Мережковский Дмитрий Сергеевич - Александр первый

;  - Куда ты пойдешь?

   - В Петербург, в Москву, к чертовой матке, а больше я ждать не могу!

   Саша слушал, глядел, и сердце замирало в нем так, как в детстве, когда он катался стремглав на салазках с ледяной горы, или когда снилось ему, что можно шалить, ломать вещи, бить стекла и ничего не бояться - все безнаказанно, все позволено.

   - А откуда, господа, мы денег возьмем, чтобы войска продовольствовать?- спрашивал полковник Василий Карлович Тизенгаузен, щеголеватый, белобрысый немец, с такою вечною брезгливостью в лице, как от дурного запаха.

   - Можно взять из полкового казначейства,- предложил кто-то.

   - А погреба графини Браницкой на что?- крикнул Артамон Захарович.- Вот где поживиться: пятьдесят миллионов золотом, шутка сказать!

   - Благородный совет,- поморщился Тизенгаузен с брезгливостью,- начать грабежом и разбоем, хорош будет конец. Нет, господа, это не мое дело: я до чужих денег не прикоснусь...

   - Да уж знаем, небось: немцы - честный народ,- проворчал опять Кузьмин.

   - Да, честью клянусь,- продолжал Василий Карлович,- лучше последнюю рубашку с тела сниму, женины юбки продам...

   - Люди жизнью жертвуют, а он жениной юбкой!

   Тизенгаузен услышал и обиделся.

   - Позвольте вам заметить, господин поручик, что ваше замечание неприлично...

   - Что же делать, господин подполковник, мы здесь не во фронте, и мне на ваши цирлих-манирлих плевать! А если вам угодно сатисфакцию...

   - Да ну же, полно, Митрич...

   Их обступили и кое-как разняли. Но тотчас началась новая ссора. Речь зашла о том, как готовить нижних чинов к восстанию.

   - Этих дураков недолго готовить,- возразил капитан Пыхачев, командир 5-й конной роты:- выкачу бочку вина, вызову песенников вперед и крикну: "ребята, за мной!"

   - А я прикажу дать им сала в кашицу, и пойдут куда угодно. Я русского солдата знаю,- усмехнулся Тизенгаузен с брезгливостью.

   - Да я бы свой полк, если бы он за мной не пошел, погнал палками!- загрохотал Артамон Захарыч, как тяжелая телега по булыжнику.

   - Освобождать народ палкой - хороша демокрация,- воскликнул Горбачевский.- Срам, господа, срам!

   - Барчуки, аристократишки!- прошипел, бледнея от злобы, поручик Сухинов, с таким выражением в болезненно-желчном лице, как будто ему на мозоль наступили.- Вот мы с кем соединяемся,- теперь, господа, видите...

   И опять, как некогда в Василькове, почувствовали все неодолимую черту, разделяющую два Общества, в самом слиянии неслиянных, как масло и вода.

   - Чего мы ждем?- спросил Сухинов.- Назначено в восемь, а теперь уже десятый.

   - Сергей Муравьев и Бестужев должны приехать,- ответил Спиридов.

   - Семеро одного не ждут,- возразил Сухинов.

   - Что же делать? Нельзя без них.

   - Ну, так разойдемся, и конец!

   - Как же разойтись, ничего не решив? И стоит ли из-за такой малости?

   - Честь, сударь, не малость! Кому угодно лакейскую роль играть, пусть играет, а я не желаю, слышите...

   - Идут, идут!- объявил Горбачевский, выглянув в окно.

   На крыльце послышались шаги, голоса, дверь отворилась, и в хату вошли Сергей Муравьев, Бестужев, князь Голицын и другие члены Южного Общества, приехавшие из Лещинского лагеря.

   Муравьев извинился: опоздал, потому что вызвали в штаб.

   Уселись, одни - за стол посреди горницы, другие - по лавкам у стен; многим не хватило места и пришлось стоять. Председателем выбрали майора Пензенского полка, Спиридова. У него было приятное, спокойное и умное лицо с двумя выражениями: когда он говорил, казалось, что ни в чем не сомневается, а когда молчал, в глазах была лень, слабость и нерешительность.

   В кратких словах объяснив цель собрания - окончательное решение вопроса о слиянии двух Обществ! - он предоставил слово Бестужеву.

   Бестужев говорил неясно, спутанно, сбивчиво и растянуто. Но в том, как дрожал и звенел голос его, как он руками взмахивал, как бледнело лицо, блестели глаза и подымался рыжий хохол на голове языком огненным, была сила убеждения неодолимая. Великий народный трибун, соблазнитель и очарователь толпы,- маленький, слабенький, легонький, он уносился в вихре слов, не зная сам, куда унесется, на какую высоту подымется, как перекати-поле в степной грозе. "Восторг пигмея делает гигантом",- вспомнилось Голицыну.

