Гончаров Иван Александрович - А. Рыбасов. И.А. Гончаров

  

   Гончаров много писал писем с пути. "Писать письма к приятелям, - признается он И. И. Льховскому, - для меня большая отрада". В этих письмах Гончаров подробно рассказывал о своих путевых переживаниях, впечатлениях и наблюдениях. Он просил друзей сохранить его письма. Они являлись в ряде случаев подготовительными, первоначальными этюдами "Очерков путешествия" ("Фрегат "Паллада").

   Как секретарь экспедиции, Гончаров вел судовой журнал, в который заносил различные события. К сожалению, журнал этот не сохранился. Но еще большее значение имел в подготовительной литературной работе автора очерков его путевой дневник (тоже не дошедший до нас). Гончаров постоянно делал в своем дневнике записи. "Чуть явится путная мысль, меткая заметка, я возьму да в памятную книжечку, думая, не годится ли после на что..." - писал он Майковым из Сингапура.

   Еще с мыса Доброй Надежды Гончаров сообщал Майковым, что у него "материалов, то есть впечатлений, бездна", но что работу тормозит его "несчастная слабость вырабатывать (то есть стилистически отделывать. - А. Р.) донельзя".

   Однако ко времени прихода корабля на Филиппинские острова (март 1854 года) у Гончарова уже была написана большая часть очерков. Подтверждение этому мы находим в письме к Майковым: "Пробовал я заниматься, и, к удивлению моему, явилась некоторая охота писать, так что я набил целый портфель путевыми записками. Мыс Доброй Надежды, Сингапур, Бонин-Сима, Шанхай, Япония (две части), Ликейские острова, все это записано у меня, и иное в таком порядке, что хоть печатать сейчас..."

   В этот период путешествия Гончаров глубоко, с прогрессивных реалистических позиций осмыслил громадный материал своих путевых наблюдений, что позволило ему создать правдивую и богатую по содержанию книгу.

   Для праздного романтика и бедность живописна, все окружающее он представляет себе в радужном свете. По-иному раскрывается действительность взору реалиста. Русский писатель был чужд эстетскому обольщению необычным, экзотическим. За внешними эффектами он стремился увидеть неприкрашенную правду жизни, рисовал жизнь такой, какой она являлась сама по себе, то есть со всеми ее контрастами и противоречиями, а не такой, какой она представлялась в воображении. Гончаров видел, что нищета всюду в мире одинакова: и под лучезарным блеском южного солнца и под сереньким небом севера. Будь то русский крепостной крестьянин, португалец, негр или китаец - одинаково тяжел их труд, одинаково бедны их одежды и хижины. И русский писатель проникался глубоким и искренним сочувствием к этим угнетенным и бесправным людям. Жизнь и человек - вот что всегда в центре внимания автора "Фрегата "Паллады", убежденного гуманиста и реалиста.

  

  

   Несмотря на то, что Гончаров не был человеком революционных взглядов, в своих наблюдениях над зарубежной действительностью он поднялся на целую голову выше многих западных прогрессистов того времени. Он, приветствуя "материальный прогресс", сумел вместе с тем критически взглянуть на буржуазное общество.

   Развивающийся капитализм нес гибель патриархально-феодальным формам жизни. Гончаров расценивал это как прогрессивный исторический факт. Вместе с тем он видел и пороки буржуазного общества. И не только видел, но и резко обличал их.

   Первые впечатления Гончарова от зарубежной действительности связаны были с пребыванием в Англии. Это было время расцвета английского промышленного капитала и английской внешней торговли, пора неограниченных претензий Англии на мировое господство. Англия "стала, раньше других, капиталистической страной и, к половине XIX века, введя свободную торговлю, претендовала на роль "мастерской всего мира", поставщицы фабрикатов во все страны, которые должны были снабжать ее, в обмен, сырыми материалами". {В. И. Ленин, Сочинения, т. 22, стр. 228.}

   Сходя на английскую землю, Гончаров намерен был ничего "не писать об Англии". Ему казалось, что и без того уже всем русским "наскучило слушать и читать, что пишут о Европе и из Европы, особенно о Франции и Англии". Не желая повторяться, Гончаров полагал ограничиться беглыми заметками об Англии и англичанах, описанием того, что "мелькнуло" в его глазах.

   Однако за время пребывания в Англии у него накопилось немало новых и интересных наблюдений, которые составили одну из первых, и притом самых важных, глав "Фрегата "Паллады".

   В своих суждениях об английской действительности Гончаров не только вполне самостоятелен, но и весьма проницателен. Писатель отдает должное успехам английской промышленности и торговли, но далек от того, чтобы плениться картиной английской жизни. Ему чужда англомания, которой были так заражены в то время многие и в России и за рубежом. В Англии, более чем где-либо в другой стране, он смог убедиться в том, что материальный и технический прогресс буржуазного общества во многих случаях сопровождался подавлением духовных сил и стремлений человека, превращением его в простой придаток машины.

