Мережковский Дмитрий Сергеевич - Александр первый

разуму делается. Говорят, на свете чудес не бывает, а двенадцатый год разве не чудо? То была не война, а восстание народное. Мы продолжаем то, что тогда началось; не нами началось, не нами кончится, а продолжать все-таки надо...

   "А все-таки надо начать",- вспомнились опять Голицыну слова Рылеева, и опять подумал он: "Да, здесь начнут".

   В первый же день по приезде его Юшневский сообщил ему, что один из старейших членов Общества, Михаил Сергеевич Лунин, желает повидаться с ним по какому-то важному делу.

   Лет восемь назад, когда Голицын служил в Преображенском полку, встречался он с блестящим кавалергардским ротмистром Луниным. Много ходило слухов о безумной отваге его, кутежах, поединках и молодецких шалостях: то ночью с пьяной компанией переменял на Невском вывески над лавками; то бился об заклад, что проскачет верхом, голый, по петербургским улицам, и, уверяли, будто бы выиграл; то прыгал с балкона третьего этажа, по приказанию какой-то прекрасной дамы. Но больше всего наделал шуму поединок его с Алексеем Орловым. Однажды за столом заметил кто-то шутя, что Орлов ни с кем еще не дрался, Лунин предложил ему испытать это новое ощущение. От вызова, хотя бы шуточного, нельзя было отказаться по правилам чести. Когда противники сошлись, Лунин, стоя у барьера и сохраняя свою обычную веселость, учил Орлова, как лучше стрелять. Тот бесился и дал промах. Лунин, выстрелив на воздух, предложил ему попытаться еще раз и хладнокровно советовал целиться то выше, то ниже. Вторая пуля прострелила Лунину шляпу; он опять выстрелил на воздух и, продолжая смеяться, ручался за успех третьего выстрела. Но тут секунданты вступились и разняли их.

   В удальстве Лунина было много ребяческого, но близко знавшие его уверяли, что он бесстрашием не хвастает. В походе 12-го года слезал с лошади, брал солдатское ружье и становился в цепь застрельщиков, нарочно под самый огонь, для того, чтобы испытать наслаждение опасностью. А в мирное время, когда долго не было случая к тому, скучал, пил, злился, буянил и, наконец, уезжал в деревню, где ходил на волков с кинжалом или на медведя с рогатиной. Ходил и на зверя более страшного.

   Однажды великий князь Константин Павлович отозвался так обидно об офицерах кавалергардского полка, в котором служил тогда Лунин, что все они подали в отставку. Государь был недоволен, и великий князь, в присутствии всего полка, извинился и выразил сожаление, что слова его показались обидными, прибавив, что если этого недостаточно, то он готов "дать сатисфакцию". Лунин, пришпорив лошадь, подскакал к нему, ударил по эфесу палаша и воскликнул:

   - Trop d'honneur, votre altesse, pour refuser! (Слишком много чести, чтоб отказаться, ваше высочество!)

   В 12-м году служил он в ординарцах у государя и сначала пользовался благоволением его, но потом впал в немилость за вольнодумные суждения о Бурбонской монархии. По возвращении гвардии в Петербург, будучи старшим ротмистром, ожидал производства в полковники; но производства в полку не было вовсе. Узнав, что это из-за него, сел на корабль в Кронштадте и уехал во Францию.

   Поселился в Париже и провел здесь несколько лет в нужде. Отец его был очень богат, но скуп и не в ладах с сыном. По смерти отца он получил наследство, с доходом в 200 000 рублей. В Париже сошелся с карбонарами и с иезуитами, которые не могли простить русскому правительству своего изгнания из России.

   - Такие люди, как вы, нам нужны,- говорили они Лунину:- вы должны быть мстителем за Рим,

   Вернулся в Россию так же внезапно и без спроса, как уехал. Государь перевел его тем же чином из гвардии в армию и отправил в Варшаву к цесаревичу.

   Здесь Лунин - отлично служил и приобрел такое расположение великою князя, что сделался самым близким ему человеком.

   - Я бы не решился спать с ним в одной комнате: зарежет, но на слово его можно положиться; человек благородный: я таких люблю,- говорил Константин Павлович.

   А наедине происходили между ними беседы удивительные.

   - Вы вполне принадлежите к вашей фамилии. Vous êtes bien de votre famille: tous les Romanoff sont rêvolutionnaires et niveleurs {Поистине вы член вашей семьи: все Романовы - революционеры, желающие уравнять все ранги и состояния (франц.).},- говорил ему Лунин.

   - Спасибо, мой милый, так ты меня в якобинцы жалуешь? Voilà une rêputation qui me manquait! {Только такой репутации мне и не хватало (франц.).}

   Вскоре по возвращении в Россию Лунин поступил в члены Тайного Общества и предложил выслать на царскосельскую дорогу "обреченный отряд" (cohorte perdue),- несколько человек в масках, чтобы убить государя. Пестель одобрял этот план, и он казался возможным всем, кто знал отвагу Лунина.

   - Какое же у него дело ко мне?- спросил Голицын Юшневского.

