Мережковский Дмитрий Сергеевич - Александр первый

ем представлять вас каждую минуту с растерзанным сердцем. А у нас, батюшка, на мызе благополучно. Люди здоровы, а также скот и птицы. Только в молошнике разбил крышку фарфоровую Матюшка, и я его за то высекла; и Нефеда, и Финогена повара, по вашему, отец, приказу, также высекла хорошенечко. А Француженка и Осенняя Фаворитка отелились на прошлой неделе. В оранжерейных рамах стекла вставили. À соленой телятины две кадушки попортились; я людям на кухню сдала. Поберегите себя, душа моя, ради Христа! В сырую погоду не выходите. На молоденьких не заглядывайся, дружок. Часто в вас сомневаюсь, зная ваш ка-рахтер непостоянный, но все вам прощаю, по любви моей: ежели мне вас не любить, то недостойна я и по земле ходить. Вашего сиятельства по гроб жизни своей слуга вечная, Настя. И за галстучек тоже целую".

   Закрыв глаза, представил себе, как она целует его за галстук и в подбородок, в самую ямочку. Задремал; послышалась музыка ветра в эоловой арфе на одной из грузинских башен, и в этой музыке - баюкающий голос Настеньки: "Почивайте, батюшка, покойно - вашему слабому здоровью нужен покой..."

   Вздрогнул, очнулся. Не ровен час - пропустит Голицына.

   Чтобы отогнать дремоту, принялся считать в уме: сколько нужно метелок для грузинской мызы: в кухню господскую по 2 в неделю - 104 штуки в год; в службы людские по 5 - 260 в год; в оранжереи, конюшни, флигеля - всего 1890 в год; на 5 лет - 9450, на 25 - 47.250.

   Задача была слишком простая; придумал посложнее: сколько надо щебенки для шоссейной дороги от Грузина до Чудова.

   В каждой куче: в вышину - 3 аршина 7 вершков; в окружности - 6 аршин 13 вершков; по откосу - 4 аршина 9 вершков. Трудно было сосчитать в уме; взял клочок бумаги, карандашик обгрызенный и начал делать выкладки, ставя цифры как можно теснее, так чтобы все уместилось на одном клочке: был скуп на бумагу.

   Хорошо стало, тихо, спокойно, безгорестно-безрадостно, как в вечности.

   Вдруг, в самой середине выкладок, когда расчет подходил уже к миллионам кубических вершков, приотворилась дверь из флигель-адъютантской.

   - Ваше сиятельство, от его высочества, великого князя,- доложил Клейнмихель.

   - Я тебе, чертов сын, говорил: в шею гони! - произнес Аракчеев, бросился на него, выругался нехорошим словом и поднял руку.

   Клейнмихель не шелохнулся, подставляя бесчувственно-кукольное лицо свое: казалось, удар прозвучит по лицу, как по дереву.

   Аракчеев опустил руку и только прибавил неистовым шепотом:

   - Вон!

   Вернулся в кресло у камина; но уже не мог продолжать счет: помешали - запутался; огорчился, почувствовал сердцебиение и расстройство нервов.

   - О, Бог мой, Бог мой! - тяжело вздыхал.- Минутки не дадут покоя...

   Принял миндально-анисовых капель; отдохнул, успокоился и опять погрузился в выкладки.

   Опять хорошо стало, тихо-тихо, безрадостно-безгорестно, как будто никогда ничего не было, нет и не будет, кроме совершенно тождественных, правильных, единообразных каменных куч, уходящих по обеим сторонам шоссейной дороги в бесконечную даль.

   После свидания с Аракчеевым князь Валерьян поехал к своему приятелю, князю Сергею Петровичу Трубецкому, директору Северной Управы Тайного Общества, объявил ему о своем решении поступить в члены Общества и через несколько дней был принят.

  

  

   "Прекрасная Юлия, вздыхая о возлюбленном своем Лиодоре, бродит кротчайшими шагами, бледная, унылая, с поникшей головой, в мрачной пустоте березовой рощи, где осенний Борей осыпает землю пожелтевшими листьями; картина осени вливает в состав растерзанного существа ее нечто мрачнейшее, нежели самая мрачная меланхолия"...

   "Лиодор и Юлия, или Награжденная постоянность - сельская повесть". Бывало, во дни императора Павла, сидя под арестом на Гатчинской гауптвахте, в долгие осенние вечера, от скуки читывал Александр Павлович такие же точно романы и повести. Потом уже было не до книг; иногда целые годы ничего, кроме газетных вырезок да военных реляций, в руки не брал. Но, во время последней болезни, опять пристрастился к чтению.

   Чем романы скучнее, глупее, стариннее, тем успокоительней, как старые детские песенки. Пожелтевшие страницы шуршат, как пожелтевшие листья осени, и осенью пахнет от них - сладостно-унылым запахом прошлого - того, что было юностью и стало стариной почти незапамятной. Двадцать пять лет, а как будто два с половиной столетия,- так все изменилось, так постарело все - постарел он сам.

   "Прошла зима, и возлюбленный Аиодор вернулся к прекрасной Юлии. Отдыхая, при корне черемух благоухающих, обоняли они весенние амбры. Кроткая луна плавала в эмальной гемисфере.

   - Коль восхитителен феатр младых прелестей натуры! - восклицала Юлия, в объятиях своего Лиодора предаваясь живейшей томности.

