Достоевский Федор Михайлович - Леонид Гроссман. Достоевский

произвел в своем журнале по "Мемуарам" знаменитого авантюриста; или карнавал на людной и пестрой пьяцца, где таинственные люди в масках и плащах плетут свои кровавые интриги, как это рассказал Шиллер в своем "Духовидце".

   Венеция увлекла и своей современной жизнью. "Можно сказать, что все четыре дня мы не сходили с площади Сан-Марко - до того она, и днем и вечером, производила на нас чарующее впечатление", - завершает А. Г. Достоевская описание своего итальянского путешествия.

   В Праге Достоевские пробыли всего три дня - здесь не существовало меблированных комнат. Оставалось вернуться в ближний Дрезден, где европейские странники снова обосновались на зиму.

   14 сентября 1869 года здесь родилась их вторая дочь - Любовь. {Любовь Федоровна Достоевская (1869-1926) выступала в литературе в качестве беллетристки - рассказы и повести "Адвокатка", "Эмигрантка", "Больные девушки" - и мемуаристки - книга воспоминаний об отце, вышедшая в Мюнхене в 1921 году. Сокращенный русский перевод: "Достоевский в изображении его дочери Л. Достоевской", М. - П., 1922}.

  

  

   В 1868 году были закончены пять томов "Войны и мира", восторженно встреченные читателями и критикой. Вскоре, по выходе последнего тома, Страхов писал: "Это неслыханное явление - эпопея в современных формах искусства".

   У Достоевского возникает потребность испробовать и себя в таком "гомерическом" жанре и выразить в огромном эпическом творении свой заветный замысел о современном человеке. "Вся идея потребует большого размера, объемом по крайней мере такого же, как роман Толстого", - сообщает он Страхову весною 1870 года. Из письма же к Майкову мы узнаем, что уже к концу 1868 года у Достоевского сложилась тема для огромного романа Атеизм: это история русского скептика, который после долголетних скитальчеств по всевозможным богословским школам и простонародным сектам "под конец обретает и православие и русскую землю".

   Такая, по мысли Достоевского, центральная идея его личного духовного опыта и его мировоззрения требовала для своего воплощения обширной формы новейшей философской эпопеи. Тема развивалась бы в иных планах и в другой проблемной и стилевой тональности, но обязывала бы автора к такому же широкому охвату материала и научному обоснованию всей фабулы: прежде чем приняться за роман, Достоевскому, по его словам, "нужно прочесть чуть не целую библиотеку атеистов, католиков и православных".

   Замысел такого произведения восходил к чтениям эпохи молодости Достоевского. В кружке Белинского еще в начале 40-х годов зачитывались оригинальной и увлекательной книгой - романом Жорж Санд "Спиридион".

   Панаев специально переводил из него отрывки для Белинского и Некрасова. Весьма возможно, что при увлечении творчеством Жорж Санд Достоевский прочел этот роман еще в молодости и тогда же почувствовал в нем новый оригинальный и смелый жанр, сочетающий в себе современную политику с религиозно-философской проблематикой, что уже, видимо, отвечало каким-то скрытым творческим склонностям начинающего автора. Он оценил этот опыт идеологического эпоса современности и обратился к нему в момент планирования своей книги об атеизме, а затем и десять лет спустя, в эпоху построения своего последнего произведения - "Братьев Карамазовых".

   Роман Жорж Санд был написан ею в сотрудничестве с Пьером Леру и ставил кардинальную тему эпохи: социализм или христианство? Эта тема волновала Достоевского уже в годы его молодости, и она же, но под другим углом, легла в основу его последнего романа. В целом "Спиридион" представлял собою широко развернутую критику католицизма на фоне идей утопического социализма.

   Действие романа отнесено к середине XVIII века, а финал к эпохе Великой французской революции. Драма сводится к исканиям молодого инока Алексея, мысль которого разорвана борьбой двух страшных сил - атеизма и веры. "Одновременно католик и еретик, я одной рукой обращался к авторитету римской церкви, пока другая перелистывала страницы, полные бунтарского духа и свободного исследования..." Проникнутый глубочайшими сомнениями, юный чернец решает отказаться от своего духовного сана и идти в мир - "бросить монашеский клобук на терновник большой дороги, чтоб отправиться к людям в поисках свободы совести и знания". Из католического богослова герой становится страстным вольнодумцем, непримиримым отрицателем римской церкви. Религия его принимает философские формы, и сам он из верующего превращается в ученого: "Сократ казался мне не менее достойным искупить грехи человечества, чем Иисус из Назарета". Прежнее место святых занимают теперь в его сознании Платон и Спиноза, чтоб, в свою очередь, уступить вскоре сферу своего влияния точным исследователям - отцам геометрии Ньютону, Кеплеру, Декарту. Поднявшись на эти вершины познания, монах почувствовал "головокружение атеизма".

   Эти умственные скитания католического инока, перечитывающего все тома обширного монастырского книгохранилища, как бы предвещают метания великого грешника у Достоевского. Над исканиями молодого бенедиктинца у Жорж Санд господствует тема безверия, получившая такую углубленную разработку и в "Братьях Карамазовых".

