Гончаров Иван Александрович - А. Рыбасов. И.А. Гончаров

p;   Свое письмо к А. В. Никитенко он заключает поистине трагически звучащими словами: "Пиши", твердят, когда нельзя писать, когда на носу бури и пожары, от которых искусство робко прячется, когда надо писать грязью или вовсе не писать..."

   Исполненный этих тревог и заблуждений, Гончаров уже в первых числах июля 1862 года поспешил вернуться в Петербург.

  

  

   Увидев к началу шестидесятых годов, что продолжать работать над романом нельзя, пока не уяснена и не выработана новая "программа", кроме того, испытывая материальные затруднения, Гончаров вновь поступает служить.

   С января 1862 года министерство внутренних дел начало выпускать газету "Северная почта", которая, по словам первого ее редактора А. В. Никитенко, должна была соединить "правительственные идеи" с идеями "разумного прогресса".

   В июле 1862 года Никитенко был заменен новым редактором - Гончаровым. Пробыв на этой должности менее года, Гончаров ушел из "Северной почты", оказавшейся на деле далекой от каких-либо прогрессивных идей.

   21 июля 1863 года Гончаров был назначен членом Совета по делам печати, с производством в действительные статские советники, а в августе 1865 года приказом по министерству внутренних дел - членом совета Главного управления по делам печати, то есть фактически вновь стал цензором. Но к этому периоду времени в цензуре уже полностью были искоренены либеральные тенденции и царил, по выражению А. В. Никитенко, чистейший произвол. Такова была обстановка, в которой пришлось действовать Гончарову.

   На цензурных докладах и отзывах Гончарова определенным образом сказалось его предубежденное, отрицательное отношение к революционно-демократической и радикальной части русского общества. В частности, им был написан резкий отзыв о журнале "Современник", наблюдать за которым входило в его обязанность. Гончаров обвинял этот передовой демократический журнал в "крайностях отрицания в науке и жизни" {См. В. Евгеньев-Максимов, "Последние годы "Современника". Л., 1939, стр. 85.}. Особенно нападал он на журнал радикального направления "Русское слово", особенно на статьи Писарева в нем. По мнению Гончарова, журнал этот наносил вред, так как пропагандировал "жалкие и несостоятельные доктрины материализма, социализма и коммунизма". Как цензор, он упорно боролся с так называемым "нигилизмом" - с этим, по его мнению, "злом", которое "кроется в незначительном круге самой юной, незрелой и неразвитой молодежи, ослепленной и сбитой с толку некоторыми дерзкими и злонамеренными агитаторами, нынче удалившимися или удаленными мерами правительства с поприща деятельности" {Дело об отчете по Главному управлению по делам печати за 1865 и 1866 годы. "Книга и революция", 1921, N 1, стр. 19.}. Были у Гончарова и свои, так сказать, личные счеты с "Русским словом". В 1861-1863 годах на страницах этого журнала появились резкие выпады Писарева против Гончарова как автора "Обыкновенной истории" и "Обломова". В своем отчете об общем направлении "Русского слова" Гончаров указывал, что создавалось впечатление, что журнал сам напрашивался на то, чтобы "кончить свое существование преждевременно и насильственной смертью". В результате неоднократных предостережений журнал "Русское слово" после покушения Каракозова на Александра II (апрель 1866 года) был, как и "Современник" Некрасова, окончательно закрыт.

   Таким образом, старания Гончарова как цензора не пропали даром. Правда, "чем выше Гончаров поднимался по лестнице служебной карьеры, тем тошнее ему становилось жить в этой глубоко ничтожной и реакционной среде карьеристов и интриганов" {А. Г. Цейтлин, И. А. Гончаров, стр. 225.}. В своем дневнике за 1865 год А. В. Никитенко отмечал, что Гончаров жаловался ему "на беспорядок и великие неудобства нынешнего Совета по делам печати", говорил ему "о своем невыносимом положении в Совете". По словам Никитенко, "дела цензуры, пожалуй, никогда еще не были в таких дурных, т. е. невежественных и враждебных мысли руках" {А. В. Никитенко, Дневник, т. II, стр. 555-556.}, как при министре-реакционере Валуеве.

   До поры до времени Гончаров мирился со своим положением. Примечателен в этом отношении следующий эпизод. Министр внутренних дел Валуев, желая приостановить "Московские ведомости" Каткова, созвал экстренное совещание. Все члены Совета смолчали, за исключением одного - Ф. И. Тютчева. Он объявил, что с решением Совета согласиться не может. Затем встал и вышел с заседания, потряхивая своей беловолосой головой, и написал Валуеву об отставке. Присутствовавший тут же Гончаров подошел к Тютчеву, пожал ему с волнением руку и сказал: "Федор Иванович, преклоняюсь перед вашей благородной решимостью и вполне вам сочувствую, но для меня служба - насущный хлеб старика" {См. В. Мещерский, Мои воспоминания. Журнал "Гражданин", 1897, N 5, стр. 10.}. Наконец Гончаров все же нашел в себе силы бросить эту службу. 29 декабря 1867 года, согласно его прошению, Гончаров был уволен от службы и вышел в отставку с назначением пенсии по 1 750 рублей в год. Впоследствии Гончаров с горечью и сокрушением вспоминал о своей цензорской деятельности, которую всегда выполнял с щепетильной добросовестностью: "Служил... да еще потом цензором, господи прости!"