   - О священная природа,- ответствовал Лиодор,- токмо во храме твоем человек добродетельный может существенно блаженствовать. Хотел бы я с чувствительностью прижать весь мир к моему меланхолическому сердцу, так же как прижимаю тебя, о Юлия!.."

   Читал, сидя в покойном кресле и протянув больную ногу на подставку с мягким сафьянным валиком - устройство, придуманное государыней.

   Рожистое воспаление на левой ноге была первая, за всю его жизнь, опасная болезнь. Язва доходила до берцовой кости, и врачи одно время опасались антонова огня. Теперь зажило все; но надо было беречься; нога все еще болела иногда, опухала после долгого стояния, как сегодня в церкви, во время заупокойной обедни. Сегодня - двадцать третья годовщина смерти императора Павла I: 11-е марта 1801 - 11-е марта 1824 года.

   "Одной ногой в могиле",- усмехнулся он, глядя на свою протянутую ногу, той грустной усмешкой над самим собою, которая являлась у него в последнее время все чаще.

   От слишком долгой неподвижности нога затекала, немела. Надо было переменить положение. Но встать, пошевельнуться - лень.

   В пять назначил себе приняться за работу; пробило пять, половина шестого, шесть, а он все откладывал.

   Теперь, после болезни, часто находила на него эта лень, желание сидеть так, целыми часами, не двигаясь, уставив глаза в одну точку, ничего не делая, ни о чем не думая, только чувствуя, что душа затекает, немеет, как отсиженная нога, и бегают в уме, как мурашки в теле, маленькие мысли, случайные слова, Бог весть когда и где слышанные, прилипшие к памяти, назойливые. Все одна и та же, бесконечно, однозвучно тикает да тикает в ушах, как маятник, глупая песенка. Один стих забыл, старался вспомнить и не мог; выходила бессмыслица:

  

   Но на счастье прочно...

   К розе, как нарочно,

   Привилась полынь.

  

   Какая рифма на полынь? Простынь? Пустынь? Аминь? Нет, бессмыслица. Но чем бессмысленней, тем прилипчивей.

   Или еще другое. Давеча, когда государыня советовала ему, вместо скучных русских романов, читать Вальтер Скотта, вспомнился ему анекдот Константина Павловича, большого любителя таких вздоров: как уездная барыня-старушка, слушая разговор о Вальтер Скотте, удивилась: "Конечно, господин Вольтер большой вольнодумец, но право же, скотом нельзя его назвать".- "Вальтер Скотт, Вольтер скот; Вальтер Скотт, Вольтер скот",- если повторять быстро, с ударением на первом слоге, выходит, в самом деле, похоже.

   "А воспаление-то сделалось там, где нога уже болела раз",- подумал вдруг и вспомнил, как года три назад, на кавалерийских маневрах шальная лошадь зашибла ему ударом копыта это самое место - берцовую кость левой ноги. Так и в душе больное место, кажется, совсем зажило, а потом вдруг опять заболит: ушиб на ушиб, рана на рану - хуже всего: может антонов огонь сделаться. Нет, не надо, не надо об этом; уж лучше - "Вальтер Скотт, Вольтер скот".

  

   Но на счастье прочно

   К розе, как нарочно,

   Привилась полынь.

  

   Встал, потянулся и медленно-медленно, судорожно, до боли в скулах, зевнул. "Иногда бывает тяжеле знать, может быть, в аду - не плач и скрежет зубов, а только зевота, скука - вечность скуки?"

   Часы опять пробили. "Который час? - Вечность.- Кто это сказал? Да, сумасшедший поэт Батюшков,- намедни Жуковский рассказывал... Час на час, вечность на вечность, рана на рану - 11-е марта... Нет, не надо, не надо"...

   Подошел к столу, сел, хотел начать работу; но заметил пыль на малахитовой чернильнице. Слугам не позволял сметать пыль со столов, чтоб не рылись в бумагах. Стер замшевой тряпочкой. Заметил также, что один из двух канделябров rfo обеим сторонам часов на камине снят. Нарушенный порядок в комнате мешал ему работать. Отыскивая недостающий канделябр, оглядывал комнату близорукими глазами в лорнет, старенький, простенький, черепаховый, всегда хранившийся за обшлагом рукава.

   Кабинет был угловая зала окнами на Неву и Адмиралтейство. Ни резьбы, ни позолоты: серые голые стены; на потолке - темно-зеленой краской живопись в древнеримском вкусе: - крылатые победы, трофеи, колесницы, всадники. Мебель красного лака, с бронзою, наполеоновской империи; при малейшем пятнышке или царапине заменялась новою; вся в чехлах, дешевеньких, бланжевых с розовыми полосками, три раза в год мытых. Паркет гладкий и скользкий, как лед. Большой письменный стол - в простенке, между окнами, а посредине - столики маленькие, вроде ломберных, крытые зеленым сукном, как в канцеляриях; на каждом - дела особого ведомства, одинаковые чернильницы и одинаковые пачки гусиных перьев, очинённых заново: перо, употребленное раз, хотя бы только для подписи, заменялось новым; за этим следил камердинер Мельников, получавший три тысячи в год за чинку перьев. И под каждым столом одинаковый коврик, красный с голубыми разводами. Всюду чистые платки и замшевые тряпочки для сметания пыли. Два камина, один против другого, тоже одинаковые: бюст Паллады - на одном, бюст Юноны - на другом; часы с бронзовым Ахиллесом и часы с бронзовым Гектором; канделябры здесь и канделябры там. Все одинаково, правильно, соответственно, единообразно. "Я люблю единообразие во всем",- говорил Аракчеев и повторял государь.