   Достоевского пленил главный замысел Жорж Санд, породивший и ее своеобразный творческий метод. По толкованию самой романистки, аббат Спиридион - это воплощение человечества, проходящего через все религиозные исповедания. Нечто вроде такой художественной энциклопедии верований мечтал дать и Достоевский в своем "Атеизме".

   Мысль романиста упорно работала над этим сложным замыслом, столь богатым идеями и драмами. 25 марта (6 апреля) 1870 года Достоевский в письме к Майкову возвращается к своей любимой теме. Роман получил теперь заглавие "Житие великого грешника". Он состоял из пяти отдельных повестей, объединенных только личностью главного героя (композиционный закон "Героя нашего времени" {Достоевский высоко ценил архитектонику романа Лермонтова (пять самостоятельных новелл об одном герое), на этом принципе строил в 1846-1849 годах "Неточку Незванову" и уже в 1856 году обдумывал "длинный роман - приключения одного лица, имеющие между собой цельную, общую связь, а между тем состоящие из совершенно отдельных друг от друга и законченных само по себе эпизодов". Каждый эпизод - отдельная повесть, совокупность повестей - цельный роман. (Письмо Е. И. Якушкину 1/VI 1857 года; то же А. Н. Майкову 18/1 1856 года и М. М. Достоевскому 9/XI 1856 года.)}).

   В первой повести дано введение: русский образованный круг 40-х или даже 30-х годов, детство и отрочество будущего героя, его пребывание в пансионе и участие в уголовном преступлении.

   Действие второй повести происходит в монастыре, где живет на покое архиерей Тихон Задонский; сюда родители отдали на обучение и исправление своего тринадцатилетнего мальчика; развращенный "нигилист-ребенок" подпадает под влияние Тихона, который учит его самообладанию: "победи себя и победишь мир". В монастыре отбывает кару Чаадаев, которого посещают Пушкин, Белинский и Грановский. Здесь же представители народных верований - раскольники Павел Прусский и Голубов, инок Парфений.

   Третья повесть - молодость героя. Годы учения: интерес к позитивизму и атеизму. Сказывается безмерная гордость и презрение к человечеству, уверенность, что он величайший из людей. Ужасный ростовщик внушает ему мысль о накоплении золота. Раскрываются беспримерные контрасты необычайной личности: подвиг и страшные злодейства. В этом разделе преступность великого грешника достигает кульминации.

   В четвертой повести глубокий кризис героя: от гордости он идет в схимники и странники, пускается в путешествие по России. Наступает неожиданный перелом: "Роман. Любовь. Жажда смирения".

   Пятая книга намечала полное возрождение грешника: "Он становится до всех кроток и милостив именно потому, что уже безмерно выше всех... Кончает воспитательным домом и Гасом {Выдающийся филантроп доктор Гааз, о котором Достоевский упоминает в "Идиоте".} становится. Все яснеет. Умирает, признаваясь в преступлении".

   Можно представить себе размах и ширь эпопеи, выполненной по такому плану: три десятилетия русской жизни, раскрытые в главных течениях общественной мысли и философских исканий, показанные в образах крупнейших исторических деятелей; скитания по России с погружением в мир народных представлений о правде и греховности, Христе и Антихристе; глубокая эволюция одного выдающегося характера от убийства к душевному просветлению и плодотворной деятельности на пользу обездоленных и бесправных - какая многообразная и всеобъемлющая картина России середины XIX века выступила бы перед нами из этого широчайшего эпического полотна!

   Но чтоб воссоздать такое "хождение по мукам" современного русского правдоискателя, необходимо было вернуться в Россию, как заявляет в своих письмах сам автор этого обширного замысла. Того же требовал и начатый роман о русской революции. Достоевские собираются на родину.

   К этому моменту относится важный перелом в характере и судьбе Федора Михайловича: он навсегда отходит от игры, излечивается от этого "проклятого миража", "наваждения", "проклятой фантазии".

   28 апреля 1871 года Достоевский писал жене:

   "Надо мной великое дело совершилось, исчезла гнусная фантазия, мучившая меня почти 10 лет. Десять лет (или лучше со смерти брата, когда я был вдруг подавлен долгами) я все мечтал выиграть. Мечтал серьезно, страстно. Теперь же все кончено! Это был вполне последний раз. Веришь ли ты тому, Аня, что у меня теперь руки развязаны; я был связан игрой, я теперь буду об деле думать и не мечтать по целым ночам об игре, как бывало это..."

   Перед самым отъездом Достоевских в Россию происходит в их жизни незаметный, но не лишенный драматизма эпизод: сожжение рукописей Федора Михайловича за весь заграничный период его деятельности, то есть "Идиота", "Вечного мужа", "Бесов" (первые части).

   Анна Григорьевна умоляла сохранить эти драгоценные тетради и взять их с собой.

   "Но Федор Михайлович напомнил мне, что на русской границе его, несомненно, будут обыскивать и бумаги от него отберут, а затем они пропадут, как пропали все его бумаги при его аресте в 1849 году. Возможно было предполагать, что до просмотра бумаг нас могут задержать в Вержболове. Как ни жалко было мне расставаться с рукописями, но пришлось покориться настойчивым доводам Федора Михайловича. Мы растопили камин и сожгли бумаги".

