Гончаров Иван Александрович - А. Рыбасов. И.А. Гончаров

; 

  

   1869-1870 годы - один из самых тяжелых периодов в личной жизни Гончарова. Удары, нанесенные критикой по "Обрыву", трагически отозвались на писателе.

   В мае 1869 года Гончаров уехал на лечение за границу, в Киссинген, взяв с собою все пять номеров журнала "Вестник Европы" - "для поправок" на досуге. Но вести, приходившие из России по поводу критики "Обрыва" в печати, подорвали у него всякое желание работать - готовить роман к отдельному изданию.

   "В успокоение себе, - писал Гончаров С. А. Никитенко из Киссингена 10 июня, - я могу желать, при этом упадке духа и сил, чтобы соотечественники мои простили мне, что я живу и пишу - и забыли бы совсем и мое имя и перо...

   Я ничего не делаю и - кажется - никогда больше не буду делать, а сам из литературы выйду в отставку, как вышел из службы и из общества". И не скрывая своей боли, признавался: "я весь изранен", "у меня отняли дух и самолюбие работать вновь", "я не могу подумать без отвращения о новых трудах", "будущности у меня нет - я морально умер".

   Но Гончаров не вышел "в отставку" из литературы и "не похоронил себя". "В книге моей есть доброе и честное", - пишет Гончаров С. А. Никитенко 22 июня. Сознавая это, Гончаров находит в себе силы побороть чувство отчаяния, "упадка духа".

   В письме к С. А. Никитенко Гончаров сообщал, что в Киссинген приехал Некрасов. "...Так как у меня с ним, - замечал он, - никогда стычек не было, то и неприятные его стороны от меня скрыты, а так он всегда любезен, наружно-добродушен и покоен. К тому же мы и молчим большей частию, между тем я привык прежде часто его видеть - и присутствие его не тяготит меня". Гончаров при встрече, конечно, спросил Некрасова "о ругательной статье" против него в "Отечественных записках" (то есть об анонимной статье Н. Щедрина "Уличная философия"), но Некрасов уклонился от определенного ответа. Там же, в Киссингене, Некрасов прочел 5-ю часть романа и, по словам Гончарова, положительно отозвался о ней, заявив якобы, что Гончарова "не поняли" и что роман он "должен непременно печатать отдельно и написать предисловие и растолковать мысль и цель романа".

   Возможно, что у Некрасова было свое мнение об "Обрыве", несколько отличное от мнения всей редакции "Отечественных записок". Следует здесь вспомнить, что именно Некрасов обращался к Гончарову в 1868 году с предложением печатать роман в "Отечественных записках". И хотя Гончаров тогда ответил Некрасову отказом, он не порывал дружеских отношений ни с Некрасовым, ни с другими сотрудниками "Отечественных записок".

   Совет Некрасова печатать "Обрыв" "отдельно", видимо, послужил своевременным толчком для романиста. "Стало быть, я решился печатать "Обрыв", будь что будет", - сообщает Гончаров С. А. Никитенко осенью 1869 года.

   В состоянии депрессии Гончаров находился весь 1870 год.

   Но он был человек сильный духом, и из всех невзгод и потрясений выходил в конце концов победителем, способным вновь трудиться, творить.

  

  

   У Гончарова было намерение после "Обрыва" писать новый, четвертый роман. В январе 1870 года он писал П. В. Анненкову: "Если станет сил, лучше для меня, разделавшись с "Обрывом", подумать хорошенько о чем-нибудь новом, то есть о романе же, если старость не помешает".

   Спустя полгода, Гончаров, находясь на лечении за границей, пытался начать работу над новым романом. "В прошлом году, в Булони, у моря, - сообщал он С. А. Никитенко 26 августа 1870 года, - я в последний раз почувствовал было охоту начать что-то новое. Погода была великолепная, ничто меня не беспокоило, и у меня начался было развиваться план какого-то романа; стали, по обыкновению, являться лица, характеры, сцены, даже очертания и эпилог к "Обрыву". Но только лишь я вернулся в нашу осень - тяжесть легла на меня..." Вспоминая об этом факте в 1879 году, в статье "Лучше поздно, чем никогда", Гончаров писал: "У меня раскидывался и четвертый период, захватывавший и современную жизнь".

   Но Гончаров "оставил этот план", потому что, по его мнению, "творчество требует спокойного наблюдения уже установившихся и успокоившихся форм жизни, а новая жизнь слишком нова, она трепещет в процессе брожения, слагается сегодня, разлагается завтра и видоизменяется не по дням, а по часам. Нынешние герои не похожи на завтрашних и могут отражаться только в зеркале сатиры, легкого очерка, а не в больших эпических произведениях".

   Гончаров хорошо знал дореформенную жизнь, что же касается современной жизни, нового поколения людей, то он сам признавался, что знал их плохо. "То, что не выросло и не созрело во мне самом, чего я не видел, не наблюдал, чем не жил, - то недоступно моему перу! - говорил писатель. - У меня есть (или была) своя нива, свой грунт, как есть своя родина, свой родной воздух, друзья и недруги, свой мир наблюдений, впечатлений и воспоминаний, - и я писал только то, что переживал, что мыслил, чувствовал, что любил, что близко видел и знал - словом, писал и свою жизнь, и то, что к ней прирастало" ("Лучше поздно, чем никогда"). Это вполне объясняет, почему не был написан Гончаровым роман о "современной жизни".