   Нельзя было повторить сказанного Бестужевым, как нельзя передать словами музыку, но смысл был таков:

   "Силы Южного Общества огромны. Уже Москва и Петербург готовы к восстанию, а также 2-я армия и многие полки 3-го и 4-го корпуса. Стоит лишь схватить минуту - и все готово встать. Управы Общества находятся в Тульчине, Василькове, Каменке, Киеве, Вильне, Варшаве, Москве, Петербурге и во многих других городах империи. Многочисленное Польское Общество, коего члены рассеяны не только в Царстве Польском, но и в Галиции и в воеводстве Познанском, готовы разделить с русскими опасность переворота и содействовать оному всеми своими силами. Русское Тайное общество находится также в сношениях с прочими политическими обществами Европы. Еще в 1816 году наша конституция была возима князем Трубецким в чужие края, показывана там первейшим ученым и совершенно ими одобрена. Графу Полиньяку поручено уведомить французских либералов, что преобразование России скоро сбудется. Князь Волконский, генерал Раевский, генерал Орлов, генерал Киселев, Юшневский, Пестель, Давыдов и многие другие начальники корпусов, дивизий и полков состоят членами Общества. Все сии благородные люди поклялись умереть за отечество",- заключил оратор.

   Голицын знал, что никто никогда не возил конституцию в чужие края, что ни генерал Киселев, ни генерал Раевский не участвуют в Обществе, а Полиньяку до него такое же дело, как до прошлогоднего снега, и что почти все остальное, что говорил Бестужев о силе, заговора,- ложь. "Как может он лгать так бессовестно?" - удивлялся Голицын.

   - Слово принадлежит Горбачевскому,- объявил председатель.

   - Мы, Соединенные Славяне, дав клятву посвятить всю свою жизнь освобождению славянских племен, не можем нарушить сей клятвы,- начал Горбачевский.- А подчинив себя Южному Обществу, будем ли мы в силах исполнить ее? Не почтет ли оно нашу цель маловажною и, для настоящего блага жертвуя будущим, не запретит ли нам иметь сношения с прочими племенами славянскими? И таковы ли силы Южного Общества, как вы утверждаете?..

   Все, что он говорил, было умно, честно, правдиво, но правда его после лжи Бестужева резала ухо, как скрежет гвоздя по стеклу после музыки.

   - Нет, Горбачевский, вы ошибаетесь. Преобразование России всем славянским народам откроет путь к вольности: Россия, освобожденная от тиранства, освободит Польшу, Богемию, Моравию, Сербию, Трансильванию и прочие земли славянские; учредит в оных республики и соединит их федеральным союзом,- заговорил Бестужев, и опять зазвучала музыка.-Да, цель у нас одна, и силы наши вам принадлежат, под условием единственным - подчиняться во всем Державной Думе Южного Общества,- прибавил он как бы вскользь.

   - Какая Дума? Где она? Из кого состоит?- спрашивал Сухинов.

   - Этого я не могу вам открыть по правилам Общества,- возразил Бестужев.- Но вот, взглянуть угодно ли?

   Взял карандаш и лист бумаги, начертил круг, внутри его написал: Державная Дума, провел от него радиусы и на концах поставил кружки.

   - Большой средний круг, или центр, есть Державная Дума; линии, от оного проведенные, суть посредники, а малые кружки - округи, которые сносятся с Думою не прямо от себя, а через посредников...

   Все столпились, слушали и глядели на чертеж с благоговением, как в магическое знамение. Саша вытянул шею и широко раскрыл глаза.

   - Понимаете?- спросил Бестужев.

   - Ничего не понимаю,- заговорил Сухинов опять с таким выражением лица, как будто ему на мозоль наступили.- К черту ваши иероглифы! Извольте же, наконец, объясниться, сударь, как следует! Нам нужны доказательства...

   - Не нужно, не нужно! Верим и так!- закричали все.

   - Верим! Верим!- крикнул Саша громче всех.- Зачем такое любопытство? Должно поставить себе счастьем в столь общеполезном деле участвовать...

   На него оглянулись, и он покраснел.

   - А вот о военной революции, десятое дело, пожалуйста,- начал Борисов неожиданно; он все время молчал, сидел, потупившись, точно ничего не видел и не слышал, покуривал трубочку да иногда ловил ночных мотыльков, летевших на пламя свечи, и осторожно, так, чтобы не помять им крылышек, выпускал их в окно.- Вы о военной революции говорили намедни, Бестужев! А что значит военная революция, десятое дело, пожалуйста?

   - Военная революция - значит возмущение начать от войск,- ответил Бестужев,- а когда войска готовы, то уже ничего не стоит рвергнуть какое угодно правительство. Мы имеем в виду две революции: одну - французскую, которая произведена была чернью со всеми ужасами безначалия, а другую - испанскую, начатую обдуманно, силою военною, но оставившую власть короля. У нас же все это будет лучше, потому что начнется с того, что государь уничтожится...

   - Когда один государь уничтожится, будет другой,- заметил Горбачевский.

   - Другого не будет.

   - Но по закону наследия...

   - Никакого наследия: все сие уничтожится,- махнул Бестужев рукою по столу . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   - Должно избегать одной капли пролития человеческой крови,- заметил полковник Тизенгаузен.