   Главная беда заключалась в утрате многочисленных черновых вариантов, которыми изобиловали рукописи Достоевского. Но Анна Григорьевна сумела спасти главное: записные книжки к романам, исключительно богатые планами, беглыми проектами, "пробами", ранними редакциями, набросками, характеристиками, отрывками, имеющими исключительное значение для изучения творчества этого неутомимого труженика пера.

   Записные книжки были переданы Анной Григорьевной ее матери, которая должна была вернуться в Россию значительно позже. Эти тетради были спасены. Записи к "Идиоту" были изданы в 1931 году, а к "Бесам" - в 1935.

   В начале июля 1871 года Достоевские были снова в России. Завершилась исключительно важная для Достоевского эпоха. За границей окончательно отстаиваются основные замыслы всей его последующей деятельности и крепко завязываются художественно-философские идеи трех его последних романов.

   Но творческие замыслы имеют свою судьбу. Новые жгучие темы заслонили в мастерской художника план 1868 года, и только отдельные черты задуманного им цикла отразились на трех его последних книгах.

   "Бесы", "Подросток" и "Братья Карамазовы" явились фрагментарными осуществлениями "Жития великого грешника". Это с полной очевидностью явствует из записных книжек Достоевского.

  

  

   Последний год пребывания Достоевского в Европе был одним из важнейших моментов ее новой истории. Завоевательная политика Пруссии превращала сорвавшуюся в июле 1870 года европейскую войну в справедливую защиту французами своей территории и своей национальности.

   Достоевский ведет в своих творческих тетрадях дневник военным событиям.

  

   В конце июля: "Все транспорты заняты под армию. Даже почта не приходит. Вчера из Берлина газеты не пришли. Сражение, вероятно, будет через неделю".

   "Теперь уже 3-е августа... На Рейн с обеих сторон сошлось тысяч по триста. Еще вчера стояли друг против друга, каждый час готовые броситься один на другого. Курсы падают. Все дорожает. Ни те, ни другие не выдержат долго войны. А между тем собираются долго драться. Что-то будет! Вероятно, завтра или послезавтра последует решительная встреча".

   "Сегодня 11 [августа]. Французы разбиты 6-го числа..."

   "Сегодня 14 сентября, и, может быть, войска подошли к Парижу".

   "10 октября... Париж в осаде. Во Франции инерция от административных порядков, нет твердого правительства".

  

   Чувствуется глубокая взволнованность и верное понимание протекающих мировых событий. Уже в самом начале войны, когда еще можно было гадать об исходе будущей кампании, он пишет 17 (29) августа в Россию своей племяннице:

   "Франция слишком очерствела и измельчала. Временная боль ничего не значит; она ее перенесет и воскреснет к новой жизни и к новой мысли. А то ведь все была старая фраза, с одной стороны, и трусость и телесные наслаждения с другой. Наполеонова фамилия будет уже невозможна...

   Семидесятилетняя наша русская, европейская, немецкая политика должна тоже будет измениться сама собою. Те же немцы нам откроют, наконец, каковы они есть в самом деле. Вообще перемена для Европы будет великая всюду. Каков толчок! Сколько новой жизни повсеместно будет вызвано!"

  

   Достоевский прожил в Германии весь период франко-прусского конфликта - он читал появившиеся внезапно на всех стенах немецкие плакаты "Война объявлена!" и через год присутствовал при торжественной встрече возвращающихся из Франции победоносных войск. Он успел за это время услышать от немецких профессоров требования разрушения Парижа и в рукописях читал отрывочный дневник действующей армии - письма немецких солдат об ужасах кампании. Он из центра Саксонии услышал знаменитый ответ Жюля Фавра Бисмарку, полные гнева и отчаяния слова, которые через три года он вспомнит в "Бесах", как лейтмотив к своей фантастической Марсельезе:

   - Ни пяди нашей земли, ни камня наших бастионов!

   Он пристально следил за возникновением нового народного государства на развалинах обветшалой империи и слышал призывы новой демократии к братству трудящихся всех стран и к миру между всеми народами. Парижская коммуна вызывает в нем тревожные раздумья о судьбах человечества и грядущих путях истории.

   4 мая 1871 года Страхов запрашивал Достоевского:

   "Что вы скажете о французских событиях? У нас, по обычаю, явилось много ярых приверженцев коммуны... Как думаете? Не начинается ли новая эра? Не заря ли будущего дня?.."

   Достоевский отвечает в духе своих сложившихся убеждений, далеких от революционного действия, но страстно устремленных к поискам высшей социальной справедливости. Он верил в особые пути к достижению общечеловеческой правды. "Мир красотой спасется" - этому его учила старая Европа, "страна святых чудес", собранных в Цвингере, Уффици, Палаццо Питти, базельском Музеуме, высящихся на площадях Милана, Кельна, Страсбурга своими стрельчатыми башнями и фантастическими скульптурами. Может ли перед лицом такой бесценной духовной культуры современная революция "сказать новое слово"? "Пожар Парижа есть чудовищность, хотя он представляется сторонникам коммуны красотою". Итак, "эстетическая идея в новом человечестве помутилась". Не так создается идеальное общество, не те пути ведут к социальному обновлению. "На Западе Христа потеряли, и оттого Запад падает..." Достоевский пребывает в плену своих отмирающих религиозно-эстетических идей, среди широко раскрывшихся человечеству новых могучих законов исторической борьбы.