   - Не знаю, не говорит. Об одном прошу вас, Голицын: не обращайте внимания на странности его. Знаете, что он ответил государю, когда тот сказал ему: "Говорят, вы не совсем в своем уме, Лунин?" - "Ваше величество, о Колумбе говорили то же самое". Это шутка, но, кроме шуток, Лунин - человек ума огромного и силы духа беспредельной: что захочет, то и сможет. Такие люди нам нужны,- повторил Юшневский нечаянно слова святых отцов, иезуитов.- В последнее время охладел он к Обществу; другим был занят: говорят, влюблен в какую-то польскую графиню, замужнюю женщину; духовники уговорили ее уйти в монастырь, а его - вернуться в Общество. И знаете, Голицын, вы сделали бы доброе дело, если бы помогли ему в этом.

   Юшневский предложил пойти тотчас же к Лунину, и Голицын согласился.

   Лунин жил в тульчинском предместье, Нестерварке. Тульчин - маленькое местечко, принадлежавшее графам Потоцким,- расположен был в котловине, у большого пруда-озера, образуемого медленными водами речки Сильницы, между степными холмами, последними отрогами Карпат, тянущимися от Днестра к Бугу. Кроме военных да чиновников, в городке почти не было русских: все поляки, евреи, молдаване, армяне, греки и множество монахов католических. Вид военного лагеря в чужой стране: беленькие хатки в зелени тополей превращены в казармы; всюду артиллерийские обозы, палатки, ружья в козлах, коновязи и марширующие роты солдат; блеск штыков и тихий свет лампады перед Мадонною в каменной нише; бой барабана и звон колоколов на старинных костелах и кляшторах.

   Улицы немощеные; весною и осенью такая грязь, что люди и лошади тонут; а теперь, после долгой засухи, тучи пыли, взметаемые ветром, носились над городом, и солнце висело в них, как медный шар, без лучей, тускло-красное. Люди, истомленные зноем, ходили, как сонные мухи; собаки бегали с высунутыми языками, и прохожие поглядывали на них с опаскою: бешеные собаки были казнью города.

   Мимо базара, синагоги, костела, дома главнокомандующего и великолепного, с мраморной колоннадой, дворца графов Потоцких вышли на плотину пруда, с тенистой аллеей вековых осокорей; на конце ее шумела водяная мельница. За прудом начиналось предместье Нестерварк. Тут проходил почтовый шлях из Брацлава и Немирова. У самой дороги стоял деревянный домик, жидовская корчма Сруля Мошки, под вывеской: "Трактир Зеленый". На грязном дворе, с чумацкими возами, еврейскими балагулами и польскими бричками, молодцеватый гусар-денщик Гродненского полка чистил новый щегольской английский дормез.

   - Полковник дома?- спросил его Юшневский.

   - Точно так, ваше превосходительство! Доложить прикажете?

   - Нет, не надо.

   Поднимаясь по темной и вонючей лестнице, встретились они с католическим патером.

   - Ксендз Тибурций Павловский, духовник Лунина,- шепнул Юшневский Голицыну.

   Такой же темной и вонючей галерейкой подошли к неплотно запертой двери и постучались в нее. Ответа не было. Приотворили дверь и заглянули в большую, почти пустую, вроде сарая, комнату. Остановились в недоумении: в соседней маленькой комнатке, вроде чулана, стоял на коленях перед аналоем с католическим распятием высокий человек, в длинном черном шлафроке, напоминавшем сутану, и громко читал молитвы по римскому требнику:

   - Ave Maria, ave Maria, graciae plena, ora pro nobis... {Радуйся, благодатная Мария, и моли Бога о нас (лат.).}.

   Половица скрипнула, молящийся обернулся и крикнул:

   - Входите же!

   - Не помешаем?- проговорил Юшневский.

   - С чего вы это взяли? Я так надоел Господу Богу своими молитвами, что он будет рад отдохнуть минутку,- ответил тот усмехаясь.

   - Князь Валерьян Михайлович Голицын, Михаил Сергеевич Лунин,- представил Юшневский.

   - Наконец-то, князь! Мы вас ждем не дождемся,- проговорил Лунин, пожимая ему руку обеими руками, ласково, и с усмешкою (усмешка не сходила с лица его) указывая на стул, продекламировал забавно-торжественным голосом, в подражание знаменитой трагической актрисе Рокур:

   - Assayez vous, Nêron, et prenez votre place... {Садись, Нерон, займи свое ты место... (франц.).} Нет, нет, на другой: у этого ножка сломана.

   - Охота вам, Лунин, жить в этой дыре,- сказал Юшневский оглядываясь.

   - Не дыра, мой милый, а Трактир Зеленый. Да и чем плоха комната? Она напоминает мне мою молодость - мансарду в Париже, на улице Дю Бак, у m-me Eugênie, где жили мы, шесть бедняков, голодных и счастливых, напевая песенку:

  

   И хижинка убога,

   С тобой мне будет рай.

  

   Я, впрочем, имею здесь все, что нужно: уединение, спокойствие, черный хлеб, редьку и тюрю жидовскую,- рекомендую, кстати, блюдо превкусное...