   - Кровопролития почти не будет,- успокоил Бестужев.

   - Ну зачем глупости, десятое дело, пожалуйста? Нет, будет кровь, кровь будет!- сказал Борисов и, поймав бабочку, выпустил ее в окно так бережно, что не стряхнул пылинки с крылышек.

   - По вашим словам, Бестужев,- начал опять Горбачевский,- революция имеет быть военная, и народ устранен вовсе от участия в оной. Какие же ограждения представите вы в том, что один из членов вашего правления, избранный воинством и поддержанный штыками, не похитит самовластия?

   - Как не стыдно вам?- воскликнул Бестужев.- Чтобы те, кто для получения свободы решился умертвить своего государя, потерпели власть похитителей!..

   - Господа, не угодно ли вернуться к вопросу главному? Время позднее, а мы еще не решили: принято ли соединение Обществ?- напомнил Спиридов.- Голосовать прикажете?

   - Не надо! Не надо! Принято!- закричали все, и опять Саша громче всех.

   - Господин секретарь,- обратился Спиридов к молодому человеку, тихому и скромному, в потертом зеленом фраке, провиантскому чиновнику Илье Ивановичу Иванову, секретарю Славян,- запишите в протокол заседания: Общества соединяются.

   Бестужев попросил слова и начал торжественно:

   - Господа! Верховная Дума предлагает, и я имею честь сообщить вам сие предложение: начать восстание с будущего 1826 года и ни под каким видом не откладывать оного. В августе месяце государь будет производить смотр 3-го корпуса, и тогда судьба самовластья решится: тиран падет под нашими ударами, мы подымем знамя свободы и пойдем на Москву, провозглашая конституцию. Благородство должно одушевлять каждого к исполнению великого подвига. Мы утвердим навеки

   469

   вольность и счастье России. Слава избавителям в позднейшем потомстве, вечная благодарность отечества!.. Обводя взором лица слушателей, Голицын остановился невольно на Сашином лице; оно было прекрасно, как лицо девочки, которая в первый раз в жизни, не зная, что такое любовь, слушает слова любви. "Не оправдана ли ложь Бестужева этим лицом?" - подумал Голицын.

   - Принимается ли, господа, предложение Верховной Думы?- спросил председатель.

   - Принято! Принято!

   - Не принимаю!- закричал Кузьмин, ударяя кулаком по столу.

   - Чего же вы хотите?

   - Начинать немедленно!

   - Ну что вы, Кузьмин, разве можно?

   - Не спеши, Настасьюшка: поспешишь, людей насмешишь,- унимал его Мазалевский.

   - Что же вы за душу тянете, черт бы вас всех побрал! Лови Петра с утра, а как ободняет, так провоняет! Голубчики, братцы, миленькие, назначьте день, ради Христа, назначьте день восстания!- кричал Кузьмин, и глаза у него сделались как у сумасшедшего.

   - День, час и минуту по хронометру!- рассмеялся полковник Тизенгаузен.

   Но остальным было не до смеху. Сумасшествие Кузьмина заразило всех. Как будто вихрь налетел на собрание. Повскакали, заговорили, закричали. Поднялся такой шум, что председатель звонил, звонил и, наконец, устал - бросил. В общем крике слышались только отдельные возгласы.

   - Правду говорит Кузьмин!

   - Начинать, так начинать!

   - Куй железо, пока горячо!

   - В отлагательстве наша гибель!

   - Лишь бы добраться до батальона, а там живого не возьмут!

   - Умрем на штыках!

   - Взбунтовать-весь полк, всю дивизию!

   - Арестовать генерала Толя и Рота!

   - Овладеть квартирою корпусной!

   - На Житомир!

   - На Киев!

   - На Петербург!

   - Восьмая рота начнет!

   - Нет, никому не позволю! Я начну, я!

   - Десять пуль в лоб тому, кто не пристанет к общему делу!- кричал маленький, пухленький, кругленький, с лицом вербного херувима, прапорщик Бесчастный.

   - Довольно бы и одной,- усмехнулся Мазалевский.

   - Клянусь купить свободу кровью! Клянусь купить свободу кровью!- покрывая все голоса, однообразно гудел, как дьякон на амвоне, Артамон Захарович; потом вдруг остановился, взмахнул обеими руками в воздухе и ударил себя по толстому брюху.

   - Да что, господа,- угодно, сейчас поклянусь на Евангелии: завтра же поеду в Таганрог и нанесу удар?

   - Слушайте, слушайте, Сергей Муравьев говорит! Он почти никогда не говорил на собраниях, и это

   так удивило всех, что крики тотчас же смолкли.

   - Господа, завтра мы не начнем,- заговорил Муравьев спокойным голосом.- Начинать завтра - значит погубить все дело. Говорят, солдаты готовы; но пусть каждый из нас спросит себя, готов ли он сам; ибо многие исподволь кажутся решительными, а когда настанет время действовать, то куда денется дух? Ежели слова мои обидны, простите меня, но, идучи насмерть, надо сохранять достоинство, а то, что мы сейчас делаем, недостойно разумных людей... Да, завтра мы не начнем; дю вот что мы можем сделать завтра же: дать клятву при первом знаке явиться с оружием в руках. Согласны ли вы?