   Но вскоре он все же признает, что начавшийся бой буржуазии с пролетариатом закончится неизбежной победой коммунизма. Он запишет в черновиках к "Подростку" поразительные слова:

   "Версилов о неминуемости коммунизма. Жизнь людей разделяется на две стороны: историческую и ту, какая бы должна быть (оправданную Христом, явившимся во плоти человеческой). Та и другая стороны имеют неизменные законы. По этим законам коммунизм восторжествует (правы ли, виноваты ли коммунисты). Но их торжество будет самою крайнею точкою удаления от царства небесного. Но торжества надо ждать. Его, однако же, никто не ждет из правящих судьбами мира сего..."

  

  

   Пока в декабре 1869 года Достоевский планирует свое "Житие великого грешника", в дрезденскую читальню, где он проводит вечера за чтением русских и иностранных газет, прибывают тревожные известия. Они сообщают о таинственном убийстве в Москве, о зловещем заговоре, раскинувшем свои сети по всей России, о грозной организации политического террора, об обществе Народной расправы или топора, о нарастающей русской революции, о страшных именах стареющего Бакунина и юного Нечаева, угрожающих спокойствию всего европейского человечества.

   Московские корреспонденции потрясают Достоевского:

   "В Разумовском, в Петровской академии, найден убитым студент Иванов. Подробности злодейства страшны. Иванов найден примерзшим к глыбе, через которую просвечивало его тело. Голова его прострелена в затылок, причем пуля вылетела в глаз. Выстрел сделан, по-видимому, в упор. Ноги опутаны башлыком, в который наложены кирпичи, а шея крепко стянута шарфом. По-видимому, убийцы волокли труп от места преступления к пруду. Шапка (чужая), бывшая на голове Иванова, сильно смята, как бы от сильных ударов тупым орудием... По слухам, Иванов прибыл в академию три года тому назад из Казанской губернии, был весьма любим товарищами, но характер имел скрытный и несообщительный. Он был стипендиатом академии; наибольшую часть денег отдавал своей матери и сестре".

   Таинственное преступление вскоре было раскрыто. Следствие выяснило, что несколько молодых людей составили в Москве под руководством подпольного заговорщика Сергея Нечаева, близкого друга и последователя Бакунина, тайное общество террористов по образцу польского народного жонда с эмблемой топора и названием Комитета народной расправы. На тайных совещаниях постоянным оппонентом Нечаева выступал студент Петровской земледельческой академии Иванов, не скрывавший своего намерения отколоться от их кружка и стать во главе нового революционного сообщества. Нечаев убедил своих товарищей "устранить" опасного сочлена, который может их выдать правительству. И 21 ноября 1869 года Иванов, завлеченный пятью заговорщиками поздно вечером в пустынное место Разумовского парка, был в этой засаде убит, а тело его брошено в пруд.

   Такой беспримерный политический самосуд был вскоре осужден передовой общественностью мира во главе с Марксом и Энгельсом.

   Выяснилось, что Нечаев выполнял волю и план Бакунина, у которого он прожил в Женеве весну 1869 года. Лишь незадолго перед тем Бакунин поместил в издаваемой им женевской газете "Народное дело" ряд статей, в которых требовал установить связь между русской революцией и мировой, чтобы освободить многомиллионный рабочий люд из-под ярма капитала, наследственной собственности и царского владычества: "Мы должны пробудить в народе сознание его собственной необъятной силы, уснувшей со времен Пугачева". Во имя этой цели молодой бунтарь назначается представителем русской ветви бакунинского всемирного революционного Альянса, чтобы вызвать в России насильственный переворот и превратить самодержавную деспотию в грандиозный союз вольных общин.

   С такой политической директивой - поднять на зыбкой почве одряхлевшей империи к 19 февраля 1870 года всенародное возмущение и до основания смести ее прогнивший строй - Нечаев в августе 1869 года возвращается из Швейцарии в Россию.

  

   Достоевский не колеблется ни мгновения: он сразу прозревает, сколько заветных мыслей сможет вложить в роман о Нечаеве. Снова перед ним, как и в 1865 году, образ мятежника-студента с разрушительной философией на устах и террористической практикой ("вроде "Преступления и наказания", - пишет он друзьям об этой новой идее, - но еще ближе, еще насущнее к действительности и прямо касается самого важного современного вопроса"). Он чувствует, как увлекательно сумеет развернуть историю этого идеологического преступления, какие животрепещущие проблемы, волнующие всю европейскую современность, сможет поставить и развернуть вокруг изображения этого убийства "по теории".