   "...В животных, - с глубоким сарказмом говорит Гончаров, - стремление к исполнению своего назначения простерто, кажется, до разумного сознания, а в людях, напротив, низведено до животного инстинкта. Животным так внушают правила поведения, что бык как будто бы понимает, зачем он жиреет, а человек, напротив, старается забывать, зачем он круглый божий день и год, и всю жизнь, только и делает, что подкладывает в печь уголь, или открывает и закрывает какой-то клапан". Всякое "уклонение" от механической функции, замечает далее автор очерков, "в человеке подавляется".

   Гончаров прекрасно показал, как за всем хваленым английским буржуазным благополучием, благопристойностью кроется лишь одно - "стремление к торгашеству", к "мелочной, микроскопической деятельности", стяжательство, власть чистогана, лицемерие и глубокое равнодушие к интересам человечества. "Кажется, - пишет он, - все рассчитано, взвешено и оценено, как будто и с голоса, и с мимики берут тоже пошлину, как с окон, с колесных шин".

   Гончаров смело сдергивает покровы с показной, внешней стороны английской буржуазной морали: "Незаметно, - говорит он, - чтоб общественные и частные добродетели свободно истекали из светлого человеческого начала, безусловную прелесть которого общество должно чувствовать непрестанно и непрестанно чувствовать тоже и потребность наслаждаться им".

   "Но, может быть, это все равно для блага человечества, - с явной иронией спрашивает он себя, - любить добро за его безусловное изящество и быть честным, добрым и справедливым - даром, без всякой цели, и не уметь нигде и никогда не быть таким или быть добродетельным по машине, по таблицам, по востребованию? Казалось бы, все равно, но отчего же это противно?"

   Гончаров стремится отстоять, утвердить "светлое человеческое начало" в жизни, как к этому стремилась всегда русская прогрессивная мысль.

   Добродетель, по замечанию автора очерков, достигается в Англии чисто полицейскими мерами. "Везде рогатки, машинки для проверки совести... вот какие двигатели поддерживают добродетель в обществе". Нет элементарного внутреннего доверия между людьми, каждый боится, как бы его не надул "ближний".

   Эти обличительные строчки Гончарова не утеряли своей значимости и поныне, так как в них запечатлены не какие-либо случайные, преходящие, временные явления, а роковые пороки капиталистического общества.

   В 1843 году в статье "Положение Англии" Ф. Энгельс писал:

   "Удивительно, как сильно в Англии духовно пали и расслаблены высшие классы общества... Политические и религиозные предрассудки передаются по наследству от поколения к поколению... Англичане, то есть образованные англичане, по которым на континенте судят о национальном характере, эти англичане - самые презренные рабы в мире... Англичанин пресмыкается перед общественным предрассудком, ежедневно приносит себя ему в жертву - и чем он либеральнее, тем покорнее он повергается во прах перед этим своим божком... Таким образом, образованные классы в Англии глухи ко всякому прогрессу". {К. Маркс и Ф. Энгельс, Сочинения, т II стр. 321-323.}

   Находясь в Англии, Гончаров на каждом шагу чувствовал этот упадок духовной жизни, что и явилось одной из причин его неудовлетворенности западноевропейской действительностью.

   В Англии Гончарову пришлось столкнуться не только с нравственным, но и политическим лицемерием. Все усилия господствующих классов, говорит Гончаров, направлены к тому, чтобы показать, что "общество благоденствует". Но правда жизни была другой. Несмотря на то, что автор очерков не смог вдуматься в существо классовых различий и классовых противоречий буржуазного общества, он все же ясно увидел, что "от бедности гибнут не только отдельные лица, семейства, но и целые страны под английским управлением".

   Англию он покидал без сожаления. "Я охотно расстаюсь, - писал он в очерках, - с этим всемирным рынком и с картиной суеты и движения, с колоритом дыма, угля, пара и копоти. Боюсь, - добавлял он при этом, - что образ современного англичанина долго будет мешать другим образам..."

   И действительно, так это и произошло. На всем длинном пути в Японию Гончарову не раз пришлось столкнуться с этим образом, пристально наблюдать типы английских торговцев и колонизаторов, стремившихся повсюду в мире утвердить свое влияние и господство.

   "Вот он, - с глубокой иронией пишет Гончаров, - поэтический образ, в черном фраке, в белом галстуке, обритый, остриженный, с удобством, то есть с зонтиком подмышкой, выглядывает из вагона, из кеба, мелькает на пароходах, сидит в таверне, плывет по Темзе, бродит по музеуму, скачет в парке! В промежутках он успел посмотреть травлю крыс, какие-нибудь мостки, купил колодки от сапог дюка. Мимоходом съел высиженного паром цыпленка, внес фунт стерлингов в пользу бедных. После того, покойный сознанием, что он прожил день по всем удобствам, что видел много замечательного, что у него есть дюк и паровые цыплята, что он выгодно продал на бирже партию бумажных одеял, а в парламенте свой голос, он садится обедать и, встав из-за стола не совсем твердо, вешает в шкафу и бюро неотпираемые замки, снимает с себя машинкой сапоги, заводит будильник и ложится спать. Вся машина засыпает".

   Вряд ли в литературе того времени, да и много после, было более насмешливое и язвительное изображение собирательного типа английского буржуазного дельца, всех его мнимых совершенств и насквозь лживой, ханжеской морали.