   Он умолк, и сделалось так тихо, что слышно было, как за темными окнами верхушки сосен шепчутся. Все, что казалось легким, когда говорили, кричали,- теперь, в молчании, отяжелело грозною тяжестью. Как будто только теперь все поняли, что слова будут делами, и за каждое слово дастся ответ.

   Председатель спросил, принято или отвергнуто предложение Муравьева.

   - Принято! Принято!- ответили немногие, но по лицам видно было, что приняли не все.

   Решив, когда и где сойтись в последний раз, чтобы дать клятву,- завтра в том же месте, в хате Андреевича,- стали расходиться.

   - Как хорошо, Господи, как хорошо! А я и не знал... ведь вот живешь так и не знаешь,- говорил Саша; лица его не видно было в темноте, но слышно по голосу, что улыбается; должно быть, сам не понимал, что говорит,- как во сне бредил.

   Над светлым кругом, падавшим от фонаря на лесную дорожку с хвойными иглами, нависала чернота черная, как сажа в печи; а зарницы мигали, подмигивали, как будто небесные заговорщики делали знаки земным; и в мгновенном блеске видно было все, как днем: белые хатки Млинищ на одном конце просеки, а на другом - внизу, под обрывом, за излучистой Гуй-вою, белые палатки лагеря, далекие луга, холмы, рощи и низко ползущие по небу тяжкие грозовые тучи. Свет потухал - и еще чернее черная тьма. И страшны, и чудны были эти мгновенные прозренья, как у исцеляемого слепорожденного.

   Впереди Голицына разговаривали, идучи рядом с Сашею, такие же молоденькие, как он, подпоручики и прапорщики 8-й артиллерийской бригады, только что поступившие в Общество. Голоса то приближались, то удалялись, так что слышались только отдельные фразы, и казалось, что все они тоже не знают, что говорят, бредят, как сонные, и в темноте улыбаются.

   - Цель Общества - доставить одинакие преимущества для всех людей вообще, те самые, что назначил Всевышний Творец для рода человеческого.

   - Не творец, а натура.

   - Только то правление благополучно, в котором соблюдены все права человечества.

   - Республиканское правление - самое благополучное.

   - Когда в России будет республика, все процветет - науки, искусства, торговля, промышленность.

   - Переменится весь существующий порядок вещей.

   - Все будет по-новому...

   Спустившись с обрыва на большую дорогу, где ждали их денщики с лошадьми, Сергей Муравьев, Бестужев и Голицын поехали в Лещинский лагерь.

   Бестужев молчал. Как это часто с ним бывало после вдохновенья, он вдруг устал, потух; светляк - днем: вместо волшебного пламени червячок серенький. Муравьев тоже молчал. Голицын взглянул на лицо его при свете зарницы, и опять поразило его то беззащитное обреченное, что заметил он в этом лице еще при первом свидании: в лютый мороз на снежном поле - зеленая ветка весенняя.

   А Саша в ту ночь долго не мог заснуть, все думал о завтрашнем, а когда заснул,- увидел свой самый счастливый сон: золотых рыбок в стеклянной круглой вазе, наполненной светлой водою; рыбки смотрели на него, как будто хотели сказать: "А ты и не знал, что все по-новому?" Проснулся, счастливый, и весь день был счастлив.

   Собрание назначили в самый глухой час ночи, перед рассветом, потому что заметили, что за ними следят. Ночь опять была черная, душная, но уже не зарницы блестели, а молнии с тихим, точно подземным, ворчаньем далекого грома, и сосны под внезапно налетавшим ветром гудели протяжным гулом, как волны прибоя; а потом наступала вдруг тишина бездыханная, и странно, и жутко перекликались в ней петухи предрассветные.

   Когда Саша, войдя в хату Андреевича, взглянул на лица заговорщиков, ему показалось, что все так же счастливы, как он. Хата прибрана, пол выметен, скамьи и стекла на окнах вымыты; стол накрыт чистою белою скатертью; на столе не сальные, а восковые свечи, в ярко вычищенных медных подсвечниках, старинное масонское Евангелие в переплете малинового бархата и обнаженная шпага: когда-то Славяне клялись на шпаге и Евангелии; Андреевич не знал, как будет сегодня, и на всякий случай приготовил.

   На майоре Спиридове был парадный мундир с орденами, а на секретаре Иванове - новый круглый темно-вишневый фрак с белым кисейным галстуком. От вербного херувима, Бесчастного, пахло бердичевским "Парижским ландышем". У Кузьмина волосы, по обыкновению, торчали копною, но видно было, что он их пытался пригладить. "Милая Настасьюшка, ежик причесанный!" - подумал Саша с нежностью.

