Мережковский Дмитрий Сергеевич - Александр первый

бегает, скачет, сломя голову, так что лошадей загоняет. На малейшее промедление сердится: "Я уже и так,- говорит,- полчаса по маршруту промешкал!"

   Вечно торопится, боится опоздать куда-то; уверяет, будто ему надо что-то осматривать; но это предлог: путешествует без всякой цели. Сам над собою смеется:

   - Я - Вечный Жид. Ни на что уж не годен, как только скитаться по белу свету, словно на мне отяготело пророчество: и будет ти всякое место в предвижение.

  

   Он уехал. Я одна. Живу в Царском. Здесь хорошо осенью - пустынно, тихо. В ясные ночи в окна смотрит луна, моя единственная собеседница. А я, в сорок лет, как глупая девочка, грущу при луне о возлюбленном.

   Карамзин тоже здесь. Мы с ним часто видаемся. Я ему читаю дневник. Иные места не хватает духу прочесть; тогда передаю ему, и он прочитывает молча. Иногда вижу слезы на глазах его, но не стыжусь: он меня любит.

   - Умею,- говорит,- издали смотреть на вас с тем чувством, которое возьму с собой и на тот свет: для истинной любви здешняя жизнь коротка.

   Бродим вдвоем по пустынным аллеям, где желтые листья падают.

   "Моя вечерняя жизнь..." - сказал он однажды. Как хорошо сказано: вечерняя жизнь. Оба - старые, усталые, вечерние. Жалуемся друг другу, кряхтим да охаем.

   - Я, ваше величество, приобрел в рюматизмах новую опытность. Несмотря на благоприятное действие атмосферического воздуха, чувствую в моих ежедневных прогулках почти болезненную томность,- говорит он, опираясь на палочку и прихрамывая.

   И, как два старика, поддерживаем друг друга под руку, а желтые листья падают.

   Здесь, в Царском, позднею осенью, как никогда и нигде, вспоминается мне моя молодость. Вот на этом лугу,- он тогда назывался Розовым Полем, потому что весь был обсажен розами,- сиживала императрица-бабушка; ее, уже больную, катали в креслах на колесиках, а мы перед нею бегали взапуски, играли в горелки, в пятнашки, в веревочку. Мой жених - шестнадцатилетний мальчик, а я невеста - четырнадцатилетняя девочка.

   Бабушка, недовольная тем, что по ночам крали розы, поставила здесь часового. Прошли годы, розы одичали, а часовой на том же месте, как полвека назад, сторожит несуществующие розы - розы воспоминаний. И кажется мне, что все еще бегает здесь шестнадцатилетний мальчик с четырнадцатилетней девочкой.

  

  

   Но пусто кругом - последние розы увяли, и лепестки на них осыпались, обнажая черные сердца.

   - Все кажется сном, а сердцу больно, как наяву,- говорит Карамзин голосом тихим, как шелест осенних листьев.- Мне и от радости бывает грустно. Свет гаснет для меня, или я для него гасну,- но так и быть: надо покинуть свет, прежде чем он нас покинет. Да здравствует Провидение! Почти хотелось бы сказать: да здравствует смерть!..

   Намедни прочел послание к Элизе - ко мне:

  

   Здесь - все мечта и сон, но будет пробужденье!

   Тебя узнал я здесь в прелестном сновиденьи,-

   Узнаю наяву.

  

   Заплакал и поцеловал мне руку, а я его - в лысую голову.

   И, глядя, как светлые паутинки осени соединяют черные сердца увядших роз, я повторяла:

   - Все кажется сном, сердцу больно, как наяву...

   С Карамзиным в Китайском домике живет камер-юнкер князь Валерьян Голицын, племянник бывшего министра. Он был болен, почти при смерти; теперь поправляется. Иногда я вижу его издали.

   Карамзин мне сказал, что Голицын - член Тайного Общества.

   - Какое Тайное Общество?

   - Разве вы не знаете?

   - Не знаю.

   Он сперва замялся, не хотел говорить, но я упросила его, и он рассказал мне все.

   Существует заговор, здесь, в Петербурге, и в Южной армии, для введения в России конституции. Злодеи намерены произвести возмущение в войсках и, в случае надобности, посягнуть на жизнь государя.

   Государь давно уже знает об этом. Как же мне не сказал?

   Теперь вспоминаю, что у меня было предчувствие. Я все старалась понять, что у него на душе, чем он мучается, о чем думает. Так вот о чем...

  

   Еще новость: великий князь Николай - наследник престола. Я узнала об этом из случайного разговора Nixe и Alexandrine с императрицей-матерью, в моем присутствии,- вообще мною не стесняются. Императрица спросила меня:

   - Разве вам государь ничего не говорил?

   Она видела, как мне стыдно и больно: может быть, для того и начала разговор.

  

   Опять Карамзин рассказал мне все под большим секретом: боится, что государь узнает и будет сердиться.