   Отыскал, наконец, канделябр на круглом шахматном столике, в дальнем углу; отнес и поставил на место.

   Вдруг вспомнил недостающий стих:

  

   Но на счастье прочно

   Всяк надежду кинь:

   К розе, как нарочно,

   Привилась полынь.

  

   Это удовлетворило его так же, как поставленный на место канделябр; теперь все в порядке. Опять сел за стол.

   Перед ним лежали две записки члена Государственного Совета, адмирала Мордвинова, о смертной казни и о кнуте.

   "Прошло более семидесяти лет, как смертная казнь отменена в России {Смертная казнь в России была отменена императрицей Елизаветой Петровной.},- писал Мордвинов.- Восстановление оной казни в новоиздаваемом уголовном уставе, при царствовании императора Александра I, приводит меня в смущение и содрогание. Я не дерзаю и помыслить, что казнь сия, при благополучном его величества правлении, сделалась нужнее, нежели в то время, когда была отменена..."

   "Да, нужнее,- подумал,- если будет суд над ними..."

   Сморщился, как от внезапной боли, поскорее отложил записку о казни и стал читать другую - о кнуте.

   "С того знаменитого для человечества времени, когда все народы европейские отменили пытки, одна Россия сохранила у себя кнут, что дает повод народам иностранным заключать, что отечество наше находится еще в состоянии варварском. Кнут есть мучительное орудие, которое раздирает человеческое тело, отрывает мясо от костей, метает по воздуху брызги крови и потоками оной обливает тело; мучение лютейшее из всех известных, ибо все другие менее бывают продолжительны; тогда как для двадцати ударов кнута нужен целый час; при многочисленности же ударов мучение продолжается от восходящего до заходящего солнца".

   Предлагалось "уничтожить навсегда кнут, орудие казни, не соответственной настоящей степени просвещения и благонравия русского народа".

   Семь лет назад, по высочайшему повелению, предложено было Государственному Совету уничтожить кнут; в семь лет ничего не сделано, и если опять предложить,- пройдет еще семь лет,- и ничего не сделают.

   Не проще ли взять перо, обмакнуть в чернила и написать тут же, на полях записки: "Быть по сему"? Уж если нельзя и этого, то на что самодержавие? А вот нельзя. Быть по сему, быть по сему - и ничему не быть.

   Что Аракчеев скажет? То, что уже говорил: "Доложу вам, батюшка: Мордвинов - пустой человек. Поговорю с ним, но наперед знаю, что ничего доброго не услышу". А старички сенаторы, столпы отечества, во всех углах зашушукают: "Нельзя России быть без кнута!" Если их послушать, то конец кнута - начало революции.

   Вспомнил указ о снятии шлагбаумов, никому не нужных, кроме пьяных инвалидов, чтобы клянчить на водку с проезжих да срывать верхи с колясок. Указ готов был к подписи, но государь подумал и не подписал. "Как не мудри, все будет по-старому",- говорит Аракчеев и прав. Стоит ли ворошить кучу?

   "Покрасили бы комнату",- сказал кто-то баснописцу Крылову, увидев сальное от головы его пятно на стене.

   "Эх, братец, выведешь одно, будет другое. Не накрасишься".

   Так и он: ни сальных, ни кровавых пятен уже не мечтает вывести; мечтал об отмене самодержавия - и вот не отменил шлагбаумов, не отменит кнута. "Как ни мудри, все будет по-старому".

   Но верил же когда-то, что все будет по-новому. "Что бы ни говорили обо мне, я в душе республиканец и никогда не привыкну царствовать деспотом". Если не отрекся от самодержавия тотчас же, как вступил на престол, то только потому, что раньше хотел, даруя свободу России, произвести лучшую из всех революций - властью законною. Помешало Наполеоново нашествие. Но, по освобождении от врага внешнего, не вернулся ли к мысли об освобождении внутреннем? Что же такое - Священный Союз, главное дело жизни его, как не последнее освобождение народов? Евангелие - вместо законов; власть Божия - вместо власти человеческой. Верил: когда все цари земные сложат венцы свои к ногам единого Царя Небесного, да будет Самодержцем народов христианских не кто иной, как Сам Христос,- тогда, наконец, совершится молитва Господня: да приидет царствие Твое, да будет воля Твоя на земле, как на небе.

   Да, верил и доныне верит. Но, как ни мудри, все будет по-старому.

   "Болтовня безобидная, памятник пустой и звонкий",- говорил Меттерних о Священном Союзе.

   Евангелие - Евангелием, а кнут - кнутом. Пусть же брызги крови по воздуху мечутся, мясо от костей отрывается,- в час двадцать ударов, в три минуты удар,- и так от восходящего до заходящего солнца. Может быть, и сейчас, пока он думает...

   Но если не отменить, то хоть смягчить?.. Смягчить кнут? "Кнут на вате" - вспомнилось ему из доносов тайной полиции чье-то слово о нем. любил подслушивать и собирать такие словечки - посыпать солью раны свои.

   Вспомнил и то, как, приготовляясь к речи о конституции на Польском сейме, учился красивым движениям тела и выражениям лица, точно актер перед зеркалом,- и вдруг вошел адъютант. Теперь еще, вспоминая, краснел. Когда потом называли Польскую конституцию "зеркальной", он знал почему.