   Не раз сожалел Гончаров о том, что ему не довелось совершить второе кругосветное плавание. В 1871 году его друг К. Н. Посьет предложил ему принять участие в походе фрегата "Светлана" вокруг света. Вначале согласившись, Гончаров затем "отрезвился от своего не по летам пылкого порыва плыть в Америку".

   Старость и нездоровье заставляли Гончарова избегать шумного общества, его сердечная жизнь, по словам Кони, "была в застое". Иронизируя по этому поводу над собой, Гончаров писал Н. Н. Теплову: "Что касается до граций, украсивших Вашу последнюю субботу своим присутствием, то мне, беззубому, тем паче, по причине их отсутствия, не подобало быть там - ибо "Пришли, пришли часы те скучны, Когда мои ланиты тучны Престали грации трепать", - и мне от них хорошего произойти не может, а может быть, как говорит один купец у Островского, "только скверно", тем более, что я предчувствую уж близкую кончину мира вообще, а свою в особенности..." {Из письма И. А. Гончарова Н. Н. Теплову 20 ноября 1874 года. Цитируется по книге А. Г. Цейтлина "И. А. Гончаров", стр. 283.}

   Гончаров вынужден чаще уединяться в своей небольшой петербургской квартире в доме N 3 по Моховой улице {До 1855 года Гончаров жил на Невском проспекте, в доме Кожевникова}. Уже стал и круг его ближайших друзей. Среди них мы видим Софью Александровну Никитенко, бывшую до конца жизни писателя его задушевным другом и помощницей в литературной работе, а также Варвару Лукинишну Лукьянову, которой Гончаров увлекался в молодости и акварельный портрет которой - "прежней, красивой, молодой" - неизменно держал на своем письменном столе. Близок в те годы Гончаров по-прежнему и с Майковыми, хотя бывает у них реже. С вниманием относится он к творчеству Аполлона Майкова. Не раз слушает на вечерах у Майковых и у себя его стихи, пишет ему письма, в которых дает тонкие и верные замечания о достоинстве и недостатках его стихов. В числе очень близких знакомых Гончарова - редактор "Вестника Европы" М. М. Стасюлевич, хотя впоследствии писатель и стал подозревать его в соучастии с Тургеневым в интригах против него.

   По-прежнему в те годы продолжались у Гончарова хорошие, не лишенные дружественности отношения с Некрасовым. "Сегодня гуляя, я зашел к Некрасову", - как о чем-то обычном говорит он в своем письме Ю. Д. Ефремовой от 15 мая 1874 года. Некрасов жил тогда на углу Литейного проспекта и Бассейной улицы, а Гончаров - на Моховой, то есть неподалеку.

   Некрасов неоднократно дарил ему книги своих стихов с надписями: "От автора и друга", "Доброму другу". В 1872 году он прислал Гончарову оттиск своей поэмы "Русские женщины" ("Декабристки"). Это был не только дружеский жест. В "Обрыве" говорится о подвиге декабристок, которые "шли в заточение с нашими титанами, колебавшими небо", унося "с собой всю силу женской души и красоты". Работая над поэмой, Некрасов обратил особое внимание на эти страстные и смелые строки романиста. Благодаря Некрасова за подарок, Гончаров, имея в виду подвиг декабристок, замечал: "Это самый благородный предмет для искусства", но советовал "соблюдать осторожность", то есть не забывать о цензуре. Некрасову не удалось избежать цензурного произвола, и поэма "Декабристки" вышла под названием "Русские женщины".

   Из литераторов в те годы бывали у Гончарова П. Д. Боборыкин, М. И. Семевский и другие. Особенно дружеские отношения сложились у Гончарова с видным прогрессивным судебным деятелем и талантливым литератором А. Ф. Кони, сыном его друга молодости Ф. А. Кони. В своих воспоминаниях А. Ф. Кони замечает, что Гончарова он видел и слышал в первый раз вскоре после возвращения его из кругосветного плавания. В начале же семидесятых годов снова встретился с ним, и, сойдясь довольно близко, пользовался его неизменным дружеским расположением в течение последних пятнадцати лет его жизни. Можно сказать, что А. Ф. Кони был тем человеком, который закрыл глаза почившему писателю.

  

  

   Своими воспоминаниями о романисте Кони внес много живых и правдивых черт в портрет Гончарова. "Этот, как он сам себя называл, "угрюмый нелюдим", - писал Кони, - бывал жив, остроумен и даже весел, когда оставался вдвоем или в самом небольшом кружке... Не менее милым собеседником бывал Гончаров за своими многолетними обедами вдвоем в "Hotel de France", у Полицейского моста, и в кружке сотрудников "Вестника Европы" за еженедельными обедами у покойного Стасюлевича. Здесь, ничем не стесняемый и согреваемый атмосферой искренней приязни, он иногда подолгу вызывал особое внимание слушателей своими экскурсами в область литературы и искусства. Скрестив перед собой пальцы красивых рук, приветливо смотря на окружающих, он оживлялся, и в глазах его появлялся давно уже, казалось, потухший блеск. Так продолжалось многие, многие годы..." {А. Ф. Кони, На жизненном пути, т. II, стр. 40.}

   Перерывы наступали с приездами в Петербург... Тургенева. Тогда Гончаров избегал бывать на обедах у Стасюлевича. Однажды во время такого перерыва на вопрос А. Ф. Кони, когда он снова увидится с ним на Галерной, то есть у Стасюлевича, Иван Александрович с некоторым замешательством ответил: "Да вот все никак не могу собраться: все что-нибудь да помешает". Но видя, что такое объяснение идет вразрез с его регулярной и размеренной жизнью, он, помолчав, прибавил: "Чеченец ходит за рекой!.."