   Николай - наследник, это дело решенное; Константин уже отрекся от престола, и государь, может быть, еще при жизни своей, отречется в пользу Николая. Манифест, завещание или что-то в этом роде спрятано где-то, и пока никому ничего неизвестно. . . . . . . . . . . . По тайному завещанию, передают из рук в руки Россию, как частную собственность. Судьба народа считается делом домашним: после смерти хозяина раскроют завещание и узнают, чья Россия . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Не могу привыкнуть к этой новости. Николай, Нике - самодержец Российский!

  

   Как сейчас помню драки маленького Никса с Мишелем. Нике был бедовый мальчишка: в припадке злости рубил топориком игрушки, бил палкой и чем ни попало бедного Мишеньку. Однажды, ласкаясь к учителю, укусил его за ухо; был, однако, трусишкою: от грозы под кровать прятался, а когда ему надо было вырвать кривой зуб, так боялся, что несколько дней плакал, не спал и не ел. Зато, еще мальчиком, делал ружейные приемы, как лучший ефрейтор. Я и впоследствии никогда не видывала книги в его руках: единственное занятие - фронт и солдаты.

   - Я не думал вступать на престол,- говорит сам,- меня воспитывали, как будущего бригадного.

   Уже молодым человеком, в Твери, в саду великой княгини Екатерины Павловны, статую Аполлона взорвал порохом, в виде забавы. Он и сам хорош, как Аполлон, только все что-то не в духе: Аполлон, страдающий зубною болью.

   Недавно, на ученье, перед фронтом, обозвал офицеров "свиньями" и грозил всех "философов" вогнать в чахотку.

   . . . . . . . . . . . . . .Кто-то сказал о нем: "Il y a beaucoup de praporchique en lui et un peu de Pierre le Grand" {В нем много от прапорщика и мало от Петра Великого (франц.).}.

   Как-то будет он царствовать?

   Не знаю, впрочем, кто лучше,- Николай или Константин?

   У того отвращение к престолу врожденное.

   - Меня,- говорит,- непременно задушат, как задушили отца.

   Когда я смотрю на это курносое лицо с мутно-голубыми глазами навыкате, с светлыми насупленными бровями и светлыми волосиками на кончике носа, которые щетинятся в минуты гнева,- мне всегда чудится привидение императора Павла.

   - Не понимаю,- говаривала бабушка,- откуда вселился в Константина такой подлый санкюлотиэм!

   Однажды сказал он о беременной матери:

   - В жизнь мою такого живота не видывал: тут место для четверых!

   Я собственными глазами читала письмо его к Лагарпу с подписью: . . . . . . . . . Это, впрочем, может быть, искреннее смирение "санкюлота", потому что он искренен и добродушен по-своему.

   Но когда я думаю о нем, передо мною встает тень госпожи Араужо . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . и тень Алеши, убитого из-за угла наемным кинжалом злодея.

   А все-таки - лучше Константин, чем Николай.

   Теперь понимаю, откуда у них у всех эта надменность: царствование императора Александра кончилось, царствование императора Николая началось.

   Мне иногда кажется, что государь ими предан и продан.

   Что-то будет с Россией?

  

   Все думаю о Тайном Обществе.

   У этих злодеев есть правда,- вот что всего ужаснее. И почему "злодеи"? Не мы ли показали им пример 11 марта? Не я ли когда-то проповедовала революции, как безумная? Не говорила ли: "Мы должны - через кровь"?.. Тогда - мы, теперь - они: кровь за кровь.

   Может быть, я ничего не понимаю в политике. Но, кажется, в России все идет не так, как следует.

   Вспоминаю мой разговор с генералом Киселевым, начальником штаба Южной армии, где главное гнездо заговорщиков. Говорят, будто бы и он - с ними, но я этому не верю: он государю предан.

   - В течение двадцати четырех лет само правительство питало нас либеральными идеями,- говорил Киселев:- преследовать теперь за свободомыслие не то же ли значит, что бить слепого, у которого сняты катаракты, за то, что он видит свет? В двенадцатом году свободу проповедовали нам воззвания, манифесты и приказы. Манили народ, и он добрым сердцем поверил, не щадил ни крови своей, ни имущества. Наполеон низринут, Европа освобождена, Государь возвратился, увенчанный славою. Но народ, давший возможность к славе, получил ли какую льготу? Нет. Ратники, возвратись в домы свои, первые разнесли ропот: "Мы проливали кровь, а нас заставляют потеть на барщине; мы избавили родину от тирана, а нас тиранят господа". Все. от солдата до генерала, только и говорили: "Как хорошо в чужих землях, и почему не так у нас?"

   - Вот начало свободомыслия в России,- заключил Киселев: - чтобы истребить корень его, надо истребить целое поколение людей, кои родились и образовались в нынешнее царствование...

   И вот, говорю от себя, основание Тайного Общества.

   Да, есть у них правда. Государь это знает,- оттого так и мучается.

   Но как же опять не сказал мне? Что он со мною делает?