   "Господин Александр, по природе своей, великий актер, любитель красивых телодвижений",- говорила о нем Бабушка.

   Неужели - так? Неужели все в нем - ложь, обман, красивое телодвижение, любование собой перед зеркалом? И последняя правда - то, что сейчас подступает к сердцу его тошнотой смертной,- презрение к себе?

   Хоть бы - ужас; но ужаса нет, а только скука - вечность скуки, та зевота, которая хуже, чем плач и скрежет зубов.

   А может быть и лучше, покойнее так? Вернуться бы в кресло, усесться поудобнее, протянуть больную ногу на подушку и приняться опять за "Лиодора и Юлию"; или уставиться глазами в одну точку, ничего не делая, ни о чем не думая, пока душа опять не затечет, не онемеет, как отсиженная нога, и маленькие мысли в уме, как мурашки в теле, не забегают: "Вальтер Скотт, Вольтер скот"...

   С неимоверным усилием встал, торопливо, как будто боясь, что не хватит решимости, подошел к столу в простенке между окнами, торопливо-торопливо отпер ящик и вынул бумаги.

   То был донос генерала Бенкендорфа и его, государя, собственная записка о Тайном Обществе.

   Донос подробнейший: вся история Общества; его зарождение, развитие, разделение на две Управы: Северную в Петербурге и Южную в Тульчине, Василькове, Каменке; имена директоров и главных членов; цели: у Северных - ограничение монархии, у Южных - республика; способы действия: у одних - тайная проповедь, у других - военный бунт и революция с цареубийством.

   Легко было, по этому доносу схватить всех заговорщиков и уничтожить заговор: протянуть руку и взять, как гнездо птенцов. -

   Четыре года назад был подан донос и четыре года пролежал в столе, нетронутый: прочел его, положил в ящик, запер на ключ и не вынимал с тех пор, как будто забыл. Ничего не сделал, никому не сказал. Бенкендорфа избегал, в глаза ему не смотрел, точно гневался, а тот не мог понять, за что немилость.

   Как будто забыл,- но не забывал. Как преступник, не думая о своем преступлении, чувствует его во сне и наяву; как неизлечимо больной, не думая о своей болезни, никогда ее не забывает,- так не забывал и он, за все эти четыре года, ни на один день, ни на один час, ни на одну минуту.

   Тогда же, при первом чтении, начал было составлять записку для себя самого, чтобы успокоить, отдалить и выяснить свои собственные, слишком страшные, близкие и смутные мысли, а также для Аракчеева, которому хотел сказать все; тогда хотел, потом уже не мог. Но едва начал писать, как почувствовал, что нет сил: думать трудно, а говорить и писать невозможно.

   Перечел донос и взглянул на первые слова неоконченной записки:

   "Есть слухи, что пагубный дух вольномыслия разлит или, по крайней мере, сильно уже разливается между войсками. Заражение умов генеральное..."

   И еще в другом месте по-французски:

   "Эти господа хотят меня застращать; они обладают большими средствами: кого угодно могут возвысить или уничтожить. Дело идет об изыскании средств для борьбы с так называемым духом времени - духом сатанинским, распространяющим господство зла быстро и тайно, как в Европе, так и в России. Один только Спаситель может доставить это средство Своим божественным словом. Воззовем же к Нему из глубины наших сердец, да пошлет Он нам Духа Своего Святого. Карбонары рассеяны всюду. Но, с помощью Божественного Промысла, я буду посредником для ограждения Европы, а следовательно, и России от язвы революции..."

   И теперь, так же как тогда, почувствовал, что продолжать записку нет сил. Надо терпеть, молчать, скрывать от всех эту страшную и постыдную язву.

   Он знал, что делает; знал, что ни дня, ни часа, ни минуты медлить нельзя; что за эти четыре года заговор неимоверно усилился; что он, бездействуя, потворствует злу, губит Россию и за это даст ответ Богу,- все знал и ничего не делал.

   И чем утешал себя, чем оправдывал?

   Всегда носил в кармане записную книжку, подарок князя Меттерниха, главного советника своего в борьбе с революцией; на первой странице вместо заглавия - Не давать ходу,- и далее в азбучном порядке - список лиц подозрительных в Европе и в России. Мет-терних начал, Александр продолжал. Когда представляли ему новое лицо, справлялся о нем по Сибиллиной книге, как называла ее Марья Антоновна,- и если находил имя,- не давал ходу, преследовал тайно или явно. Были в списках и члены Тайного Общества; за четыре года много имен прибавилось, которых в доносе Бенкендорфа не было. И вот чем утешался: "Все они,- думал,- у меня в руках; когда наступит время, уничтожу всех".

   Так и теперь попробовал утешиться; достал из кармана книжку, перечел список; на букву Г прибавил: "Камер-юнкер Голицын - в очках".

   "Вот бы с кем поговорить. Он Софьин друг; не может быть и мне врагом. Обличить, пристыдить, довести до раскаяния. Сначала его, а потом и других. Кто знает, может быть, преувеличено? Никакого заговора нет, а только детская шалость? Подождать,- само пройдет".

   Утешался, но не утешился. Похоже было на то, как если б кто-нибудь, видя чумной нарыв на теле своем, говорил себе: это ничего,- так, прыщик, само пройдет. Теперь уже знал, что само не пройдет, и что эта книжечка - против Тайного Общества - тряпочка с маслом на чумной нарыв.