   К началу семидесятых годов относится и портретная зарисовка с Гончарова, сделанная писателем П. Д. Боборыкиным.

   "Он показался мне, - вспоминает Боборыкин,- очень похожим на тогдашние его портреты, и смотрел моложе своих лет. Ему было уже под шестьдесят. Ходил он бодро, крупной походкой, сохранившейся до глубокой старости; седины очень мало, умеренная полнота, чистоплотно и старательно одетый, по тону и манерам не похожий ни на чиновника, чем он долго был, ни на артиста, ни на помещика, а скорее на типичного петербургского жителя, вроде образованного и воспитанного представителя какой-нибудь фирмы, или человека, имеющего почетное звание в каком-нибудь благотворительном обществе.

   Профессиональным писателем он совсем не смотрел, и только его разговор, даже касаясь предметов обыденных, мелких подробностей заграничной жизни облекался в очень литературную форму, полон был замечаний, тонко продуманных и хорошо выраженных..." {П. Д. Боборыкин, Творец Обломова. "Русские ведомости", 1892, стр. 339.}

  

  

   В семидесятых годах Гончаров много и внимательно читал и продолжал интересоваться театральной и литературной жизнью Петербурга, в частности выступлениями знаменитой артистки М. Г. Савиной, с которой состоял в переписке, постановками пьес Островского, "Горе от ума" Грибоедова, "Гамлет" Шекспира, участвовал в деятельности Московского драматического общества (в составе жюри), посещал художественные выставки, литературные вечера. Горячее участие принял писатель в подготовке и редактировании литературного сборника "Складчина" для оказания помощи голодающим крестьянам Самарской губернии (1874). Издание сборника, в который вошли произведения многих русских писателей, в том числе и самого Гончарова (очерк "Через двадцать лет") явилось благородным общественным делом. В 1875 году Гончаров участвовал в организации сборника для оказания помощи славянским собратьям. Он глубоко сочувствовал их освободительной борьбе на Балканах.

   Не "умолк" Гончаров в семидесятых годах и как литератор. Он много пишет, хотя и не все публикует. Написал предисловие к роману "Обрыв" (1870), статью "Мильон терзаний" (1872), "Заметки о личности Белинского" (1874), работает над большой статьей об Островском (1874), пишет замечательный "Критический этюд" о картине Крамского (1874). В том же 1874 году выступает в газете "Голос" с заметкой о картинах Верещагина. Гончаров высоко оценивает поступок П. М. Третьякова, который приобрел эти картины замечательного русского художника и вместе с другими его картинами отдал в дар Московскому обществу любителей искусств. Гончаров возбуждает мысль о необходимости создания в Москве Национального Русского музея живописи и скульптуры.

   Газетные заметки Гончаров писал еще и в шестидесятых годах. Так, в газете "Голос" была помещена его заметка о приближавшемся трехсотлетии со дня рождения Шекспира. Деятельно участвовал он и в подготовке и проведении празднования столетия со дня рождения Карамзина (1866), выступил со статьей "Заметка по поводу юбилея Карамзина".

   Писал он и на другие темы: о романсах знаменитой певицы Полины Виардо на стихи Пушкина, Фета, Тургенева и т. д. Его перу принадлежали анонимные фельетоны в "Голосе" по вопросам городского благоустройства (о необходимости "посыпать тротуары песком" и т. п. в этом роде). В 1876 году Гончаров написал статью о "Гамлете" и свою программную работу "Намерения, задачи и идеи романа "Обрыв". В 1877 году им был написан беллетристический очерк "Литературный вечер". В 1875- 1878 годах писалась "Необыкновенная история". Эту "печальную летопись", "жалкую историю" он завещал (С. А. Никитенко) предать печатной гласности только в том случае, если после смерти его обвинят в заимствовании у Тургенева.

   Это очень говорит в пользу Гончарова.

   Как известно, обвинений таких не возникло. Рукопись была опубликована только в 1924 году.

   В 1879 году Гончаров выступает в печати со своей крупнейшей критической статьей "Лучше поздно, чем никогда".

   В эти годы Гончаров ведет обширную переписку. Многие из писем Гончарова являются, по существу, литературно-критическими работами в эпистолярной форме (излюбленный критический жанр Гончарова).

   Самое значительное из написанного Гончаровым в семидесятых годах, бесспорно, - статья "Мильон терзаний". Работа над этой статьей свидетельствовала о пробуждении новых творческих стремлений и энергии у автора "Обрыва".

