабо поблескивало в глаза Рылееву. Опять чарующий взор заклинателя, опять магический сон.

   - Ну, что ж, называйте,- как будто приказал Пестель.

   И Рылеев послушался, стал называть:

   - Александр Павлович.

   - Один,- отогнулся большой палец на левой руке.

   - Константин Павлович.

   - Два,- отогнулся указательный.

   - Михаил Павлович.

   - Три,- отогнулся средний.

   - Николай Павлович.

   - Четыре,- отогнулся безымянный.

   - Александр Николаевич.

   - Пять,- отогнулся мизинец.

   Темнело ли в глазах у Рылеева, темнело ли в комнате, но ему казалось, что Пестель куда-то исчез, и остались только эти белые руки, отделившиеся от тела, висящие в воздухе, призрачные. И пальцы на них шевелились, проворные, как белые кости на счетах. Он все называл, называл; пальцы считали, считали, и, казалось, этому конца не будет.

   - Этак и конца не будет! - проговорил из темноты чей-то голос, тоже призрачный.- Если убивать и в чужих краях, то конца не будет; у всех великих княгинь - дети... Не довольно ли объявить их отрешенными? Да и кто захочет окровавленного престола? Как вы думаете?

   Рылеев хотел что-то сказать, но не было голоса: душная тяжесть навалилась на него, как в бреду.

   - А знаете, ведь это ужасное дело,- заговорил опять из темноты тот же призрачный голос: - мы тут с вами, как лавочники на счетах, а ведь это кровь...

   Мысли у Рылеева путались; не знал, кто это,- он ли сам думает, или тот говорит.

   - Да ведь как же быть? С филантропией не только революции не сделаешь, но и шахматной партии не выиграешь. Редко основатели республик отличаются нежною чувствительностью... Не знаю, как вы, а я уже давно отрекся от всяких чувств, и у меня остались одни правила. И в Писании сказано: никто же возлежа руку свою на рало и зря вспять, не управлен есть в царствие Божие...

   Рылееву вспомнилось, как эти самые слова говорил он Бестужеву. Да кто же это? Пестель? Какой Пестель? Откуда взялся? Вошел прямо с улицы. Может быть, совсем и не Пестель, а черт знает кто?

   Рылеев с усилием встал и пошел к двери.

   - Куда вы?

   - За лампой. Темно.

   Вернулся в кабинет с лампою. При свете Пестель оказался настоящим Пестелем. Опять заговорил о чем-то. Но Рылеев уже не отвечал и почти не слушал; думал об одном: поскорей бы гость ушел. Голова кружилась; когда закрывал глаза, то мелькали белые руки по красному полю.

   - Нездоровится вам? - наконец заметил Пестель.

   - Да, немного, голова болит... Ничего, пройдет. Говорите, пожалуйста, я слушаю.

   - Нет, зачем же? Я вас и так утомил. Лучше зайду в другой раз, если позволите. Да мы, кажется переговорили уже обо всем.

   Вышли в столовую.

   - Не знаете ли, Кондратий Федорович,- сказал Пестель, прощаясь,- где бы тут у вас в Петербурге шаль купить?

   - Какую шаль?

   - Обыкновенную, турецкую или персидскую. Для подарка.

   - Не знаю. Надо жену спросить. Натали, поди сюда,- крикнул он в гостиную.

   Вошла Наталья Михайловна. Рылеев представил ей Пестеля.

   - Вот Павел Иванович спрашивает, где бы турецкую шаль купить.

   - А вам для кого, для пожилой или молоденькой? - спросила Наталья Михайловна.

   - Для сестры. Ей семнадцать лет.

   - Ну, тогда не турецкую, а кашемировую, легонькую. Я намедни у Айбулатова, в Суконной линии, видела прехорошенькие блё-де-нюи {Темно-синий (франц. bleu de nuit).}, со звездочками. Нынче самые модные...

   Пестель спросил номер лавки и записал в книжечку.

   - Только смотрите, торговаться надо. Умеете?

   - Умею. В английском магазине намедни эшарп {Шарф (франц. êcharpe).} тру-тру {Ряд дырочек, в которые пропускается лента (франц. trou-trou).} купил за двадцать пять и блондовых кружев по девяти с половиной за аршин. Не дорого?

   - Ну и не дешево,- засмеялась Наталья Михайловна: - мужчинам дамских вещей покупать не следует.

   Промолчала и прибавила с любезностью:

   - Сестрица с вами живет?

   - Нет, в деревне. У меня их две. Уездные барышни. Петербургских гостинцев ждут не дождутся. Каждой надо по вкусу,- вот по лавкам и бегаю...

   - Избаловали сестриц?

   - Что поделаешь? Они у меня такие красавицы, умницы. Особенно старшая. Мы с нею друзья с детства. Меня вот все в полку женить хотят. А по мне, добрая сестра лучше жены...

   - Ну, влюбитесь - женитесь.

   - Да я уж влюблен.

   - В кого?

   - Да в нее же, в сестру.

   - Ну, что вы, Бог с вами! Разве можно?..

   - Еще как! - улыбнулся Пестель, и опять лицо его помолодело, похорошело.

   Но Рылееву почудилось в этой улыбке что-то робкое, жалкое, как в улыбке тяжелобольного или бесконечно усталого. Понять - значит решить, сказать - значит сделать,- полно, так ли? Счет убийств по пальцам и эшарп тру-тру; чувств не имеет, а в сестрицу влюблен. Не такой же ли и он Мечтатель, как все они,- только лжет искуснее? Не говорит ли больше, чем делает? "Наполеон без удачи..." - усмехнулся Рылеев и решил окончательно: "он враг; или я, или он".