   - Плоть умерщвляете?

   - Вот именно. Пощусь. Только постом достигается свобода духа, в этом господа отшельники правы.

   - А где же вы спите? Тут и постели нет.

   - Постель - предрассудок, мой милый. Сначала на диване спал, но там клопы заели, а теперь лежу вот на этом столе, как покойник: напоминает о смерти и для души полезно. Да все хорошо, только вот пауков множество: araignêe du matin-chagrin {Паук предвещает печальное утро (франц.).}.

   - Вы суеверны?

   - Очень. Я давно убедился, что в неверии меньше логики и больше нелепости, чем в самой нелепой вере...

   Что-то промелькнуло сквозь шутку не шуточное, но тотчас же скрылось.

   - Господа, не угодно ли трубочки? Табак превосходный, прямо из Константинополя.

   Благоуханное облако наполнило комнату.

   - Жидовская тюря, а табак драгоценный - так-то вы плоть умерщвляете!- рассмеялся Юшневский.

   - Грешен: не могу без трубочки!- рассмеялся и Лунин простым, добрым смехом, удивившим Голицына: ему почему-то казалось, что Лунин не может смеяться просто; он вообще не нравился ему, а между тем Голицын вглядывался в него с таким чувством, что, раз увидев, уже никогда не забудет.

   Лет за сорок, но на вид почти юноша. Высок, тонок, строен, худ тою худобою жилистой, которая свойственна очень сильным и ловким людям, некомнатным. Голос резкий, пронзительный, тоже некомнатный. Небольшие карие глаза, немного исподлобья глядящие, зоркие, как у хороших стрелков и охотников. От всегдашней усмешки - две морщинки около губ, как будто веселые; а между бровями, чуть-чуть неровными,- левая выше правой,- две другие морщинки, на те, около губ, непохожие, суровые, печальные. И странная в лице изменчивость: то оживление внезапное, то неподвижность, как бы мертвенность, такая же внезапная; а в слишком упорном взоре - что-то тяжелое и вместе с тем ласковое, притягивающее. Голицын все время чувствовал на себе этот взор и не мог от него отделаться: ему казалось, что если бы Лунин глядел на него даже сзади, он тотчас обернулся бы.

   Прохаживаясь по комнате и покуривая трубочку, Лунин шутил, смеялся, болтал без умолку или напевал хриплым голосом:

  

   Plaisir d'amour ne dure qu un moment {*}.

   {* Радость любви длится лишь миг (франц.).}

  

   По поводу книжки французских стихов "Часы досугов Тульчинских", только что изданной в Москве и поднесенной Лунину автором, штаб-ротмистром князем Барятинским, зашла речь о стихах.

   - Не люблю я стихов,- говорил Лунин:- пленяют и лгут, мошенники. Мысли движутся в них, как солдаты на параде, а к войне не годятся: воюет и побеждает только проза; Наполеон писал и побеждал ею. А у нас, русских, как у всех народов младенческих, слишком много поэзии и мало прозы; мы все - поэты, и самовластие наше - дурного вкуса поэзия.

   - А сами вы, Лунин, никогда стихов не писали?- спросил Юшневский.

   - Нет, Бог миловал, а прозой когда-то грешил: в Париже начал повесть о самозванце Лжедимитрии.

   - По-русски?

   - Ну, что вы? Мы и сны-то видим по-французски. Говорил умно, тонко, чуть-чуть старомодно-изысканно: такие беседы людям прошлого века нравились.

   - Вот старичков моих, Корнеля да Мольера, люблю: стихи у них дельные, трезвые, почти та же проза. А романтиков нынешних, воля ваша, не понимаю. Может быть, из ума выжил от старости, что ли?

   - Ну какой же вы старик, полноте кокетничать!

   - Да я и в двадцать лет стариком себя чувствовал. Помните словцо Наполеона о русских: "не созрели и уже сгнили". В нас, во всех эта гниль "восемнадцатого века", как говорит Карамзин...

   "Ломается, юродствует. Знаем мы этих светских чудаков под лорда Байрона",- думал Голицын с досадою.

   Послышался вечерний звон на башне соседнего кляштора. Лунин отошел к окну и забормотал молитвы.

   Гости встали, хозяин их удерживал.

   - Нет, пора. Князь, должно быть, с дороги устал,- возразил Юшневский.- А вот что, Лунин, приходите-ка завтра ужинать, отдохните от вашего поста жидовского.

   - Ох, не соблазняйте! У меня и то от Мошкиной редьки да кваса в животе революция! Ну, ладно, приду. На вашей душе грех, искуситель!

   И уже серьезно, пожимая на прощанье Голицыну руку, опять обеими руками ласково, проговорил с тою, как будто сердечною, любезностью, по которой узнаются люди высшего света:

   - А у меня к вам дело, князь. Я столько слышал о вас и так вас ждал, не из пустого любопытства, поверьте. Если бы вы могли мне уделить часок-другой...

   - Когда прикажете?

   - Ну, хоть завтра, в семь часов вечера.

   "Что ему от меня нужно?" - вернувшись домой, и ночью ложась, и утром вставая, и потом весь день думал Голицын, как будто продолжая чувствовать на себе его упорный, тяжелый и ласковый взгляд.