  

  

   Малоприметным в творческой летописи Гончарова был 1864 год. В Петербурге у него почти совсем не было возможности заниматься писательским трудом. Вот почему, получая трех-четырехмесячный отпуск, он обычно выезжал за границу, где больше чувствовал себя литератором. Однако летний отпуск в 1864 году Гончарову пришлось, из-за ухудшения здоровья, использовать не для работы над романом, а для лечения в Карлсбаде - вместе с графом А. К. Толстым, который тогда как раз окончил писать "Смерть Иоанна Грозного". Гончаров очень высоко ценил эту его драму, как и последующую - "Царь Федор Иоаннович".

   С А. К. Толстым у Гончарова установились тесные дружеские отношения, которые никогда затем не прерывались. Особенно сблизился Гончаров с поэтом-драматургом в период завершения и опубликования "Обрыва". "Его все любили за ум, за талант, но всего более за его добрый, открытый, честный и всегда веселый характер, - писал Гончаров в семидесятых годах о Толстом ("Необыкновенная история"). - Все льнули к нему, как мухи; в доме у них постоянно была толпа - и так как граф был ровен и одинаково любезен и радушен со всеми, то у него собирались люди всех состояний, званий, умов, талантов, между прочим beau monde {Высший свет (франц.).}. Графиня, тонкая и умная, развитая женщина, образованная, все читающая на четырех языках, понимающая и любящая искусства, литературу - словом, одна из немногих по образованию женщин". Гончарова они звали к себе беспрестанно, и он бывал у них почти ежедневно.

   Летом 1865 года, "похитив три месяца свободы от службы", Гончаров поехал вновь за границу. Находясь в Мариенбаде, он пытался работать над "Обрывом". В письме к С. А. Никитенко из Мариенбада (от 1 июля 1865 года) он писал: "Начал было перебирать свои тетради, писать или, лучше сказать, царапать и нацарапал две-три главы, но... Но ничего из этого не выйдет... "Отчего же не выйдет?" - опять спросите вы, а оттого, что оставалось, как казалось мне, перейти только речку, чтоб быть на другой стороне, а когда теперь подошел к реке, то увидел, что она - не река, а море, т. е. другими словами, я думал, что у меня уже половина романа вчерне написана, а оказалось, что у меня только собран материал и что другая, главная половина, и составляет все и что для одоления ее нужно, кроме таланта, много времени".

   Таким образом, писатель ясно видел, что сама жизнь требует от него перестройки всего прежнего замысла романа, более широкого и острого отображения действительности, новых явлений в ней, ответа на жгучие вопросы современности. Именно потому все написанное казалось ему только "рекой", а все, что предстояло написать - целым "морем".

   Отпуск в 1866 году Гончаров также провел за границей - в Баден-Бадене, Мариенбаде, Булони, Париже. Когда он находился в Мариенбаде, прусская армия открыла военные действия против Австрии. Из-за того, что фронт приближался к Мариенбаду, Гончаров был вынужден покинуть его.

   Война 1866 года произвела на Гончарова сильное впечатление. На все происходившее он смотрел глазами гуманиста. "Я от души... проклинаю ужасы этой безобразной войны, - писал он тогда в одном из своих писем из-за границы. - В военную славу я не верю, героев войны не признаю: они отжили; смотрю на войну, как на орудие всеобщей полиции, и весь успех нынешней войны вижу только в том, что она - шаг к тому, чтобы войны были невозможны. Я видел, как пострадала от войны Австрия, вся Германия, сама Пруссия; думал, что тут и конец: приехал во Францию - и здесь слышу ей проклятия. Наконец она коснулась и Англии: банкротства - в Лондоне, в Париже, в Марселе, появились почти везде нищие" {Из письма Гончарова Е. Е. Капнист от 11 августа из Булони. "Ежемесячные сочинения", 1903, N 1, стр. 13-14.}.

   В Мариенбаде Гончаров работал над романом. В одном из своих писем к Александре Яковлевне Колодкиной, с которой случайно познакомился в этот раз на водах, он, между прочим, писал: "Роюсь в своих тетрадках и по временам прибавлю новую страницу" {Из публикации Ф. Кудринского - К биографии Гончарова. "Вестник Европы", 1912, N 7.}. Он много раздумывает над образом Райского, стремится вполне и окончательно прояснить, кем и чем он должен быть. Но Райский так и остался для него тогда "в тумане" {Из письма Гончарова к С. А. Никитенко от 21 августа 1866 года из Мариенбада.}. Из-за "приливов в голове" Гончарову, однако, пришлось прекратить работу над "Обрывом". Врач назначил ему лечение - "Boulogne sur mer" {В Булони, у моря (франц.).}. Но Булонь со своим шумом и суетой, любопытными англичанами и англичанками, традиционным table d'hote, casino {Общий стол, казино} и концертами знаменитой в то время певицы Карлотты Патти скоро на этот раз наскучила Гончарову. Его потянуло в Париж. В Париже он вновь встретился с Колодкиной.

   По рассказам Колодкиной, Гончаров любил "для моциона" прогуливаться от Тюильри до Champs Elises {Елисейские поля (франц.).}. Часто гуляли они с Иваном Александровичем, целой компанией устраивали недалекие загородные прогулки. Он развлекал всех своими рассказами, остроумными шутками, на которые был, в минуты расположения, неистощим. В одно из посещений Луврского музея Гончаров остановился перед статуей Венеры Милосской и, восхищенный, продекламировал (правда, несколько неточно) стихотворение Фета:

  

   Цветет божественное тело

   Неувядаемой красой...