   В ноябре 1871 года Гончаров присутствовал на бенефисе известного артиста И. И. Монахова, который выступал в комедии "Горе от ума" Грибоедова в роли Чацкого на сцене Александрийского (ныне имени Пушкина) театра.

   "После спектакля, - вспоминал М. М. Стасюлевич, - Гончаров в кругу близких ему людей долго и много говорил о самой комедии Грибоедова и говорил так, что один из присутствовавших, увлеченный его прекрасной речью, заметил ему: "А вы бы, Иван Александрович, набросали бы все это на бумагу - ведь это все очень интересно". Гончаров в начале 1872 года сообщал Ф. И. Тютчеву, что он "набросал заметки об этой комедии и об игре актеров, хотел оставить так, но актер Монахов (Чацкий) упросил меня сделать из этого фельетон. Фельетон не вышел, а вышла целая тетрадь".

   Эта "тетрадь" и была отдана Гончаровым Стасюлевичу для напечатания в "Вестнике Европы" (1872, N 3). Интерес Гончарова к комедии "Горе от ума" относится еще к студенческим годам, когда он знакомился с нею в бесцензурных списках, а позже видел в исполнении крупнейших актеров Малого театра во главе с М. С. Щепкиным.

   Большой заслугой перед русским обществом явилась статья Гончарова "Заметки о личности Белинского", впервые опубликованная в сборнике Гончарова "Четыре очерка" в 1881 году.

   Начало работы над заметками относится к 1873 году, когда А. Н. Пыпин обратился ко всем лицам, близко знавшим Белинского, с просьбой поделиться своими воспоминаниями и всеми сохранившимися у них материалами о великом критике. Ответом Гончарова на эту просьбу явилась статья в форме письма "Как я понимаю личность Белинского". При этом Гончаров писал Пыпину: "По обещанию, на которое я вызвался после случайного разговора с Вами о Белинском, многоуважаемый Александр Николаевич, я набросал на бумаге все, что упомнил о нем и как я понимаю его лично. Полагаю, что по скудости фактов и по поверхности моих замечаний о нем листки эти самостоятельного значения не имеют".

   Эта первоначальная редакция заметок не удовлетворила самого автора и не была опубликована.

   Гончаров существенно доработал их после того, как присутствовал у Стасюлевича на чтении К. Д. Кавелиным своих воспоминаний о Белинском (март, 1874 год). Кавелин исказил образ великого критика, твердя вслед за реакционером Погодиным о его "неучености", "необразованности". Эта реакционно-либеральная клевета вызвала горячий протест Гончарова в его большом письме к Кавелину от 25 марта 1874 года. Это письмо почти дословно было включено в последние страницы окончательной редакции "Заметок о личности Белинского".

   Воспоминания Гончарова о Белинском - правдивая и яркая характеристика личности Белинского как общественного деятеля, человека передовых и страстных убеждений, как бесстрашного борца с "умственной и нравственной тьмой" крепостнической эпохи.

   В современной Гончарову демократической критике статья, по существу, не получила оценки. В этот период демократическая критика главное внимание сосредоточила на полемике с Гончаровым по поводу его очерка "Литературный вечер", который был напечатан с "Заметками о личности Белинского" в одном и том же сборнике...

   Подъем жизненных и творческих сил у Гончарова в эти годы был связан с подъемом его прогрессивных настроений.

   Идеал общественного развития Гончаров усматривал в преобразовании всего "путем реформ", в сотрудничестве всех классов русского общества, в гармонии их интересов.

   Обострение классовой борьбы, всех общественных противоречий в шестидесятых годах сильно подорвало эти надежды романиста на общественную гармонию, на "гармоническое целое". Обстановка, сложившаяся в России в те годы, угнетала романиста. В начале семидесятых годов атмосфера в стране стала менее напряженной, опасность революционной грозы временно миновала. Гончаров, так жаждавший общественного умиротворения, почувствовал облегчение. Семидесятые годы явились в жизни Гончарова годами плодотворной литературно-критической работы.

  

  

   В своих литературно-критических статьях, написанных в семидесятых годах, Гончаров выступает убежденным сторонником реализма в искусстве. "Реализм, - говорит он, - есть одна из капитальных основ искусства" и состоит прежде всего в "стремлении к правде". Знаменательно, что борьбу за подлинное искусство Гончаров рассматривал прежде всего как борьбу за реализм. Он видел, что реакционное искусство, формализм и декадентство враждебны реализму, чужды жизни, человеку и обществу. Гончаров был решительным противником реакционной теории искусства для искусства.

   Следует весьма положительно оценить то, как решал писатель вопрос о служебной роли реалистического искусства, творчества вообще. "Художественная верность изображаемой действительности, то есть "правда", - писал Гончаров в предисловии к "Обрыву", - есть основной закон искусства - и этой эстетики не переделает никто. Имея за себя "правду", истинный художник всегда служит целям жизни, более близко или отдаленно" (курсив мой. - А. Р.). Таким образом, "правда жизни" нужна художнику именно для того, чтобы служить прогрессивным идеалам.