   Я должна говорить с ним, будь что будет...

  

   ...Всю зиму была больна; простудилась во время наводнения.

   Теперь лучше,- говорят, что лучше. А я не знаю. Мне все равно. Хожу, двигаюсь, но как будто это не я, а кто-то другой. Такая слабость, такой упадок сил, что, кажется, если бы я могла выпить немного жизни с ложки, как пьют лекарство, это бы мне помогло.

  

   Опять - балы, маскарады, концерты, ужины и визиты, визиты и родственники, родственники, сорок тысяч родственников: Вюртембергские, Оранские, Веймарские, Российские - все на меня наседают. Я должна быть любезна со всеми, но только что уйдут, падаю, как загнанная лошадь.

  

   Вчера с головною болью одевалась на бал; стояла перед зеркалом; только что эту бедную голову убрали цветами и бриллиантами, меня начало рвать; вырвало - сделалось легче, и отправилась на бал; просидела до ужина, только от запаха блюд убежала. А когда осталась одна и взглянула на себя в зеркало, то испугалась: краше в гроб кладут.

  

   Сегодня ждала на сквозняке, в холодной приемной у Alexandrine, потом попала некстати с визитом к императрице, а ночью - маскарад. И при этом говорят: "Поправляйтесь!"

  

   От государя записка: "Если вам нужна помощь моя, я готов прекратить все эти визиты; но умоляю вас, положите конец вашей пытке".

   Лейб-медик Штофреген сказал ему прямо, что меня убивают.

   Когда я всхожу по лестнице Зимнего дворца - 73 ступени,- у меня такое чувство, что я когда-нибудь тут же упаду бездыханною.

   Я - как солдат на часах, который не смеет сойти с места. Не люблю даром есть хлеб, а главное, терпеть не могу, чтобы меня жалели. Сижу иногда с опущенною вуалью даже в собственной комнате, чтобы не чувствовать на себе сострадательных взоров: "Ах, бедная женщина! Какая больная, несчастная!"

   Это похоже на пытку, когда голого, обмазанного медом, выставляют на съедение насекомым.

  

   Доктора думают, что у меня чахотка. Я им не верю. Вот уже много лет чувствую биение жилы под сердцем; что-то бьется во мне, как подстреленная птица.

   Не помню, кто сказал: "В жизни каждого человека наступает время, когда сердце должно окаменеть или разбиться".

   Сердце мое не окаменело и должно разбиться. Бедный глиняный горшок между чугунными!

  

   Доктора думают, что я больна, а мне кажется, что я умираю. Тело мое - как изношенное платье: всякая малость делает новую дыру, а починить нельзя, потому что живого места нет,- еще хуже разлезается, как Тришкин кафтан.

  

   Кажется, повезут меня в Таганрог осенью. Мне все равно. Только бы не в Италию: зрелище больной императрицы, которую возят из города в город, очень противно.

   Я не могла бы нигде жить, кроме России, даже если бы меня весь мир забыл. И умереть хочу в России.

   Государь отвезет меня в Таганрог и на зиму вернется в Петербург. А я останусь одна, опять одна.

   Я хотела бы пустынного зеленого уголка у моря, а главное - с ним. Но это слишком хорошо для меня. Всякий говорит: "Я еду туда и туда"; мой конюх говорит: "Я еду на морские купанья". А я не могу.

  

   Я уже давно была бы здорова, если бы мне дали путешествовать, когда мне этого еще хотелось. Но государь ни за что не соглашался, не знаю почему. А теперь поздно.

  

   Я всегда просила Бога, чтобы Он помог мне сломить себя, уничтожить в себе всякое желание. Я жертвовала государю всем, как в малом, так и в большом. Сначала трудно было, но стоило ему сказать: "Вы такая рассудительная",- и я делала все, что он хотел. Я смешивала покорность ему с покорностью Богу, и это была моя религия. Я говорила себе: "Он этого хочет",- и трудное делалось легким, горькое - сладким; все легче и легче, все слаще и слаще.

   Ну вот и сломила себя. Во мне больше нет желаний, нет воли, нет ничего, как будто меня самой нет.

   Почему же вдруг стало страшно? Почему я не знаю, права ли я? прав ли он?

   - У тебя ложный стыд,- часто говорила мне маменька,- когда тебя оттесняют, ты сейчас же сама прячешься, начинаешь стыдиться и по стенке пробираешься, чтобы тебя не заметили. Надо быть самоуверенней. Это необходимо в твоем положении.

   Да, всю жизнь пробираюсь по стенке; делаю вид, что меня нет; стараюсь не быть. По Писанию: жены да безмолвствуют.

   Я только женщина, я слишком женщина.

   Права ли я, что сломила, убила себя для него? Может быть, надо было возмутиться? Может быть, я была правее, когда возмущалась?