   В материалах и сведениях у него нет недостатка. Он видел главные штабы русской революции в Петербурге в 1848 году и в Женеве в 1868. Он лично знал и видел "отцов и детей" российской революции в Коломне и на Каруже, на пятницах Петрашевского и на собраниях Лиги мира и свободы. Он знал и видел всю эту молодую женевскую эмиграцию, в чью среду через несколько месяцев прибыл Нечаев заключать союз с патриархом Бакуниным для предания великой России разгрому и всесожжению. И когда Достоевский узнал об этих "женевских директивах" нечаевского заговора, он почувствовал, что перед ним тема, исключительно близкая и непосредственно знакомая. Он тотчас же решает возвести факты текущей политической борьбы в символику своего романа, фантастически сочетая свои впечатления от газетной хроники с раздумьями над текстами евангелиста. И, приступая к фреске своего подпольного ада, он решается развернуть во всю ширь огромную портретную галерею деятелей двух революционных поколений, сливая в лице своих ставрогиных и верховенских крупнейшие фигуры петрашевцев и нечаевцев. Оставляя первые - уже замечательные по драматизму и глубине - записи к "Житию великого грешника", Достоевский стремительно и бесповоротно обращается к труднейшей теме политического романа о мятущейся современности. В самом конце 1869 года - всего только через месяц после выстрела в гроте Петровско-Разумовской академии - он уже заносит в свои черновые тетради первые записи к "Бесам".

  

   Современная пресса доставила Достоевскому обширные и разнообразные сведения о главных деятелях "русской революции" и прежде всего о том, кого публицисты различных стран и направлений громогласно, многократно и единодушно называли душою убийства, организатором заговора и подстрекателем Нечаева - о "женевском вожде русской революции" Михаиле Бакунине.

   Этим громким именем была прежде всего встревожена большая немецкая печать. Ряд газет - прусских, кельнских, франкфуртских - уделяет особенное внимание "нигилистической революции в России".

   И не удивительно, ведь знаменитый вождь 1848 года был германский политический преступник, ярко развернувший свою революционную деятельность в том самом Дрездене, где, кстати сказать, Достоевский в течение полутора лет работал над своими "Бесами".

  

   "Верно то, - писали в "Allgemeine Zeitung", - что Бакунин есть основатель и руководитель этого заговора, который имеет своей целью ни больше, ни меньше, как уничтожение всякого государственного начала, отвержение всякой личной собственности и воцарение коммунизма" {Приведено в "Московских ведомостях", 1870, 8 января, No 5.}.

  

   В русской печати появляется первая статья о знаменитом Бакунине, написанная товарищем его молодости, а затем его политическим и личным врагом М. Н. Катковым.

   Штаб русской революции, сообщает редактор "Московских ведомостей", перенесен из Лондона в Женеву:

   "Отсюда сыплются воззвания к топорам, отсюда отправляются к нам эмиссары, сюда бегут за вдохновениями и приказаниями Худяковы {И. А. Худяков - участник дела Д. Каракозова, собиратель народного эпоса, последователь революционных демократов. Ездил в Женеву в 1865 году для установления политических связей с Бакуниным, Герценом и Огаревым.} и Нечаевы. Об издателях "Колокола" уже не говорят. Скипетр русской революционной партии перешел в руки к другой знаменитости, к тому Бакунину, который в 1849 году бунтовал на дрезденских улицах, попал за то в австрийские казематы, был потом выдан нашему правительству, сидел в крепости, писал оттуда умилительные и полные раскаяния письма, был помилован и выслан на житье в Сибирь, где ему была дарована полная свобода, служил там по откупам, женился на молоденькой польке из ссыльного семейства, сошелся со многими из соплеменников своей жены и, когда разыгралось польское дело, бежал из Сибири и в 1863 году вместе с несколькими сорванцами польской эмиграции предпринимал морскую экспедицию против России, но предпочел высадиться на шведском берегу. Вот он, этот вождь русской революционной партии, организатор заговора, покрывшего теперь своею сетью всю Россию. Фигура интересная. Тень ее ложится на всю колоссальную Россию".

   Попутно Бакунин называется главнокомандующим нашей революции или ее женевским вождем, выдвигающим как образец для своей молодой братии фигуру Стеньки Разина.

   Статье Каткова нельзя было отказать в ценности приводимых материалов. Для опытного художника здесь крылся редкий клад, и Достоевский не прошел мимо него.

   Автор "Бесов" возвращается из-за границы в Петербург как раз в первые дни громкого политического дела о заговоре нечаевцев, которое разбиралось в Петербургской судебной палате при открытых дверях с 1 июля по 1 сентября.

   Всеобщее внимание привлек анализ юристами важнейшего политического документа процесса - "Катехизиса революционера". Достоевский всесторонне изучил этот агитационный кодекс по отчетам "Правительственного вестника", где он был напечатан полностью. Следы этого документа явно ощутимы в главе "Петр Степанович в хлопотах", появившейся в "Русском вестнике" через три месяца, в октябре 1871 года.

   Сопоставление материалов процесса со страницами романа вскрывает методы Достоевского в обработке исторических документов.

   Так, Верховенский, задуманный романистом как мошенник и авантюрист, как некий Хлестаков от революции, проповедует по женевскому уставу устройство притонов, сближение с городскими сплетниками и публичными женщинами, знакомство с полицией и миром старых приказных, заведение сношений с разбойниками и преступниками, влияние на высокопоставленных лиц через их любовниц и т. д. (таковы в романе отношения Петра Степановича с губернаторской четой, с Кармазиновым, с Федькой Каторжным).

