Гончаров Иван Александрович - А. Рыбасов. И.А. Гончаров

пореформенную пору жизни, их духовное и идейное измельчание по сравнению с "лишними людьми" - дворянскими интеллигентами типа Печорина, Бельтова, Рудина, выступавшими с прогрессивной для своего времени критикой существовавших общественных условий. Ранее на романтиков типа людей сороковых-пятидесятых годов возлагали кое-какие надежды. Когда либерал Дудышкин выступил с теорией примирения идеала с действительностью и призывал "трудиться", то есть быть расторопным верноподданным помещиком, то Чернышевский взял под защиту "людей сороковых годов". Он стремился провести ту мысль, что в дореформенной обстановке приспособление к действительности было главным злом и что романтика либеральных исканий играла тогда некоторую прогрессивную роль. Но уже через два года, то есть в 1858 году, Чернышевский резко заявил в статье "Русский человек на rendez-vous", имея в виду героя тургеневской "Аси", что "не от них ждем мы улучшения нашей жизни", хотя тогда и казалось, что "будто он оказал какие-то услуги нашему обществу, будто он представитель нашего просвещения, будто он лучший между нами, будто бы без него было бы нам хуже" {Н. Г. Чернышевский, Полное собрание сочинений, т. V, стр. 156 и 171-172.}.

   Добролюбов в статье "Что такое обломовщина?" указывал, что в обстановке, когда появилась возможность борьбы за интересы народа и когда от слов надо было переходить к делу, так называемые "лишние люди" остались в стороне от общественной борьбы и кончали обломовщиной. В "Обрыве" Гончаров как бы шел вслед за Добролюбовым и с исчерпывающей полнотой показал внутреннее родство "лишнего человека" пятидесятых годов Райского с Обломовым. Райского "тянет назад" и губит "та же обломовщина".

   В Райском Гончаров выразил свое отношение к "людям 40-х годов", показав, к чему некоторые из них пришли в пятидесятых-шестидесятых годах..

   О Райском романист говорил, что в нем "угнездились многие мои сверстники (вроде, например, В-П. Б-на, самого Т. {В. П. Боткин, Ф. И. Тютчев.}, многих даровитых русских людей, прошатавшихся праздно и ничего не сделавших за недостатком удобрения почвы и по многим причинам)". Более того, Гончаров говорил, что иногда он "ставил в кожу Райского" и самого себя, что Райского он выносил "под ложечкой". Однако это не значит, что образ Райского натуралистически списан им с себя или с знакомых ему лиц. Имея в виду Райского, как и другие образы "Обрыва" (Вера, Марфинька, учитель Козлов и другие), писатель говорил, что "тут я писал с живых лиц", однако при этом добавлял, что в героях его романа реальные люди отражены "не целиком, а типично". По словам писателя, он стремился в образах своих романов "исключить все личное, все портреты, заменив их типами". "Никто моих печатных сочинений, - говорил он, - личностями не упрекнет".

   Кризис дворянской материальной и духовной культуры породил Райских. Слабая связь с реальностью обусловила психологическую неустойчивость, импрессионистичность Райского. Щедрин метко сказал о нем - "великосветский разиня", "развинченное существо". Гончаров о Райском говорил, что он "живет нервами, управляемыми фантазией".

   Дилетантизм сороковых-шестидесятых годов являлся одной из форм маскировки исторической несостоятельности и общественной бесплодности дворянско-буржуазного либерализма. Против дилетантизма в науке, искусстве, жизни выступали в сороковых годах Герцен и Белинский. Разоблачение дилетантизма было актуальным и в шестидесятых годах.

   Гончаров в "Обрыве" раскрыл барски-дворянскую природу дилетантизма. Райский - самый колоритный и законченный образ из всех появлявшихся в русской литературе образов либерально-дворянского дилетанта.

   Фантазия влечет Райского именно туда, где его нет, так как он никак не связан с реальной жизнью. "Он бросался от ощущения к ощущению, ловил явления... пробуя на чем-то остановиться", - говорится о нем в романе. Обычно его фантазия пошумит, пошумит и разрешится естественным путем, то есть ничем. Он один из тех, которые вечно чувствуют в себе талант, но не умеют, по словам Веры, "приспособить" его к делу. "Ни богу свечка, ни черту кочерга", - выразилась о Райском бабушка.

   Искусство Райский сделал самоцелью. Его эстетические убеждения порочны. "Вся цель моя, задача, идея - красота!" "Мое дело - формы", - говорит он. Словом, Райский - сторонник теории "искусства для искусства". Но, как справедливо замечает в романе художник Кириллов, "искусство не любит бар". Вот почему барин-дилетант Райский ничего не достиг в искусстве.

   Характерной чертой Райского является двойственность этических, эстетических и социальных стремлений. То он кричит: "Я - на земле!",- то он отказывается от жизни и бежит в искусство. Но через некоторое время уже вздрагивает "от предчувствия страсти", от "роскоши грядущих ощущений" и начинает исступленно кричать: "Да, страсти, страсти!..", дайте ему "обыкновенной жизненной и животной страсти". В такие минуты он страсть ставил выше искусства, выше всех "политических и социальных бурь".