  

  

   Гончаров придавал исключительно важное значение развитию мировой торговли, которая, по его мнению, разносила "по всем углам мира плоды цивилизации", вносила движение в патриархальную идиллию, ликвидировала феодальную замкнутость и отсталость.

   Определяя задачи мировой торговли, Гончаров решительно высказывался против использования ее в целях экспансии, захвата и порабощения более развитыми странами менее развитых. Он осуждает насилие над народами, жестокость и бесчеловечность колонизаторов.

   В силу ограниченности своих общественных воззрений, Гончаров не видел, что эксплуататорские, агрессивные устремления и дела английских и американских колонизаторов составляют существо капитализма. Однако, ставя выше всего в художественном творчестве верное отображение действительности, он сумел в своих очерках запечатлеть характерные черты и противоречия буржуазного прогресса.

   Как трезвый реалист, Гончаров видел неизбежность и относительную прогрессивность развивающегося капитализма. Вместе с тем он видел и тот "безотчетный ужас", который порождали в нетронутых еще "цивилизацией" странах капиталистические колонизаторы, всюду утверждая свое господство, свой "фаустрехт" - право кулака. Гончаров метко разоблачает колонизаторский прием развязывания агрессии против народов Азии: "Пойти, например, в японские порты, выйти без спросу на берег и, когда начнут не пускать, начать драку, потом самим же пожаловаться на оскорбление и начать войну". Эта разбойничья тактика, описанная Гончаровым, применяется и современными империалистическими агрессорами.

   В "Фрегате "Паллада" показано, что главарем колонизаторских захватов в ту пору была Англия. Но Гончаров заметил появление на международной арене и другого хищника - США, стремившегося к колонизации и захватам на Дальнем Востоке под флагом "покровительства" народам.

   Когда фрегат "Паллада" пришел на Ликейские острова, оказалось, что пресловутая "цивилизация" уже "тронула эту первобытную тишину и простоту жизни". Американцы проникли и в этот глухой уголок Азии. "Люди Соединенных Штатов, - записал Гончаров, - уж явились сюда с бумажными и шерстяными тканями, ружьями, пушками и прочими орудиями новейшей цивилизации". Разоблачая лицемерие американских колонизаторов, он с тонкой иронией замечает: "Благословенные острова. Как не взять их под покровительство?"

   Таким образом, от взора писателя не ускользнули подлинные цели и стремления "цивилизаторов". Однако в ряде случаев Гончаров отступал от верного взгляда. Это видно, например, из очерка о Капской колонии в Африке. Гончарову казалось, что "европеец старается склонить черного к добру, протягивает ему руку", что, цивилизовавшись, эти народы сравняются "со своими завоевателями". Он с предубеждением смотрел на туземцев - кафров и готтентотов, тут же противореча себе и называя их и европейцев братьями, "детьми одного отца", - бога человеческого.

   Отдельные ошибочные мнения Гончаров высказывал и о корейцах и о народах севера России. В одном случае это была дань предрассудкам своего времени, в другом - результат незнания или плохого знания жизни некоторых народов. Бесспорно, например, что несколько слов, сказанных Гончаровым о корейцах, свидетельствуют о том, что ни он, ни другие люди с фрегата не имели никакого представления о жизни корейского народа и судили о нем, не сходя с борта корабля, на основе ходячих мнений и предрассудков.

   В своих очерках Гончаров настойчиво проводил мысль о необходимости гуманно относиться как к отдельному человеку, так и ко всем народам, отстаивал идею мира и дружбы между различными нациями. Особенно сочувствовал Гончаров китайскому народу и верно провидел, что "этому народу суждено играть большую роль в торговле, а может быть и не в одной торговле". Он восхищался трудолюбием и талантливостью китайского народа и с гневом осуждал "повелительно-грубое" обращение англичан с ними и другими народами. "Не знаю, - говорил он, - кто из них мог бы цивилизировать - не китайцы ли англичан..."

  

  

   Поход военного русского корабля "Паллада" из Петербурга на Дальний Восток - одна из славных страниц истории отечественного мореплавания. Официальной задачей экспедиции на фрегате "Паллада" было установление сношений с Японией. Царское правительство преследовало, конечно, в данном случае свои корыстные цели. Но с другой стороны этот поход имел прогрессивно-историческое значение, так как способствовал мирному сближению двух соседних государств, чего нельзя было сказать о действиях эскадры коммодора Перри, посланной еще ранее американским правительством для "открытия дверей" в Японию. США вели в то время широкую экспансию в районе Тихого океана. Угрожая оружием, США навязали Японии неравный, выгодный только для себя торговый договор и заставили ее открыть ряд портов.

   Русские избрали путь равноправных переговоров и не угрожали суверенитету японского государства. По свидетельству одного из иностранцев, хорошо знавшего Японию того времени, "честь мирного склонения" японского правительства к заключению обоюдовыгодного торгового договора принадлежала русским, в частности адмиралу Путятину. {Политико-экономическое значение русской экспедиции В Японию под начальством Путятина подробно освещено в статье С. Д. Муравейского, предпосланной к изданию: И. А. Гончаров, "Фрегат "Паллада". Географгиз, 1952.}

   В мае 1854 года фрегат "Паллада" прибыл к месту последней своей стоянки - в устье Амура (где впоследствии и был затоплен по приказу командования). После долгого ожидания, наконец, на корабле были получены точные известия о начале войны с Англией. Первое известие доставила шхуна "Восток" еще в конце марта 1854 года. В этой обстановке, писал Гончаров, "надо было думать о защите фрегата и чести русского флага, следовательно, плавание наше, направленное к мирной и определенной цели, изменялось... Цель путешествия изменилась, с этим прекратилась и надобность во мне".