   Говорили вполголоса, как в церкви перед обеднею; двигались медленно и неловко-застенчиво, старались не смотреть друг другу в глаза; стыдились чего-то, не знали, что надо делать. И на лицах была тихая торжественность, как у детей в большие праздники. Черта, разделяющая два Общества, сгладилась, как будто всех соединил какой-то новый заговор, более страшный и таинственный.

   Все были в сборе. Только Артамон Захарович да капитан Пыхачев не пришли. А полковник Тизенгаузен пришел, но объявил, что клясться не будет.

   - Никакой клятвы не нужно: если необходимо начать, я начну и без клятвы: в Евангелии сказано: не клянитесь вовсе...

   Ему не возражали, а только попросили уйти.

   - Я никому, господа, мешать не намерен. Сделайте одолжение...

   Это значило: "если вам угодно валять дураков,- валяйте!"

   - Уходите, уходите!- повторил Сухинов тихо, но так решительно, что тот посмотрел на него с удивлением, хотел что-то сказать, но только пожал плечами, усмехнулся брезгливо, встал и вышел.

   Сергей Муравьев сидел, опустив голову на руку и закрыв глаза. Когда Тизенгаузен ушел, он вдруг поднял голову и посмотрел на Голицына молча, как будто спрашивал: "хорошо ли все это?" - "Хорошо",- ответил Голицын, тоже молча, взглядом.

   Бестужев что-то писал на листках, грыз ногти, хмурился, ерошил волосы: должно быть, к речи готовился.

   - Ну что ж, господа, начинать пора?- сказал кто-то.

   Бестужев перебрал листки свои в последний раз, встал и начал:

   - Век славы, военной с Наполеоном кончился; теперь настало время освобождения народов. И неужели русские, ознаменовавшие себя столь блистательными подвигами в войне Отечественной,- русские, исторгшие Европу из-под ига Наполеонова, не свергнут собственного ига и не отличат себя благородной ревностью, когда дело пойдет о спасении отечества, счастливое преобразование коего...

   "Не то, не то!" - чувствовал он и, не глядя на лица слушателей, знал, что и они это чувствуют. Стыдно, страшно: неужели Тизенгаузен прав?

   Вдруг забыл, что хотел сказать,- остановился и продолжал читать по бумажке:

   - Взгляните на народ, как он угнетен; торговля упала, промышленности нет, бедность до того доходит, что нечем платить не только подати, но даже недоимки; войско ропщет. При сих обстоятельствах нетрудно было нашему Обществу прийти в состояние грозное и могущественное. Скоро восприимет оно свои действия, освободит Россию и, быть может, целую Европу. Порывы всех народов удерживает русская армия; коль скоро она провозгласит свободу, все народы подымутся...

   "Не то, не то!" Робел, глупел, проваливался, как плохой актер на сцене или ученик на экзамене. Бросил бумажку, взмахнул руками, как утопающий, и воскликнул:

   - На будущий год всему конец! Самовластье падет, Россия избавится от рабства, и Бог нам поможет...

   "Бог нам поможет",- сказал нечаянно, почти бессознательно,- но когда сказал, почувствовал, что это то самое.

   - Бог нам поможет! Поможет Бог!- повторили все и сразу встали, как будто вдруг поняли, что надо делать.

   И Бестужев понял. Расстегнул мундир и начал снимать с шеи образ. Руки его так тряслись, что он долго не мог справиться. Стоявший рядом секретарь Иванов помог ему.

   Бестужев взглянул на темный лик в золотом окладе, лик Всех Скорбящих Матери. И вспомнилось ему лицо его старушки-матери; вспомнилось, как она звала его к себе умирая. Что-то подступило к горлу его, и он долго не мог говорить; наконец произнес:

   - Клянусь... Господи, Господи... клянусь умереть за свободу... ₄₇₅

   Хотел еще что-то сказать:

   - Россия Матерь... Всех Скорбящих Матерь!..- начал и не кончил, заплакал, перекрестился, поцеловал образ и передал его Иванову. Образ переходил из рук в руки, и все клялись.

   Многие приготовили клятвы, но в последнюю минуту забыли их; так же, как Бестужев, начинали и не кончали, бормотали невнятно, косноязычно.

   - Клянусь любить отечество паче всего!

   - Клянусь вспомоществовать вам, друзья мои, от этой святой для меня минуты!

   - Клянусь быть всегда добродетельным!- пролепетал Саша с рыданием.

   - Клянусь, свобода или смерть!- сказал Кузьмин, и по лицу его видно было, что как он сказал, так и будет.

   А когда очередь дошла до Борисова, что-то промелькнуло в лице его, что напомнило Голицыну разговор их в Васильковской пасеке: "скажешь - и все пропадет". Не крестясь и не целуя образа, он передал его соседу, взял со стола обнаженную шпагу, поцеловал ее и произнес клятву Славян:

   - Клянусь посвятить последний вздох свободе! Если же нарушу клятву, то оружие сие да обратится острием в сердце мое!

   - Сохрани, спаси, помилуй, Матерь Пречистая!- повторил Голицын слова умирающей Софьи.