   Гончаров видел, что "жизнь не стоит, а вечно движется". "В наше время, - писал он, - когда человеческое общество выходит из детства и заметно зреет, когда наука, ремесла, промышленность делают серьезные шаги, искусство отставать от них не может. Оно имеет серьезную задачу - это довершать воспитание и совершенствовать человека. Оно так же, как и наука, учит чему-нибудь, остерегает, убеждает, изображает истину, но у него другие пути и приемы: эти пути - чувства и фантазия. Художник - тот же мыслитель, но он мыслит не посредственно, а образами".

   В этом определении искусства отмечена главная его особенность - его образная сущность и связь с развивающейся общественной жизнью, его общественная функция. Особенно существенно здесь признание познавательного значения искусства, его высокой роли в воспитании человека. Гончаров считал, что литература должна "делать человека лучше", она должна будить "добрые струны" и "не затрагивать недобрых". Но это, с точки зрения Гончарова, только одна сторона дела. Если бы художник ограничивался в своем творчестве только этим принципом, - он не достиг бы правды. "Света без теней изображать нельзя..." Поэтому искусство, по мнению Гончарова, должно, изображая человека, представлять "нельстивое зеркало его глупостей, уродливостей, страстей, со всеми последствиями, словом - осветить все глубины жизни, обнажить ее скрытые основы и весь механизм, - тогда с сознанием явится и знание, как остеречься".

   Гончаров видел, какое большое значение имел критический реализм, гоголевское "отрицание" в русском искусстве.

   "Русская беллетристика, - указывал он, - со времени Гоголя все еще следует по пути отрицания в своих приемах изображения жизни, - и неизвестно, когда сойдет с него, сойдет ли когда-нибудь и нужно ли сходить". Он говорил: "И я поддался этому направлению".

   Однако признавая в принципе необходимость и законность "гоголевского отрицания" в искусстве, Гончаров вместе с тем определенным образом ограничивал смысл и значение этого принципа или, как он выражался, был против "крайностей" в применении этого принципа. На этой почве в шестидесятых-семидесятых годах у Гончарова возникли серьезные расхождения с революционно-демократической критикой и эстетикой. В частности, он утверждал, что "новейшие реалисты", писатели революционно-демократического направления, довели якобы гоголевскую идею "отрицания" до нигилизма. Он был против такой критики жизни, которая требовала революционной ее переделки.

   Ошибки Писарева в вопросе об отношении к классическому наследству и особенно к Пушкину дали повод Гончарову обвинить всю революционно-демократическую критику в огульном отрицании, в разрушении эстетики и искусства. В частности, выдавая Крякова из "Литературного вечера" за сторонника этого направления критики и литературы, Гончаров наделил его чертами грубости и цинизма. Кряков пренебрежительно относится к основным "пособиям" художественности - фантазии, типичности.

   Предвзятым и поэтому ошибочным было и мнение Гончарова о том, что "новейшие беллетристы" будто бы ограничивались в своих произведениях "голой копией с действительности".

   Вступил Гончаров в спор с "эстетиками из новых поколений" и по вопросу о том, какую жизнь должен изображать художник. Он утверждал, что "искусство серьезное и строгое не может изображать хаоса разложения". Такое изображение, по мнению Гончарова, - дело "низшего рода" литературы: эпиграммы, карикатуры, сатиры. Истинное произведение искусства отражает только "устоявшуюся жизнь в каком-нибудь образе".

   По мнению творца "Обломова", искусство интересуется только тем, что вошло в "капитал" жизни. "С новой, нарождающейся жизнью оно не ладит" (из писем к Достоевскому).

   Приведенные выше суждения Гончарова обусловлены во многом его собственной творческой практикой. Особенности своего творчества писатель возводил в закон искусства вообще. Старую жизнь он умел изображать, новая жизнь решительно не давалась романисту, не раз признававшемуся в том, что он с "современными типами русского общества вовсе не знаком".

   Позиция Гончарова обеспечила ему успех в изображении старой жизни, в создании ее типических образов (Обломов), но оказалась решительно ограниченной и тенденциозной при изображении новых типов (Волохов).

   Тревога за судьбу литературы заставляла писателя советовать молодым талантам не стоять на "скользкой дороге крайнего реализма", придерживаться "старых учителей", не отказываясь от законного развития новых шагов в искусстве, если эти шаги не будут "pa de geant" {Гигантскими шагами (франц).} и не будут колебать "основных законов искусства".

  

  

   Гончаров чрезвычайно интересовался проблемой типичности в искусстве. Типическое в искусстве, по мнению писателя, достигается обобщением явлений и фактов действительности. "Ведь обобщение ведет к типичности", - указывал он.

   Типические образы, или типы, - это, с точки зрения Гончарова, "есть зеркала, отражающие в себе бесчисленные подобия - в старом, новом и будущем человеческом обществе" ("Лучше поздно, чем никогда").

   Гончаров считал, что если человек изображен правдиво, то его "образ верен характеру", заключает в себе и общее и индивидуальное.

   Какие же особые условия, с точки зрения Гончарова, нужны для того, чтобы образ, характер стал типом? Прежде всего, говоря о "типе", Гончаров имеет в виду "нечто очень коренное и надолго устанавливающееся и образующее иногда ряд поколений". Образ становится типом с той поры, когда он "повторился много раз и много раз был замечен, пригляделся и стал всем знакомым". Не следует поэтому, говорит писатель, изображать те явления, о которых неизвестно, "во что они преобразятся и в каких чертах на более или менее продолжительное время".