   Для Гончарова наступил момент прощания с кораблем, с его людьми, мужество которых он так высоко ценил.

   В очерках Гончарова есть прекрасный образ русского фрегата. Кажется, что это живое, гордое существо - оно дышит, трудится, страдает, но борется до конца. "Странно однако ж устроен человек, - делился своими чувствами с петербугскими друзьями Гончаров; - хочется на берег, а жаль покидать и фрегат! Но если бы Вы знали, что за изящное, за благородное судно, что за люди на нем, так не удивились бы, что я скрепя сердце покидаю "Палладу".

   Путешествие было окончено. "Два года плавания, - признавался Гончаров, - не то что утомили меня, а утолили вполне жажду путешествия. Мне хотелось домой, в свой обычный круг лиц, занятий и образов".

  

  

   Наконец Гончаров "расквитался с морем" и отправился на родину "сухим путем" через Сибирь. "Истинное путешествие в старинном трудном смысле слова, подвиг, - писал он Майковым, - только с этого времени и начался".

   Тогда путешествие по Сибири было сопряжено не только с большими трудностями, но зачастую и с настоящими опасностями. По описанию Гончарова, это был "глухой край, требующий энергии, силы воли, железного характера, вечной бодрости, крепости, свежести лет и здоровья".

   Однако Гончарову в пути пришлось воевать не столько с волками и медведями, сколько с... ямщиками. Со станции Жеребинская Иркутской области он писал якутскому губернатору: "...Там господствует совершенная анархия, на которую я грозил пожаловаться государю-императору, потом генерал-губернатору, наконец, самому исправнику. Только последняя угроза и расшевелила ямщиков. Но окончательно подействовали на них волостные старшины, через посредство которых я только и мог получить лошадей..."

   Путешествуя по Сибири, Гончаров вел дневник; используя каждую удобную минуту, он заносил мелким, неразборчивым почерком в "памятную дорожную книжку" свои впечатления. Писал всюду: и в "пустой юрте" и "на стоянках в лесу".

   Гончаров с глубоким волнением переживал возвращение на родину. "Слава богу, - восклицал он, - все стало походить на Россию!"

   Он с радостью замечал, что Сибирь постепенно "населяется, оживляется и гуманизируется". Упорный труд людей по освоению нетронутых земель, разработке природных богатств громадного края Гончаров считал настоящим подвигом. Предприимчивого переселенца-крестьянина Сорокина он называет "маленьким титаном".

   Успехи сибирских крестьян в развитии земледелия и скотоводства, по мнению Гончарова, объяснялись тем, что в Сибири не было крепостного права. Но зато, отмечал он, Сибирь "вкусила чиновничьего - чуть не горшего ига".

   В сибиряках писатель увидел свой, особый отпечаток: они отличались "свободным взглядом на мир божий" и независимым характером, - "без всякой печати крепостного права".

   Суровая зима застала Гончарова в пути. 25 декабря он прибыл в Иркутск с сильно обмороженным лицом и распухшими ногами. В течение вынужденной, двухмесячной остановки в Иркутске он побывал у всех декабристов: у Волконских, Трубецких, Якушкина и других, которые жили вне города в жалких избах. Волконский наделил Гончарова письмами в Москву и Петербург, потому что письма от декабристов вскрывались на почте в Казани. Писатель выполнил его просьбу - письма были доставлены указанным лицам. Об этой своей встрече с декабристами Гончаров рассказал не в "Фрегате "Паллада", а почти тридцать лет спустя, - в очерке "По Восточной Сибири". Раньше этого сделать было нельзя по цензурным условиям.

   Проезжая по Сибири, Гончаров был преисполнен чувства законной гордости за бесстрашных русских путешественников и землепроходцев, которые "подходили близко к полюсам, обошли берега Ледовитого моря и Северной Америки, проникали в безлюдные места, питаясь иногда бульоном из голенищ своих сапог, дрались с зверями, со стихиями - все это герои, которых мы знаем наизусть и будет знать потомство..."

   Сбылись слова писателя. Потомство знает и славит отважных землепроходцев и моряков, совершивших эти подвиги. Много, очень много говорит сердцу советских людей "Фрегат "Паллада" Гончарова.

  

  

   Путешествуя вокруг света, Гончаров сумел взглянуть на все глазами русского человека и зоркого художника. "Фрегат "Паллада" - это в высшей степени оригинальное, самобытное, во всем глубоко национальное русское явление. В "Фрегате "Паллада" нет и следа какого-либо подражания произведениям подобного жанра в зарубежной литературе. Создать такое произведение мог только русский писатель-реалист, писатель-патриот. По своей прогрессивной направленности, широте и реалистичности изображения действительности, жизни и быта разных народов, природы очерки Гончарова не имеют равных не только в русской, но и во всей мировой литературе.