   К ужину собрались гости: штаб-ротмистр князь Барятинский, автор "Тульчинских досугов", майор Лорер, поручик Бобрищев-Пушкин, поручик Басаргин и другие члены Тульчинской Управы.

   Пришел и Лунин. Опять, как вчера, смеялся, шутил, болтал безумолку, и опять не понравился Голицыну: его утомлял и раздражал этот вечный смех, трескучий огонь мелких искр, похожих на те, что от сухих волос под гребнем сыплются. Когда говорил даже серьезно, казалось, что смеется над собеседником, над самим собою и над тем, что говорит.

   - Вы ничего не пьете, Барятинский,- заметил хозяин.

   - А еще сочинитель,- подхватил Лунин:- разве не знаете, что атаман Платов сказал, когда ему Карамзина представляли? "Очень рад,- говорит,- познакомиться, я всегда любил сочинителей: они все пьяницы".

   - Доктора пить не велят,- извинился Барятинский:- вот разве воды с винодо.

   - "Кому воды, а мне водки!", как на пожаре некто кричал, должно быть, тоже сочинитель,- подхватил опять Лунин.

   Заговорили о политике.

   - Общее благосостояние России...- начал кто-то по-французски на одном конце стола.

   - А знаете, господа,- крикнул Лунин с другого конца,- как умный один человек переводил: le bien être gênêral en Russie? {Общее благосостояние России (франц.).}

   - Ну, как?

   - "Хорошо быть генералом в России".

   Шутил, а между шутками, с видом серьезнейшим, доказывал Барятинскому, отъявленному безбожнику, истину католической веры; тот сердился, а Лунин донимал его с невозмутимою кротостью:

   - Но, мой милый, вы слишком упрямы. Четверти часа достаточно, чтобы убедиться во всем...

   И тут же - анекдот о вольтерьянце-помещике, думавшем, что Троица есть Бог Отец, Бог Сын и Матерь Божия; о ямщике, который, вольтерьянцев наслушавшись, на лошадей покрикивал: "ой вы, Вольтеры мои!" - о графе Безбородке, глядевшем в лорнет на купальщиц и влюбившемся в одну из них, хотя лица ее не видал (она стояла к нему спиною), но коса была чудесная, и что ж оказалось? отец протодиакон Воздвиженский.

   После трех бутылок лафита и двух клико Лунин признался, что, хотя и пил "с воздержанием", так, чтобы на ногах держаться, как поэт Ермил Костров советует, но, должно быть, на Мошкином квасе отвык от вина; и, принимаясь за третью бутылку шампанского, затянул было пьяным голосом:

  

   Мы недавно от печали,

   Лиза, я да Купидон,

   По бокалу осушали

   И просили мудрость вон.

  

   Вдруг остановился, так же как вчера, прислушался к звону вечерних колоколов, встал из-за стола, пошатываясь, вышел в соседнюю комнату, вынул из кармана требник и зашептал молитвы.

   - Обращаете нас в католичество, а сами вот что делаете,- подразнил его Юшневский.

   - A что?

   - Нашли когда и где молиться! Голицын тоже подошел и прислушался.

   - Э, мой милый, тут-то я и смиряюсь перед Богом, пьяненький, слабенький!- рассмеялся Лунин опять, как намедни, простым, добрым смехом; и, помолчав, прибавил уже серьезно:

   - Поверьте мне, люди только тогда и сносны, когда они в бессилии: человек все может вынести, кроме силы. Бог творит из ничего: пока мы хотим и думаем быть чем-нибудь. Он в нас не начинал Своего дела. Гордыню разума сломить безумием веры, вот главное...

   - Как же при таком смирении вы бунтуете?

   - Бунт есть долг человека священнейший; смирение перед Богом - бунт против людей,- возразил Лунин все так же серьезно, вернулся к столу, и тут опять начались смешки да шуточки.

   "Что значит этот вечный смех?- думал Голицын.- Лунин глубоко таит в себе горечь своей смешной жизни, сказал о нем как-то Юшневский. Это значит: смеется, чтобы не быть смешным. А может быть, и от страха - чтобы успокоить, ободрить себя, как маленькие дети смеются в темной комнате. Чего ж ему страшно?" Ответа не было. Была загадка и в загадке - очарование.

   На следующий день, утром, Лунин заходил опять к Юшневскому. На этот раз не болтал, не шутил, не смеялся; сказал два-три вежливых слова хозяйке, сел за рояль и начал играть сонату Бетховена; играл так, что все заслушались; лицо его было тихо и торжественно. Кончив играть, молча встал, попрощался и вышел.

   Вечером Голицын отправился в Трактир Зеленый. Лунин сидел на дворе, окруженный кучей жиденят, ребятишек хозяйских; показывал им книжку с картинками и угощал пряником. Ребятишки приставали к нему, называли тятенькой, теребили за серебряные тесьмы гусарского долмана, лезли на колени, вешались на шею, особенно одна маленькая замарашка, кудластая, рыжая, с хорошеньким личиком, должно быть, его любимица.