   Ты вся полна пафосской страстью,

   Ты веешь негою морской,

   И, вея всепобедной властью,

   Ты смотришь в вечность пред собой.

  

   В этом стихотворении, по словам Гончарова, "сжалось и спряталось то, что каждый должен чувствовать перед этой статуей, перед ее всепобедной красотой, смотрящей вдаль".

   Вообще память Гончарова хранила множество стихотворений. Как он сам говорил, он "наизусть изучил всего Пушкина, Лермонтова". И в преклонных летах он любил поэзию и был тонким ее ценителем. Декламируя, он как бы молодел.

   Однажды по возвращении с Парижской ярмарки они обедали в отеле "de France". Гончаров развеселился.

   - Александра Яковлевна, - обратился он к Колодкиной, - вы такая поклонница Пушкина - верно, знаете его стихотворение "Ангел". Скажите...

   Та начала:

  

   В дверях Эдема ангел нежный

   Главой поникшею сиял,

   А демон мрачный и мятежный

   Над адской бездною летал.

   - Прости, - он рек...

  

   - Теперь позвольте, - перебил ее в этом месте Гончаров и, держа бокал с шампанским, продолжал, импровизируя:

  

   ... Тебя я видел,

   И ты недаром мне сиял:

   Не все я в мире ненавидел,

   Не все я в мире презирал.

  

   Обратная поездка Гончарова по загранице была более туристской, чем когда-либо прежде. Из Парижа проездом Гончаров и Колодкина останавливались в Кельне, осматривали знаменитый собор и, конечно, по тогдашней традиции, купили "склянку" кельнской воды - "о-де-колоню", который впервые стал производиться именно в этом городе.

   Более продолжительная остановка была сделана в Берлине. Гончарову Берлин нравился своими парками. Особенно он любил прогуливаться по Тиргартену, считая его лучшим парком в Европе.

   В Петербурге Гончаров часто встречался с Колодкиной. Это свидетельствовало об их взаимной приязни. У Гончарова, видимо, возникало чувство близости к ней. Но в 1867 году Колодкина уехала из Петербурга в Вильно, где определилась начальницей высшего женского училища, сообщив об этом Гончарову post factum. Это удивило его. Он послал ей на память свою карточку. Колодкина поблагодарила. Больше они не встречались.

  

  

   Во время лечения в Мариенбаде в июне 1867 года Гончаров в одном из своих писем С. А. Никитенко сообщал: "Хотел приняться за старый забытый труд (то есть за "Обрыв". - А. Р.), взял с собой пожелтевшие от времени тетради... Ни здоровье, ни труд не удались, и вопрос о труде решается отрицательно навсегда. Бросаю перо..."

   Трудности, ставшие перед романистом в эту пору, действительно были так велики, что он хотел бросить вовсе писать "Обрыв". С тяжелым сердцем покинув Мариенбад, он направился в Баден-Баден. Там он встретился с Ф. М. Достоевским.

   К сожалению, ни в "Дневнике" Достоевского, ни в письмах Гончарова не отразились какие-либо существенные моменты этой встречи или, вернее, ряда их встреч на курорте. Достоевский тогда весьма "поигрывал" в рулетку, часто проигрывался "дотла", занимал деньги у Гончарова. Гончаров тоже "иногда заходил на рулетку" и, видя жадную толпу, "машинально" ставил луидор... Но как говорил сам Гончаров, "бес игры" его "никогда не мучил".

   Находясь в Баден-Бадене, Гончаров прочитал только что вышедший в свет роман Тургенева "Дым". В "Дыме" Гончаров усмотрел "отсутствие дарования". По его мнению, все "фигуры до того бледны, что как будто они выдуманы, сочинены... просто по трафарету написанная кучка нигилистов".

   В письмах к Тройницкому Гончаров указывал, что обо всем этом он "сказал автору". Действительно, аналогичные суждения о "Дыме" он высказал Тургеневу без всяких обиняков, письменно.

   Предвзятое отношение к Тургеневу сказалось, таким образом, и в этом случае. Резко отрицательный отзыв о "Дыме" Гончаров повторил позднее в "Необыкновенной истории" ("Это бледно, скучно, нехудожественно, фельетонно").

   В то время как Гончаров лечился в Баден-Бадене, П. В. Анненков писал редактору журнала "Вестник Европы" М. М. Стасюлевичу: "Не мешает Вам обратиться к нему (то есть Гончарову. - А. Р.) с предложением сотрудничества, узнав на месте, где он обретается... Всего лучше послать такое письмо на имя Тургенева: он знает адрес сего Эмира" {Из письма П. В. Анненкова М. М. Стасюлевичу 16 июля 1867 года. "М. М. Стасюлевич и его современники в их переписке", т. III, стр. 295-296.}.

   Этот совет Анненкова Стасюлевичу возымел, как увидим из дальнейшего, свое действие.