   Общественные идеалы Райского сводились к отрицанию крепостного права. Нравственные нормы и устои поместного хозяйства, по мнению героя, надо "переделать". "Феодальные замашки" бабушки кажутся ему "животным тиранством". Художник говорит, что Райский ненавидел "деспотизм своеволия, жадность плантаторов", а в споре "бросал бомбу в лагерь неустойчивой старины". Недаром его как-то Беловодова назвала Чацким.

   Райский безусловно отражает в себе противоречия, которые присущи были либерально настроенным людям сороковых-пятидесятых годов. Райский стонет: "Нет у нас дела", порывается к делу, но в конце концов никакой решительности изменить формы жизни не проявляет. Вот почему он говорит: "Нет дела у нас, русских... дела нет - один мираж". Вот почему он впадает в глубокую хандру, оскорбляется "ежеминутным и повсюдным разладом действительности с красотою своих идеалов", и страдает "за себя и за весь мир".

   В Райском Гончаров выразил все свое сочувствие, все свое сожаление и все свое несогласие с теми из людей сороковых годов, которые не преодолели в себе праздной, пустой романтики и дилетантизма и в пятидесятых годах разделили участь его героя. Он поднялся в своем взгляде на жизнь выше этих людей. И через свою Веру он высказал Райскому свой ласковый гнев, радушную досаду и снисходительное отрицание: "Он неизлечимый романтик", "седой мечтатель Райский".

  

  

   В одной из своих статей А. М. Горький говорил, что русская классическая литература "сумела показать Западу изумительное, неизвестное ему явление - русскую женщину..."

   Гончаров был одним из самых вдохновенных певцов героики жизни русских женщин прошлого века. Вместе с Райским он видел, какой подвиг они совершали тогда в жизни, и "верил великому будущему русской женщины". И все силы своей души и своего таланта художник вложил именно в создание женского героического образа - Веры в "Обрыве". Вера ярко воплощает в себе высокую нравственную, человеческую красоту и силу души русской женщины.

   Романист тонко сумел подготовить читателя к встрече с героиней. Она еще не появилась в романе, а мы уже с каким-то волнением ждем ее. А появившись, она на все время приковывает к себе наш интерес и внимание. И затаив дыхание мы следим за разыгрывающейся драмой, перипетиями ее любви.

   Как художник, Гончаров достиг высокой поэтичности созданного им образа. Как-то по-особенному, и радостно и тревожно, влечет к себе красота Веры - ее бледное лицо, "бархатный черный взгляд", сдержанная грация, "невысказывающаяся сразу прелесть". Что-то сильное и гордое чувствовалось в ней, но Вера "проникать в душу к себе не допускала". Этим она как бы охраняла свое право на самостоятельный и свободный взгляд на жизнь, на независимость своих мыслей и чувств.

   Эта черта в облике и характере Веры особенно вырисовывается в сопоставлении ее с Марфинькой - младшей ее сестрой. Образ Марфиньки исполнен естественности, теплоты, безыскусственной жажды жизни и счастья, дышит, по словам романиста, "поэзией чистой, свежей, природной". В отличие от Веры Марфинька до предела простодушна и откровенна. Все ее интересы не выходят за пределы семейного, домашнего быта.

   Это, в частности, давало критике повод говорить об "ограниченности" Марфиньки. Но Гончаров не имел цели ни идеализировать, ни принижать этот образ, а рисовал его во всей его жизненной правдивости и естественности. Мы видим силу и красоту души Веры, но своя внутренняя душевная красота есть и в Марфиньке. Мы видим ее юную и чистую любовь к людям, детям. Она светло и радостно смотрит на свой будущий долг матери.

   Вера же совсем другая, "не здешняя", как говорит о ней Райский. Вере "тесно и неловко в этой устаревшей искусственной форме, в которой так долго отливался склад ума, нравы, образование и все воспитание девушки до замужества". Райский замечает в ней "смелый и свободный образ мысли", "свободу духа". "Живую, свободную душу" видит в Вере и Волохов. О Вере в романе говорится, что она "черпнула где-то других идей", что ей по плечу "современные понятия". Авторитет бабушки не имеет уже для нее силы. Даже Райский признает, что "отжил этот авторитет". Свободная от патриархальных убеждений и предрассудков, свободная в своем чувстве, она отвергает притязания многих на ее руку. Она умно и тонко отделывается от настойчивых попыток Райского увлечь ее, от его неистовых посягательств на ее душу, на ее нетронутую девичью красоту. Райскому она говорит, что "свободна, как ветер", что она будет бороться за свободу. "Какая ты красная, - говорит ей Райский, - везде свобода".

   Вера стремится "итти на борьбу против старых врагов". Она жаждет "чистого, светлого, разумного, что могло бы не только избавить людей от всяких оков", но и "поднять человека выше, нежели он был, дать ему больше, нежели имел".

   Однако борьба эта трудна. Старое сперва всегда сильнее нового. Вера одна в этой борьбе. Полная "жажды чего-то нового", она встречает на своем пути Марка Волохова. В первый момент он предстает перед ней "странной и отважной фигурой". Она видит в нем "ум, какую-то силу", "поток смелых, иногда увлекательных идей". Вера полюбила Волохова - влюбилась "в его смелость, стремление к новому". Марк "манил" ее вперед, "образом какого-то громадного будущего, громадной свободы, снятием всех покрывал с Изиды..."