   Пестель ушел. Подали ужин. Рылеев ничего не ел и лег спать. Наталья Михайловна проверила счет по хозяйству, помолилась и тоже легла.

   Как всегда перед сном, говорила мужу о делах: о продаже сена и овса в подгородной деревушке Батове, Рождествене тож, о переводе мужиков с оброка на барщину, о недоимках, о мошеннике-старосте, о взносе семисот рублей процентов в ломбард, о взятке секретарю в Сенате по тяжебному делу матушки. Наконец заметила, что он ее не слушает.

   - Спишь, Атя?

   - Нет, а что?

   - Как что? Я говорю, а ты не слушаешь... Так вот всегда! Ни до чего тебе дела нет, кроме Общества. Но если тебе Общество дороже всего, так и скажи прямо. Ведь ты не один. "Конституция, революция, республика",- а мы-то с Настенькой чем виноваты?..

   Говорила плачущим голосом; подождала, не ответит ли. Но он молчал.

   - Ну, подумай, Атя: ведь, если что, не дай Бог, случится с тобой, я не вынесу! Так и знай, погубишь и меня и Настеньку...

   - Наташа,- сказал он, сердито переворачиваясь с боку на бок,- сколько раз просил я тебя не говорить пустяков. Ну, какое там Общество! Одни разговоры... Можешь быть спокойна: ничего со мной не будет... Ну, полно же, полно, дружок, не мучай себя, не расстраивай, спи с Богом.

   - Ах, Атя, Атечка, родненький!.. Ну, что тебе, что тебе это Общество? Ведь сколько можно и так добра сделать! Ведь какой ты у меня умница, какие стихи пишешь, как начальство тебя любит! Ушел бы совсем от них. Зажили бы тихо, смирно, счастливо. Ну, чего еще нужно, Господи!..

   Он обнял ее молча, с нежностью. Затихла, еще несколько раз тяжело вздохнула, как маленькие дети, когда засыпают, наплакавшись, и скоро услышал он знакомый, смешной, тоненький храп. В первые дни после свадьбы, когда он восхвалял ее в стихах:

  

   Краса природы, совершенство,

   Она моя! она моя!

  

   - удивлял и огорчал его этот храп; а теперь сладко баюкал, как старая детская песенка.

   Но сегодня и под эту песенку долго не мог уснуть. Было душно от натопленной печки, от пуховиков двуспальной постели, от собственного жара и жаркого тела Наташи, от этих милых, слабых сонных рук, которые обвили его, сковали, как тяжкие цепи.

  

   Мне нет преграды, нет законов.

   И чтоб ее, не уступить,

   Готов царей низвергнуть с тронов

   И Бога в небе сокрушить! -

  

   писал когда-то. А вот теперь наоборот: чтоб их низвергнуть, надо ее уступить.

   Наконец задремал, но тотчас же проснулся; видел во сне что-то страшное, не мог вспомнить что и только повторял про себя, в ужасе: "Что это? Что это?.."

   Часы в столовой тикали: зеленая лампадка теплилась; слышался тоненький храп. Все, как всегда. Но во всем - новое, страшное - наяву, как во сне. Что это? Что это?

   Вдруг понял что. На одно мгновение с ослепляющей ясностью, какая бывает только у внезапно проснувшихся ночью, в совершенной тишине, в совершенном одиночестве,- понял, что не когда-то, не где-то, а тут же, сейчас - вот она, смерть.

   Готов ли он? Не права ли Наташа? Не уйти ли, пока еще не поздно?

   Но мгновенье прошло, смерть отступила, уже перестал он ее понимать и подумал с обычною ложью, с обычною легкостью:

   "Нет, поздно... Ну, что ж, смерть, так смерть!"

  

  

   Свадьба Софьи Нарышкиной с графом Шуваловым назначена была летом. Уже привезли из Парижа с особым курьером великолепное подвенечное платье, но невеста отказалась наотрез примеривать его, как ни упрашивала мать; а потом уже не могла, потому что опять заболела. Улучшение, которому так радовался князь Валерьян, оказалось обманчивым. Во время ледохода болезнь усилилась, и началось кровохарканье. Государю врачи объявить не решались, но про себя знали, что дни больной сочтены.

   Софья была слишком слаба, чтобы везти ее за границу или на юг России. Врачи советовали ей переехать за город.

   Весна была ранняя, дружная; дни лучезарные. В тени лесных оврагов лежал еще снег, а на солнечных дорогах уже пахло летнею пылью. Небо целыми днями - безоблачно-синее, как синее лампадное стекло с огнем внутри; а если долго смотреть в него, то казалось темным, дневное - ночным, как в глубине колодца. И за всей этой чрезмерной ясностью - темнота, пустота зияющая.

   Дача Нарышкиных по петергофской дороге - настоящий маленький дворец, с бельведером, откуда виден Финский залив, Петербург и Кронштадт; с плоским зеленым куполом и белыми столбами римского портика. Английский стриженый сад со шпалерами, лабиринтами и усыпанными желтым песком дорожками; одна только высокая аллея старых плакучих берез.

   В покоях -тяжелое великолепие павловских времен: расписные потолки, штофные обои, золоченая