   И Крылов, опять Крылов, лентяй - лентяю вспомнился. Над самым диваном, где обыкновенно сиживал Крылов, большая, в тяжелой раме, картина висела наискось: с одного гвоздя сорвалась и на другом едва держалась.

   "Берегитесь, Иван Андреевич,- убьет".

   "Небось, по закону механики, кривую линию опишет, падая: как раз мимо головы пролетит".

   "Пролетит мимо",- думал когда-то и он о заговоре; но теперь знал, что не мимо.

   Во время болезни, ожидая смерти, понял, что нельзя оставлять России такого наследства, и дал себе клятву, если выживет, решить, наконец, что-нибудь о Тайном Обществе, что-нибудь сделать. И вот именно сегодняшний день, самый для него святой и страшный - 11-е марта - назначил себе, чтобы решить.

   Что же? Суд? Казнь?

   "Не мне их судить и казнить: я сам разделял и поощрял все эти мысли, я сам больше всех виноват",- сорвалось у него с языка при первых слухах о Тайном Обществе, которые сообщил ему, еще раньше доноса Бенкендорфа, генерал Васильчиков.

   Да, первый и главный член Тайного Общества - он сам. "Негласный комитет", собиравшийся здесь же, в покоях Зимнего дворца,- пять молодых заговорщиков - Чарторыжский, Новосильцев, Кочубей, Строганов и он, государь,- вот колыбель Тайного Общества.

   К Бенкендорфову доносу приложен был устав Союза Благоденствия. Цели союза: ограничение монархии, народное представительство, уничтожение крепостного права, гласность судов, свобода тиснения, свобода совести,- все, чего желал он сам.

   Сколько раз говорил: желал бы сделать и то и то,- но где люди? Кем я возьмусь? Вот кем. Вот люди. Сами шли к нему, но он их отверг; и если пойдут мимо, против него,- кто виноват?

   Говорил - услышали; учил - учились; повелел - исполнили. Он изменил тому, во что верил; они остались верными. За что же их судить? За что казнить? Если им на шею петлю, то ему - жернов мельничный за соблазн малых сих. Судить их - себя судить; казнить их - себя казнить.

   Он - отец; они - дети. И казнь их будет не казнь, а убийство детей. Отцеубийством начал, детоубийством кончит. Взошел на престол через кровь и через кровь сойдет: 11-е марта - 11-е марта.

   Так вот ужас, который он звал,- пробуждение от страшного смертного сна. Что еще жива душа его, он только и знал по этому ужасу.

   Нет, никогда ничего не решит, ничего не сделает. Будь что будет,- молчать, терпеть, скрывать до конца страшную и постыдную язву.

   Собрал бумаги, положил их опять в тот же ящик стола и запер с таким чувством, что уже никогда не вынет.

   На самом дне заметил отдельный листок очень старой пожелтевшей бумаги - чье-то письмо. Знал чье, к кому, о чем; хотел было перечесть, но раздумал, решил -- потом; оставил в ящике, только положил на виду, сверху, так, чтобы найти тотчас, когда надо будет.

   Подошел к окну, посмотрел. Прояснило,- должно быть, подморозило. Мокрый снег перестал. Слышался железный скрежет скребков: счищали снег с набережной - знакомый петербургский звук, напоминающий весеннюю оттепель. Посыпали гранитные плиты желтым песком: государь любил весенние прогулки по набережной. Через белую скатерть Невы перевоз подтаявший, с наклоненными елками, уже чернел по-весеннему. Светлый шпиль Петропавловской крепости пересекал темно-лиловые полосы туч и бледно-зеленые полосы неба, тоже весеннего; а там, на западе, над многоколонною биржею, похожей на древний храм, небо еще бледнее, зеленее, золотистее,- бездонно-ясное, бездонно-грустное, как чей-то взор. Чей?

   "Не надо, не надо"...- хотел сказать еще раз, но уже не мог,- вспомнил все.

   То был последний, накануне страшной ночи, семейный обед императора Павла I; все они, жена и дети, думали, что он - сумасшедший, а он, отец, думал, что они - убийцы. Но ели, пили, говорили, шутили, как ни в чем не бывало. Только на прощание Павел подошел к Александру, обнял его, поцеловал, перекрестил, положил ему обе руки на плечи и посмотрел прямо в глаза, долго-долго, с такой любовью, как никогда. Один миг казалось обоим, что они друг другу скажут все и все простят.

   И вот опять бледно-зеленое небо смотрит ему прямо в душу, бездонно-ясное, бездонно-грустное, как тот последний взор. Но теперь уже нельзя сказать, нельзя простить.

   И кажется, тот миг и этот - один; между ними нет времени, как будто время шло не вперед, а назад: наступало прошлое, наступило, пришло - и уже никогда не уйдет. И двадцать три года жизни - Наполеон, пожар Москвы, Взятие Парижа, победы, слава, величие,- все исчезло, как сон,- ничего не было, а было, есть и будет одно - вот этот вечный миг.

   Теперь только понял, почему не может судить и казнить заговорщиков. Не он - их, а они его будут судить и казнить. Божий суд над ним, Божья казнь ему - в них. Кровь за кровь. Кровь сына за кровь отца.

   Повалился на стул и закрыл лицо руками.