   Ошибались те, кто пытался рассматривать "Фрегат "Палладу" как научное описание. Гончаров отнюдь не претендовал на это. Выдающийся русский критик Д. И. Писарев справедливо указывал, что на "Фрегат "Палладу" Гончарова "должно смотреть не как на путешествие, но как на чисто художественное произведение", что в его очерках "мало научных данных, в них нет новых исследований, нет даже подробного описания земель и городов, которые видел Гончаров; вместо всего этого читатель находит ряд картин, набросанных смелою кистью, поражающих своей свежестью, законченностью и оригинальностью". {Д. И. Писарев, Сочинения. СПБ, 1909, т. I, стр. 30.}

   К рассказу о своем путешествии Гончаров подходил как художник. Из всей массы впечатлений и наблюдений он отбирал самое важное, характерное, в образах и картинах воспроизводил реальную, а не вымышленную жизнь.

   Реализм Гончарова проявился в описаниях не только жизни и быта народов разных стран, но и природы. Даже когда голос художника начинает звучать патетически, в его картинах нет и следа искусственности, умышленного украшательства, риторики. Вот художник рисует угасающее солнце, наступление ночи: "Фиолетовая пелена покрыла небо и смешалась с пурпуром; прошло еще мгновенье, и сквозь нее проступает темнозеленый, яшмовый оттенок: он в свою очередь овладел небом... Наступает, за знойным днем, душно-сладкая, долгая ночь, с мерцанием в небесах, с огненным потоком под ногами, с трепетом ночи в воздухе. Боже мой! Даром пропадают здесь эти ночи: ни серенад, ни вздохов, ни шопота любви, ни пенья соловья! Только фрегат напряженно движется, и изредка простонет да хлопнет обессиленный парус, или под кормой плеснет волна - и опять все торжественно и прекрасно-тихо!"

   Писатель не сразу нашел нужную форму для своего произведения. Уже в начале путешествия он ставил перед собой вопрос, каким должен быть жанр его очерков. В мировой и русской очерковой литературе существовали известные традиции, в частности стерновская традиция "сентиментальных путешествий", оказавшая свое влияние на Карамзина. До Гончарова очерки путешествия писались В. П. Боткиным, П. В. Анненковым и другими. Гончаров сначала полагал, что только их "тонкое перо" может передать все им увиденное. Но как самобытный художник пушкинско-гоголевской школы он выработал, создал новую, свою "поэтику" описания путешествия.

   Очерки Гончарова по содержанию, стилю и языку свидетельствовали о полном преодолении писателем субъективной сентиментальной манеры "Писем русского путешественника" Карамзина и ложноромантической очерковой традиции Марлинского. Гончаровские очерки продолжили и утвердили реалистические тенденции "Путешествия в Арзрум" Пушкина. В своих "Письмах" Карамзин стремился более всего запечатлеть "чувствования путешественника". Карамзинский герой чувствителен, восторжен, падок на возвышенную риторическую фразу, патетические восклицания. Его взгляд во всем ищет только необычайное. А вот как писал Марлинский: "Багряные облака, точно огненные думы, толпятся вокруг чела твоего, неприступный утес св. Елены... Экватор опирается на твои рамены, сизые волны океана, как столетия, расшибаются о твои стопы, и сердце твое - гроб Наполеона, заклейменный таинственным иероглифом рока". Поистине "океан фразерства", скажем словами Белинского...

   Излишне восторженным языком написаны и "Письма об Испании" В. П. Боткина. Для Гончарова же характерна строго реалистическая мотивировка всех сравнений, ассоциаций.

   Гончаровский путешественник трезво, спокойно, порой иронически смотрит на мир, ничем как бы не поражается, однако умеет в обычном находить поэзию.

   Полемизируя с Бенедиктовым, его эстетским отношением к изображению природы и жизни, Гончаров пишет ему: "Ну, что море, что небо? Какие краски там? - слышу я ваши вопросы. - Как всходит и заходит заря? Как сияют ночи? Все прекрасно - не правда ли?" - Хорошо, только ничего особенного: так же, как и у нас в хороший летний день. Вы хмуритесь? А позвольте спросить: разве есть что-нибудь не прекрасное в природе. Отыщите в сердце искру любви к ней... Нужно вам поэзии, ярких особенностей природы - не ходите за ними под тропики: рисуйте небо везде, где его увидите..."

   И тут же Гончаров дает живописную, полную истинной поэзии и любви к родной природе картину восхода солнца над Петербургом.

   Язык "Фрегата "Паллады" - образец художественного реалистического языка: он точен, чист, красив. В нем не чувствуется никакой претензии на внешнюю эффектность, гремучесть, "умышленное украшение", то есть риторику, которыми как раз отличался язык "блестящего фразера" Марлинского или поэта Бенедиктова - "язык богов", по лукавому замечанию Гончарова. Совершенно спокойно, без преувеличений и насильственных восторгов, как это сделали бы сами люди с корабля, рассказал писатель о самых трудных, грозных, опасных - более того, страшных моментах в плавании фрегата.

   Гончаровский юмор в "Фрегате "Паллада" по виду - добродушный и мягкий, но по сути - метко обличающий. По собственному признанию, Гончаров и свои письма, и очерки, и свои устные рассказы любил "приправлять юмором".