   Но теперь поздно. Теперь я нужна ему; нужнее, чем когда-либо, воля моя, сила, помощь,- но вот ничего не могу ему дать, потому что во мне самой нет ничего. Мертвая рядом с живым. Иногда он подходит ко мне, как будто все еще надеется, хочет что-то сказать и ждет, чтобы я заговорила; но у меня нет слов, и мы оба молчим, а если говорим, то это как беседа глухонемых.

   Я не знаю, что с ним, вижу только, что трудно ему, так трудно, как еще никогда. И не могу помочь, ничего не могу сделать. Должна смотреть, как он гибнет,- и ничего, ничего не могу сделать.

   Мы - как два утопающих: друг за друга цепляемся и тащим друг друга ко дну.

   Если я одна виновата, прости меня, Господи! Ты Сам меня создал такою. Я ничего не могу, ничего не хочу, ничего не знаю - я только люблю.

   А если оба мы виноваты,- казни меня, а не его, возьми душу мою за него..."

  

   Кончив читать, закрыла дневник с таким чувством, что конец его - ее конец.

   Красные капли сургуча на белую бумагу, как капли крови, закапали; старинной печатью с девичьим Баденским гербом {Императрица Елизавета Алексеевна - в девичестве Луиза Баденская.} запечатала; сделала надпись: "После моей смерти сжечь".

   Спрятала дневник в шкатулку и заперла на ключ.

   Закрыла лицо руками. Молилась все о том же,- чтобы Господь казнил ее одну, а его помиловал.

   Была и другая молитва в душе ее, но она сама почти не знала о ней, а если бы узнала, то удивилась бы, испугалась: молитва о том, чтобы Бог простил ее, так же как она прощает Бога.

  

  

   "Батюшка, ваше величество! Всеподданнейше доношу вашему императорскому величеству, что посланный фельдъегерский офицер Ланг привез сего числа от графа Витта 3-го Украинского полка унтер-офицера Шервуда, который объявил мне, что он имеет донести вашему величеству касающееся до армии, а не до поселенных войск,- состоящее, будто бы, в каком-то заговоре, которое он не намерен никому более открыть, как лично вашему величеству. Я его более не спрашивал, потому что он не желает оного мне открыть, да и дело не касается военных поселений, а потому и отправил его в Санкт-Петербург к начальнику штаба, генерал-майору Клейнмихелю, с тем чтобы он содержал его у себя в доме и никуда не выпускал, пока ваше величество изволите приказать, куда его представить. Приказал я Лангу на заставе унтер-офицера Шервуда не записывать. Обо всем оном всеподданнейше вашему императорскому величеству доношу.

   Вашего императорского величества верноподданный

  

   Это письмо из Грузина государь получил на Каменном острове, в середине июля. Еще раньше писал ему Шервуд, помимо Аракчеева, через лейб-медика Виллие, прося, чтобы отвезли его в Петербург, по важному, касающемуся лично до государя императора делу.

   Государь знал, что Шервуд - агент тайной полиции генерала Витта, главного начальника южных военных поселений, которому, еще лет пять назад, поручено было следить за Южной армией, употребляя сыщиков, и доносить обо всем.

   О генерале Витте ходили темные слухи.

   - Витт есть каналья, каких свет не производил, и то, что по-французски называется висельная дичь (gibier de potence),- говорил великий князь Константин Павлович.

   Проворовался будто бы,- не может дать отчета в нескольких миллионах казенных денег и готов душу черту продать, чтобы выпутаться из этого дела. С Тайным Обществом играет двойную игру: доносит, а сам поступил в члены, замышляя предательство на ту или другую сторону, заговорщикам или правительству,- смотря по тому, чья возьмет.

   Государю казалось иногда, что доносчики опаснее заговорщиков.

   - Вы знаете, ваше величество, я враг всяких доносов, понеже самая ракалья {Сволочь (франц. racaille).} может очернить и сделать вред честным людям,- вспомнил он слова Константина Павловича.

   Всегда был брезглив: "чистюлькой" называла его бабушка; похож на горностая, который предпочитает отдаться в руки ловцов, нежели запятнать белизну свою - одежду царей.

   Один из доносов - капитана Майбороды - намедни бросил в печку, сказав:

   - Мерзавец, выслужиться хочет!

   А все-таки решил принять Шервуда: сильнее отвращения было любопытство ужаса.

   Свидание назначено 17 июля, в пять часов дня, в Каменноостровском дворце.

   Дворец напоминал обыкновенную петербургскую дачу. С балкона несколько ступенек, уставленных тепличными растениями, вели в сад. Весною дачники, катавшиеся на яликах по Малой Невке, могли видеть, как государь гуляет в саду, навевая на себя благоухание цветущей сирени белым платочком. Кроме часового в будке у ворот - нигде никакой стражи. Сад проходной: люди всякого звания, даже простые мужики, проходили под самыми окнами.