   Увидев гостя, Лунин встал, стряхнул с себя жиденят и пошел к нему навстречу.

   - Извините, князь, что не могу вас принять, как следует: у моего почтенного Сруля Мошки по случаю какого-то праздника щука огромная, целый Левиафан, жарится, и такого чада напустили мне в комнату, что войти нельзя. Может быть, прогуляемся?

   Вышли на дорогу, спустились к пруду, миновали плотину, дворец Потоцких и вошли в сад.

   Сад был огромный, похожий на лес. В городе - пыль и зной, а -здесь, в тени столетних грабов, буков и ясеней,- прохлада" вечная; аллеи, как просеки; тихие лужайки, дремучие заводи с болотными травами и пугливыми взлетами утиных выводков.

   Лунин расспрашивал спутника о делах Тайного Общества, о Васильковской Управе, о Сергее Муравьеве и о его "Катехизисе", но о своем собственном деле не заговаривал; казалось, хотел сказать что-то и не решался. Больше всех прочих неожиданностей удивила Голицына эта застенчивость.

   - Вот видите, как я отстал от Общества, почти вышел из него,- заговорил он, наконец, не глядя на Голицына.- А хотелось бы вернуться. Помогите мне...

   - Буду рад, Лунин! Но чем я могу?

   - А вот чем. Только пусть это между нами останется.

   Помолчал, как будто собираясь с духом, и начал, все так же не глядя на Голицына:

   - Как вы полагаете, будет ли принято Обществом содействие...

   Посмотрел на него в упор и кончил решительно:

   - Содействие святых отцов Иисусова ордена?

   - Иезуитов?

   - Да, иезуитов. А что? Удивляетесь, что умный человек говорит глупости? Погодите, не решайте сразу. Ваш ответ важен для меня,- важнее, чем вы, может быть, думаете. Скажите-ка сначала вот что: почему мы все говорим и не делаем?

   - Не делаем чего?

   - Главного, чем только и может начаться восстание.

   - Вам лучше знать, Лунин! Вы один могли бы...

   - Почему один? Почему не все? Не хотят? Или хотят и не могут? Не знаете? Ну, так я вам скажу. На человека можно руку поднять, а на Бога нельзя. Вольнодумцы, безбожники, а как до дела дойдет,- верят все, как отцы их верили,- все православные. А православие - схизма, от Христа отпадение, от церкви вселенской, католической. От Христа отпала Россия, от Царя Небесного, и земному царю поклонилась, земному богу - кесарю...

   - Россия отпала, а Рим верен, что ли?- спросил Голицын.

   - Верен, ежели слово Господа верно: "ты еси Петр - камень". Рим - свобода мира, на всех земных царей восстание вечное. Там, где кесарь Брутом убит, тираноубийство во имя Господне оправдано, знаете, кем? Великим учителем Рима, Фомою Аквинским. И в Dictatus papae {Диктат папы (лат.).} Григория VII сказано: "Первосвященник римский низлагает тиранов и освобождает от присяги подданных". Вот камень в праще Давидовой, который сразит Голиафа; имя же камня - Петр...

   - Неужели вы думаете, Лунин?..

   - Погодите, погодите, не соглашаться успеете, дайте сказать до конца. Ну, так вот: за судьбы мира борются сейчас две силы великие: грядущее восстание народное еще небывалое,- всемирное войско рабочих, le socialisme... не знаю, как сказать по-русски. О Сен-Симоне слышали?

   - Кое-что слышал.

   - Мы с ним в Париже виделись,- продолжал Лунин,- говорили о России, о Тайном Обществе, он тоже готов нам помочь и ждет нашей помощи. Это - сила человеческая, а другая - божеская: непостижимая мысль, соединившая царство и священство в одном человеке: "да будет един Царь на небеси и на земли - Иисус Христос", как в вашем же "Катехизисе" сказано. А ведь это и наша мысль, Голицын,- мысль Рима...

   - Нет, Лунин, мысль Рима не наша: наш царь Христос, а не папа.

   - Не все ли равно? Папа - церковь, а церковь - Христос... Ну, потом, потом... Слушайте же: обе эти силы к нам идут, хотят соединиться в нас. И неужели не захотим? Неужели откажемся?..

   Говорил еще долго, объясняя свой план. Соединение церквей, и папа - вождь восстания русского, восстания всемирного, глава освобожденного человечества на пути к Царствию Божьему.

   Голицын был так удивлен, что уже не пытался возражать, слушал молча и только иногда заглядывал в лицо его: уж не смеется ли? Мет, лицо серьезно, торжественно, как давеча, когда играл сонату Бетховена; глаза горят, как будто ледяная кора спадает с них и ядро обнажается огненное.

   Вышли из сада и стали подыматься на один из холмов, обступавших город с запада. Дорога шла по дну размытой дождями балки. Красная глина оползней в лучах заката напоминала кровь; и раскиданные по небу красные тучки казались тоже кровяными, как будто на небе совершилась какая-то казнь; а высокий черный латинский крест кальвария {Кальварий - возвышение, на которое водружается крест.} посреди дороги напоминал о том, что совершилась и на земле та же казнь.