   Но вскоре глазам Веры открылись и "вредные уродливости" Марка, и она вынуждена была признать, что у них "и убеждения и чувства разные". Волохов, как это говорится о нем в романе, зовет к разрушению всего старого, к отрицанию всего и вся. Он нигилист. Вера же "хотела не разрушения, а обновления".

   Расходятся они и в своих взглядах на любовь. Волохов проповедует "право свободного размена в любви". Bерa отвергает это. Она смотрит на любовь серьезно. Любить - значит рука об руку идти в жизни и борьбе. Вера хочет отучить Волохова "от волчьей лжи" в убеждениях и чувствах. У нее, как и у Ольги Ильинской, деятельная любовь.

   Между Верой и Волоховым разыгрывается и любовь и борьба. В этом поединке Вера, не рассчитав своих сил, изнемогла. Увлеченная зовом Волохова, она кинулась к нему в обрыв. Волохов явился "творцом ее падения, разрушителем ее будущности".

   В борьбу Веры с Волоховым были вовлечены и Райский, и бабушка, и другие персонажи романа. В целом это и составило ту драму, которая с такой силой наполняет две последние части романа.

   Раньше, до этой драмы, до "истории обрыва", Вера чувствовала "себя сильнее всех окружающих". После этого Вера и бабушка "стали в какое-то новое отношение друг к другу". Романист заставил Веру умолкнуть в конце романа перед "старой мудростью" бабушки, олицетворявшей консервативную мораль дворянского общества. Пережив "обрыв", Вера обретает "силу страдать и терпеть". Это было, конечно, нарушением внутренней логики образа, отступлением от правды жизни.

   Такой исход тем более кажется неубедительным, что Гончаров показал в романе, как сама "бабушкина правда" лежит в обломках...

   Образ Веры в финале романа противоречив: Вера осудила свою гордость, и ее прежние независимые стремления как бы угасли. Но вместе с тем чувствуется, что она лишь внешне, временно примирилась со своей участью и окружающим.

   Образ Веры полон глубокого драматизма. Она не находит избавления от тревожных вопросов жизни. Несомненно, она не найдет подлинного счастья и с Тушиным - этим, с точки зрения романиста, героем современности. В рукописи романа этот мотив был первоначально очерчен гораздо сильнее.

   В истолковании образа Веры самим художником сказалась и известная ограниченность в знании новой, современной жизни. "Дальше Вере итти некуда - сами вы сознаетесь, что ничего еще не выработалось", - писал он в 1869 году Ек. П. Майковой.

   Гончаров признавался, что он не смог показать другого пути Веры, так как до этого "не дописался", оставив это "на долю другим, молодым и свежим силам".

   Спор между Верой и Марком Волоховым романист рассматривал, как конфликт двух лагерей русского общества. В предисловии к "Обрыву" он писал: "Спор остался нерешенным, как он останется нерешенным - и не между Верой и Волоховым, а между двумя аренами и двумя лагерями".

   По первоначальному замыслу романа, возникшему у Гончарова в 1849 году, финал романа был совсем иным. Иной исход был и у Веры.

   "У меня, - писал Гончаров Ек. П. Майковой в 1869 году, - первоначально мысль была та, что Вера, увлеченная героем, следует после, на его призыв, за ним, бросив все свое гнездо, и с девушкой пробирается через всю Сибирь".

   Это очень важное признание. Оно свидетельствует о том, что начальный замысел "Обрыва" был тесно связан с идейной атмосферой сороковых годов. Осуществление этого первоначального замысла поставило бы, несомненно, образ Веры, по своей прогрессивной общественной значимости, в ряд таких героических образов русских женщин, как Елена из "Накануне" Тургенева, как некрасовские "Русские женщины". Однако этот замысел не нашел своего воплощения.

   Вместе с тем, даже в рукописных вариантах романа, написанных в начале шестидесятых годов, в образе Веры более решительно подчеркнуты черты, характеризовавшие ее передовые стремления, ее смелый и независимый взгляд на жизнь, на общественные и личные права женщины. Интересен с этой точки зрения, например, вариант XV главы третьей части (где рассказывается о чтении старого "нравоучительного" романа) :

   "- А ты что скажешь, Верочка? - спросила бабушка.

   Та молчала.

   - Скажи что-нибудь.

   - Что, бабушка, сказать, вот брат сказал: дичь.

   - А у него все дичь: он сам сочиняет книжки. А ты скажи свою критику, как тебе показалась история.

   - Глупая, бабушка, история. (Неправда.)

   - Отчего же глупая, и кто глуп: все лица или сочинитель?

   - И сочинитель, и лица.

   - Чем же лица глупы?

   - Как же терпели такую пытку над собою?

   - А что им делать? Страсть сильна: они не могли одолеть ее и поплатились на всю жизнь. Что было им делать?

   - Бежать! - вдруг сказала Вера.

   Бабушка окаменела, а Райский вдруг вскочил с дивана и разразился гомерическим смехом. Вера, как кошка, шагнула за дверь и исчезла".