  

  

   В русской критике пятидесятых годов очерки "Фрегат "Паллада" получили в общем положительную оценку. Но толковались они по-разному. Либерально-дворянский критик А. В. Дружинин пытался выставить Гончарова "безмятежным" писателем, сторонником "чистого искусства", чуждым гоголевского духа отрицания, то есть критики действительности. Этой эстетской точке зрения противостояла революционно-демократическая критика, которая подчеркивала прогрессивную направленность, реалистичность и высокую художественность гончаровских очерков. По поводу очерка Гончарова "Манила", напечатанного в "Отечественных записках", Некрасов писал: "...Статья прекрасна, отличается живостью и красотой изложения, свежестью содержания и той художнической умеренностью красок, которая составляет особенность описаний г. Гончарова". К числу важных достоинств гончаровского очерка Некрасов относил его умение передавать "предмет со всею верностью, мягкостью и разнообразием тонов..." {Н. А. Некрасов, Полное собрание сочинений и писем. Гослитиздат, 1950, т. IX, стр 337.}

   Восхищенный гончаровскими очерками путешествия, поэт Аполлон Майков посвятил своему прежнему наставнику стихотворение с такой начальной строфой:

  

   ...Море и земли чужие,

   Облик народов земных -

   Все предо мной как живые

   В чудных рассказах твоих...

  

   Эпическую широту и поэтичность гончаровских очерков отметил Добролюбов. Писарев в своем отзыве о "Фрегате "Паллада" (статья "Писемский, Тургенев и Гончаров") говорил, что книга была встречена русскими читателями "с такой радостью, с какою редко встречаются на Руси литературные произведения".

  

  

   В Петербург Гончаров вернулся 13 февраля 1855 года, то есть через неделю после смерти Николая I и за полгода до падения Севастополя. Здесь он быстро вошел в прежний круг близких ему друзей и петербургских литераторов.

   "В начале 1855 года, именно в феврале, - писал Гончаров в "Необыкновенной истории", - я вернулся через Сибирь в Петербург. Там я застал весь литературный кружок в сборе: Тургенев, Анненков, Боткин, Некрасов, Панаев, Григорович. Кажется, тогда уже явился и граф Лев Николаевич Толстой, сразу обративший на себя внимание военными рассказами. Если не ошибаюсь, тогда же был в Петербурге и другой граф, Алексей Константинович Толстой (впоследствии автор Смерти Иоанна Грозного). Я познакомился с обоими, не помню, у кого: кажется, у князя Одоевского или Тургенева. Граф А. Толстой потом уехал, а Лев Николаевич (не помню хорошенько, тогда ли граф Лев Т., или позже, был в Петербурге) оставался тут и сходился с нами почти ежедневно - опять все у тех же лиц - Тургенева, Панаева и проч. Говорили много, спорили о литературе..."

   Все, что волновало тогда русское общество, все события и острые политические вопросы находили в этом кругу определенный отзвук. "Говорили много", - замечает Гончаров, - значит, говорили обо всем, что переживала Россия, и, конечно, о том, что необходима ликвидация крепостного права, борьба с отсталостью и реакцией.

   Посылая с пути некоторые свои очерки Краевскому для "Отечественных записок", Гончаров, однако, не хотел, чтобы они печатались до его возвращения. Вдали от России, будучи плохо информированным о происходившем в стране, он, видимо, не представлял себе, насколько они придутся кстати, будут созвучны переживаемым событиям.

   Но вернувшись в Петербург и ознакомившись с положением дела и настроениями в обществе, Гончаров стал быстро подготавливать их к печати.

   Издатели журналов не мешкали, и еще в 1855 году в "Отечественных записках", "Современнике" и "Морском сборнике" были напечатаны основные главы очерков. К исходу того же года отдельной книгой вышли главы "Русские в Японии в конце 1853 и в начале 1854 годов". Публикация очерков продолжалась в журналах и в 1856 и в 1857 годах. Полностью книга очерков "Фрегат "Паллада" вышла в свет в 1858 году.

   "Очерки путешествия" Гончарова, отличавшиеся прогрессивной, антипатриархальной и антикрепостнической направленностью, оказались очень своевременными для переживаемого тогда русским обществом момента. Закончилась Крымская война, в которой, по словам Маркса, самодержавие и крепостничество потерпели "жалкое крушение". Все увидели гнилость крепостнической системы, страшную отсталость России по сравнению с западно-европейскими странами. "Колоссальные жертвы... встряхнули русский народ". {К. Маркс и Ф. Энгельс, Сочинения, т. XVI, ч. 2, стр. 29.} Повсеместно в России возникали и множились крестьянские волнения, или, как тогда говорили, "бунты". Война принесла "небывалое отрезвление" {К. Маркс и Ф. Энгельс, Сочинения, т. XVI, ч. 2, стр. 29.} и всколыхнула и возбудила передовую часть русского общества.

   "В 1855 и в 1857 годах, - писал об этом знаменательном периоде русского освободительного движения Герцен в "Колоколе", - перед нами была просыпавшаяся Россия... Новое время сказалось во всем: в правительстве, в литературе, в обществе, в народе... Немая страна приучилась к слову, страна канцелярской тайны - к гласности, страна крепостного рабства - роптать на ошейник".