   Вслед за материалами процесса Достоевский указывает на Бакунина как на автора "Катехизиса" (хотя фамилии его в романе не называет). Этим вопросом на процессе особенно интересовалась защита. Адвокатам первой группы подсудимых было весьма важно доказать, что никакого русского заговора не было и что не только нечаевцы, но даже сам Нечаев был руководим вождями эмиграции. Дело вовсе не в Успенском, Кузнецове и Прыжове - подразумевалось в речах защиты, - а в грозном вожде европейской революции Бакунине, который из Женевы разжигал доверчивую русскую молодежь своими прокламациями и воззваниями. Отсюда в вопросах и речах Спасовича, Урусова и других криминалистов сквозило явственное стремление доказать, что невидимая душа процесса - Бакунин. Именно он и кодифицировал в грозный повстанческий свод принципы крайней революционной борьбы. "Наше дело - страшное, полное повсеместное и беспощадное разрушение. Соединимся с диким разбойничьим миром, этим истинным и единственным революционером в России". Никто на процессе и не сомневался в авторстве Бакунина. Таково, конечно, было и впечатление Достоевского. Петр Верховенский заявляет Ставрогину по поводу организации подполья:

   "- Вы сами устав писали, вам нечего объяснять".

   В этой необычной декларации действительно была сосредоточена вся бакунинская философия революции. Это экстракт его политической программы и боевого метода. Здесь звучат героические мотивы сокрушения старого мира во имя освобождения закованного и порабощенного человечества. Есть здесь сильные и верные утверждения, способные воспитать бойца за новую жизнь. Но все это угашается принципами "политики Макиавелли и системой иезуитов" (по слову самого автора этих воззваний). Это наказ бунтарю новейшего типа удушить в себе все чувства: дружбы, любви и чести - во имя страшного, полного, повсеместного и беспощадного разрушения.

   Весьма возможно, что Достоевский посещал судебную палату и видел главных обвиняемых, ставших героями его романа. Совершенно несомненно, что арену заговора он изучил на месте, о чем сам мимоходом указал в романе: "Это было очень мрачное место в конце огромного Ставрогинского парка. Я потом нарочно ходил туда посмотреть; как, должно быть, казалось оно угрюмым в тот суровый осенний вечер..." Достоевский провел в Москве конец декабря 1871 года и начало января 1872; он, несомненно, воспользовался этим, чтобы побывать в Петровско-Разумовском, и непосредственно изучил топографию нечаевского заговора, точно воссозданную с ее прудами и гротами в "Многотрудной ночи".

   Следственные материалы Достоевский подвергает строгому отбору по велениям своего сложного замысла, придавая всей этой необычайной уголовщине неповторимый колорит идей-фантазий и судеб-трагедий.

  

   Когда Достоевский стал работать над второй частью романа, возникла центральная глава всей композиции - исповедь Ставрогина. Но Катков отказывается печатать девятую главу второй части "Бесов" в своем "семейном" журнале и обрекает этим автора на ломку всей структуры сложившегося большого романа, уже в значительной части опубликованного. Тщетно Достоевский ищет выхода из разразившейся над ним катастрофы и создает варианты с компромиссными решениями, надеясь спасти свой план и идею хотя бы в их основных направлениях. Тема преступления над малолетней, отчасти уже звучавшая в истории Свидригайлова, разработана в главе "Бесов" с такой глубиной, что ни один из вариантов ее Катков не соглашается утвердить для печати. Достоевский пытался было показать, что грех Ставрогина существовал лишь в его воображении как вымысел его расстроенной фантазии, а не как факт. Но и это отвергается редакцией. Достоевскому остается принять последствия veto и исключить из "Бесов" центральную главу "У Тихона" с ее вторым разделом - исповедью Ставрогина. Задуманный фрагмент "Жития великого грешника" рушится. В нем автор приводил революционного подпольщика Ставрогина в келью монаха каяться в своих нравственных падениях. Как и в других своих романах, здесь Достоевский противопоставлял социализму и бунту религиозное начало - православную церковь. Именно таким был ведущий мотив задуманного "Жития", или "Атеизма", герой которого обретал, наконец, русского Христа и русского бога, становился воспитателем нищих детей и благодетелем обреченных на гибель арестантов, как идеальный друг несчастных доктор Гааз.

   Пережив потрясающий удар по своему заветнейшему замыслу, Достоевский на целых четырнадцать месяцев прекращает публикацию своего романа. И когда в конце 1872 года в "Русском вестнике" появляется последняя часть "Бесов", эпопея возрожденного грешника утрачивает черты романа-поэмы типа "Божественной комедии" Данте и как бы перекликается с мрачными средневековыми моралите о страшной гибели нераскаянного преступника. Медленное разложение Ставрогина в новых падениях и прегрешениях приводит его к отчаянию и самоубийству.

   Но, покорившийся внешне своим антагонистам, Достоевский внутренне сохранял верность очистительной идее. В самый момент окончания романа он продолжает искать пути для воплощения своего первоначального замысла о просветлении омраченной совести всенародным покаянием. В конце ноября или в начале декабря 1872 года Достоевский еще не отказался опубликовать "Исповедь Ставрогина". Об этом свидетельствуют последние строки рукописи "Бесов":

   "После Николая Всеволодовича оказались, говорят, какие-то записки, но никому не известные. Я очень ищу их. Может быть, найду и если возможно будет...