   День был душный; парило; шел дождь, перестал, но воздух насыщен был сыростью. Туман лежал белою ватою. Крыши лоснились, с деревьев капало, и казалось, что потеет все, как больной в жару под пуховой периной. Где-то, должно быть, на той стороне Малой Невки, на Аптекарском острове (звук по воде доносился издали), кто-то играл унылые гаммы. И одинокая птица пела все одно и то же: "тили-тили-ти",- как будто плакала; помолчит и опять: "тили-тили-ти". Та грусть была во всем, которая бывает только на петербургских дачах, в конце лета, когда уже в усталой, томной, темной, почти черной зелени чувствуется близость осени.

   Ровно в пять часов доложили государю о Клейнмихеле с Шервудом. Государь обедал; велел подождать и досидел до конца обеда с таким спокойным видом, что никто ничего не заметил; потом встал, вышел в приемную, поздоровался с Клейнмихелем и, едва взглянув на Шервуда, велел ему пройти в кабинет. Клейнмихель остался в приемной,- соседней комнате.

   Войдя в кабинет, государь запер дверь и закрыл окно, выходившее в сад; там все еще слышались гаммы, и птица плакала. Сел за письменный стол, взял карандаш, бумагу и, наклонившись низко, не глядя на Шервуда, начал выводить узор - палочки, крестики, петельки. Шервуд стоял против него, вытянувшись, руки по швам.

   - Не того ли ты Шервуда сын, которого я знаю,- в Москве на Александровской фабрике служит?

   - Того самого, ваше величество!

   - Не русский?

   - Никак нет, англичанин.

   - Где родился?

   - В Кенте, близ Лондона.

   - Каких лет в Россию приехал?

   - Двух лет, вместе с родителем. В тысяча восьмисотом году отец мой выписан блаженной памяти покойным государем императором Павлом Петровичем и первый основал в России суконные фабрики.

   - Говорите по-английски?

   - Точно так, ваше величество!

   Вопрос и ответ сделаны были по-английски. "Кажется, не врет",- подумал государь.

   - Что же ты хотел мне сказать?

   - Я полагаю, государь, что против спокойствия России и вашего императорского величества существует заговор.

   - Почему ты так полагаешь?

   В первый раз, подняв глаза от бумаги, взглянул на Шервуда.

   Ничего особенного: лицо как лицо; неопределенное, незначительное, без особых примет, чистое, как говорится в паспортах.

   Шервуд начал рассказывать беседу двух членов Южного Тайного Общества, поручика графа Булгари и прапорщика Вадковского, подслушанную у двери, в чужой квартире, в городе Ахтырке Полтавской губернии. Вадковский предлагал конституцию. Булгари смеялся: "Для русских медведей конституция? Да ты с ума сошел! Верно, забыл, какая у нас династия,- ну куда их девать?" А Вадковский: "Как, говорит, куда девать?.."

   Шервуд остановился.

   - Простите, ваше величество... страшно вымолвить...

   - Ничего, говори,- сказал государь, еще раз взглянув на него: лицо бледное, мокрое от пота, безжизненно, как те гипсовые маски, что снимают с покойников; только левый глаз щурится,- должно быть, в нем судорога,- как будто подмигивает. И это очень противно. "Экий хам!- вдруг подумал государь и сам удивился своему отвращению:- это потому что я знаю, что доносчик".

   Опустив глаза, опять принялся за крестики, палочки, петельки.

   - "Как, говорит, куда девать?- подмигнул Шервуд:- перерезать!"

   Государь пожал плечами.

   - Ну, что же дальше?

   Он почему-то был уверен, что слово "перерезать" не было сказано.

   - Когда остались мы одни, Вадковский подошел ко мне и, немного изменившись в лице, говорит: "Господин Шервуд, будьте мне другом. Я вам вверю важную тайну".- "Что касается до тайн,- говорю,- прошу не спешить: я не люблю ничего тайного". - "Нет,- говорит,- Общество наше без вас быть не должно".- "Здесь,- говорю,- не время и не место, а даю вам честное слово, что приеду к вам, где вы стоите с полком".

   А на Богодуховской почтовой станции, ночью, с проезжею дамою, должно быть, его, Шервуда, любовницей, был такой разговор: "Дайте мне клятву,- сказала дама,- что никто в мире не узнает, что я вам сейчас открою". Он поклялся, а она: "Я,- говорит,- еду к брату; боюсь я за него: Бог их знает, затеяли какой-то заговор против императора, а я его очень люблю; у нас никогда такого императора не было..."

   - Кто эта дама?- спросил государь.

   - Ваше величество, я всегда шел прямою дорогою, исполняя долг присяги, и готов жизнью пожертвовать, чтобы открыть зло; но умоляю ваше величество не спрашивать имени: я дал клятву...

   "Тоже - рыцарь!" - подумал государь, делая усилие, чтобы не поморщиться, как от дурного запаха.

   - Это все, что ты знаешь?- сказал он и, перестав чертить узор, начал писать по-французски много раз подряд: "Каналья, каналья, каналья, висельная дичь..."

   - Точно так, ваше величество,- все, что знаю достоверного; слухов же и догадок сообщать не осмеливаюсь...