   По поводу одного персонажа в очерке Достоевского "Маленькие картинки" (сборник "Складчина") Гончаров писал: "Если зарождается, то еще не тип".

   На основании этих суждений в некоторых работах о Гончарове утверждалось, что теория типа и типизации у него консервативна по своему существу. Это ошибочное мнение. Если эстетические взгляды Гончарова рассматривать в связи с той обстановкой, в какой он выступал, то станет видно, что суждения Гончарова не консервативны, или во всяком случае они не были консервативными в сороковых-пятидесятых годах. В вопросе о типе и типичности в искусстве Гончаров в основе исходил из воззрений Белинского и Гоголя. Белинский призывал изображать действительную, а не вымышленную жизнь, и в условиях борьбы с крепостничеством и реакцией изображение существовавшей, "устоявшейся" жизни было важнейшей задачей литературы и искусства. Крепостническая действительность, бесправие, отсталость, обломовщина были как раз теми сторонами "устоявшейся" старой жизни, которые "отрицали" художники так называемой натуральной школы. Тип помещика-крепостника, бюрократа-чиновника, типы гоголевских "небокоптителей", гончаровских обломовцев, обитателей "темного царства" Островского были как раз выражением той "устоявшейся" жизни, нравов и быта, с которыми шла борьба передовых сил русского общества и русской литературы.

   Следовательно, если иметь в виду сороковые-пятидесятые годы, гончаровская теория типа как раз отвечала задачам текущей жизни. Но в шестидесятых-семидесятых годах, когда новые, революционно-демократические идеи и стремления двинули развитие русского искусства и культуры намного вперед и когда самые передовые художники стали стремиться изображать жизнь и человека не только такими, какими они есть в данный момент, но и какими они становятся и станут в будущем, - в те годы, в ту пору точка зрения Гончарова на тип и типичность стала уже ограниченной, что, однако, не позволяет ее характеризовать вообще как консервативную. На определенном историческом этапе гончаровское понимание типа и типизации в искусстве было плодотворным и закономерным. Вот почему не следует отказываться от этих положений в эстетике Гончарова. Марксистско-ленинская эстетика вовсе но отрицает, что художники должны изображать устоявшуюся, укоренившуюся жизнь.

  

  

   Искусство Гончаров определяет как "воспроизведение жизни". Наблюдаемая художником правда действительности, по мнению Гончарова, сперва отражается в его фантазии, а затем он переносит эти отражения в свое произведение. Это, говорит Гончаров, и есть "художественная правда". Процесс художественного творчества, в понимании Гончарова, в том и состоит, что "художник пишет не прямо с природы и жизни, а создает правдоподобия их, т. е. образы". На основании этого Гончаров приходит к выводу, что "художественная правда и правда действительности - не одно и то же". В письме к Достоевскому от 14 февраля 1874 года эта мысль конкретизируется следующим образом: "Вы знаете, - пишет он, - как большею частью в действительности мало бывает художественной правды - и как... значение творчества именно тем и выражается, что ему приходится выделять из натуры те или другие черты и признаки, чтобы создавать правдоподобие, то есть добиваться своей художественной истины". Это суждение об отборе художником материала действительности в общей форме верно и указывает на то, что Гончаров был против натуралистического понимания правды в искусстве. Он требовал и добивался "типичной правды".

   Верны мысли Гончарова о соотношении в искусстве тенденции, (идеи) и образа. "В искусстве, - писал он в "Необыкновенной истории", - только образ и высказывает идею, и притом так, как словами и умом... рассказать нигде нельзя. Выйдут не образы, а силуэты". В том же случае, указывает Гончаров, когда идея, тенденция слишком "выступают" в образе, - это ослабляет искусство. Примечательно, что слабость образа Волохова, а также Штольца и Тушина он объяснял, между прочим, тем, что тенденция в этих образах часто выступает сама по себе.

   Писатель указывал, что и образ Обломова немного "тронулся", когда Обломов сам заговорил о себе в романе.

   Безусловно верна мысль Гончарова о том, что "ум в искусстве есть уменье создать образ".

   Правда, иногда художественный процесс представлялся Гончарову как "необъяснимый процесс", бессознательный.

   Конечно, все подлинно творческое в искусстве - неожиданно для самого художника, кажется ему неожиданным. Об этом, собственно, и хотел сказать, видимо, Гончаров, когда говорил: "Хорошо, что не ведаю, что творю". Тезис о "бессознательности" творчества - тезис, бесспорно, ошибочный, идеалистический - Гончаров сам же неоднократно опровергал. Беда Райского в "Обрыве", судя по тому, что говорил о нем романист, как раз и состояла в этом преклонении перед бессознательностью творчества, в эстетском отношении к жизни. Райский, чтобы творить, стремился "ослепнуть умом", не хотел "осмысливать и освещать основы жизни", только "ощущать жизнь, а не смотреть в нее", а уж если смотреть, то только для того, чтобы "срисовать сюжеты", факты, не дотрагиваясь до них разъедающим, как уксус, анализом. "Мое дело - формы, мое дело только видеть красоту", - говорит Райский.