   Кто-то постучался в дверь. Вздрогнул, обернулся, побледнел так, как в ту страшную ночь.

   Откликнулся не сразу. Но когда через несколько минут вошел камердинер Мельников со свечами - уже стемнело - и с докладом об архимандрите Фотии, государь сидел опять в кресле, как давеча, протянув больную ногу на подушку, с книгой в руках, и лицо его было так спокойно, что никто не догадался бы, что он сейчас думал и чувствовал.

  

  

   Дежурный камердинер Мельников доложил государю об архимандрите Фотии. Государь велел принять.

   Потайной Зубовской лестницей, такой темной, что среди дня ходили по ней с огнем, введен был Фотии во дворец.

   В былые годы раздавалось по ночам на этой лестнице мяуканье, которым фрейлины звали юного кота к дряхлой кошурке, Платона Зубова - к Бабушке; а потом к внуку пробирались тайком на духовные беседы статская советница Татарииова - хлыстовка, Крюденерша - пророчица, придворный лакей Кобелев - посол скопческого бога Селиванова, и граф Жозеф де Местр - посол римского папы, и английские квакеры, и русский юрод, барабанщик Никитушка, и еще много других.

   Идучи по лестнице, Фотии крестился и крестил все углы, переходы, и двери, и стены дворца, помышляя, что "тьмы здесь живут сил вражьих".

   Когда вошел в кабинет государя, тот встал навстречу ему и хотел подойти под благословение. Но Фотии как будто не видел его; искал глазами по углам, перебегая взором от мраморной Паллады над каминным зеркалом к триумфальным колесницам и крылатым победам на потолке. Там, под ними, в углу, нашел, наконец, образок. Истово, медленно перекрестился и тогда только взглянул на государя.

   Тот понял: сначала Богу поклонись, Царю Небесному, а потом - земному. Понравилось.

   - Благословите, отец Фотий!

   - Во имя Отца, и Сына, и Духа Святого. Благослови тебя, Господи!

   Тем же истовым, широким крестом перекрестил его так, как простых мужиков крестит сельский священник. Опять понравилось.

   Государь поцеловал руку монаха, и тот не отдернул ее, как будто даже нарочно сунул, почти с грубостью. Этого учить не придется, как прочих, чтоб не кланялся в ноги царю - скорее сам потребует, чтобы ему поклонился царь.

   Страхом расширенными глазами смотрел Фотий на государя; но то был страх нечеловеческий; продолжал, как давеча, на лестнице, крестить себя, крестить во все стороны воздух; еще большие тьмы вражьих сил живут здесь, близ царя, а может быть, и в нем самом.

   - Прошу вас, присядьте, ваше преподобие...

   Государь запнулся: не был уверен, что архимандрита зовут преподобием; не тверд был в церковных чинах, как и в русском языке вообще, когда речь шла о предметах духовных: привык говорить о них по-французски и по-английски.

   Фотий сел, но не там, где государь указывал, рядом с собой, а поодаль, у окна, неловко, на самый край стула.

   - Я очень рад вас видеть,- продолжал государь, затрудняясь и не зная, с чего начать.- Я много слышал о вас от князя Голицына... и от графа Аракчеева,- поспешил прибавить, вспомнив, что Фотий Голицыну враг.- Я давно желал договорить с вами о делах церкви, которые, к душевному прискорбию моему, не так идут, как следует. Об одном прошу вас: говорите всю правду... Если бы вы знали, отец, как редко слышу я правду и как в этом нуждаюсь,- заключил с искренним чувством.

   - Государь всемилостивейший, ваше императорское величество! - начал было Фотий торжественно, видимо, заранее приготовленную речь, но вдруг остановился, как будто забыл все, что хотел сказать; вытер платком пот с лица, растерянно махнул рукою, приподняв полу рясы, открывая высокий мужичий сапог, и вынул из-за голенища пачку листков, мелко исписанных.

   - Тут все, все,- забормотал, торопясь и оглядываясь: - если хочешь знать все, государь, слушай... Тут все, по Писанию, до точности...

   И прочел заглавие:

   План разорения России и способ оный план вдруг уничтожить тихо и счастливо.

   Государь плохо слышал - был туг на ухо - и думал о другом: вспоминал рассказы Голицына о Шотии.

   Сын бедного сельского причетника, родился на соломе, в хлеву, как оный Младенец в яслях вифлеемских. Всю жизнь был в бедах, ранах, болезнях, биениях, потоплениях многократно; нищ, наг, хладен и гладен. Когда учился в петербургской семинарии, бегал по праздникам из Лавры на Васильевский, к тетке, за концом пирога или пятачком на сбитень. Служа в первом кадетском корпусе законоучителем, вступил в борьбу с масонами, иллюминатами, мистиками и прочими слугами антихристовыми. Исполнившись Ильиною ревностью {Ветхозаветный пророк Илья безбоязненно обличал идолопоклонство и нечестие при царе Ахаве и его жене Иезавели.}, небоязненно голос свой, как трубу, возвышал; как юрод, ходил всюду; вопиял, обличал, хотел взять штурмом крепость вражью. На корпусном дворе, в присутствии кадет, собрав кучу книг еретических, сжег в огне с громогласной анафемой. Подкупил слуг в домах, где происходили сборища мистиков; слуги проламывали стены под потолком, просверливали дыры, и он наблюдал за тем, что творилось внизу, а потом доносил митрополиту или обер-полицеймейстеру. Наконец враги обещали, будто бы, миллион за убийство Фотия. Он бежал от них при помощи кадет, выскочив ночью в одной рубахе через окно в сад и через стену сада на улицу. Боролся с бесами, которые являлись ему в страшных подобьях телесных, били его и таскали за волосы до бесчувствия, или, в образе ангелов светлых, искушали хитрою лестью: "Преподобный отче Фотий, сотворил бы ты некое чудо,- перешел бы у дворца по Неве, яко по суху". Был девственник, плоти истязатель, великий постник; носил железные вериги, спал в гробу, целыми неделями питался одним липовым цветом с медом, как Божья пчела, даже чая не имел у себя в келье, а пил укропник. Так ослабевал от поста, что едва стоял на ногах и шатался, как тень; дрожал в вечном ознобе и летом ходил в шубе. В Страстную же {В Страстную неделю (седьмица - церковнослав.- неделя), т. е. в неделю Страстей (Страданий) Христа.} седьмицу желудок его в ореховую скорлупу сжимался, и потом, чтобы привыкнуть к пище, постепенно увеличивая приемы, развешивал их, как лекарство, на аптекарских весках.