   В опубликованном тексте эта сцена выглядит по-иному. Вера уже не говорит решительного слова "бежать" и не уходит столь демонстративно из комнаты.

   Насколько иначе романист стал рисовать Веру в шестидесятых годах, свидетельствует и другой факт. В первоначальной "программе" романа Вера по своим убеждениям не расходилась с любимым ею человеком (на место которого впоследствии стал Марк Волохов) и даже отправлялась за ним в ссылку, в Сибирь. В писавшемся уже в шестидесятые годы романе отношения между ней и Волоховым основаны не на сходстве, а на глубоком различии их убеждений. "Я хотела, - говорит Вера Волохову, - сделать из тебя друга себе и обществу, от которого отвела тебя праздность; твой отважный, пытливый (блуждающий) ум и самолюбие".

   Эта фраза отсутствует в печатном тексте романа, но мотив, выраженный в ней, Гончаров сохранил.

   Из всего этого видно, что в первоначальной "программе" романа Вера (сороковые-пятидесятые годы) представляла собою более цельный характер, нежели как он обрисован в романе.

   Однако, несмотря на существенные изменения, которым подвергся характер Веры в шестидесятых годах, на решающих этапах работы над "Обрывом", этот образ все же отличается глубокой правдивостью и реалистической силой и является одним из самых замечательных созданий художественного таланта Гончарова. Именно образ Веры наиболее ярко и полно выражает в романе идею пробуждения русской жизни (в том духе, как понимал эту идею писатель). Ее стремление к "новой жизни" и "новой правде", ее живой и независимый ум, гордый и сильный характер, нравственная чистота - все эти черты сближают и роднят Веру с передовой молодежью шестидесятых годов. В. Г. Короленко в своей статье "И. А. Гончаров и "молодое поколение" (1912) писал, что в образе Веры ярко выражено то, что "переживало тогдашнее "молодое" поколение,.. когда перед ним впервые сверкнул опьяняющий зов новой, совершенно новой правды, идущей на смену основам бабушкиной мудрости" {В. Г. Короленко, Собрание сочинений. Гослитиздат, 1955, т. 8, стр. 260.}. Если в бабушке, по словам Гончарова, выразилась "вся старая русская жизнь", то в Вере он видел "едва зеленеющие побеги" новой жизни.

   Создав образ Веры, Гончаров осуществил свою заветную и давнюю мечту о "светлом и прекрасном человеческом образе", который, по его признанию в одном из писем к И. Льховскому (июль 1853 года), вечно снился ему и казался недостижимым.

  

  

   В предуведомлении к журнальной публикации "Обрыва" "От автора" Гончаров указывал, что "в программе романа, набросанного еще... в 1856 и 1857 годах, не было фигуры Марка Волохова" и что "под конец романа, начатого давно и конченного недавно", эта личность приняла "более современный оттенок".

   Впоследствии Гончаров неоднократно высказывался по поводу возникновения и эволюции этого образа. Так, в статье "Намерения, задачи и идеи романа "Обрыв" он писал: "В первоначальном плане романа на месте Волохова у меня предполагалась другая личность - также сильная, почти дерзкая волей, не ужившаяся, по своим новым и либеральным идеям в службе и петербургском обществе, и посланная на жительство в провинцию, но более сдержанная и воспитанная, нежели Волохов... Но посетив в 1862 году провинцию, я встретил и там и в Москве несколько экземпляров типа, подобного Волохову. Тогда уже признаки отрицания или нигилизма стали являться чаще и чаще...

   Тогда под пером моим прежний, частью забытый, герой преобразился в современное лицо..."

   Говоря о "признаках отрицания и нигилизма", Гончаров, несомненно, имел в виду "новых людей", революционную демократию. Предубежденное отношение Гончарова к идеалам передовой русской молодежи и явилось определяющим моментом для "преображения" ранее задуманного героя в Волохова, для придания ему "более современного, по выражению Гончарова, оттенка". Все это и объясняет, почему образ Волохова лишен внутренней цельности и выглядит как бы сшитым из двух половин. Гончаров заблуждался, настаивая на "типичной правде" фигуры Волохова.

   Гончаров взялся писать "новых людей", не зная, не понимая их. В результате его постигла большая неудача.

   Изучение сохранившейся рукописи романа позволяет видеть, что даже на последних этапах работы Гончаров рисовал Волохова в более положительном свете, чем в окончательном тексте "Обрыва". В главе, которая вначале была расположена между XXI и XXII главами 5-й части романа и затем целиком исключена автором, рассказывается о посещении Райским Волохова. Спор, который происходил между ними, весьма характерен для предреформенной обстановки и, по существу, отражал как либеральную, так и демократическую точки зрения на задачи русской общественной жизни.

   Мысли Волохова обращены к "мужикам", "в поле, селы и усадьбы", что же касается Райского, то свои надежды он связывает с "работой", которая "идет в Петербурге", то есть с деятельностью либеральных кругов по подготовке крестьянской реформы.