  

  

   Выйдя в конце 1867 года в отставку, о которой он "давно помышлял, как об отрицательном и неизбежном благе" {Из письма И. А. Гончарова И. С. Тургеневу, 10 февраля 1868 года}, Гончаров постепенно снова входит в работу над "Обрывом". Правда, ему не сразу удается справиться с "упадком духа". Он тяжело переносит "адские штуки" петербургского климата: сильные январские морозы, метель, вьюги. Так, 22 января 1868 года он пишет Тургеневу, что его гнетет "тоска до жалкого уныния". Отвечая ему, Тургенев, в частности, интересовался его работой над романом. Гончаров сообщал ему: "Вы спрашиваете, пишу ли я: да и нет... Да и какое писанье теперь, в мои годы". Однако далее замечает, что "читал я Феоктистовым {Феоктистов Евгений Михайлович (1829- 1898) - писатель, в молодости приятель Тургенева и Боткина.}, буду на днях читать Толстым {То есть А. К. и С. А. Толстым.}, многое хвалят, а все остальное возбуждает вопросы и объяснения как материал".

   Однажды (это было, видимо, в начале 1868 года) в доме графа А. К. Толстого Гончаров встретил издателя "Вестника Европы" М. М. Стасюлевича, который тогда старался "оживить" свой журнал беллетристикой, в частности, имел намерение заполучить "Смерть Иоанна Грозного" и "Царя Федора Иоанновича" Толстого и, конечно, следуя совету Анненкова, "Обрыв" Гончарова. Как-то в разговоре Гончаров сказал Толстому, что у него есть три части романа и что, может быть, не мешало все же "посмотреть бы, не годится ли он так, как есть, в трех частях". Все трое - М. М. Стасюлевич, А. К. Толстой и С. А. Толстая - ухватились за эту мысль и просили Гончарова прочесть им написанное. Целую неделю они втроем являлись в два часа дня к Гончарову на Моховую и уходили в пять {Обо всем этом рассказано Гончаровым в "Необыкновенной истории", стр. 49-50.}. Потом Гончаров читал у Толстого - но "под величайшим секретом", в спальне графини. Дочитали опять на Моховой.

   Прочитанное было одобрено тройкой. "Это прелесть высокого калибра. Что за глубокий талант!" - писал Стасюлевич своей жене 28 марта 1868 года. "Обрыв", по его мнению, "будет колоссальным явлением".

   Стасюлевич не спит и не ест, стараясь "захватить" гончаровский роман во что бы то ни стало. Он с тревогой сообщает жене, что "Некрасов сильно хлопочет" приобрести "Обрыв" для своего журнала "Отечественные записки", которые он, после закрытия "Современника", вместе с Г. З. Елисеевым арендовал у Краевского.

   Наконец на обеде у Толстых 22 апреля 1868 года "порешили дело" с Гончаровым: он согласился отдать роман Стасюлевичу.

   Вся эта история послужила для Гончарова внешним толчком к возобновлению работы над романом и положила начало близких отношений Гончарова с Михаилом Матвеевичем Стасюлевичем и его женой Любовью Исааковной, которые продолжались до смерти писателя.

   Из писем Гончарова к Стасюлевичу, опубликованных в 1912 году, видно, с каким напряжением и мучениями - да, мучениями - протекала дальнейшая работа над "Обрывом".

   Энергично добиваясь своего, Стасюлевич подгоняет подопечного романиста, "как кнутиком подгоняют кубарь" {"М. М. Стасюлевич и его современники в их переписке", т. IV, стр. 13-14.}. Он буквально, по выражению Гончарова, гонит его за границу - писать роман. "Ехать или не ехать, to be or not to be" {"Быть или не быть?" (англ.) - гамлетовский вопрос.} - спрашиваю я себя и утром и вечером - и утопаю в пассивном ожидании чего-то (курсив мой.-А. Р.), глядя, как у меня зеленеет двор, как сирень буквально лезет в окна, как дикий виноград гирляндами заслоняет солнце от окон".

   Перед грозой, могучим ливнем - щедрым даром земле - все затихает, останавливается, замирает в природе, - нечто подобное тогда совершалось и в душе художника. Именно в этом предчувствии начала нового вулканического действия творческих сил - "в пассивном ожидании чего-то" находился тогда Гончаров. В качестве настойчивого поджигателя творческой энергии писателя неустанно выступал Стасюлевич. По признанию Гончарова, он умел "шевелить воображение" и очень тонко действовать на самолюбие. В беседах с ним у писателя "заиграли нервы и воображение", и он, "почти рыдая от волнения", высказал ему все свои художнические "галлюцинации", "фантасмагории", "бред". Рассказывая об этом А. В. Никитенко, Гончаров писал ему в мае 1868 года: "...Вдруг передо мною встал конец романа ясно и отчетливо, так что, кажется, я сел и написал бы все сейчас... и тут же у меня сам собой при нем развился и сложился, или, лучше сказать, разрешился тот узел романа, который держал меня в праздности своей неразрешимостью - я как будто распутал последние нити... Что если б настоящее мое раздражение продлилось, ведь, пожалуй, и кончилось бы дело" {Л. С. Утевский, Жизнь Гончарова, стр. 185}.

   Охваченный этим необычайным творческим возбуждением, Гончаров "вдруг собрался" и уехал за границу. За день до отъезда он писал Стасюлевичу: "Во мне теперь кипит, будто в бутылке шампанского, все развивается, яснеет во мне, все легче, дальше, и я почти не выдерживаю, один, рыдаю как ребенок и измученной рукой спешу отмечать кое-как, в беспорядке... во мне просыпается все прежнее, что я считал умершим. Ах, если б бог дал удержать это навсегда на бумаге и потом нарядить в красный кафтан, т. е. в Вашу обертку". При прощании с друзьями этот "приток" волнений и фантазии "разрешился нервными слезами на плечах Стасюлевича".