   О том, какую громадную роль играет ум, сознательность в искусстве, показано Гончаровым в "Лучше поздно, чем никогда". "Не понадобится быть самому автором, - писал он, - чтобы рассудить и решить о том невидимом, но громадном труде, какого требует построение целого здания романа! Одной архитектоники, т. е. постройки здания, довольно, чтобы поглотить всю умственную деятельность: соображать, обдумывать участие лиц в главной задаче, отношение их друг к другу, постановку и ход событий, роль лиц с неусыпным контролем и критикой, относительно верности или неверности, недостатков, излишеств и т. д.".

  

  

   Особенно важное место в литературно-критических статьях Гончарова отведено проблеме литературного героя.

   По существу, именно этому вопросу посвящена целиком статья Гончарова "Мильон терзаний".

   В статье дан превосходный анализ бессмертного произведения Грибоедова. С большой силой убеждения и страстностью Гончаров высказал в статье свое отрицательное отношение к феодально-крепостническому укладу жизни, его нравам, свою веру в прогресс и необходимость появления людей, подобных Чацкому, во всяком обществе, где идет борьба нового со старым ("Чацкий неизбежен при каждой смене одного века другим").

   В образе Чацкого знаменитый обличитель обломовщины находит много созвучного своим общественным идеалам, своим понятиям борьбы за прогресс. Чацкий, по его мнению, "больше всего" обличитель того, что "отжило, что заглушает новую жизнь". "Его, - добавляет Гончаров, - возмущают безобразные проявления крепостного права, безумная роскошь и отвратительные нравы... Его идеал "свободной жизни" определен: это свобода от всех этих исчисленных цепей рабства, которыми сковано общество".

   С точки зрения Гончарова, Чацкий типичен не только для своего времени, но и для будущего. "Каждое дело, требующее обновления, вызывает тень Чацкого". Чацкий будет повторяться, поскольку "все длится борьба свежего с отжившим, больного со здоровым". Вот почему, по мнению Гончарова, живуч и типичен и до сих пор Чацкий.

   Вплоть до семидесятых годов комедия Грибоедова расценивалась критикой преимущественно как общественная сатира. Личной драме героя критика не отводила должного внимания. Гончаров раскрыл всю глубину реалистического содержания "Горе от ума", полный жизненного драматизма и страстей конфликт, остроту и сложность психологических переживаний героя.

   Высоко оценил Гончаров и мастерство, с каким была написана Грибоедовым реалистическая картина московского быта и нравов той поры. Благодаря Гончарову навсегда утвердился в критике и в театре иной взгляд на образ Софьи. Прежняя критика видела в Софье только отрицательный образ. Гончаров же показал, насколько противоречив и сложен духовный мир героини. "Софья Павловна, - говорит Гончаров, - вовсе не так виновата, как кажется". Все ее недостатки "не имеют в ней характера личных пороков", это "общие черты ее круга". И хотя ее мораль и мораль ее отца и всего круга - одно и то же, она, замечает Гончаров, "индивидуально не безнравственна". В ней он находит "сильные задатки недюжинной натуры, живого ума, страстности и женской мягкости. Она загублена в духоте, куда не проникал ни один луч света, ни одна струя свежего воздуха. Недаром любил ее Чацкий".

   Точка зрения Гончарова на "Горе от ума" во многом аналогична точке зрения Белинского в пору признания им Грибоедова как гениального человека и писателя. Так, в письме к Боткину (от 11 декабря 1840 года) Белинский говорил о "Горе от ума", что это "благороднейшее, гуманнейшее произведение, энергический (и притом еще первый) протест против гнусной расейской действительности, против чиновников, взяточников, бар...". Но Гончаров стремится показать не только обличительную, критическую сущность комедии и образа Чацкого, но найти в Чацком положительного героя. В этом отношении большой интерес имеет для нас замечание Гончарова о том, что Гоголь был прав, не дав в "Ревизоре" ни одного хорошего человека, поскольку он ставил своей главной задачей обличение пороков. Другое дело - Грибоедов, которому уже нельзя было обойтись без "хорошего человека", раз писатель поставил перед собой задачу очертить облик положительного героя.

   В статье Гончарова "Мильон терзаний", как и в статьях о Белинском и Островском, нашли свое выражение лучшие и наиболее прогрессивные черты эстетического мышления Гончарова.

  

  

   Гончаров был убежденным противником всякого формализма в искусстве и увлечения техникой. По мнению писателя, "техника приобретается только долговременным упражнением и дается почти всем, но она никогда не прикроет собой и не восполнит отсутствия идей, серьезного и глубокого взгляда на жизнь и вообще скудости содержания" {Из письма Гончарова к П. А Валуеву 27 апреля 1881 года.}. На ряде примеров из литературы Гончаров убедительно доказывал "бессилие одной техники (без содержания)". О себе Гончаров говорит, что он всегда заботился о "добывании содержания". При этом он как художник был очень взыскателен к себе и другим, не терпел небрежности в писательской работе, спешки, или "спеха", как он говорил. В так называемую "отделку", или "обработку", Гончаров всегда вкладывал очень много сил. "Пишется, - замечает Гончаров, - обыкновенно быстро, но обдумывается, обрабатывается и отделывается медленно, оглядно, вдумчиво, в глубоком спокойствии. Живописец отходит беспрестанно от своей картины то назад, то в сторону, становится на разные пункты, потом оставляет кисть иногда надолго, чтобы запастись новой энергией, освежить воображение, дождаться счастливой творческой минуты... Отделка - половина труда, говорят, по-моему, это все, не только в искусстве, но и в сфере мысли".