   Вспоминая все это, государь с любопытством вглядывался в лицо Фотия.

   Худенький, сухонький, востренький, будто весь колючий с колючими, как рыбьи косточки, быстро сверкающими серыми глазками, хищными, как у хорька, с пушистыми, рыжими, как хорьковый мех, волосами и рыжей бородкой; сквозь прозрачно-восковую бледность кожи проступает синева пятнами, как на лице покойника. Не посидит на месте, все шевелится, боязливо оглядываясь, тоже как дикий хорек в клетке. Но в этой дикости - что-то жалкое, детское, что внушало невольное желание погладить и приручить его,- только бы не укусил.

   Фотий продолжал читать, бормоча себе под нос, невнятно, быстрым задыхающимся шепотом,- отдельные слова долетали до государя, похожие на бред.

   "Число звериное 666 {Зверь в восточной символике означал разрушительные стихии, злую силу. Действуя по воле сатаны, Зверь несет в себе его черты. Число 666 - имя антихриста, в греческом, как и в церковнославянском алфавите каждая буква имеет цифровой эквивалент, соответствующий ее месту в алфавите.}. Се - тайна последних времен, тайна великая. На 1836 год готовится царство Зверя... Пароль на все наложен: раскопать алтари и разрушить престолы... Под видом тысячелетнего царствования, феократического правления - новая религия во грядущего Антихриста... всемирная революция"...

   - Прошу вас, отец Фотий,- остановил его государь: - я плохо слышу на левое ухо, пересядьте сюда, поближе.

   Фотий вздрогнул и дико воззрился, но тотчас пересел; продолжал читать. Государь слушал и не верил ушам своим: Священный Союз - революционный заговор.

   - Как же так, отец Фотий? О тысячелетнем царствии святых на земле не молится ли сама церковь?

   Это слышал он от Голицына; тот именно так объяснял Священный Союз, о котором, при заключении его, объявлено было торжественно, во всех церквах Российской империи.

   - Чего молиться? Все исполнилось,- проворчал Фотий сердито.

   - Когда же? Где?

   - Со дней святого Константина Равноапостольного - в церкви православной, кафолической {Вселенской, всемирной.}; иного же царства не будет. Так отцы предали, так и мы веруем. А что сверх сего, то от лукавого...

   Государь не возражал более, но покачал головой сомнительно: войны, смуты, революции, разделение церквей, братоубийственная ненависть народов - это ли царство Божие на земле, как на небе?

   - Тут все у меня, все по Писанию, до точности. Вот слушай...

   Опять засуетился, отыскивая нужные листки, лазил за голенища, за отвороты рукавов и за пазуху; весь был обложен доносами, как воин доспехами.

   Государь испугался, что чтение никогда не кончится.

   - Знаете что, отец Фотий: оставьте мне ваши записки, я прочту ужо внимательно, а теперь поговорим. Скажите мне все, что на сердце у вас...

   Фотий начал было снова суетиться, креститься, но вдруг положил листки на стол, привстал, наклонился, вытянул шею, приблизил губы к самому уху царя и зашептал уже внятным шепотом:

   - Как пожар, в России вскоре возгорится революция; уже дрова подкладены и огонь подкладывают... Министерство духовных дел, Библейское Общество, иллюминаты, масоны и прочих мистиков сволочь зловредная - один всеобщий заговор. Готовится вдруг всегубительство. Торжественно о том опубликовано, дабы мечи взять и всех заколоть нечаянно... А всему причина главная, всем злодеям злодей - знаешь кто?

   - Кто?

   - Голицын.

   - Что вы, отец? Я князя Александра Николаевича знаю, вот уже тридцать лет: вместе росли; люблю, как родного. Да если он, то и я...

   - И ты, и ты, государь благочестивейший, помазанник Божий, сам себе, по неведению, изрываешь ров погибели. Если не покаешься, будешь и ты в сетях дьявольских!..

   Вскочил и, весь дрожа, как лист, глядя на него горящими глазами, закричал неистово:

   - С нами Бог! Господь сил с нами! Что сделает мне человек? Ты, царь, можешь все: наступишь на меня, яко путник на мравия,- и нет меня... Казни же, убей, возьми душу мою! Ничего не боюсь! На всех врагов Господних - анафема!..