  

  

   По дороге "на воды" - в Киссинген - Гончаров на некоторое время остановился в Берлине. Каждое благоприятное мгновение он использовал для работы. "Я работаю, работаю, пока головой еще и вношу только заметки в карманные книжки, которых исписал уже штуки четыре, - сообщал он С. А. Никитенко. - Мне снится что-то очень хорошее впереди... Ах, если бы берег, берег скорей!"

   В Киссингене писатель намеревался прежде всего заняться первой половиной романа - все заново "прочесть, просмотреть, переправить", чтобы сдать ее в журнал в сентябре, поскольку он уже, по его словам, знал тогда, "что должно быть во второй половине". Выполнив эту задачу, писатель всецело сосредоточился на четвертой и пятой частях, которые, по его мнению, определяли идею романа. В Киссингене он всячески уединялся от знакомых, толпы, шума, жаждал одного - тишины. "В работе моей мне нужна простая комната, с письменным столом, мягким креслом и с голыми стенами, чтобы ничто даже глаз не развлекало, а главное, чтоб туда не проникал никакой внешний звук, чтобы могильная тишина была вокруг и чтоб я мог вглядываться, вслушиваться в то, что происходит во мне, и записывать. Да, тишина безусловная в моей комнате и только!" {И. А. Гончаров М. М. Стасюлевичу 9 июня 1868 года, из Киссингена.}

   Однако такой тишины ему не удалось обрести на курорте. Шумы, фортепьянные трели, "вой" какой-то "чортовой куклы", поселившейся напротив него, - все это мешало ему и порой доводило до исступления. Он не умел "думать в одно время о Вере, глядеть в человеческое сердце, слушать и писать тайны страстей" и вместе с тем заботиться о переезде или о том, чтобы "не пропали панталоны или сапоги, укладывать чемодан и т. п.".

   Но под гнетом этих и подобных им неурядиц Гончаров оставался недолго. Буквально через час он был уже в другом, радостном состоянии и вновь вдохновенно писал. Гончаров сам осознавал, что в его натуре - физической и нравственной - "есть какие-то странные, невероятные и необъяснимые особенности, крайности, порывы, неожиданности и проч.", которые особенно сильно проявлялись в нем в эти годы. Гончарову свойственны были внезапные перемены настроения и всего духовного облика под влиянием ничтожных обстоятельств. Так, после очередной кратковременной творческой депрессии у него на другой же день, после вечера, разрешившегося грозой, наступил необычайной силы подъем, и он "вдруг ожил", написал целую главу и потом от возбуждения и радости "бегал по аллеям, как юноша", даже купил любимый цветок лилию, а затем писал целое утро. Особенно раздражали и нервировали его знакомые, пристававшие к нему с вопросами, что будет дальше в романе. Ему чудилось, что среди них есть агенты Тургенева, он чувствовал себя затравленным человеком, мучился опасениями, чтобы "чужой язык не слизал сливок", в своих письмах просил Стасюлевича ничего не сообщать ни Тургеневу, ни Анненкову.

   Преодолевая эти душевные и творческие тернии, писатель все же идет вперед, роман пишется непрерывно. Если к началу июня роман был еще только "в голове кончен", то к концу месяца было написано "листов 18", к середине июля - уже "39-й лист". Это значило, что писались уже тринадцатая и четырнадцатая главы третьей части. Роман разрастался, но писался с невероятной быстротой. Так, 5 августа Гончаров сообщал Л. И. и М. М. Стасюлевичам, что "...сегодня или завтра, или не знаю когда, надо писать ночную сцену бабушки с Верой".

   Это значило, что романист вплотную уже подступил к восьмой главе заключительной (пятой) части "Обрыва". К сентябрю 1868 года был вчерне закончен весь роман. Но, вернувшись в Петербург (в сентябре), Гончаров вдруг обратился к Стасюлевичу с просьбой "остановить печатание объявления" о романе, от которого ему будто бы "приходится отказаться навсегда". В качестве причины к этому он выставлял "залежалость первых частей романа" и свое нежелание "соваться в публику с этакой безобразной махиной". Непоколебимость своего решения романист подтверждал намерением вернуть издателю весь денежный аванс.

   Однако Стасюлевичу удалось в конце концов заполучить роман и начать печатать его.

   Порешив отдать рукопись Стасюлевичу, Гончаров, однако, продолжал дорабатывать роман, сильно правил корректуры (Гончаров, как и Толстой, был настоящим бичом для издателей): выпускал "воду" многословия, устранял длинноты и "болтовню".

   Полностью "Обрыв" был завершен в апреле 1869 года и опубликован в журнале умеренно-либерального направления "Вестник Европы" (1869, книги 1-5). Существенно, что за год до опубликования "Обрыва" в "Вестнике Европы" Н. А. Некрасов, как редактор "Отечественных записок", передового демократического журнала того времени, обратился к Гончарову с предложением напечатать роман в его журнале. В ответном письме Некрасову от 22 мая 1868 года Гончаров писал: "Я не думаю, чтобы роман мог годиться для Вас, хотя я не оскорблю в нем ни старого, ни молодого поколения, но общее направление его, даже самая идея, если не противоречит прямо, то не совпадает вполне с теми, даже не крайними, началами, которым будет следовать Ваш журнал. Словом, будет натяжка".