   Это был период, когда, по определению Ленина, все общественные вопросы сводились к борьбе с крепостничеством. Именно в обстановке этой борьбы окончательно определились и окрепли в мировоззрении, эстетических взглядах и творчестве Гончарова те черты и особенности, которые позволили ему подняться на новую, высшую ступень реализма и стать большим, подлинно национальным художником.

  

  

   Трудно сложились в эти годы обстоятельства личной жизни писателя. Вернувшись в Петербург, он принужден был вернуться и к прежней службе в департаменте, где его чуть повысили: сделали начальником наименее интересного стола (отдела).

   Но это нисколько не подбодрило Гончарова. Он чувствовал, что бюрократическая атмосфера и канцеляризм все сильнее давят на него. Титулярному советнику Гончарову "легче было превратиться в нового аргонавта, ...нежели кругосветному путешественнику - в столоначальника министерства финансов. Привыкший уже к иным масштабам, он задыхался в тесной канцелярии". {Сборник "И. А. Гончаров и И. С. Тургенев", Б. М. Энгельгардт. Вступительная статья, стр. 14.}

   Вскоре после возвращения из плавания Гончаров стал подумывать о перемене службы, стремясь к более живому, ближе стоящему к литературе делу. К радости Гончарова, адмирал Путятин обратился к начальнику департамента, где служил Гончаров, с просьбой отпустить его на два месяца, - писать отчет за всю экспедицию. Предстояло много работы, но зато, по выражению самого Гончарова, не надо было "таскаться каждый день на службу", что, конечно, позволяло иметь больше свободного времени и для литературных занятий.

   Вскоре наметилась возможность уйти совсем из департамента. "Да едва ли я пойду опять туда на службу", - писал Гончаров Е. В. Толстой 1 декабря 1855 года и сообщал о том, что на днях министр народного просвещения Норов сделал ему предложение "занять место у него, где жалованья много, больше даже, нежели сколько мне нужно, а дела еще больше, чем жалованья".

   Новая должность, на которую здесь намекает Гончаров, - место старшего цензора по русской литературе - "с тремя тысячами рублей жалованья и с 10 000 хлопот", - по ироническому замечанию писателя.

   В своих письмах Е. В. Толстая интересовалась ходом работы над романом "Обломов". Отвечая ей, Гончаров с нескрываемой горечью писал в канун нового, 1856 года, что не она одна спрашивает о романе - "спрашивают пуще" редакторы, а "романа нет как нет".

   Таким образом, в 1855 году Гончарову, судя по всему, так и не удалось вплотную взяться за работу над романом: на писание донесения об экспедиции {К сожалению, до сих пор это донесение не найдено в архивах.} и на подготовку к печати "Очерков путешествия" уходило немало времени и сил. Отсутствие благоприятных условий для осуществления главного творческого замысла, как всегда в подобных случаях, тяжело переживалось писателем.

   Но была и другая, кроме этих обстоятельств, более личная причина того, что настроения Гончарова в то время были окрашены в минорный, даже горестный

   До нас дошла серия писем (32) Гончарова к Е. В. Толстой, которые он писал ей в 1855-1856 годах. П. Н. Сакулин, опубликовавший эту переписку, замечает, что она вводит нас в "самые интимные уголки внутренней жизни Гончарова". {См. П. Н. Сакулин, Новая глава из биографии И. А. Гончарова в неизданных письмах. "Голос минувшего", 1913, N 11. Там же, а также в N 12 "Голос минувшего" за тот же год опубликована переписка И А. Гончарова с Е. В. Толстой.} Действительно, в этих письмах отразились самые сокровенные чувства и переживания Гончарова, романтика большой, но неразделенной любви его к Елизавете Васильевне Толстой.

  

   Елизавету Васильевну Толстую Гончаров знал еще шестнадцатилетней девушкой. Он встречал ее в семье Майковых в начале сороковых годов. Уже тогда, видимо, она произвела на него впечатление. В альбомной записи от 1843 года он называет "дорогими" минуты ее пребывания в Петербурге и желает ей "святой и безмятежной будущности".

   С тех пор прошло двенадцать лет. Гончаров стал известным писателем. Ему уже сорок три года, но он по-прежнему одинок. В письмах своих он называет себя "стариком" и жалуется на болезни и хандру. "Мучительная сторона страсти", то есть любви, кажется ему чем-то "уже давно угасшим и забытым".

  

   Я думал, сердце позабыло

   Способность легкую страдать,

   Я говорил: тому, что было,

   Уж не бывать! Уж не бывать!

  

   {А. С. Пушкин, Стихотворение 1835 года.}

  

   И вдруг осенью 1855 года у Майковых снова появляется Е. В. Толстая. Ее красота и ум приковывают к ней взоры всех, кто встречается с ней. Сильное впечатление произвела она, между прочим, и на Тургенева, изредка посещавшего дом Майковых. Но более всех восхищен и поражен этим прекрасным видением Гончаров. Он становится ее страстным и настойчивым поклонником. Она быстро вытеснила из его памяти образы ранее любимых и идеализированных им женщин, зажгла "в увядшем сердце кровь - опять тоска, опять любовь!..". {А. С. Пушкин, Евгений Онегин, глава первая, строфа XXXIV.} Новые чувства, новые переживания, новая жизнь вторглись в творческие думы романиста.