   - Говори все,- произнес государь и начал ломать карандаш под столом, кидая на пол куски; чувствовал, что с каждым вопросом будет залезать все дальше в грязь,- но уже не мог остановиться: как в дурном сне, делал то, чего не хотел.

   - Как ты думаешь, велик этот заговор?

   - Судя по духу и разговорам вообще, а в особенности офицеров второй армии, заговор должен быть распространен до чрезвычайности. В войсках очень их слушают.

   - Чего же они хотят? Разве им так худо?

   - С жиру собаки бесятся, ваше величество!

   "Он просто глуп",- подумал государь с внезапным облегчением. А все-таки спрашивал:

   - Как полагаешь, нет ли тут поважнее лиц?

   Шервуд помолчал и покосился на дверь: должно быть, боялся возвышать голос, а что государь плохо слышит,- заметил.

   - Подойди, сядь здесь,- указал ему тот на стул рядом с собою: сделал опять то, чего не хотел.

   Шервуд сел и зашептал. Государь слушал, подставив правое ухо и стараясь не дышать носом: ему казалось, что от Шервуда пахнет потом ножным,- запах, от которого государю делалось дурно. "И чего он так потеет: от страха, что ли?" - подумал с отвращением.

   Шервуд говорил о двусмысленном поведении генерала Витта, который, будто бы, всего не доносит,- и генерала Киселева, у которого главный заговорщик Пестель днюет и ночует; о неблагонадежности почти всех министров и едва ли не самого Аракчеева.

   - В военных поселениях людям дают в руки ружья, а есть не дают: при нынешних обстоятельствах такое положение дел очень опасно...

   "Нет, не глуп; многое знает и меньше говорит, чем знает",- подумал государь.

   - Полагаю,- заключил Шервуд,- что Общество сие есть продолженье европейского общества карбонаров. Важнейшие лица участвуют в заговоре; все войско - тоже. Не только жизнь вашего императорского величества, но и всей царской фамилии находится в опасности, и опасность близка. Произойдет кровопролитие, какого еще не бывало в истории. Ведь они хотят - всех...

   "Всех перерезать",- понял государь.

   - У них - черные кольца с надписью семьдесят один.

   - Что это значит?

   - Извольте счесть, ваше величество: января - тридцать один день, февраля - двадцать девять, марта - одиннадцать, итого - семьдесят один. Тысяча восемьсот первого года одиннадцатого марта и тысяча восемьсот двадцать шестого года одиннадцатого марта - двадцать пять лет с кончины блаженной памяти вашего родителя, государя императора Павла Первого,- подмигнул Шервуд.- Покушение на жизнь вашего императорского величества в этот самый день назначено...

   "Одиннадцатое марта за одиннадцатое марта, кровь за кровь",- опять понял государь. Побледнел, хотел вскочить, закричать: "Вон, негодяй!" - но не было сил, только чувствовал, что холодеют и переворачиваются внутренности от подлого страха, как тогда, после аустерлицкого сражения, в пустой избе, на соломе, когда у него болел живот.

   А глаза Шервуда блестели радостью: "Клюнуло! клюнуло!"

   Перестал пугать и как будто жалел, утешал:

   - Зараза умов, возникшая от ничтожной части подданных вашего императорского величества, не есть чувство народа, непоколебимого в верности. Хотя и много времени упущено, но ежели взять меры скорые, то еще можно спастись; только надобно, как баснописец Крылов говорит:

  

   С волками иначе не делать мировой,

   Как снявши шкуру с них долой,-

  

   заключил почти с развязностью, и что-то было в лице его такое гнусное, что государю вдруг почудилось, что это - не человек, а призрак: не его ли собственный дьявол-двойник - воплощение того смешного- страшного, что в нем самом?

   - Хорошо, ступай, жди приказаний от Клейнмихеля. Ступай же!- проговорил он через силу, встал и протянул руку, как будто желая оттолкнуть Шервуда; но тот быстро наклонился и поцеловал руку.

   Оставшись один, государь открыл настежь окно и дверь на балкон: ему казалось, что в комнате дурно пахнет. Вышел в сад, но и здесь в теплом тумане был тот же запах как бы ножного пота, и с мокрых, точно потных, листьев капало. На пустынной аллее долго стоял он, прислонившись головой к дереву; чувствовал тошноту смертную; казалось, что от него самого дурно пахнет.

   На следующий день перешел из кабинета в другую комнату, в верхнем этаже, под предлогом, что сыро внизу, а на самом деле потому, что неприятно было слышать близкие шаги прохожих.

   В тот же день увидел часовых там, где их раньше не было, и новую белую решетку в саду, которой запирался ход мимо дворца; должно быть, распорядился Дибич: государь никому ничего не приказывал.

   Вспомнил анекдот об уединенных прогулках своих по улицам Дрездена: старушка-крестьянка, увидев его, сказала: "Вон русский царь идет один и никого не боится, видно, у него чистая совесть!" А теперь - белая решетка...