   Гончаров и в печатной редакции романа показал "ум", "волю" и "какую-то силу" Волохова, но вместе с тем и отказался от серьезной характеристики его политических убеждений. Не исключено, что люди, подобные Волохову, встречались тогда в жизни, но ошибка Гончарова состояла в том, что он пытался обрисовать Волохова типичным представителем "новых людей", то есть людей самых передовых, революционных убеждений.

   Гончарову казалось, что в Волохове он разоблачил всю несостоятельность новых революционных учений и морали или, как он говорил, "новой лжи". В действительности, даже тогда, когда писатель и пытался коснуться характеристики мировоззрения этого типичного, по его мнению, представителя "новых людей", он приписывал ему, в весьма упрощенном виде, те "крайности отрицания", тот вульгарно-материалистический подход к явлениям природы и общественной жизни, которые не были присущи революционной демократии.

   Таким образом, фигура Волохова, вырисовавшаяся в "Обрыве" в шестидесятых годах, существенно меняла направление романа (точнее, двух его последних частей - 4 и 5), вносила в него консервативную тенденцию.

  

  

   Следы позднейшей переработки и изменений несет на себе и образ бабушки. В рукописи и в главе "Обрыва", опубликованной в "Отечественных записках" в 1861 году, бабушка изображается как владелица мелкого поместья ("из шестнадцати крестьян"). В окончательном тексте романа она обладательница "пятидесяти душ". Выражение "незначительное имение" заменено словом "небольшое". Вместо "повар и кухарка" стало "повара и кухарки", "запущенный" сад стал большим и хорошим, в комнатах - не пустые стены, а целая "галлерея предков". Ранее бабушка выглядела заурядной помещицей-провинциалкой. В ней больше было выражено житейской непосредственности, в языке ее пестрели просторечия и провинциализмы.

   Но в конце шестидесятых годов, когда глубоко изменился прежний замысел романа, Гончаров по-иному стал рисовать и бабушку. Под пером художника ее образ приобрел символическое значение. "В бабушке, - писал Гончаров П. А. Валуеву (1881 год), - отразилась сильная, властная, консервативная часть Руси, которой эта старуха есть миниатюрная аллегория".

   Отход писателя от художественной правды и реализма выразился в "Обрыве", в частности, в том, что в лице бабушки ему "рисовался идеал женщины вообще, сложившийся при известных условиях русской жизни". Фигура захудалой помещицы, конечно, мало подходила для того, чтобы выражать и эту "аллегорию" и этот "идеал". Вот почему Гончаров прибег к некоторой идеализации образа бабушки. Ей стали присущи "нравственная сила, практическая мудрость, знание жизни, сердца". Вся Малиновка, ее "царство", "благоденствует ею". Она "мудро и счастливо управляла маленьким царством". Правда, в драме, которая разыгрывается в "Обрыве", бабушкина "правда", патриархальная мораль опрокинуты. Это, конечно, следует расценивать как победу реализма, правды в искусстве.

   В "Обрыве" Гончаров нарисовал яркую художественную картину обреченности патриархального уклада жизни, старой морали. Малиновка, где обитает бабушка со своими внучками Верой и Марфинькой, предстает перед нами, как "лоно патриархальной тишины". Та же тишина "медленно ползущей жизни" царит и в соседних поместьях. "Все то же, что вчера, что будет завтра", - говорит, озираясь вокруг себя, Райский. Помещики Молочковы, как и Обломовы, "прожили век, как проспали".

   Но этому "сну" приходит конец. Наступает "пробуждение". Появляются новые люди, слышатся новые голоса. Новое врывается в царство старого, отжившего. И тихая, казавшаяся такой идиллической Малиновка становится ареной глубоко драматичной борьбы старого и нового.

  

  

   Фигура Тушина введена была в "Обрыв" одновременно с Волоховым. Сам Гончаров признавался, что Тушин - это лицо целиком вымышленное, умозрительное и притом мало удавшееся ему. "Нарисовав фигуру Тушина, - писал он в "Лучше поздно, чем никогда", - насколько я мог наблюсти новых серьезных людей, я сознаюсь, что я не докончил, как художник, этот образ и остальное (именно в XVIII главе II тома) договорил о нем в намеках, как о представителе настоящей новой силы и нового дела уже обновленной тогда (в 1867 и 1868 годах, когда дописывались последние главы) России".

   Указывая, что в Тушине он намекнул "на идею, на будущий характер новых людей", и что "все Тушины сослужат службу России, разработав, довершив и упрочив ее преобразование и обновление", Гончаров явно идеализировал общественную роль этого предприимчивого помещика-лесопромышленника.

   Тушин вполне типичная фигура дореформенной действительности. Капитализм был еще слабо развит, но его развитие шло, и лесопильная промышленность была спутником первой индустрии. В то же время это была наиболее отсталая отрасль промышленности. Именно таково и хозяйство Тушина. Он в своем хозяйстве сочетает найм и кабалу, у него "свои и чужие" рабочие. Он и помещик и промышленник. Именно из этих Тушиных выходили потом душеприказчики российского либерализма, политически близкие к октябристам и кадетам. Это Тушины позже стали заправлять земством и городскими управами, заниматься политической деятельностью и культуртрегерством. Таким образом, Тушин типичен с социальной точки зрения, но крайне неубедителен, как человеческий образ, как характер. Идеализация в Тушине человеческих качеств оказалась несостоятельной, искусственной, а потому фальшивой.