   Это письмо чрезвычайно важно для понимания общественной позиции и взаимоотношений Гончарова с революционно-демократической частью русского общества в шестидесятых годах. Однако он явно односторонне решает здесь вопрос о возможности напечатания романа в некрасовском журнале. Одна из фигур романа (Марк Волохов) в известной мере, видимо, в тот момент заслонила от него самого другие, прогрессивные стороны "Обрыва".

   В чем же состояли это "общее направление" и идея романа, и в чем он не совпадал вполне с "даже не крайними началами"?

  

  

   "Обрыв" Гончарова - один из крупнейших русских реалистических романов, отобразивших жизнь дореформенной России. В нем писатель продолжал разрабатывать основную тему своего творчества - "борьбы с всероссийским застоем", с обломовщиной в различных ее видах. Сила реализма Гончарова в этом романе выразилась в том, что он сумел показать существенные явления русской жизни 1840-1850 годов, глубокий кризис крепостнического общества, распад патриархальных основ жизни и морали, "состояние брожения", полную драматизма "борьбу старого с новым". Именно в этой борьбе старого и нового состоит основной жизненный конфликт и пафос романа, вся его художественная концепция.

   Ставя перед собой в "Обрыве" задачу нарисовать картину не только "сна и застоя", но и "пробуждения" русской жизни, Гончаров тем самым наметил эпически-широкую форму реалистического романа и сделал новый шаг вперед в разработке антикрепостнической темы.

   Правда, в отличие от ряда русских писателей, в частности от Тургенева, он, осуществляя эту тему в своих романах, почти совсем не изображал (если не считать дворни и слуг) жизни и быта крепостного крестьянства. Однако это вовсе не означало, что писатель был чужд народу. "Мне нередко делали и доселе делают нечто вроде упрека или вопроса, - писал Гончаров в предисловных строках к "Слугам старого века" {Статья цитируется по тому 8 Собрания сочинений И. А. Гончарова. Гослитиздат, 1952-1955.}, - зачем я, выводя в своих сочинениях лиц из всех сословий, никогда не касаюсь крестьян, не стараюсь изображать их в художественных типах или не вникаю в их быт, экономические условия и т. п. Можно вывести из этого заключение, может быть и выводят, что я умышленно устраняюсь от "народа", не люблю, то есть не "жалею" его, не сочувствую его судьбе, его трудам, нуждам, горестям, - словом, не болею за него".

   На все это Гончаров давал один, но вполне искренний и верный ответ: "Я не знаю быта, нравов крестьян, не знаю сельской жизни, сельского хозяйства, подробностей и условий крестьянского существования". Отстраняя от себя упреки в "мнимом равнодушии к народу", он говорил: "...то с грустью, то с радостью, смотря по обстоятельствам, наблюдаю благоприятный или неблагоприятный ход народной жизни".

   То, что Гончаров не изображал крестьянства, а изображал по преимуществу жизнь и быт поместного дворянства дореформенной поры или выходцев из этого класса, не должно служить поводом для упреков художнику. У каждого писателя есть своя сфера творчества, каждый пишет о том, что хорошо изучил и знает. Важно то, что художник выражает прогрессивные идеалы, мастерски выполняет свою задачу, то есть правдиво отображает жизнь.

   Изображая поместное дворянство, быт и нравы крепостных усадеб - Грачевки, Обломовки, Малиновки, Гончаров, как большой художник, показал некоторые из существенных сторон дореформенной действительности. Писатель сумел сорвать идиллический покров с патриархально-поместного образа жизни, показать крушение крепостнического уклада жизни, назревание глубочайших противоречий между помещиками-крепостниками и закабаленным и обесправленным крестьянством. Ощущение того, что идиллия малиновского существования мнимая, все более и более нарастает у нас при чтении "Обрыва". Даже в таком тихом, отдаленном уголке, каким является имение Райского Малиновка, чувствуется приближение каких-то больших событий. Один из персонажей романа (помещик) говорит, что "мужики... навострили уши", "о воле иногда заговаривают". Как видно из сцены торжественного обеда в усадьбе бабушки Райского - Татьяны Марковны Бережковой, обладатели поместий не на шутку встревожены тем, что "в селе у Мамыщева не покойно". О многом говорит и тот факт, что наиболее убедительным доводом для неожиданного отъезда Ватутина избирается то, что в его деревнях "беспорядки", на деле же причина была другой.

   Таким образом, хотя Гончаров и не изображал непосредственно жизнь и быт крестьянства, не создал типа русского крестьянина-земледельца, - в его романах весьма ясно и остро нашел свое отражение "крестьянский вопрос" (ликвидация крепостного права). Это был основной вопрос эпохи, и ни один из прогрессивных русских писателей того времени не мог игнорировать его. Но каждый из них освещал этот вопрос по-разному и на различном, близком ему материале. Гончаров хорошо знал поместное дворянство дореформенной и предреформенной поры со всеми его внутренними различиями, оттенками и превращениями. Основываясь именно на этом "материале", Гончаров и создал главные, ведущие образы своих романов, в том числе и романа "Обрыв".