   - Да будет един Царь на небеси и на земли - Иисус Христос!- проговорил Сергей Муравьев слова "Катехизиса".

   Клятвы смешивали с возгласами:

   - Да здравствует конституция!

   - Да здравствует республика!

   - Да погибнет различие сословий!

   - Да погибнет тиран!

   И все эти возгласы кончались одним:

   - Умереть, умереть за свободу!

   - Зачем умирать?- воскликнул Бестужев, забыв, что только что сам клялся умереть.- Отечество всегда признательно: оно ' щедро награждает верных сынов своих. Вы еще молоды; наградою вашею будет не смерть, а счастье и слава...

   - Не надо! Не надо!

   - Говоря о наградах, вы оскорбляете нас!

   - Не для наград, не для славы хотим освободить Россию!

   - Сражаться до последней капли крови - вот наша награда!

   И обнимались, целовались, плакали.

   -Скоро будем счастливы! Скоро будем счастливы!- бредил Саша.

   Такая радость была в душе Голицына, как будто все уже исполнилось - исполнилось пророчество:

   - Да будет один Царь на земле и на небе - Иисус Христос.

  

  

   - Будет вам шиш под нос!- воскликнул о. протопоп, накладывая себе на тарелку кусок кулебяки с вязигою.

   - Не слушайте его, господа: он всегда, как лишнее выпьет, в меланхолии бывает,- возразил полицеймейстер, отставной гусар Абсентов.

   - Врешь, - продолжал о. протопоп,- меланхолии я не подвержен, а от водки пророческий дух в себе имею и все могу предсказывать. Вот помяните слово мое: будет вам шиш под нос!

   - Заладила сорока Якова... что это, право, отец Алексей? Даже обидно: мы самого лучшего надеемся, а вы нам шиш под нос,- вступился хозяин, городничий Дунаев.

   Жена его была именинница. На именинную кулебяку собрались таганрогские чиновники и толковали о предстоящих наградах по случаю приезда государева.

   - За здравие его императорского величества!- провозгласил хозяин, вставая, торжественно.

   - Ура! Ура!

   Пили сантуринское, пили цимлянское и так нагрузились, что городничий затянул было свою любимую песенку:

  

   Тщетны Россам все препоны,

   Храбрость есть побед залог...

  

   и свел нечаянно на "барыню-сударыню". Тут гости окружили хозяина, подняли его на руки и стали качать. А о. протопоп, несмотря на почтенную наружность и белую бороду, собрался плясать, уже поднял рясу, но споткнулся, упал на колени к полицеймейстеру и стал целовать его с нежностью.

   - Васенька, а Васенька, почему тебя Абсентовым звать? Absens по-латыни речется отсутствующий: у нас-де в городе столь нарочитый порядок, что полицеймейстер якобы отсутствующий, так что ли, а?..

   Но язык у него заплелся; он обвел всех мутным взором и воскликнул опять с таким зловещим видом, что стало жутко:

   - А все-таки будет вам шиш под нос!

   "Почтеннейший братец,- писал в эти дни председатель таганрогского коммерческого суда Федор Романович Мартос,- государь изволил к нам пожаловать 13 числа сего сентября. Редкий день проходит, чтобы не было приказания быть в башмаках и под пудрою, от чего я так устал, что едва держусь на ногах. Говорят, его величеству в Таганроге все очень нравится, и он располагает пробыть здесь всю зиму, а может быть, и долее. Учреждена экстра-почта; фонари поставлены по Московской и Греческой, 63 фонаря - настоящая иллюминация. Вчерашнего дня приехал генерал Клейнмихель, а скоро будет и граф Аракчеев. Что из всего этого выйдет, единому Богу известно. Однако столь неожиданное посещение высоких особ всех нас куражит".

   Мартосов дом был окнами в окна с домом бывшего городничего Папкова, на Московской улице, рядом с Крепостною площадью, где жил государь. Хотя Федор Романович запретил домашним выглядывать в окна, но Ульяна Андреевна, госпожа Мартосова, была так любопытна, что не могла утерпеть, взбиралась на чердак, к слуховому окну, и поглядывала в подзорную трубку. По случаю теплой погоды окна дворца открыты были настежь, и можно было видеть, что делается там. Государь хлопотал, устраивая императрицыны комнаты. Сам откупоривал ящики с посудою, вынимал фарфор и хрусталь из соломы, чтобы не разбилось что, не попортилось; расставлял мебель: велит поставить и отойдет, посмотрит, хорошо ли, уютно ли; сам гвозди вбивал для зеркал и картин, шторы навешивал.

   - Взлезет, бывало, на лесенку, гвозди держит в зубках, да молоточком в стену тук-тук, как простой обойщик,- рассказывала впоследствии Ульяна Андреевна,- и такое у него личико доброе, такое ласковое, что я без слез глядеть не могла. Сущий ангел!