   Письма Гончарова к Толстой - целая повесть любви, страстная исповедь о пережитом, "исповедь души". Сначала перед нами нежный и преданный друг, который любовно исполняет всевозможные поручения красавицы. Он снабжает ее книгами - Тургенева, Писемского, "Отечественными записками" и разными альманахами, достает билеты в театр, часто бывает с ней в опере, на гастролях итальянских и французских артистов, деликатно доставляет ей из магазина заказанные модные перчатки - словом, поступает так, как поступают в таких случаях все влюбленные мужчины.

   Но Гончаров не сразу решается открыть ей свои чувства. Он долго предпочитает говорить о дружбе - дружбе целомудренной и святой, как просвира. Однако чувствуется, что он хочет большего... "Не могу же я, - говорит он в одном из писем, - в самом деле, любоваться на нее, как Пигмалион на Галатею". Все чаще и чаще перед словом "дружба" в его письмах появляется многозначительное многоточие: "дружба" явно становится псевдонимом любви. Вопреки всем предрассудкам и условностям "науки страсти нежной", Гончаров доверчиво открывает любимой женщине все свое восхищение ею, "весь беспорядок души" своей, "волнение и хаос".

   В своем "ослепительно-прекрасном друге" он видит сочетание всех совершенств: она создана "гармонически прекрасно, наружно и внутренно". Это, по его мнению, "артистически щеголеватое создание", "аристократка природы". "Чистота сердца" сочетается в ней с "возвышенностью характера". Гончаров особенно вменял ей в достоинство, в начале их отношений, отсутствие "умничанья" и "сентиментальничанья", внешней экзальтации. "Предо мною, - восклицает он, - идеал женщины, и этот идеал владеет мной так сильно, я в слепоте!"

   Из письма в письмо следовали страстные, поистине патетические, беспредельные по откровенности признания в любви. Как бы стремясь облегчить тягость своих переживаний, влюбленный часто иронизирует, подшучивает над собой, бросая какой-нибудь забавный каламбур. Так, шутя, он пишет Е. В. Толстой, что "совсем отолстел"...

   Признается он любимой женщине и в ревности, - также в шутливой форме. "Тургенев, у которого я был вчера, - сообщает он Е. В. Толстой, - спрашивал меня: "Скажите, какая прекрасная женщина живет у Майковых и можно ли там увидеть ее?" Я показал ему шиш".

   Отъезд Е. В. Толстой в Москву (18 октября 1855 года) обострил чувство Гончарова. Вслед он шлет ей целую серию писем - вымышленный "роман", - "Pour и contre" {За и против (франц.).}. От третьего лица, своего "друга", он рассказывает о своей любви, о своих душевных муках. Он любит "горестно и трудно". "Я болен ею, - признается его мнимый друг. - Мне стало как-то тесно на свете жить: то кажется, что я стою в страшной темноте, на краю пропасти, кругом туман, то вдруг озарит меня свет и блеск ее глаз и лица - и я будто поднимусь до облаков".

   Страстно идеализируя любимую женщину, Гончаров вместе с тем порою трезво и критически всматривается в нее, изучает, анализирует ее отношение к себе.

   Красавица-провинциалка благосклонно принимала его ухаживания, но дальше дружбы не шла - ограничивалась "просвирками". К Ивану Александровичу она питала "дружбу какую-то, так, чувство вроде самого пресного теста, без всякой закваски, без брожения" ("Pour и contre"). Но даже и такая дружба радует Гончарова, "производит музыку во всем организме". Он постоянно рефлексирует, в его душе происходит сложная борьба. "Дружба героя тяжела", "какой у меня несчастный, мнительный характер", - признается он в своих письмах.

   "Pour и contre" является искренней и волнующей исповедью любви.

   Гончаров чувствовал (и постепенно все больше в этом убеждался), что не ему суждено быть героем романа Елизаветы Васильевны. В грезах и мечтах юности она чертила себе другой идеал (в красивой позе и на коне), видимо, этот идеал сохранился в ее воображении. И герой этот явился в лице блестящего офицера, ярославского помещика, одного ее родственника, А. И. Мусина-Пушкина. В январе 1857 года Елизавета Васильевна вышла за него замуж.

   По иронии судьбы, Гончарову пришлось устраивать счастье Е. В. Толстой: по просьбе ее матери хлопотать перед Синодом о разрешении брака с двоюродным братом.

   В утешение и на память себе он испросил у супруга Елизаветы Васильевны ее фотопортрет, сделанный с написанного Н. А. Майковым портрета красками, в котором, по мнению Гончарова, художник "уловил самую поэтическую сторону красоты".

   При всех своих совершенствах как женщины Елизавета Васильевна была вполне земная. Она просто и трезво смотрела на жизнь. Гончаров же в своем отношении к женщинам (о чем говорят некоторые факты его биографии) всегда был романтиком и искал в них идеал. "Диоген все искал с фонарем среди бела дня "человека", я искал "женщины", - говорит он о себе в &quo