   Finis". {Публикуется впервые.}

   Это драгоценное свидетельство об отношениях Достоевского к одной из своих стержневых тем, которую он снабдил открытым финалом, с перспективами к будущим воплощениям.

  

  

   Первоначально главными героями романа выступали Нечаев и Иванов - первый под знаком Раскольникова, второй под знаком Мышкина: теоретик-убийца и гибнущий "прекрасный человек". Исторические современники - студент Нечаев и раскольник Голубев - должны были столкнуться в романе и дать искру для воспламенения всей фабулы.

   Но с первых же сообщений об убийстве газеты, как мы видим, рядом с Нечаевым и Ивановым называют третьего современника, масштабы фигуры которого особенно в 1870 году значительно превосходили этих студенческих деятелей, - Бакунина. Личность его, получившая в русской и европейской печати в связи с нечаевским убийством необычайное значение и злободневность, и была положена Достоевским в основу центрального образа романа - Ставрогина. Только под таким освещением загадочный образ героя выступает из сумрака сложнейшей психологической тайны и получает необходимое истолкование. В этом образе Достоевский решил воплотить свое представление о знаменитом русском бунтаре, стремясь показать, что вся его оглушительная деятельность бесплодна и беспредметна, как и его прославленная личность. Носитель мировой революционной славы, по толкованию Достоевского, - окованный рефлексией русский барич, скиталец по Европе, оторванный от корней родной почвы, пленник изощренной мысли, бессильный что-либо свершить и обреченный на бездеятельность и бесславную погибель.

   Ставрогин - воплощение исключительно умственной, мозговой силы. В нем интеллект поглощает все прочие духовные проявления, парализуя и обеспложивая всю его душевную жизнь. Мысль, доведенная до степени чудовищной силы, пожирающая все, что могло бы рядом с ней распуститься в духовном организме, какой-то феноменальный Рассудок-Ваал, в жертву которому принесена вся богатая область чувства, фантазии, лирических эмоций, - такова формула ставрогинской личности. "Вас борет какая-то новая грозная мысль", "вас колеблет великая мысль", - говорят ему окружающие, ощущая нечто трагическое и грозное в этом человеке, снедаемом без остатка идеей. Этот голый мозг, достигший какой-то небывалой гипертрофии, поражает мощью своих грандиозных концепций, обреченных на крушение в силу их исключительно мозговой природы. Перед нами гений абстракта, исполин логических отвлечений, весь захваченный безграничными перспективами обширных, но бесплодных теорий. Их пафос в колоссальной силе, умерщвляющей все, к чему прикасается Ставрогин; их трагизм - в бессилии стать созидательным, переплавить истребление в творчество. Мертвенность Ставрогина - это окаменелость гениального теоретика при обнаружившейся невозможности возвести идею ломки в категорию созидания, жизненно отожествить волю к разрушению с творческой страстью. Это огромный и печальный образ, и не удивительно, что Достоевский в процессе творческой работы пленился прототипом своего героя.

   "Николай Ставрогин - тоже мрачное лицо, тоже злодей, - сообщает он в одном из своих писем. - Но мне кажется, что это лицо трагическое... Я сел за поэму об этом лице потому, что слишком давно уже хочу изобразить его. По моему мнению, это и русское и типическое лицо. Я из сердца взял его".

   Совершенно иным оказалось отношение художника к Нечаеву.

   Прекрасно понимая разрушительное действие иронии, Достоевский этим именно оружием решил казнить организатора "народной расправы". Насмешкой снизить образ, карикатурой уничтожить все его права на признание современников или поклонение молодежи. Достоевский, в сущности, пускал в ход испытанное политическое средство - развенчание партийного противника, осмеяние его репутации, уничтожение "героичности" вождя и "величественности" деятеля показом его мелкоты, нелепости и смехотворности. Получился неожиданный результат: исторический деятель, поражавший современников трагизмом характера и закалом воли, оказался в романе крайне мелким и ничтожным. Сатирическое задание художника было достигнуто, но замечательный по своей силе исторический образ был упущен романистом для больших и широких взлетов его художественно-философских концепций. Верховенский один только раз поднимается на высоту вдохновенного прорицания, явно выходя из положенных ему границ шутовства и криминала. Достоевский сделал это намеренно. Даже обвинитель процесса нечаевцев в своей речи отмечал, что самые разнообразные в психическом и социальном отношении организации жертвовали всем и шли на гибель ради Нечаева, которому действительно удалось сплотить революционное общество, единое "по внутреннему его составу, по тому духу, который одушевлял его, по той силе, которую оно имело".

   С другой стороны, и некоторые мрачные стороны нечаевского характера не нашли достаточного отражения у Достоевского, поскольку романист стремился выдержать взятый им карикатурный тон и устранил все грозные черты, которые в действительности отличали Нечаева. Стремление дать в лице Петра Степановича мошенника, авантюриста и подлеца дезориентировало автора "Бесов" и лишило его возможности изобразить сложнейший характер.