   Однажды, ночью, вбежал к нему дежурный офицер с испуганным видом:

   - Беда, ваше величество!

   - Что такое?

   - Не моя вина, государь, видит Бог, не моя...

   - Да что, что такое? Говори же!

   - Апельсин... апельсин...- лепетал офицер, задыхаясь.

   - Какой апельсин? Что с тобою?

   - Апельсин, ваше величество, отданный в сдачу, свалился...

   У дворца, на набережной, стояли апельсиновые деревья в кадках; на них зрели плоды, и часовой охранял их от кражи. Один упал от зрелости. Часовой объявил о том ефрейтору, ефрейтор - караульному, караульный - дежурному, а тот - государю.

   - Пошел вон, дурак!- закричал он в ярости; потом вернул его, спросил, как имя.

   - Скарятин.

   Скарятин был в числе убийц 11 марта. Конечно, не тот. Но государь все-таки велел никогда не назначать его в дежурные.

   Переехал в Царское. Не потому ли, что там безопаснее? Об этом старался не думать. По-прежнему гулял в парке один, даже ночью, как будто доказывал себе, что ничего не боится.

   В середине августа, ненастным вечером, шел от каскадов к пирамиде, где погребены любимые собачки императрицы-бабушки: Том, Андерсон, Земира и Дюшесе.

   Наступали ранние сумерки. По небу неслись низкие тучи; в воздухе пахло дождем, и тихо было тишиной предгрозною; только иногда верхушки деревьев от внезапного ветра качались, шумели уныло и глухо, уже по-осеннему, а потом умолкали сразу, как будто кончив разговор таинственный. Английская сучка государева, Пэдди, бежала впереди; вдруг остановилась и зарычала. У подножия пирамиды кто-то лежал ничком в траве; лица не видать, как будто прятался. Государь тоже остановился и вдруг почувствовал, что сердце его тяжело заколотилось, в висках закололо, и по телу мурашки забегали: ему казалось, что тот, в траве, тихонько шевелится, приподымается и что-то держит в руке. Пэдди залаяла. Лежавший вскочил. Государь бросился к нему.

   - Что ты делаешь?- крикнул голосом, который ему самому, показался гадким, подлым от страха, и протянул руку, чтобы схватить убийцу.

   - Виноват, ваше величество,- послышался знакомый голос.

   - Это ты, Дмитрий Клементьич? Как ты...

   Не кончил,- хотел сказать: "Как ты меня напугал!"

   - Как ты тут очутился? Что ты тут делаешь?

   - Земиры собачки эпитафию списываю,- ответил лейб-хирург Дмитрий Клементьевич Тарасов.

   Не нож убийцы, а перочинный ножик, которым чинил карандаш, держал он в руке и с могильной плиты собачки Земиры списывал французские стихи графа Сегюра:

   "Здесь лежит Земира, и опечаленные Грации должны набросать цветов на ее могильный памятник. Да наградят ее боги бессмертием за верную службу".

   - А знаешь, Тарасов, мне показалось, что это кто-нибудь из офицеров подгулявших расположился отдохнуть,- усмехнулся государь и почувствовал, что краснеет.- Ну, пиши с Богом. Только не темно ли?

   - Ничего, ваше величество, у меня глаза хорошие.

   Государь, свистнув Нэдди, пошел. А Тарасов долго смотрел ему вслед с удивлением.

   И государь удивлялся. Никогда не был трусом. В битве под Лейпцигом, когда пролетело ядро над головой его, сказал с улыбкою: "Смотрите, сейчас пролетит другое!" В той же битве, когда все считали дело проигранным и Наполеон говорил: "Мир снова вертится для нас!" - он, Александр, "Агамемнон сей великой брани", не потерял присутствия духа.

   Что же с ним теперь? "С ума я схожу, что ли?" - думал с тихим ужасом.

   В Павловском дворце, рядом со спальнею императрицы-матери, была запертая комната. Никто никогда не входил в нее, кроме самой императрицы да камер-фурьера Сергея Ивановича Крылова. Крылов был старичок дряхлый, из ума выживший, в красном мальтийском мундире времен Павловых, с такими неподвижными глазами, что казалось, если заглянуть в зрачки, можно увидеть то, что отразилось в них, как в зрачках мертвеца в минуту предсмертную. Встречая государя, он кланялся издали и тотчас уходил, как будто убегал.

   Маленький Саша, сын великого князя Николая Павловича, семилетний мальчик, с немного бледным хорошеньким личиком, проходил всегда с любопытством мимо запертой двери: она казалась ему такой же таинственной, как та страшная дверь в замке Синей Бороды, о которой он читал в сказках. Заглянуть бы хоть в щелку, увидеть, что там такое. Однажды приснилось ему, что он вошел туда и видел что-то ужасное; проснулся с криком, но не мог вспомнить, что это было.