   В лице Гончарова русская литература выдвинула не только одного из великих мастеров и творцов нашего литературного языка, но и страстного и неуклонного защитника его богатства, чистоты и красоты.

   С глубокой тревогой за судьбы языка он писал: "Но мы сами продолжаем относиться к своему языку небрежно: в этом состоит наша громадная ошибка, опасность". Язык, по словам Гончарова, это "знамя, около которого тесно толпятся все народные силы", и без него невозможно достичь той "моральной силы", которая необходима нам, как великой нации.

   Работа над формой произведения, его языком и архитектоникой у Гончарова протекала в органической связи с стремлением добиться большей глубины и содержательности - словом, художественного совершенства образов.

   Реализм в искусстве Гончаров связывал с громадным творческим трудом. Все великие писатели-реалисты были великими тружениками. Обломовщина, дилетантство, барское отношение к труду художника, как показал Гончаров в Райском из "Обрыва", губят творчество. Обломовцы полагали, что талант не должен трудиться, он творит легко и свободно. Это было их роковым заблуждением, пороком. Талант, гений тоже должен трудиться. Там, где гений, - там титанический труд. "Литература, - по справедливому замечанию Гончарова, - поглощает, требует художника всего". Следуя завету великих учителей искусства, Гончаров говорил, что писателю, повествователю нужно обширное образование, надо "читать, читать всю жизнь и все литературы, а главное - работать неустанно".

  

  

   Гончаров придерживался широкого взгляда на культурное наследие, понимал важность освоения его богатства. Он считал, что пушкинско-гоголевская школа в русской литературе могла вырасти только на основе всего предшествовавшего опыта литературы XVIII века и первых десятилетий XIX века. Он видел историческую закономерность развития искусства, но одновременно был против того, чтобы рутина подменяла собою живые традиции русской и западноевропейской литературы. Гончаров отрицательно относился к программе славянофилов.

   Широта гончаровских литературных понятий проявилась прежде всего в его суждениях о Пушкине, Грибоедове, Крылове, Гоголе, в которых он видел "пролагателей новых путей в литературе". Верно судил он и о творчестве многих других писателей - русских и зарубежных, в том числе и о своих современниках. В частности, не утеряли во многом своей ценности и интереса и для нашей современности суждения Гончарова о драматургии Островского. Однако стремление Гончарова охарактеризовать Островского, как "бытописателя" (по преимуществу) следует признать ошибочным.

   Особенное восхищение вызывал у Гончарова "высокий талант" Льва Толстого. Высшую заслугу Толстого как художника он видел в том, что Толстой умел "писать о народе и для народа", - а это могли немногие.

   Гончаров сочувственно относился к поэзии Некрасова и творчеству ряда других русских поэтов - Фета, Тютчева, Полонского.

   Мнения Гончарова о творчестве других писателей-современников порою противоречивы. Показательны в этом отношении, например, его суждения о Щедрине. Особенно высоко оценивал Гончаров "Господ Головлевых" Щедрина, на него сильное впечатление произвел образ Иудушки. В письме к Щедрину от 30 декабря 1876 года Гончаров, отмечая "объективное величие этого типа", писал, что это "тип мировой", но вырастает на определенной почве. На Иудушку он смотрел, как на тип человека, который не может исправиться. Он не видел в нем возможности к изменению. Гончаров отлично понял "пустоутробие" Иудушки и всего стоящего за ним старого, феодально-крепостнического строя. Образ Иудушки Гончаров считал огромным художественным достижением Щедрина.

   Однако, признавая большой талант Щедрина, он очень холодно относился к его стремлению изображать "злобу дня", которая, по мнению Гончарова, не является достойным объектом "серьезного" искусства.

   Не скрывая своего несогласия с революционными и социалистическими убеждениями Белинского, Гончаров вместе с тем отмечал громадное влияние Белинского на ход русской общественной жизни, на развитие русской литературы. В шестидесятых-семидесятых годах проблема отношения к наследию Белинского была очень актуальна, и вокруг имени Белинского шла острая идейная борьба. В своей статье "Заметки о личности Белинского" Гончаров выступил против клеветы на Белинского со стороны реакционеров и либералов. Однако вместе с тем в своих "Заметках" Гончаров - и это не трудно видеть - проводил линию на известное отделение Белинского от поколения революционных шестидесятников - Чернышевского и Добролюбова.

   Настойчиво и горячо Гончаров отстаивал мысль о необходимости максимального изучения и использования классического наследия мировой и русской драматургии и театра, прямо заявляя, что без сохранения великих традиций классики искусство захиреет, измельчает и выродится.

   Успехи современной западноевропейской литературы, ее достижения Гончаров прямо связывал с успехами реализма. Он резко отрицательно относился к писателям, в творчестве которых видел формалистические и натуралистические тенденции.