  

  

   К числу центральных, наиболее существенных по значению образов "Обрыва" относятся Райский, Вера, бабушка и - в двух последних частях романа - Марк Волохов. Именно эти фигуры более, чем другие, несут в себе идеи своего времени, характеризуют отношение автора к действительности. Однако самым центральным лицом романа, если иметь в виду сюжет, фабулу, весь ход развития повествования, является Райский. Если же исходить из того, в ком из действующих лиц выражены положительные, передовые стремления того времени, то тогда таким лицом надо назвать Веру. По высоте и силе своих жизненных идеалов и стремлений она подлинная героиня романа. Правда, метили в таких героев и Райский и Волохов. На это было всего лишь неосновательной претензией. Как общественный тип и как характер Райский не годился для этой роли. В одной из своих статей Гончаров замечал: "Райский сам ничто: он играет роль проволоки, на которую навязаны марионетки". И действительно, по сути дела Райский не играет в романе активной, действенной роли и чаще всего оказывается всего лишь свидетелем происходящего. Но он является "сквозным", то есть проходящим через весь роман, от начала до конца, персонажем. Его фигура связывает и скрепляет все действие. Именно через Райского мы знакомимся с другими персонажами романа.

   В начале романа Райский предстает перед нами в петербургском великосветском кругу. Он уже лет десять живет в Петербурге. По окончании гимназии, потом университета он пытался служить, но вскоре бросил всякую службу. Когда ему стало за тридцать, он был ни офицер, ни чиновник, не знал никакого труда. Наконец он выбрал себе "дело". Любя искусство, он стал "немного" заниматься живописью, музыкой... писать. Но труд упорный, как и герою пушкинской поэмы, ему "был тошен". Его жизненное призвание и назначение неопределенно. По лицу трудно было определить его свойства, склонности и характер - лицо его "было неуловимо изменчиво". Подобно Обломову, он то живет, счастлив, глаза горят, то вдруг его как бы охватит неисцелимое страдание. "Нравственное лицо его было еще неуловимее". В нем проявлялись какие-то "загадочные черты". Кто же и что этот Райский? Одни говорили: эгоист и гордец. Другие считали - актер, фальшивый человек - доказывали третьи. "Помилуйте, это честнейшее сердце, благородная натура", - говорили те, кто видел Райского в светлые минуты жизни.

   Итак, в кругу даже близких знакомых не складывалось о нем "никакого определенного понятия и еще менее образа". "Кто ты на сем свете есть?" - спрашивает его бабушка.

   Первые сцены "Обрыва" как-то всегда недооценивались критикой. Между тем они не только существенны по содержанию, хорошо написаны, но и важны по своей общественной значимости. В них Гончаров "замахнулся" на великосветскую обломовщину, сдернул маску с паразитического существования утонченной и изысканной обломовщины высшей столичной аристократии и бюрократии, раскрыл подноготную мира Пахотиных и Аяновых. Эту задачу он решил с помощью своего героя - Райского.

   Перед своей кузиной, светской красавицей-вдовой Софьей Беловодовой, Райский сначала разыгрывает роль обличителя аристократического лицемерия, фальши, бесплодности существования. Указывая на портреты предков Беловодовой, он говорит, что они "лгут" ей, "обманывают" ее из своих золоченых рам. Он обвиняет ее, подобно герою "Горе от ума", в рабской покорности заветам предков, условностям светских нравов.

   "М-r Чацкий..." - насмешливо обращается она к Райскому, выслушав эти его гневные филиппики. Он советует ей "снять портьеры из комнаты и с жизни". Он объявляет ей, что она "гибнет" в этом окружении роскоши, холодного безразличия, равнодушия, условностей высшего света.

   Когда же та, напуганная, спрашивает, что она должна делать, он отвечает ей: во-первых, "понять жизнь", во-вторых... любить. "Вы спите, а не живете!" - восклицает он и пытается ее "разбудить"... Он пытается возбудить в ней "возвышенную любовь", бросая взоры на ее "роскошную фигуру, полную красоты", и мысленно завидуя тем счастливцам, которые смогут "по праву сердца велеть или не велеть этой богине..."

   Но из всего этого вышло... ничего не вышло. Разыграв роль мнимого эмансипатора, проповедника свободы чувства, но ничего не добившись от Софьи Беловодовой, он бросил эту "холодную статую", эту "светскую куклу" и уехал в свое имение на родину, в Малиновку, на Волгу, где и разыграл сполна свою роль...

  

  

   Как уже говорилось, в период перелома в русской общественной жизни и в творчестве Гончарова, то есть в 1860 году, образ Райского еще не был ясен для писателя. По признанию Гончарова, он, работая над Райским, одно время даже "стал в тупик". Романист долго не мог осознать, "кто такой герой, что он такое", или, как он говорил, "поймать его за хвост", подобно тому, видимо, как это сделал гоголевский кузнец Вакула в сцене с чертом.

   В первоначальном замысле "Обрыва", возникшем еще в 1849 году, Гончаров хотел показать в Райском "серьезную человеческую фигуру", героя "переходной" эпохи, "проснувшегося Обломова" - художника, стремящегося подчинить свое творчество интересам жизни. Тогда роман назывался "Художник", затем "Художник Райский", потом просто "Райский". Тогда Райский был главной центральной фигурой романа. Это был измельчавший потомственный дворянин, один из людей сороковых годов, представитель прогрессивно настроенной дворянской интеллигенции той поры. Он искал "дела", находил свое призвание в служении искусству и стремился подчинить его интересам жизни.