   В конце августа, за несколько дней до отъезда в Таганрог, государь приехал в Павловск к императрице-матери и, не застав ее, прошел в кабинет, где никого не было, кроме Саши и старушки статс-дамы, княгини Ливен. У окна, за круглым столом, играли они в солдатики. Государь присел и тоже начал играть; так метко стрелял горохом из пушечек, что Саша кричал и хлопал в ладоши от радости.

   В открытую дверь виднелась анфилада комнат. Вдруг в последней из них, в спальне императрицы, мелькнул красный мальтийский мундир. Камер-фурьер Сергей Иванович Крылов стоял у запертой двери. Государь увидел его и быстро пошел к нему.

   В соседней комнате послышался голос императрицы-матери. Княгиня Ливен пошла к ней навстречу. Саша, оставшись один, поднял глаза и, забыв о солдатиках, с жадным любопытством следил за тем, что происходит у запертой двери.

   Крылов, увидев государя, поклонился ему издали, и хотел, как всегда, убежать. Но тот окликнул его и, подойдя, сказал:

   - Дай ключ.

   Старик уставился на него, как будто не расслышал, и забормотал что-то; можно было только понять:

   - Ее величество... приказать изволили...

   - Ну, давай же, давай скорее, тебе говорят!- прикрикнул на него государь и положил ему руку на плечо.

   Старик затрясся, и зрачки его расширились, как зрачки мертвеца, видящие то, чего уже никто не видит; хотел подать ключ, но руки так тряслись, что уронил. Государь поднял, отпер и вошел.

   Пахнуло спертым воздухом, запахом старых вещей: вещи покойного императора Павла I из его кабинета-спальни хранились в этой комнате. Государь увидел знакомые стулья, кресла, канапе красного дерева, с бронзовыми львиными головками; знакомые картины - "Архангел Гавриил" и "Богоматерь" Гвидо Рени, висевшие над изголовьем постели; бюро, секретеры, письменный стол с чернильницей, перьями, как будто только что писавшими, с бумагами и письмами,- узнал почерк отца; ночной столик с нагоревшею, как будто только что потушенною свечкою; стенные часы со стрелкой, остановленной на половине первого, и полинялые шелковые, с китайскими фигурками, спальные ширмочки.

   Долго стоял, как будто в нерешимости; потом сделал слабый, падающий шаг вперед и заглянул за ширмочки: там узкая походная кровать. Государь побледнел, и зрачки его расширились, как зрачки мертвеца, видящие то, чего уже никто не видит; вдруг наклонился и как будто с шаловливою улыбкой поднял одеяло. На простыне темные пятна - старые пятна крови.

   Услышал шорох: рядом стоял Саша и тоже смотрел на пятна; потом взглянул на государя и, должно быть, увидел в его лице то, что тогда, в своем страшном сне,- закричал пронзительно и бросился вон из комнаты.

   Над обоими, над сыном и внуком Павловым, пронесся ужас, соединивший прошлое с будущим.

   Отъезд государя в Таганрог назначен был 1 сентября, а государыни - 3-го.

   Накануне вернулся он в Петербург из Павловска, где простился с императрицей-матерью, и в назначенный день выехал из Каменноостровского дворца, в пятом часу утра, когда еще горели фонари на темных улицах. Один, без свиты, заехал в Невскую лавру и отслужил молебен.

   Когда миновал заставу, взошло солнце. Велел кучеру остановиться, привстал в коляске и долго смотрел на город, как будто прощался с ним. В утреннем тумане дома, башни, колокольни, купола церквей казались призрачно-легкими, готовыми рассеяться, как сновидение. Потом уселся и сказал:

   - Ну, с Богом!

   Колокольчик зазвенел, и тройка понеслась.

   В Царском присоединились к нему пять колясок: ваген-мейстера полковника Соломки, метрдотеля Миллера, лейб-медика Виллие, генерал-адъютанта Дибича и одна запасная.

   У государя была маленькая маршрутная книжка с названиями станций и числом верст. Всего от Петербурга до Таганрога 85 станций, 1894 3/4 версты. Он должен был сделать путешествие в 12 дней, а государыня - в 20.

   Маршрут, по Белорусскому тракту, а с границы Псковской губернии - по Тульскому, нарочно миновал Москву: нигде никаких церемоний, ни парадов, ни встреч.

   Проехали Гатчину, Выру, Ящеру, Долговку, Лугу, Городец. Государь заботливо осматривал приготовленные для императрицы ночлеги, но сам ехал, не останавливаясь, и спал ночью в коляске.

   Стояли лучезарные дни осени. Каждый день солнце ясно всходило, ясно катилось по небу и ясно закатывалось, предвещая назавтра такой же безоблачный день. В воздухе - гарь, дымок из овинов, и нежность, и свежесть, как будто весенние. На гумнах - говор людской и стук цепов, а на пустынных полях - тишина, как в доме перед праздником; только журавлей в поднебесье курлыканье, туда же несущихся, куда и он.