   - Мы его иначе не называли, как ангелом,- вспоминали другие таганрогские жители:- аккуратно, от семи до девяти утра, ходил пешком по городу, в лейб-гусарском сюртуке, гусарских сапогах и походной фуражке, а в первом часу изволил ездить верхом в кавалергардском мундире и шляпе с плюмажем, и редко прогулка сия не была ознаменована какою-нибудь помощью бедному семейству, им самим отысканному, или каким-нибудь иным благодеянием; только о том и думал, как бы сделать добро кому, обласкать да обрадовать.

   Вспоминали о том, как во время этих прогулок государь любил вступать в беседу с простыми людьми - солдатами, матросами, крестьянами и даже с теми нищими странниками, что ходят по большим дорогам, на построение церквей собирают. Особенно один из них понравился ему, и он долго с ним наедине беседовал; бродяга бездомный, беспаспортный, родства не помнящий, по имени Федор Кузьмич.

   Таганрог - уездный город на берегу Азовского моря; на западе - Миусский лиман, на востоке - Донецкое гирло. Город - на мысу, с трех сторон - море, и в конце почти каждой улицы оно голубеет, зеленеет, как стекло бутылки, мутно-пыльное.

   Невеселый городишка: пустыри-площади, товарные склады, пакгаузы и рассыпанные, как шашечки, низенькие, точно приплюснутые, домики с облупленною штукатуркою и вечно закрытыми ставнями; а кругом степь - тридцать лет скачи, ни куда не доскачешь.

   Но государю все это нравилось, как в том счастливом сне, который снился ему в начале путешествия: та же осень весенняя; та же комета, его неразлучная спутница, сиявшая каждую ночь здесь, на ясном небе юга, еще лучезарнее; и в ее падении стремительном - тот же зов таинственный, надежда бесконечная.

   23 сентября он выехал встречать императрицу Елизавету Алексеевну на первую от Таганрога почтовую, станцию - Коровий Брод, пересел к ней в дормез и прибыл в город в 7 часов вечера. Отслушав молебен в Греческой церкви, их величество отбыли во дворец.

   Дворец - простенький, каменный, с желтым фасадом и зеленою крышею, одноэтажный, напоминавший подгородную усадьбу средней руки помещика. Из окон, выходящих на двор и садик, видно море, а из тех, что на улицу,- пустынная площадь и земляные валы старой Петровской крепости.

   Дом разделялся на две половины большим сквозным залом - приемною или столовою. Направо - покои государевы, две комнатки; одна, побольше, угловая - кабинет-спальня; другая, маленькая, полукруглая, в одно окно,- уборная; за нею - темный коридор-закута для камердинера и лесенка вниз, в подвальную гардеробную. Налево - покои императрицы - восемь комнаток, тоже маленьких, но немного получше убранных. Везде потолки низенькие, небольшие окошечки и огромные печи изразцовые, как в домах купеческих.

   - Вам нравится, Lise, в самом деле, нравится? - спрашивал государь, показывая комнаты.- Я ведь все это сам устраивал и так боялся, что вам не понравится...

   - Как хорошо, Господи, как хорошо!- восхищалась она.- А эта спальня - точь в точь маменькина красная комната...

   По каждой мелочи видела, как он заботился о ней: вот любимый диван ее из кабинета царскосельского; на стене старинные ландшафты родимых холмов Карлсруйских и Баденских,- она уже давно хотела их выписать; а на полочке - книги: мемуары Жанлис, Вальтер Скотт, Пушкин,- те самые, которые она собиралась читать.

   - А вот и он, он! Где вы его отыскали? Я думала, совсем пропал,- засмеялась она и захлопала в ладоши, как маленькая девочка.

   Это был пастушок фарфоровый - столовые часики незапамятно-давние, детские,- подарок матери; лет тридцать назад ручка у него сломалась; вот и теперь сломана, а часики все тикают да тикают.

   - Как хорошо, Господи, как хорошо!- повторяла, опускаясь на диван и закрывая глаза с блаженной улыбкой.

   К тишине прислушалась:

   - А это что?

   - Море: в гавани мелко, а дальше глубоко, и там настоящий прибой. Вот увидите, как хорошо спится под этот шум.

   Он сидел рядом с нею и целовал ее руки.

   - Ну, вот мы и вместе, мой друг, вместе одни, как я обещал вам, помните?

   - Не говорите, не надо...

   - Отчего не надо?

   Не ответила, но он понял, что она еще боится, не верит счастью своему.

   В ту ночь уснула так сладко, как не спала уже многие годы; только от тишины просыпалась - и засыпала опять еще слаще, убаюканная шумом волн, как колыбельною песенкой.

   Так была больна при выезде из Царского, что доехать живой не надеялась, а тут, с первых же дней по приезде, стала вдруг оживать, расцветать, и доктора глазам своим не верили, глядя на это исцеление чудесное.

   Несмотря на конец октября, погода стояла почти летняя: тихие, теплые дни, тихие, звездные ночи. Когда она вдыхала воздух, пахнущий морем и степью, каждое дыхание было радостью. Но не солнце, не воздух были главною причиной исцеления, а то, что он был с нею, и такой спокойный, счастливый, каким она уже давно его не видела.