   Но некоторые образы Достоевского устояли под натиском его памфлетического замысла. Это особенно ощущается на фигуре столь осмеянного автором "достопочтенного Степана Трофимовича" Верховенского. Задуманный под знаком сатиры, он необыкновенно вырос под пером Достоевского и, ломая контуры карикатуры, получил в процессе работы черты глубокой и прекрасной жизненности, роднящей старого мечтателя с великими образами мировой литературы. Через несколько лет после "Бесов" Достоевский сам выразил свое глубокое сочувствие к старому Верховенскому и даже к его историческому прообразу. В "Дневнике писателя" 1876 года он, между прочим, пишет:

   "Грановский был самый чистейший из тогдашних людей; это было нечто безупречное и прекрасное. Это был один из самых честнейших наших Степанов Трофимовичей (тип идеалиста сороковых годов, выведенный мною в романе "Бесы" и который наши критики находили правильным. Ведь я люблю Степана Трофимовича и глубоко уважаю его)..."

   Именно этот персонаж Достоевского является выразителем его наиболее заветных идей об искусстве, Пушкине, Рафаэле, Шекспире. Именно ему поручается выразить основную идею романа о том, что великий больной исцелится от недугов, накопившихся "в России за века, за века". Таким образом, в романе, быть может вопреки первоначальному замыслу автора, Степан Трофимович является лицом, вокруг которого вращается все движение. Над вихрем событий он поднимается не только как первопричина, но и как наиболее зоркий и ясновидящий его выразитель. Малоизученный в критической литературе о Достоевском Верховенский-отец может войти в мировую литературу как своеобразный и прекрасный образ русского Дон-Кихота.

   Достоевский чрезвычайно интересовался судьбами эмигрировавших в Турцию, Австрию и Пруссию старообрядцев, возвратившихся затем от социализма к православию. Для него это были подлинные "новые русские люди", которые в его представлении противостояли Лопуховым и Рахметовым. В будущем они станут идеальными героями его романов.

   Аналогичную политическую эволюцию пережил бывший петрашевец Н. Я. Данилевский, высланный в 1849 году из Петербурга как убежденный фурьерист. В 1869 году он опубликовал свою монографию "Россия и Европа" о культурно-политических отношениях славянства и германства. Это была попытка возродить на новых началах учение славянофилов. Так слагался образ Шатова. Знавший Данилевского в 40-х годах, Достоевский горячо приветствовал его идейную эволюцию и даже признавал себя его единомышленником:

   "И вот из фурьериста обратиться к России, - писал он Майкову 11(23) декабря 1868 года, - стать опять русским и возлюбить свою почву и сущность! Вот по чему узнается широкий человек!"

   В своем антинигилистическом романе Достоевский широко пользуется и литературной пародией. Это особенно сказалось на сатирическом изображении Тургенева в лице "великого писателя" Кармазинова. В образе этого персонажа автор "Бесов" воплощал отчетливо выраженное в консервативной публицистике, как раз к этому моменту, воззрение своих единомышленников на Тургенева, как на крайнего западника, нигилиста и врага их "общественного русского дела". Тургенев, беспощадно развенчанный в романе как художник и характер, больнее всего ощутил политическое острие карикатуры: "Достоевский позволил себе нечто худшее, чем пародию; он представил меня под именем Кармазинова тайно сочувствующим нечаевской партии". Мысль Тургенева ясна: "Бесы" - это политический донос.

   При всей необыкновенности подобной оценки необходимо все же признать, что роман Достоевского в некоторых частях представляет собой политический пасквиль чрезвычайной остроты. Стремясь изобразить деятелей враждебного стана в разнообразнейших сатирических тонах, Достоевский не останавливался перед предельной резкостью своего рисунка. Это соответствовало его заданию развенчать такие видные политические фигуры двух революционных поколений, как Петрашевский, Спешнев, Бакунин, Нечаев, в кругу их ближайших соратников и членов нечаевской пятерки.

   К тому же Достоевский никогда не стеснял себя подлинными признаками прототипа. Он пишет Майкову: "Ведь у меня же не Чаадаев, я только в роман беру этот тип..." Он заявляет в "Дневнике писателя": "Лицо моего Нечаева, конечно, не похоже на лицо настоящего Нечаева". Саркастическую галерею портретов во вкусе Гойи стремился создать Достоевский своей бичующей кистью. И он создал ее.

   Художественный прагматизм во имя высшей экспрессии руководит Достоевским и при обрисовке места действия и времени романа. Анализ "Бесов" показывает, что Достоевский очень верными чертами описал последний город своей ссылки - Тверь, где он провел осень 1859 года. Избрав этот город местом действия романа, Достоевский в основном и главном следует указаниям действительности: это город, по которому блуждал молодой тверской помещик Бакунин, и именно здесь, на берегах Тверцы и Тьмаки, жил в монастыре Тихон Задонский. Романист дает себе право сдвинуть две эпохи, разъединенные историей, и свести для беседы двух пленивших его исторических лиц: он приводит Бакунина в келью Тихона Задонского. Из этого необычайного сближения двух контрастных фигур рождается одна из самых судорожных страниц мировой литературы - "Исповедь Ставрогина".

   Время действия романа почти соответствует периоду пребывания Нечаева осенью 1869 года в Москве, куда он приехал 3 сентября из-за границы и откуда выехал 22 нояб