   Если бы образ Райского был написан тогда, когда задуман, то есть в конце сороковых или в начале пятидесятых годов, то Райский явился бы положительным героем в русской литературе. В частности, писатель был намерен выразить в этом образе передовые эстетические идеалы.

   По этому замыслу роман должен был начинаться с рассказа о родословной Райского. Гончаров предполагал написать целую историко-семейную хронику. "Была у меня предположена огромная глава о предках Райского, с рассказами мрачных, трагических эпизодов из семейной хроники их рода, начиная с прадеда, деда, наконец отца Райского, - писал Гончаров в "Необыкновенной истории". - Тут являлись, один за другим, фигуры елизаветинского современника, грозного деспота и в имении и в семье, отчасти самодура, семейная жизнь которого изобиловала насилием, таинственными, кровавыми событиями в семье, безнаказанной жестокостью, с безумной азиатской роскошью. Потом фигура придворного Екатерины, тонкого, изящного, развращенного французским воспитанием эпикурейца, но образованного, поклонника энциклопедистов, доживавшего свой век в имении между французской библиотекой, тонкой кухней и гаремом из крепостных женщин.

   Наконец следовал продукт начала XIX века - мистик, масон, потом герой-патриот 12-13-14 годов, потом декабрист и т. д. до Райского, героя "Обрыва".

   Однако эта глава была впоследствии исключена из рукописи. Значительно изменилась в дальнейшем и роль Райского в романе. В связи с этим Гончаров предполагал дать своему роману уже другое название: в 1868 году он назвал его "Вера" и, наконец, "Обрыв" (Швальбах, июль, 1868 год).

   Сначала Гончарова смущало то обстоятельство, что названия всех трех его романов начинаются с буквы "О". Смеясь он произносил: "О-о-о". Но потом убедился, что "Обрыв" - хорошо, что это название верно выражает затаенный общественный смысл романа, драму, пережитую Верой. И это символическое название осталось за романом.

   По существующей легенде, Тургенев, узнав, что свой третий роман Гончаров назвал "Обрыв", многозначительно воскликнул: "О! о! о!"

   Характеризуя новое содержание образа Райского, Гончаров писал в "Лучше поздно, чем никогда": "Райский - натура артистическая: он восприимчив, впечатлителен, с сильными задатками дарования, но он все-таки сын Обломова... Райский мечется и, наконец, благодаря природному таланту или талантам, бросается к искусству: к живописи, к поэзии, к скульптуре. Но и тут, как гири на ногах, его тянет назад та же "обломовщина". Он начинает что-то делать, но тут же бросает, страстно рвется к другому делу, но не добившись ничего, бросает его". В романе до конца раскрыта дилетантская сущность всех порывов Райского к общественно полезному делу. "Новые идеи кипят в нем: он предчувствует грядущие реформы, сознает правду нового и порывается ратовать за все те большие и малые свободы, приближение которых чуялось в воздухе. Но только порывается..."

   В известной мере сочувствуя Райскому и отмечая в нем такие положительные человеческие черты, как "простота души, мягкость, искренность, глядевшая из каждого слова, откровенность...", романист показывает в облике Райского и много отрицательных черт.

   Он резко критикует бесплодную барски-дворянскую романтику Райского, его либеральное фразерство. Райский готов наговорить и наговаривает Вере о своей невероятной страсти к ней, когда в действительности такой страсти нет. Он преувеличивает свои переживания и чувства, много и красиво говорит о них. Он весь может излиться в слове, а на дело уже не останется ни сил, ни желания. Райский кричит: "Язык мой - сам я - все это мое" (из рукописного варианта). И действительно язык этого персонажа раскрывает как нельзя лучше его характер.

   Другая отрицательная черта Райского - это его необязательность в своем слове. Когда Райский говорит: "непременно", то, как справедливо замечала бабушка, - значит, ничего не выйдет. На словах он за освобождение крестьян, предлагает бабушке отпустить их "на волю". Но сам для осуществления этого намерения не шевельнет и пальцем. Вот почему, как говорится в романе, война Райского с бабушкой - это "комическая война".

   В статье "Лучше поздно, чем никогда" Гончаров дал очень четкую общественную характеристику этого типа людей. "Сам он, - говорит Гончаров о Райском, - живет под игом еще не отмененного крепостного права и сложившихся при нем нравов и оттого воюет только на словах, а не на деле: советует бабушке отпустить мужиков на все четыре стороны и предоставить им делать, что они хотят; а сам в дело не вмешивается, хотя имение - его".

   При завершении работы над романом писатель в ряде случаев смягчил резкие филиппики Райского против аристократии (в сценах с Беловодовой), удалил из текста романа рассуждения Райского, имевшие обличительный, радикальный характер, в связи с тем, что они явно не вязались с той трактовкой и сущностью его образа, которые определялись в дальнейшем. Так, из начала XX главы второй части романа исключены были рассуждения Райского о том, что подневольный, крепостной труд подавляет в человеке духовные силы, его творческие стремления. Этот монолог Райского написан был Гончаровым с той остротой критики и осуждения крепостничества, которые присущи были передовой литературе сороковых-пятидесятых годов.

   В образе Райского Гончаров, несомненно, сумел очень, чутко и верно показать эволюцию так называемых "лишних людей" в