   Тушин появляется в "Обрыве", чтобы "спасти Веру". Колоссальная, но не основательная претензия!

  

  

   Сознавая, что "Обрыв", в котором наряду с прогрессивными идеями проявилась и консервативная тенденция (Волохов), может вызвать неблагоприятную критику, Гончаров счел необходимым обратиться к читателям журнала с особым предуведомлением, в котором указывал, что его роман в основном отображает старую, дореформенную жизнь, и было бы неверно искать в нем полного отражения современности. Однако вместе с тем Гончаров подчеркивал, что он не мог в шестидесятых годах вовсе уклониться от изображения современности, что ему многое пришлось изменить и дописать заново, что и определило "разницу в пере".

   М. М. Стасюлевич, в предисловии к первому отдельному изданию романа "Обрыв" (1870) также обращал внимание на то, что "полный ход и действие главных лиц романа, как известно, совершается в начале пятидесятых годов... Автор уясняет нам в том времени не столько источники новой жизни, сколько указывает результаты предшествующего периода. Предвестников нашей эпохи мы не видим потому в этом романе, что их нельзя было видеть в ту пору и в самой тогдашней жизни". Повторяя в данном случае основную мысль Гончарова, Стасюлевич вместе с тем не нашел в романе "предвестников" новой эпохи.

   Эта точка зрения была характерна для либеральной критики "Обрыва". Либеральная критика была явно разочарована романом именно потому, что в нем автор не показал, с ее точки зрения, главного героя современности - человека либеральных взглядов и стремлений, деятеля правительственных реформ.

   Бесспорно и то, что резкое осуждение критикой фигуры Волохова заставило "Вестник Европы" умолчать и о намерении Гончарова выдать Волохова за представителя "новых людей".

   В читательских кругах с интересом ожидали появления нового романа Гончарова. В печати "Обрыв" вызвал многочисленные критические отклики. Со статьями и рецензиями об "Обрыве" выступили в шестидесятых годах журналы и газеты различного общественного направления; в них нашла отражение острота идейной борьбы того времени, однако роман тогда не получил всесторонней и полной оценки.

   Журнал реакционного толка, "Русский вестник" пытался выставить Гончарова певцом патриархально-дворянской жизни, "поэтом захолустья", который якобы с "любовью" изображал "царство бабушки". Журнал обходил и всячески затушевывал критику в романе "старой правды", патриархального быта и нравов, крепостнического "сна и застоя". Выразив свое сочувствие таким действующим лицам романа, как Ватутин, Марфинька и бабушка, автор статьи резко осуждал Гончарова за то, что тот якобы "осквернил седины" бабушки, рассказав историю ее "падения". "Русский вестник" извратил подлинный, прогрессивный смысл выступления Гончарова в защиту права русской женщины на свободу чувства. Как показал художник в "Обрыве", в так называемом падении и бабушки и Веры виновно само общество.

   Крайне отрицательно "Русский вестник" оценил образ Веры в "Обрыве". Все прогрессивное в ней он расценивал как "ненормальное явление", заявив, что Вера - это "незрелый плод нездоровых учений", нечто среднее между "кисейной барышней" и "стриженою нигилисткой". Извращая образ Веры, критик "Русского вестника" ставил его в один ряд с Марком Волоховым и не скупился на бранные словечки по адресу Волохова. Журнал упрекал Гончарова в том, что его Волохов не может служить серьезным оружием для борьбы с революционными стремлениями в русском обществе, поскольку в его образе не дано "должного", с точки зрения "Русского вестника", "ниспровержения" политических и социальных мечтаний, а тем более религиозного материализма" ("Русский вестник", 1869, N 7).

   Критик либеральной газеты "С.-Петербургские ведомости" находил "одним из наиболее интересных" образов "Обрыва" образ Веры. "С.-Петербургские ведомости" обошли молчанием в оценке образа Райского тот факт, что в нем объективно были развенчаны, как бесплодные, настроения, характерные для дворянско-либеральной интеллигенции сороковых-шестидесятых годов. Образ Волохова не вызывал у критика "Обрыва" каких-либо возражений по существу, и это свидетельствовало о том, что взгляды критика в данном случае не противоречили оценке этого образа самим Гончаровым.

   Критические статьи об "Обрыве", появившиеся в печати радикально-демократического направления, страдали односторонностью: правильно осудив отрицательные тенденции романа, они вместе с тем игнорировали его положительные, прогрессивные стороны. Характерной для радикально-демократической критики того времени была статья об "Обрыве" Н. Шелгунова - "Талантливая бесталанность". По мнению Шелгунова, Марк Волохов определяет собою все существо и направление романа "Обрыв" ("Дело", 1869, N 8).

   Суровой и принципиальной критике консервативная тенденция в "Обрыве" была подвергнута в органе русской революционной демократии шестидесятых годов - "Отечественных записках". Статья Н. Щедрина "Уличная философия" (1869, N 6) показала всю существенность и серьезность идейных расхождений передовой части русского общества с автором "Обрыва" в понимании ряда явлений русской действительности того времени.