   Не отходил от нее; казалось, ни о чем не думал, кроме нее, как будто, после тридцати лет супружества, наступил для них медовый месяц. Ухаживал за нею, раз десять на дню спрашивал: "хорошо ли вам? не надо ли чего-нибудь еще?" Угадывал ее желания, прежде чем она успевала их высказать.

   Гуляя с ним в городском саду, жалела, что моря не видно, а на следующее утро он привел ее на то же место и показал вид на море: ночью велел сделать дорожку. Другое место, за городом, близ карантина, тоже на берегу моря, понравилось ей, и он тотчас приказал поставить там скамейку, сам нарисовал план сада и выписал из Ропши ученого садовника.

   Никогда никто из придворных не сопровождал их в этих уединенных прогулках, и если даже видел случайно издали, то спешил отвернуться, не кланяясь, чтобы не мешать "молодым супругам".

   Однажды сидели они на той новой скамейке, близ карантина. Вечер был ясный. Солнце зашло, и в золотисто-розовом небе плыл, как тающая льдинка, тонкий серп Новорожденного месяца. Внизу шумел прибой; разбивались волны мутно-зеленые, и чайки носились над ними с жалобными криками. С обрыва вела тропинка к морю; иногда они спускались по ней и собирали на песке ракушки. Берег был высокий; море расстилалось бесконечное. Перед ними - море, за ними - степь, и между этими двумя пустынями, здесь, на краю света,- они как будто в целом мире одни.

   - Как вам к лицу этот розовый жемчуг, Lise,- сказал государь.

   На ней было ожерелье из розового жемчуга, давнишний подарок персидского шаха. Много лет не надевала его; для чего же надела теперь? Уж не для того ли, чтоб ему понравиться? Неужели поверила в медовый месяц, старая, больная, полумертвая? Подумала об этом и застыдилась, покраснела.

   - Вечером розовый жемчуг еще розовее, прекраснее; он похож на вас,- сказал государь, посмотрев на нее с улыбкою; помолчал и прибавил:- А знаете, как называют нас господа свитские?

   - Как?

   - Молодыми супругами.

   Ничего не ответила, покраснела еще больше: в самом деле, в бледно-розовеющем лице ее была последняя прелесть, подобная вечернему отливу розовой жемчужины.

   - Видите, смеются над нами,- наконец проговорила она.- Это все вы: слишком балуете меня; берегитесь, избалуете так, что потом сами рады не будете...

   - Когда потом?

   - А вот, когда уедете.

   - Не думайте об этом, Lise.

   - Не могу не думать. Мне надо приготовиться заранее, как больные к операции готовятся... Я давно хотела спросить вас: когда едете?

   - Не знаю. Говорю всем, к Новому году, а сам не верю. Кажется, никогда. Вот выйду в отставку, куплю тот уголок в Крыму, у моря, Ореанду, и поселимся там навсегда...

   Посмотрела на него молча, и в широко раскрытых глазах ее засияла безумная радость, но тотчас потухла: знакомый страх - страх счастья напал на нее, подобно страху смертному. "Когда я счастлива, мне стыдно и страшно, как будто я взяла чужое, украла и знаю, что буду наказана",- вспомнилось ей то, что писала в дневнике своем.

   - Не говорите, не надо, не надо!- сказала так же, как тогда, в первый день свиданья, и он так же спросил:

   - Отчего не надо? Отчего вы боитесь, не верите, Lise? О, если бы я мог сказать! Да вот не могу... Надо было тридцать лет назад. А я только теперь... Но как же вы сами не видите? Не видите? Не понимаете?..

   Молчала, а сердце падало от страха счастья - страха смертного.

   Одной рукой он держал ее руку, другой обнимал ее стан:

  

   Амуру вздумалось Психею,

   Резвяся, поймать...

  

   - О, Lise, Lise, как я был глуп всю жизнь! Точно спал и видел во сне, что люблю ее, но не знал, кто она... И вот только теперь узнал...

  

   Здесь все - мечта и сон, но будет пробужденье;

   Тебя узнал я здесь в прелестном сновиденьи,-

   Узнаю наяву...

  

   - Не надо, не надо,- закрыла лицо руками, заплакала; слезы лились, неудержимые, неутолимые, бесконечно-горькие, бесконечно-сладкие, слезы любви, которых за всю свою жизнь не успела выплакать.

   Он опустился перед ней на колени, тоже заплакал и зашептал, как первое признание любви - шестнадцатилетний мальчик четырнадцатилетней девочке.

   - Люблю, люблю!..

   Повторял одно это слово и больше ничего не мог сказать. Она вдруг перестала плакать, наклонилась к нему, обняла голову его, и губы их слились в поцелуе. Никто не видел этого первого поцелуя любви, кроме степи, моря, неба и новорожденного месяца.

   Не хотелось возвращаться в город; сели в коляску и поехали дальше за карантин.

   Кругом была степь, поросшая пыльно-сизой полынью да сухим бурьяном; ни деревца, ни кустика; только вдали одинокая мельница махала крыльями, и дрофа длинноногая, четко чернея в ясном небе,