   За плетнем овчарки лаяли, загоняя на ночь овец в степные кошары. Пахло овечьим пометом, дымом кизяка и мятно-полынною свежестью трав.

   Старый чабан-пастух окликнул путников, нагнулся через плетень и забормотал что-то невнятно, смешивая слова русские, польские, молдавские и турецкие: все эти племена проходили когда-то по его родным холмам и оставили следы своих наречий в здешнем говоре. Кривым пастушьим посохом он указывал то на злую овчарку, заливавшуюся яростным лаем, то на дорогу, в ту сторону, куда они шли, как будто предостерегал их о какой-то опасности.

   - Что он говорит? Не понимаете, Голицын?

   - Не понимаю.

   - Я тоже. Каким-то зверем пугает нас, что ли? Ну его к черту! Просто, подлец, на водку хочет.

   Бросили ему несколько монет и пошли дальше. Но старик продолжал кричать им вслед, и в лице его, и в голосе была такая убедительность, что Голицыну вдруг стало страшно: в этом глухом овраге, в пустынной дороге, и в красной глине, и в красном небе, и в черном кресте почудилось ему недоброе. "Не вернуться ли?" - подумал, но устыдился страха своего перед бесстрашным Луниным.

   - Извините, Голицын, я так заговорился, что забыл всякую вежливость. Вы не устали?

   - Нет, нисколько.

   - Ну так пройдемте еще немного. Я покажу вам место, откуда вид чудесный.

   Поднялись на вершину холма, где возвышалась развалина сторожевой турецкой башни: турки когда-то владели Подолией. По крутым ступеням полуразрушенной лестницы взошли на башню. С высоты открылась даль бесконечная; покатые, волнообразные степные холмы, уходившие до самого края неба, а там, на западе, в огненных тучах, видение исполинского города, как бы Сиона Грядущего.

   Лунин молча глядел на закат.

   - Не знаю, как вы, Голицын, а я люблю конец дня больше начала. Запад больше Востока,- заговорил он опять.- "Свете тихий, святыя славы... Придя на Запад солнца, увидя свет вечерний"...- как это поется на всенощной? Когда-то с Востока был свет: ныне же последний свет вечерний - только с Запада. Кажется, моя Европа...

   - Как вы это сказали, Лунин: моя Европа...

   - А что?

   - Разве не Россия - ваша?

   - Да, и Россия... Ну, так вот: у меня предчувствие, что Европа - накануне благовестья нового, коим завершатся судьбы человечества, и что Россия, моя Россия, первая из всех народов, примет это благовестье, первая скажет: да приидет царствие Твое...

   "Advenat regnum tuum",- вспомнилась Голицыну молитва Чаадаева. "Чаадаев и Лунин, какие разные, какие схожие!- думалось ему.- Оба изменили России, но и в этой измене что-то навеки родное, единственно русское".

   - Я верю,- говорил Лунин, и в лице его светилась, как отблеск угасающего запада, не то бесконечная грусть, не то надежда бесконечная,- не знаю, откуда во мне эта вера, но верю, что Бог спасет Россию, а если и погибнет она, то гибель ее будет спасеньем Европы, и зарево пожара, который испепелит Россию,- зарей освобожденья всемирного...

   Закат потух, померкла степь и разлилась по ней уже иная алость, тусклая, как в темной комнате свет сквозь красный занавес: то всходила в знойной дымке луна.

   - Ну, что же, Голицын, поняли?

   - Понял.

   - И не согласны? "

   - Нет. Вы на царя восстали, Лунин, а ведь ваш папа - тот же царь; из царства в папство - из огня да в полымя. Когда Наполеон с Пием VII из-за власти над церковью спорили, знаете, что сказал царь: "я и сам папа!" Так не все ли равно, папа - царь или царь - папа?

   - Это как у Скаррона, что ли:

  

   Don Pascal Zapata,

   Ou Zapata' Pascal: il n importe guère,

   Que Pascal soit devant ou qu il soit derrière? {*} -

   {* Дон Паскуале Сапата // Или Сапата Паскуале: не столь уж важно, // Сперва Паскуале или потом? (франц.).}

  

   вдруг засмеялся Лунин своим пронзительным хохотом.

   - Вот именно,- согласился Голицын:- царь и папа - обратно-подобны, как две руки...

   Лунин перестал смеяться так же внезапно, как начал.

   - Чьи же это руки?

   - Не того ли,- ответил Голицын,- о ком апостолу Петру сказано: другой препояшет тебя и поведет, куда не хочешь?

   - Так уж не руки, а лапы?

   - Да, может быть, и лапы, лапы Зверя...

   - Лапа, папа,- в рифму выходит!- опять засмеялся Лунин тем же странным смехом и, помолчав, прибавил:- а если нет церкви ни у вас, ни у нас, то где же она? Или совсем нет?

   - Может быть, еще нет,- ответил Голицын.

   - Еще нет, а будет?- спросил опять Лунин.

   Голицын молчал: говорить не хотелось: чувствовал, что он все равно не поймет.