   Щедрин не ставил перед собою задачи дать полный критический анализ романа "Обрыв". Он анализировал одну, пятую часть его. Признавая в Гончарове "талантливого романиста", который в прошлом принес немалую пользу русскому обществу, Щедрин осудил попытку автора "Обрыва" выдать Марка Волохова за представителя "молодого поколения и тех идей, которые оно внесло и стремилось внести в нашу жизнь". В Волохове, справедливо замечал Щедрин, в извращенном духе истолкована идея революционного "отрицания", искажена идея стремления к "познанию истины", к передовым научным знаниям и принципам новой общественной морали.

   Свою статью Щедрин заключил справедливым упреком Гончарову в том, что он не понял суть и смысл передовых стремлений молодого поколения, современности.

   Гончаров очень болезненно переживал критику романа "Обрыв". "...Сколько я слышу, - писал он в одном из своих писем к М. М. Стасюлевичу, - нападают на меня за Волохова, что он - клевета на молодое поколение, что такого лица нет, что оно сочиненное. Тогда за что же так сердиться? Сказать бы, что это выдуманная, фальшивая личность - и обратиться к другим лицам романа и решить, верны ли они - и сделать анализ им (что и сделал бы Белинский). Нет, они выходят из себя за Волохова, как будто все дело в романе в нем!"

   Несмотря на всю полемичность этого высказывания Гончарова, его желание услышать всестороннюю оценку романа резонно и понятно.

  

  

   Предубежденное отношение Гончарова к революционно-демократическому движению шестидесятых годов, оценка ряда явлений русской общественной жизни того времени с ограниченных и порою консервативных позиций - все это повредило, конечно, "Обрыву". Именно эта ограниченность общественных воззрений художника и была причиной всех тех отступлений от реализма, которые Гончаров допустил в своем последнем романе. Но эти недостатки не могут от нас заслонить больших и важных достоинств "Обрыва" как реалистического произведения. "Волохов и все, что с ним связано, - справедливо замечал В. Г. Короленко в статье "И. А. Гончаров и "молодое поколение", - забудется, как забудется гоголевская "Переписка", а над старым раздраженьем и старыми спорами будут долго выситься созданные им фигуры".

   В "Обрыве" Гончаров в основном остался верен себе как истинный художник-реалист.

   Созданные им образы и картины свидетельствуют о критическом взгляде художника на действительность, о стремлении подчинить свое творчество "интересам жизни". Как ни мал и узок сам по себе мир бытия дворянско-поместной усадьбы Малиновки, в нем, в этом мирке, широко и во многом объективно верно отображен ряд существенных черт и тенденций русского общественного развития. В самых обычных фактах и явлениях быта и нравов, в житейских буднях, в переживаниях своих героев Гончаров умел находить глубокие конфликты и противоречия, подлинный драматизм жизни. "Думал ли я, - говорит в романе Райский, - что в этом углу вдруг попаду на такие драмы, на такие личности? Как громадна и страшна простая жизнь в наготе ее правды..."

   Подлинного мастерства достиг Гончаров в изображении человеческих характеров, в раскрытии чувств и переживаний своих героев. А. М. Горький причислял Гончарова к тем великим художникам, которые "писали пластически... богоподобно лепили фигуры и образы людей, живые до обмана..." {М. Горький, Несобранные литературно-критические статьи. Гослитиздат, 1941, стр, 92.}

   В "Обрыв" Гончаров вложил "много тепла, любви... к людям и своей стране" (из письма его к М. М. Стасюлевичу от 19 июня 1868 года).

   Правдивые, реалистические образы и превосходный язык объясняют, почему этот роман Гончарова высоко ценится нашей современностью.

   По композиции "Обрыв" более сложен, чем другие романы Гончарова. "Роман как картина жизни", - этот плодотворный реалистический принцип был положен в основу работы над "Обрывом". Именно в "Обрыве" с наибольшей силой проявилось стремление художника к широкой, эпической форме повествования. Это было вполне оправдано остротой и сложностью конфликта, драматизмом борьбы старого и нового, существенностью содержания романа.

   "Обрыв" окончательно закрепил за Гончаровым имя мастера русского реалистического романа.

   Однако в силу того, что роман был задуман в конце сороковых годов и отображал дореформенную жизнь, а в шестидесятых годах писатель внес в него и современные мотивы, - внутреннее единство романа, его формы несколько от этого нарушилось. Видоизменения, которые претерпел "Обрыв" в шестидесятых годах, на завершающем этапе работы, не только усложняли, но и частично ухудшили стройность его построения.

   Сам Гончаров ощущал композиционную громоздкость "Обрыва". "Весь роман, - писал он Екатерине Павловне Майковой в начале 1868 года, - похож на громоздкий омнибус, тяжело переваливающийся по тряской мостовой".

   Однако именно "Обрыв" явился важной вехой на пути дальнейшего развития эпического русского романа, величайшие образцы которого были созданы Л. Толстым.