   В поднятой руке его что-то блеснуло, как нож: то был крест.

   Государь тоже встал и невольно отступил. "Сумасшедший!" - промелькнуло в голове его.

   - Да воскреснет Бог и да расточатся врази его! Яко тает воск перед лицом огня, да исчезнут! - потрясал Фотий крестом, как ножом.- Если и ты, царь, не послушаешь, одно осталось: взять в одну руку Евангелие, в другую - крест и на площадь пойти, возгласить в народ: "Православные, ратуйте!" И вся Россия узнает... Многие вступятся... Революция, так революция! С нами Бог! Господь сил с нами! Пошли, Боже, громы твои, блесни молнией и разжени врагов! О, Господи, спаси же! О, Господи, поспеши же!..

   С воплем, ломая руки, упал к ногам государя; трясся весь, как в припадке.

   - Встаньте же, встаньте, прошу вас, не надо...- старался его поднять государь.

   Но Фотий не вставал, ухватившись за него руками судорожно, как утопающий.

   - Спаси, защити, помилуй, царь мой, Богом данный, возлюбленный! Я тебе верный слуга, яко Богу... Хочешь, все скажу, все?.. Как план революции вдруг уничтожить тихо и счастливо?

   И опять зашептал ему на ухо:

   - Было мне от Господа видение: шли мы втроем по воде, яко по суху,- я, ты и он...

   - Кто он? - с каким-то суеверным страхом спросил государь.

   - Граф Аракчеев,- ответил Фотий.- Граф Аракчеев - столп отечества, муж преизящнейший. Яко Георгий Победоносец явится; верен, правдив, церковь Божию истинно любит; ему можно все поверить - все сделает... И я с ним. Я, ты и он. Вместе втроем, по воде, яко по суху... Государь батюшка, ваше величество, в двенадцатом году победил ты Наполеона телесного; самого же Антихриста - Наполеона духовного, победить можешь ныне в три минуты одною чертою пера! Только указ подпиши: Общество Библейское закрыть, Голицына удалить, министерство духовных дел упразднить,- и в три минуты, в три минуты одною чертою пера уничтожишь всю революцию!..

   Встал, но не удержался на ногах и в изнеможении, почти в беспамятстве, упал на стул; рыжие волосы прилипли к потному лбу; смотрел в одну точку бессмысленно, как будто ничего не видел и не сознавал, где он, что с ним. Синева проступила еще больше сквозь трупную бледность лица; кончик носа заострился, как у мертвого.

   "Сумасшедший? - думал Александр.- Почему сумасшедший? Потому ли, что красно говорить не умеет,- не царедворец в рясе, а простой мужик, неученый, немудрый, как те галилейские рыбари, коих избрал Господь {Апостолы Петр, Андрей, Иоанн и Иаков были галилейскими рыбаками.}, дабы пристыдить мудрых века сего? И не все ли почти правда, что он говорит? Не в Голицыне же дело. А что сам я служил духу своеволия безбожного, духу революции сатанинскому и теперь еще, быть может, служу, по неведению,- разве не так? И откуда он знает, как будто прочел в сердце моем? Полно, уж не он ли муж Господень в духе и силе, для моего спасения посланный?.."

   Фотий очнулся, зашевелился и с трудом, через силу, встал на ноги: должно быть, понял, наконец, что нельзя сидеть, когда царь стоит; понял также, что беседа кончена. Торопливо достал откуда-то забытый листок, приложил к остальной пачке на столе государевом. И опять что-то было детское, жалкое в этом движении, отчего государь еще сильнее почувствовал, что обидел его.

   - Отец Фотий,- проговорил он, взяв его за руку,- обещаю вам обо всем, что вы мне сказали, подумать и, верьте, все, что могу, сделаю... А если что не так сказал,- простите, Бога ради, и помолитесь за меня, прошу вас, очень прошу...

   Как это часто с ним бывало, умилился и растрогался от собственных слов.

   Медленным движением, морщась от боли в ноге,- но чем больнее, тем приятнее,- опустился на колени перед Фотием; красоту смиренного величия своего тоже почувствовал, как будто увидел себя в зеркале,- и еще больше растрогался; что-то подступило к горлу, защекотало привычно-сладостно.

   Вот кому исповедаться во всем, сказать все, как Самому Христу Господню,- самое страшное, тайное,- об этой вечной муке своей,- о пролитой крови отца: уж если он простит, разрешит на земле, то будет разрешено и на небе.

   И, о красоте не думая, почти не сознавая, что делает, государь поклонился в ноги Фотию.

   Упоительней, чем запах мускуса от черных кружев баронессы Крюденер, был запах дегтя от мужичьих сапог. И так легко стало, как будто кровавая тяжесть венца, которая всю жизнь давила его, вдруг спала на одно мгновение.

   Радость засверкала в глазах Фотия, и он положил руки на голову царя, как на свою добычу.

   - Благослови тебя, Господи!

   Потом наклонился и еще раз шепнул ему на ухо:

   - Помни же, помни, помни: вместе втроем - я, ты и он!

   Уходя в одну дверь, Фотий увидел в другой, чуть-чуть приотворенной, глаз Аракчеева: он подслушивал и подглядывал.

   Когда Фотий ушел, дверь приотворилась шире, и Аракчеев, не входя, просунул голову.

   - Алексей Андреич, ты? - позвал государь тем осторожным голосом, которым говорил с ним одним: так любящий гово