   - Ну а сейчас, сейчас-то как?- продолжал допытываться Лунин,- в пустоте, без точки опоры, на чем же строить, на землетрясенье, что ли? И вам не страшно, Голицын?

   "Человек беспредельной силы духа",- вспомнились Голицыну слова Юшневского и слова самого Лунина: "Человек все может вынести, кроме силы". Так вот чего ему страшно; вот почему от страха смеется: чтобы успокоить, ободрить себя, как маленькие дети в темной комнате.

   Возвращались по той же дороге. Спустились до половины холма, где возвышался кальварий, и дорога шла по дну оврага. Луна, уже не красная, а желтая, освещала степь.

   Вдруг за плетнем послышался лай, крик, топот бегущих людей; сверкнул огонь, и грянул выстрел. С высоты холма по дороге неслось прямо на них что-то маленькое, черное, круглое, быстрое-быстрое, как ядро, из пушки летящее и постепенно растущее. Раздался еще один выстрел. Стреляли, должно быть, в то черное, но не попадали.

   - Что это?- спросил Голицын, вглядываясь в лунный сумрак.

   - А пастух-то правду сказал,- проговорил Лунин.- На вас оружия нет, Голицын?

   - Нет.

   - На мне тоже. Вот что значит не по форме ходить... А ну-ка, лазать умеете? Давайте руку.

   Схватил его за руку и потащил на обрыв к плетню. Голицын полез было, но рыхлая глина осыпалась; он оборвался и свалился назад на дорогу; очки его упали и разбились.

   Лунин стоял уже наверху, у плетня, и мог бы перескочить, но, увидев Голицына одного на дороге, спрыгнул к нему, оттолкнул его ко кресту кальвария и стал перед ним; обмотал левую руку плащом, выставил ее вперед, а правою поднял длинный, острый кол,- из плетня его выдернул. Все его движения были точны, быстры, мгновенны и спокойны; только что-то играло в нем пьяное, как намедни, после третьей бутылки шампанского, или как, должно быть, тогда, когда он принял вызов цесаревича: "слишком много чести, чтобы отказаться, ваше высочество!"

   Теперь уже без очков видел Голицын то, что неслось на них; стоявшую дыбом шерсть, поджатый хвост, высунутый язык и тупую паучью морду с клубящейся пеною.

   Зажмурил глаза, чтобы не видеть, и прижался спиной к кресту; что произошло потом, - не помнил; только слышал вой, визг, рев и, казалось, чувствовал на лице своем смрадное дыхание зверя.

   Когда открыл глаза, люди толпились вокруг огромной издохшей собаки, с торчащим в горле колом. Пастухи восхищались отвагою Лунина.

   - А славно вы, молодцы, стреляете!- усмехнулся тот.

   - Стреляем, пане добродию, не хуже других, да всем крещеным людям известно, что бешеного зверя надо бить пулею заговоренною; а кто настоящий заговор знает,- и палкою убьет, как ваша милость.

   Лунин попросил воды умыться. Пастухи повели их к перелазу через плетень и к степному загону - кошаре, где испуганные овцы толпились кучею при'свете костра, и вода журчала, стекая в водопойную колоду по желобу.

   Лунин снял с руки плащ, прокушенный насквозь клыками зверя; снял также мундир, засучил рукав и осмотрел тщательно руку. У Голицына волосы на голове зашевелились от ужаса, а лицо Лунина было спокойно по-прежнему. На руке укусов не было. Бросил плащ в огонь, умылся, оделся, дал пастухам на водку, взял Голицына под руку и вышел с ним на дорогу.

   - Испугались, князь?

   - Испугался.

   - Ну еще бы. Кажется, и я не меньше вашего.

   - Этого не видно.

   - Мало ли что не видно! Не верьте, мой милый, когда вам говорят, что есть на свете люди бесстрашные: страшно всем, только одни умеют побеждать страх, а другие не умеют. Победа над страхом и есть наслаждение опасностью, и, кажется, нет ему равного: тут человек становится подобным Богу; подобие ложное,- но ничего не поделаешь: человек создан так, что всегда и во всем хочет быть Богом.

   Голицын посмотрел на него внимательно: не хвастает ли? Нет, прост и спокоен; убивая и другого, более страшного Зверя, кажется, был бы так же прост и спокоен.

   - На ловца и зверь бежит,- усмехнулся Лунин, как будто угадывая мысли его:- мы только что о Звере, а он и тут как тут. Ну как же не быть суеверным? И заметьте, мы победили Зверя под знаменем креста латинского. На Зверя - Крест, не это ли наш заговор?

   Когда вернулись в корчму, Голицын хотел проститься, но Лунин попросил его зайти к нему. При тусклом свете сальной свечи огромная комната казалась еще более мрачною. На столе была постлана постель, и Голицын представил себе, как Лунин лежит на ней покойником. Чемоданы уложены: он уезжал на рассвете.

   Усадив гостя, хозяин закурил трубку и начал, так же как намедни, ходить по комнате, взад и вперед, напевая хриплым голосом:

  

   Plaisir d amour ne dure qu un moment.