   В "Обрыве" Гончаров показал себя великим живописцем русской природы, вдохновенным и страстно влюбленным певцом ее величия и красоты. Пейзаж в романе органически связан со всем повествованием и движет и развивает его, обогащает и окрашивает всю картину жизни. Просторы, высокие берега, могучее дыхание Волги, свежесть и зелень прибрежных садов и рощ, восходы солнца и вечерняя тишина, пение птиц и сильные грозы - вся эта красота и сила русской земли, русской природы запечатлены с изумительной верностью и яркостью художником. Романы Гончарова одухотворены глубоким лиризмом. Строй его мыслей и чувств, личность художника выражены в них ярче и сильнее, чем в самых задушевных письмах. Образы и картины природы, созданные Гончаровым, глубоко волнуют нас. Они пробуждают в человеке любовь к родине, ко всему русскому. Как пейзажист, Гончаров чрезвычайно близок к русским художникам-передвижникам.

   Сличение рукописного и печатного текстов романа позволяет видеть, какую громадную работу проделал Гончаров как художник, совершенствуя образы, картины, язык, композицию и архитектонику романа. В "Обрыв" Гончаров вложил поистине громадные жизненные силы и труд. "Двадцать лет тянулось писание этого романа" ("Лучше поздно, чем никогда"). "Это дитя моего сердца", - писал Гончаров А. Фету в 1869 году.

  

  

   Готовя в 1870 году отдельное издание "Обрыва", Гончаров в своем предисловии к нему писал, что роман вызвал "благоприятное впечатление на публику" и возбудил "неблагоприятные печатные отзывы в журналах". Было бы, конечно, неверно слова Гончарова понимать так, что вся русская критика шестиде-сятых-семидесятых годов разошлась в оценке "Обрыва" с тогдашней читательской массой. Нет сомнения, что, например, журналы демократического направления, осуждая писателя за Волохова в "Обрыве", выражали взгляды и настроения значительной части русской публики и притом наиболее передовой. И все же читатели оказались более чуткими, объективными ценителями произведения искусства, чем печатная критика. Такие случаи, следует заметить, не раз бывали в жизни.

   Гончаров имел основание говорить о "благоприятном" отношении публики к "Обрыву". Издатель и редактор журнала "Вестник Европы", в котором был опубликован "Обрыв", М. М. Стасюлевич в своем письме А. К. Толстому от 10 мая 1869 года сообщал:

   "О романе Ивана Александровича ходят самые разноречивые слухи; но все же его читают и много читают. Во всяком случае только им можно объяснить страшный успех журнала: в прошедшем году, за весь год, у меня набралось 3.700 подписчиков, а нынче, 15 апреля, я переступил журнальные Геркулесовы Столпы, т. е. 5. 000, а к первому мая имел 5. 700".

   Рецензент радикального журнала "Дело" утверждал, что романом были "огончарованы" будто бы только чувствительные барышни и непритязательные читательницы. На самом же деле успех был настоящим и весьма широким. Как писал потом сам романист в "Необыкновенной истории", "впечатление от "Обрыва" было огромное. Стасюлевич говорил мне, - замечал Гончаров, - что едва наступит 1-е число, как за книжкой "Вестник Европы" с раннего утра, как в булочную (его слова), толпами ходят посланные от подписчиков".

   С личным пристрастием и вследствие этого несправедливо судили об "Обрыве" некоторые русские писатели, в частности Тургенев. "Многословие невыносимое, старческое, и ужасно много условной рутины, резонерства, риторики. Должен признаться, что после правды Л. Н. Толстого, вся эта старенькая чиновничья литература очень отдает фальшью, да какой-то кислой, неприятной фальшью", - писал он И. П. Борисову по прочтении первой части "Обрыва". "Какое отсутствие настоящей живой правды! - восклицал Тургенев в письме П. В. Анненкову от 12 января 1869 года, - ...этакая промозглая и неистинная литература уже невозможна! Это надо сдать в архив!" Райского он называл "избитым типом", а слог представлялся ему "каким-то гладко выбритым, благообразно-мертвым чиновничьим лицом с бакенбардами, ниточкой вытянутыми от ушей к углам губ". Ошибся Тургенев и в прорицании судьбы романа. "Не знаю, какой успех ожидает в публике этот роман, - говорил он. - Но знаю наверное, что восторгаться им будут только пошляки - умные или глупые, - это все равно. Это написано чиновником для чиновников и чиновниц".

   Неодобрительно отозвался об "Обрыве" и Достоевский. Гончаров писал Райского как типичного представителя дилетантствующей дворянской интеллигенции, а не русского человека вообще. Достоевский же не понял сущности образа Райского и заявил, что это "клевета на русский характер" {Из письма Ф. М. Достоевского Н. И. Страхову от 26 февраля 1869 года.}. Гончаров критиковал и обличал в Райском бесплодную дворянскую романтику, фразерство и эстетское отношение к жизни, а Достоевский обвинял писателя в том, что этот образ в романе "изображается по-казенному".

   Некоторые критики силились доказать, что "Обрыв" свидетельствовал об упадке гончаровского таланта. Но прав был художник, когда говорил, что этот его роман "отнюдь не слабее и хуже", а напротив, "положительно лучше всего", написанного им прежде. И действительно, в "Обрыве" со всей силой и многосторонностью проявился громадный реалистический талант Гончарова. "Обрыв" - любимое "детище" Гончарова, но сколько горя это "детище" принесло ему!..