  

   - A знаете, Голицын, мне все не верится, что сговориться нельзя. Мы ведь все-таки в главном согласны?

   - Согласны, но...

   - Но две параллельные линии никогда не сойдутся, так что ли?

   - Или сойдутся в вечности,- возразил Голицын.

   - Э, мой милый, далеко до вечности; лучше синица в руках, чем журавль в небе!- засмеялся Лунин.

   Помолчал, остановился перед ним и заглянул ему в глаза пристально:

   - Послушайте, Голицын, это моя последняя попытка вернуться в Общество. Я знаю, что могу быть полезен: у меня - то, чего у вас нет,- точка опоры для рычага Архимедова, которым можно мир перевернуть. Ежели есть малейшая надежда сговориться,- я ваш, и что сказал, то сделаю: на Зверя - Крест. Решайте же. Только сейчас, сейчас, а не в вечности! Да или нет?

   Почти мольба была в голосе его; та слабость сильных людей, которая иногда сильнее силы их.

   - Нет, Лунин. Если бы я и пошел с вами, никто не пойдет...

   - Ну, что ж, на нет и суда нет. Не можем спасаться вместе,- будем погибать розно... Прощайте, Голицын! Я еду далеко.

   - В Варшаву?

   - Может быть и дальше. Поищу на земле себе места, а не найду, то и под землей люди живут.

   - Как под землею?

   - Ну да, монахи Трапистского ордена, l'ordre de la Trappe, знаете?

   - Вы к ним?

   - К ним, если деваться будет некуда.

   - Не успеете, Лунин!

   - Почему?

   - У нас раньше начнется. А ведь, если начнется, вы к нам пристанете?

   - Пристану. В России жить нельзя, но умирать можно... Значит, не прощайте, а до свидания... Погодите, вот еще последний вопрос, только уж очень, пожалуй, нескромный. Ну, все равно, не захотите - не ответите. Или лучше так: я первый отвечу, а вы потом. Для меня главное в жизни - любовь, любовь к Ней...

   Обменялись быстрым взглядом, как сообщники, и Голицын понял, о ком он говорит.

   - А для вас, Голицын, что?

   - И для меня то же.

   - И к вольности любовь - через Нее?- спросил Лунин.

   - Да, через Нее.

   Лунин молча стоял перед ним, как будто ждал чего-то.

   И нелепая мысль промелькнула у Голицына: что, если опять, как давеча, он рассмеется вдруг своим странным, жутким смехом? Гусарский подполковник и рыцарь Прекрасной Дамы, заговорщик и адъютант цесаревича, друг вольности и друг иезуитов,- да, тут поневоле будешь смеяться, чтобы не быть смешным.

   - Как же вы не понимаете, Голицын, почему я ушел к ним?- заговорил опять Лунин все так же серьезно и торжественно.- Ave Maria, graciae plena - эта молитва к Ней только у них. Чужбина стала мне родиной, потому что где любовь, там и родина. Я оставил веру отцов моих, я полюбил чужую больше родной, невесту - больше матери, как сказано: оставит человек отца своего и матерь свою... Не понимаете? А если понимаете, если мы оба служим Одной, Любим Одну, то почему же мы разно?..

   Он смотрел на него своим тяжелым, ласковым взором, и никогда еще Голицын не чувствовал так очарование этого взора...

   - Почему же не хотите вместе? Не Она ли сейчас зовет вас, говорит вам через меня? А вы не хотите?..

   - Не могу,- ответил Голицын, с бесконечным усилием побеждая очарование.- И не надо об этом, Лунин, не надо: ведь этого не скажешь, а скажешь,- и все пропадет,- вспомнились ему слова Борисова.

   Наступило опять молчание. И стало страшно. Так же, как тогда, в первое свидание с Муравьевым, чувствовал Голицын, что она, Софья,- с ним; но почему же тогда было легко и радостно, а теперь тяжко и страшно?

   Оба молчали.

   - Может быть, вы и правы,- проговорил, наконец, Лунин.- Ну, до свидания, до свидания в вечности, мой друг. Друг ведь, так?

   - Так, Лунин.

   Голицын подал ему руку. Тот крепко пожал ее и долго не отпускал, долго смотрел на него, как будто все еще надеясь.

   Под этим взглядом и вышел от него Голицын.

  

  

   "Извини, дорогой Юшневский, что не написал тебе из Бердичева. Знаешь, как я писать ленив, и оказии не было, а по почте ненадежно. Скажи Голицыну, что я рад видеть его, но о делах говорить не рад, потому что заранее знаю, что в разговорах толку мало.

   Ты спрашиваешь, что я поделываю. Войсковые рапорты отписываю да занимаюсь шагистикой. Отупел от безлюдья, ибо кроме фрунтовиков да писцов никого и ничего не знаю. Устроил себе комнату, из которой почти не выхожу. Жизнь моя не забавна, она имеет сухость тяжкую. И здоровье не очень изрядно. Попроси доктора Вольфа хины прислать.

   Спасибо Барятинскому за "Досуги Тульчинские". Я наизусть затвердил посвящение:

  

   Sans doute il te souvient des tranquilles soirêes,

   Où, par l êp